согласится.
- Уговорим! - загорелся Лепехин.
- А что толку в избе? Сиди да пустые углы считай! - закричала
Аннушка.
- Ты погоди, - остановил ее Антон. - Пустые углы у ленивых хозяев
бывают... А на первое обзаведение кое-что имеется... Ребята, где вы
там? - крикнул он.
- Здесь мы, - отозвался Геннадий.
- Вот им за хорошее дело премию дали - радиоприемник. И они
рассудили так, что, раз у вас в деревне ничего такого нет, надо, чтобы
он пошел на общую пользу. Они пришли за советом ко мне, а я - к вам.
Конечно, надо будет поработать: избу прибрать, мачты для антенны
поставить.
Ох, и хитрый же он, этот Антон! Вот, оказывается, о каком деле он
говорил тогда на станции...
Все сразу заспорили, когда начинать.
- А хоть завтра, - сказал Антон. - Ребята пусть вырубят и
привезут лесины, а девушки избу приберут... К вечеру я опять подойду.
Его принялись было уговаривать, чтобы остался, но он не
согласился:
- Нет, товарищи, мне завтра с утра надо быть на станции. Вы тут
сами управитесь. А своим заместителем, если не возражаете, я вот Дашу
Куломзину оставлю...
Утром спозаранку я сбегал за Павлом и Катеринкой, с ней еще
увязалась белобрысая соседка Любушка, вместе мы зашли за Генькой и
направились к пестовской избе.
Скрипя, подались доски, взвизгнули ржавые гвозди, и изба глянула
на нас черными провалами оконных проемов. Лепехин отворотил от дверей
крестовину из досок, и все вошли в избу. Навстречу пахнуло нежилым
духом заброшенного жилья, сыростью, мышами. Половину первой
закопченной комнаты занимала печь. В горнице было чище, но все углы
рваными клочьями затянула паутина, на бревнах нависли серые шапки
пыли; мохнатые хлопья ее волнами побежали по полу от сквозняка.
- Ну дворец... - пренебрежительно протянула Аннушка. - Тут и
повернуться негде.
- На выгоне лучше? - спросила Даша и, не ожидая ответа, принялась
валявшейся тут же метлой снимать паутину.
Настенька и Аннушка побежали за ведрами и тряпками, Иван Лепехин
уехал в лес - за ним увязался и Пашка, - а нам Даша предложила
насыпать осевшие завалинки и убрать двор.
Мимо избы пробежали Фимка и Сенька. Они сделали вид, что
происходящее их совсем не интересует, но вскоре вернулись, постояли,
потом присели в безопасном отдалении.
- "Рябчики". Стараются, - по своей привычке, будто запинаясь,
сказал Фимка.
- Стараются, - с готовностью подхватил Сенька.
Это был вызов, но мы не обратили на него внимания - пусть болтают
бездельники, а нам некогда!
Девушки вылили несчетное количество ведер воды; горница
посветлела, но осталась по-прежнему голой и неуютной. Особенно были
неприятны пустые, без стекол, переплеты окон.
Лепехин и Федор Рябых привезли из лесу две тонкие, длинные
лиственницы. Пашка хвастал, что их срубили по его выбору, а уж он
знал, что выбирать - во всем лесу ничего прочнее и прямее нету.
К вечеру в ожидании Антона все собрались у избы, на завалинке. Он
пришел с громоздким пакетом: в нем оказались оконные стекла.
Осмотрев избу, Антон похвалил убиравших, а потом показал на
печку:
- А это зачем? Или вы тут пироги думаете печь? Я бы предложил
печку эту убрать, вместо нее поставить маленькую - для тепла. Да и
стенка внутренняя ни к чему. Выпилите бревна, и получится вполне
подходящее помещение...
Переделка затянулась на неделю. Мы помогали выносить кирпичи,
скоблить и мыть закопченные стены кухни, носить глину и песок, когда
дядя Федя начал складывать новую печь. А Пашка помогал Ивану Лепехину
делать стол. Лавки на первое время собрали по избам.
Настенька предложила застелить стол скатертью. Девушки выстирали
и выгладили красную материю, на которой писали лозунги к праздникам, и
положили ее на стол. Получилась как настоящая скатерть.
В воскресенье Антон пришел пораньше. Мачты установили, укрепили
растяжками, и все кинулись в избу - занимать места. Мы пристроились у
самого стола, рядом с нами сел дед Савва. Федор Рябых тоже пробрался
вперед со своим баяном. Усаживаясь, он задел лады, и баян жалобно,
растерянно вякнул. На Федора зашикали, замахали руками: "Погоди ты со
своей музыкой! "
У самой двери, вытянув шеи и танцуя на цыпочках, стояли Фимка и
Сенька; в дальнее окно перевесился Васька Щербатый. Мы сделали вид,
что не заметили их - пускай слушают, не жалко.
Антон подключил антенну, батареи и повернул ручку. Сквозь шорохи
и потрескивание откуда-то издалека послышались стеклянные перезвоны,
они стали громче, заполнили всю избу, к с последним ударом спокойный,
твердый голос сказал: "Внимание! Говорит Москва. Начинаем передачу
концерта по заявкам радиослушателей..."
Без перерыва, без передышки мы слушали все кряду: концерт и
последние известия, беседу о Донбассе и детскую передачу, лекцию о
международном положении и снова концерт...
"Говорит Москва!"
Потом мы уже привыкли, но в тот вечер нам казалось, что именно
нам, для нас говорит эта непостижимо прекрасная, далекая Москва. И так
ли уж она далека?.. Спокойный, твердый голос разбудил таежную тишину,
а вместе с ней как бы растаяли и бесконечные версты, отгородившие нас
от Москвы. Она стояла рядом с нами, за спиной у нас - так близко, что
мы слышали ее спокойное, ровное дыхание.
В Антона мы просто влюбились. Разве мог кто-нибудь так весело
шутить и смеяться, так увлечь всех своими затеями! Да и умел ли
кто-нибудь столько, сколько умел Антон!
Взрослые тоже не чаяли души в Антоне. Иван Потапович встречал его
как дорогого гостя; уважительно, как с равным, говорил с ним Федор
Елизарович; при виде его заранее наливались смехом выпуклые глаза
Аннушки, улыбались парии. Лишь Федор Рябых некоторое время ходил
надутый и обиженный, сердясь не то на Антона, не то на самого себя за
то, что осрамился перед Антоном в первый вечер. Но и тот понемногу
оттаял, особенно после того как Антон принес ему свой самоучитель игры
на баяне. А мы так стайкой и ходили за ним. Антон, смеясь, называл нас
своей гвардией.
Катеринка как-то сказала, что мы совсем забыли дядю Мишу, но это
была неправда. Я даже думаю, что и Антон так нам понравился именно
потому, что он чем-то напоминал дядю Мишу. Они были совсем разные и
непохожие и вместе с тем в чем-то одинаковые. Может быть, тем, что и
тому и другому все было очень интересно и важно и обоим решительно до
всего было дело?..
Пашка увязался за Антоном в Колтубы и пропадал там два дня.
Вернулся он счастливый и весь перепачканный маслом. От матери ему
влетело, но он только для виду надулся - и опять взялся за свою
недостроенную машину. Если, говорил он, у них в Колтубах будет
гидростанция, то здесь он построит ветродвигатель.
На круглых доньях из горбылей он собрал и поставил на крыше
большой барабан, вроде турбины, но тот оказался таким тяжелым, что с
трудом поворачивался даже в сильный ветер. Пашка немного растерялся,
но потом сказал, что это из-за подшипников: будь у него
шарикоподшипники, он бы вертелся, как нанятый, и делал всю работу.
Барабан так и не захотел вертеться. Пашка его забросил и начал
изобретать что-то другое.
Антон появлялся в Тыже не часто и не надолго, но каждый раз
приходил с какой-нибудь повой затеей. Так случилось и теперь. Мы
слушали тихонько бормотавшее радио, а за столом разговаривали Даша,
Иван Потапович и Антон. Сначала мы не обращали внимания, а потом
невольно стали прислушиваться, потому что речь зашла о нас.
- Теперь, - говорил Даше Антон, - скоро я к вам не выберусь: сама
понимаешь - начинается уборка. Так что тебе придется действовать одной
и показать класс работы.
- От других не отстану, - отозвалась Даша.
- Этого мало - не отстать. Ты должна, как говорится, возглавить.
Нынче план уборки жесткий, уложиться будет трудно...
- Да кабы людей побольше, оно бы ничего. Одна беда - рук не
хватает, - сказал Иван Потапович.
- Вот! - повернулся Антон к Даше. - А твоя задача - обеспечить.
- Где ж я их возьму?
- С неба не упадут. Надо тех, кто есть, так расставить, чтобы они
вдвое больше сделали. Мы у себя выделили комсомольские жнейки и сильно
на них надеемся.
- Да ведь у нас комсомольцев-то нету, я одна!
- А молодежь? Всех нужно привлечь! Ребята чего будут делать?
- Толку от них... - поморщился Иван Потапович.
- Что мы - маленькие? - сорвался с места Генька. - Нас только к
месту определить - тогда увидите...
- Конечно! - поддержал Антон. - Вон они уже какие! Чем не
работники? Да и малышей надо привлечь. Мешок колосков соберут - и то
дело! Ты, Даша, собрала бы всех ребят и провела среди них
разъяснительную работу.
- А среди нас не надо проводить работу, - сказала Катеринка, - мы
и сами хотим. Это вот "дикие"...
- Что еще за "дикие"?
- Ну, Васька Щербатый и его дружки. Они несознательные, ничем не
интересуются и только дерутся...
- Надо и их привлечь... чтобы им драться некогда было.
Мы начали доказывать, что они недисциплинированные и обязательно
сорвут все дело, но Антон только посмеялся и сказал, что мы, наверно,
просто боимся, как бы они нас не обогнали.
Это было совсем обидно. Генька сказал, что ладно, пускай делают
как хотят, а этому никогда не бывать, чтобы нас обогнали.
Мы думали, что нас как сознательных поставят в молодежных
бригадах на самую ответственную работу, но на другой день Даша и Иван
Потапович объявили, что мы будем носить снопы, помогать, где нужно, и
только Генька, как самый сильный, будет работать на лобогрейке в паре
с Иваном Лепехиным. А на вторую лобогрейку назначили Федора Рябых и
Ваську Щербатого. Мы протестовали и упрашивали, чтобы на вторую
посадили меня или Пашку, но Иван Потапович не стал нас слушать.
Накануне выхода в поле мой отец едва не поссорился с Иваном
Потаповичем, который хотел оставить его в конторе.
- Да ты что, смеешься, Иван Потапыч? Дай ты мне душу отвести. А
за бумаги не беспокойся, бумаги будут в порядке, - то сердито, то
просительно говорил он и все-таки настоял на своем - добился
назначения в косари на косогорах: там машине не пройти и косить должны
были вручную.
Он долго и тщательно отбивал косу; примериваясь, размахивал ею.
Мама, торопливо прибрав избу, услала нас спать - вставать-то нужно до
света, - а сама еще осталась у печки варить на два дня обед.
...Мне показалось, что я только-только успел положить голову на
подушку, как отец уже тронул меня за плечо:
- Вставай, сынок. Пора!
Я выскочил умываться во двор. Тайга была еще по-ночному черной,
избы окутывали сумерки, и только на востоке за гривой небо начало
голубеть. Но деревня уже не спала: в окнах зажигались огни, хлопали
двери, где-то звенело ведро, негромко перекликались голоса.
Утренняя прохлада и ледяная вода согнали остатки сна. Мама
отнесла тете Маше еще спящую Соню. Мы быстро позавтракали и пошли к
правлению. Там уже собрались девчата, парни. На завалинке, покуривая
свою трубочку, сидел Федор Елизарович и, усмехаясь, наблюдал за дедом
Саввой. Тот, одетый в белые холщовые штаны и рубаху, подпоясанную
сыромятным ремешком, озабоченно бегал в правление, к лобогрейкам, к
косарям, курившим в сторонке, время от времени останавливался, снимал
теплый картуз, вытирал лысину, словно что-то припоминая, и снова
торопливо и озабоченно устремлялся в правление.
- Да будет тебе, дядя Савва! - сказал Иван Потапович, выходя на
улицу. - Что ты снуешь туда да обратно? Все идет как надо, и чего зря
расстраиваться?.. Видал, каким петушком летает? - обратился он к
Федору Елизаровичу.
- Помолодел дед лет на двадцать, - улыбнулся тот. - Дядя Савва,
ты не хлопочи больно-то, умаешься!
- Ничего, моего заряду надолго хватит, - отозвался тот и побежал
к подъехавшему возу.
- Что, Потапыч, пойдем, пожалуй? Скоро солнышко проглянет.
- Да, время... Трогай, товарищи!
Девчата стайкой выбежали за ворота, за ними двинулись парни;
косари подхватили косы и, подняв их, как ружья, на плечи, пошли
следом. Одна за другой, глухо постукивая колесами о камни, тронулись
лобогрейки. А позади всех на высоко нагруженном возу, обнимая большой
котел, сидела тетка Степанида и нехотя перебранивалась с дедом Саввой.
- Ты головой-то не верти, не верти! Твое дело обеспечить, чтобы
как следует быть, - внушительно говорил он, идя рядом с возом.
- Да что ты привязался ко мне? Щей я не варила, что ли? Эка
невидаль...
- И невидаль! Ты восчувствуй: день-то сегодня какой? Праздник!..
Мы этого дня год цельный ждали... И твое дело обеспечить, а мое -
проверить. Ты думаешь, зря меня инспектором по качеству назначили? Я
спуску никому не дам. И с тебя качество спрошу...
- Ладно уж, инспектор!.. Садись-ка лучше на телегу, а то
притомишься раньше времени.
Но дед Савва убежал вперед и что-то начал выговаривать Геньке,
правившему первой лобогрейкой.
- "Уродилася я..." - зазвенел впереди голос Аннушки Трегубовой.
- "...как былинка в поле", - подхватили девичьи голоса, и над
Тыжей громко и слаженно полилась песня.
Песня была печальная, она рассказывала о горькой судьбе
девушки-сиротинки, но голоса были так молоды и звонки, звучали они так
весело и задорно, что, несмотря на грустные слова, она никого не
печалила, а веселила, и ясно было: поют ее не ради грусти, звучащей в
ней, а потому, что всем хорошо и радостно, и поэтому ничего не значат
эти умершие уже слова из далекого прошлого, а важна лишь радость,
звенящая в согласном хоре голосов.
За рекой колонна растянулась, рассыпалась на группы; группы
разбрелись по участкам.
Мы пришли на свой. Иван Лепехин сел на место скидальщика, Генька
тронул вожжами лошадей. Мотовило пригнуло колосья, хрустнули под
ножами стебли, и первый сноп упал на жнивье.
- Не отставай, Настенька! - крикнула Аннушка и с азартом, словно
шла в атаку, кинулась вязать снопы.
На втором участке замелькали крылья лобогрейки Федора Рябых, а
выше по косогору мерно, как по команде, взблескивали косы. Было
похоже, будто один за другим отряды идут в наступление на мягко
шумящую стену пшеницы и она пятится, отступает все дальше и дальше, не
выдерживая натиска.
Иван Лепехин взмок после третьего гона. Быть скидалыщиком на
лобогрейке - это совсем не легко и не просто: попробуй-ка помахать
вилами так, чтобы снопы были один в один, и не отстать от равномерно
стрекочущей машины, которая то и дело сваливает все новые и новые
пласты подрезанных стеблей! Недаром машина эта называется лобогрейкой!
Пот струился по лицу Лепехина, и он, не выпуская вил, склоняясь
головой к плечу, вытирал его об рубаху.
Пашка (мы с ним носили снопы к крестам, которые складывала Даша)
остановился передохнуть и, посмотрев на делавшую новый заезд
лобогрейку, сокрушенно сказал:
- Все-таки отсталая это техника! Сюда бы комбайн...
- А где тут комбайн пустишь?
Поля у нас узкие, выше они переходят в косогоры, так что большой
машине по ним и не пройти.
- Ну, значит, надо построить такой маленький комбайн, чтобы везде
мог проходить.
- Вот ты и построишь. А покуда снопы таскай! Видишь, Даше
складывать нечего...
Пашка подхватил два снопа и поволок их к Даше, но на него вдруг
налетел дед Савва.
Картуз он где-то оставил, сыромятный ремешок, должно быть,
потерялся, и на легком ветерке холщовая рубаха его вздувалась парусом.
- Ты, герой удалой, чего снопы-то по земле тащишь? До обмолоту
молотишь? А ты подними, подними, не переломишься!.. Люди сколько
трудов вложили, а ты этим трудом по земле соришь?..
Пашка покраснел и поднял снопы.
- Дядя Савва! - окликнула его Аннушка. - Где картуз-то потерял?
Напечет тебе лысину.
- Ничего, лысина не блин, не зажарится... А ты вот как вяжешь,
красавица? Нешто это вязка? Ты его, как дите, пеленай... А то чуть
торкнул - и рассыпался.
- Да что это ты кричишь на всех? Прямо генерал какой-то...
- А ты думаешь как? Может, я по своему хлеборобскому делу и есть
самый настоящий генерал! Вот погоди-ка, еще и в газетах про меня
напечатают: есть, мол, такой в Тыже Савватий Петрович Дрюкин,
ба-альшой дока насчет хлебушка, и за это ему полагается почет и
уважение... А ты вон зубы скалишь...
- Да я, дедушка, просто так...
- Вяжи, вяжи знай, да потуже! - И дед Савва побежал к участку
Федора Рябых.
Поднявшееся солнце припекало все сильней. Набившееся за рубашку
остье покусывало пропотевшее тело, от тяжелых, тугих снопов заболели
руки, начало ломить поясницу, во рту пересохло, и мне казалось, что я
вот-вот остановлюсь совершенно обессиленный.
Я оглядывался вокруг: далеко впереди все так же равномерно
стрекотала жнейка, склонялся и выпрямлялся Лепехин, неторопливо, но
споро шли вязальщицы, за ними выстроилась уже вереница крестов, а
дальше рассыпались пестрые платьица девчушек - Катеринка, Любушка и
другие собирали колоски.
Мало-помалу острая боль в пояснице и руках прошла, и, уже не
напрягаясь и не спеша, я нагибался к снопам, подхватывал их и спешил к
Даше. И даже успевал помогать Пашке, который, пыхтя и отдуваясь, носил
снопы в обнимку.
Вот только хотелось пить! Но время от времени с кадкой холодной
тыжевской воды к нам подъезжал Фимка. Он так важно зачерпывал ковшом
воду, словно это было самым главным делом, какое только есть на свете.
Мы посмеивались, глядя на него, немного смачивали горло - Даша
сказала, что много пить нельзя: потом еще хуже будет - и снова
принимались за снопы.
Мы кончили свой первый участок незадолго до обеда, и я побежал к
отцу.
Косари шли один за другим, уступами, плавно взмахивая
поблескивающими косами. Головы у них подняты, плечи так широко и
свободно расправлены, так легка неторопливая поступь, что, если бы не
капли пота на лицах, можно было бы подумать, что они идут в величавом
танце. Пройдя гон, каждый поднимал косу и, уперев черенок в землю,
направлял ее брусочком. Потом дядя Федя, шедший первым, переходил на
новый участок, и один за другим они снова вступали в торжественное
шествие.
Дед Савва оказался уже здесь. Поставив ладонь щитком, он следил
за косарями.
- Ну как, дядя Савва? - спросил подошедший Иван Потапович. -
Хорошо идут?
- Ничего, - пожевав губами, ответил дед.
- Ты бы пошел отдохнуть - набегался. Года у тебя такие, что покой
нужен.
- А что в нем за радость, в покое? Человек - не камень, ему на
одном месте лежать незачем...
Он хотел еще что-то добавить, но вдруг вскочил и изо всех сил
побежал к косарям.
- Ты чего? Ты чего делаешь?! - еще издали закричал он молодому
косарю, шедшему последним. - У тебя не веник, а коса! Чего ж ты ею
землю метешь?..
- Ну старик! - усмехнулся Иван Потапович и, сложив ладони
рупором, закричал: - Федор Елизарыч! Шабаш! Обедать пора.
Косари так же неторопливо закончили гон и лишь после того
тщательно протерли косы, подняли их на плечи и тронулись к стану.
Когда мы подошли к нему, Федор Рябых и Васька были уже там, и
Федор говорил стряпухе, но так, чтобы слышали все:
- А ну, тетка Степанида, зачерпни погуще передовикам колхозных
полей!
Генька залился краской и бросился к доске показателей. Их
лобогрейка отстала на полгектара.
Фимка и Сенька с заносчивым видом прошли мимо нас, и Фимка сказал
куда-то в сторону:
- "Рябчики". Запарились?
- Запарились, - подтвердил Сенька.
- Может, взять их?.. На буксир?
Генька обозлился, но ничего не сказал. Да и что тут скажешь, если
на самом деле отстали!..
После обеда все прилегли немного отдохнуть, а мы с Генькой
убежали к Тыже искупаться. Генька был мрачен и, как я ни старался его
разговорить, все время молчал. Только когда мы уже возвращались, он
сказал:
- Ладно, еще посмотрим, кто кого?
Ивана Лепехина тоже, видно, взяло за живое, что они отстали, и
после обеда он так нажал, а Геннадий так подгонял лошадей, что теперь
Настенька и Аннушка отставали от них.
- Ты что, на пожар скачешь? - крикнула ему Аннушка. - Гляди-ка
вон, огрехи оставляешь. Дед тебе задаст, как увидит...
Генька придержал лошадей, огрехов больше не было, но работали они
так напористо, так азартно взмахивало крыльями мотовило и звучно
хрустели под ножами стебли, так стремительно падали на жнивье вороха
стеблей, что и Аннушка и мы все втянулись в новый темп и пошли
быстрее.
Даше показалось, что Настенька устала, и она предложила ей
поменяться местами, но та лишь упрямо покачала головой и продолжала
вязать. Она шла неторопливо, не суетилась и не шумела, как Аннушка, но
мало-помалу расстояние между ними сокращалось все больше, и вот уже
Настенька оказалась впереди, а запыхавшаяся Аннушка кричала ей вслед:
- Передохни, умаешься!
Но умаялась она сама, а Настенька все так же размеренно шла
вперед, то склоняясь к снопу, то распрямляясь.
Не поймешь эту Настеньку! Тихая, застенчивая, всегда жмется к
своей большой, шумной подруге, словно ищет защиты; и голоса-то ее
почти никогда не слышно за веселой Аннушкиной трескотней. Кажется, что
она во всем следует примеру Аннушки, а на самом деле получается
наоборот: Аннушка нашумит, набушует, а стоит Настеньке тихонько
сказать что-нибудь, и делается по ее, а не по-Аннушкиному, и,
оказывается, не порывистая сильная Аннушка для Настеньки, а скромная,
незаметная Настенька служит для Аннушки опорой и руководительницей.
Вот и сейчас Аннушка азартно, будто с разбегу, набросилась на работу,
нетерпеливо крутила перевясла - так, что они только похрустывали под
ее сильными руками, но быстро устала и начала отставать. А Настенька
неторопливо, даже, казалось, медлительно, шла от снопа к снопу, лишь
улыбками отвечая на громкие шутки Аннушки; а когда та притомилась, так
же молча стала помогать ей, и ни разу я не слышал, чтобы Настенька
пожаловалась на усталость. И откуда только бралась сила в ее маленьких
руках? А может, дело не в силе, а в постоянстве и упорстве, без
которых любая сила ничего не значит?
Солнце уже скрывалось за частоколом пихт на гребне Черной гривы,
от людей и машин по полю вытянулись длинные лиловые тени, и в
наступившей прохладе нам стало легче, хотя тело все больше наливалось
усталостью.
Я думал, что наша лобогрейка обгонит Васькину по крайней мере
гектара на два, но Геньке и Лепехину удалось только сравняться с
другой бригадой. Даша сказала, что это хорошо, так и надо: это же
уборка, а не скачки; здесь не только скорость нужна, но и качество, и
если так дальше пойдет, то Лепехин и Геннадий обязательно выйдут на
первое место.
Тень Черной гривы залила всю долину и начала всползать по
косогорам вверх; на западе вспыхнуло пожарище заката, загорелись
розовым пламенем гольцы, и, словно зажженный ими, на стане запылал
костер. Сначала с дальних, потом с ближних участков люди потянулись на
стан, к огню. Кое-кто из женщин, у которых были малые ребята, ушли в
деревню, а остальные неторопливо, с наслаждением умывались и
рассаживались неподалеку от костра, у которого хозяйничала
раскрасневшаяся тетка Степанида.
- Пойдем-ка, Николаха, искупаемся, - сказал мне отец.
- Купаться? Да ведь холодно сейчас! Вон уж туман ползет...
Над рекой и в самом деле появилась голубовато-молочная дымка.
- Что за "холодно"! Не зима, не замерзнешь. Сейчас только и
купаться в свое удовольствие, а не в жару, как вы...
Это оказалось ни с чем не сравнимое удовольствие. Днем, в жару,
мы сидели в воде, пока не начинали синеть и заикаться, но стоило
очутиться на берегу, как зной опять обжигал нас и мы готовы были снова
лезть в воду. А сейчас после мягкой прохлады воздуха вода в Тыже была
даже теплой, и казалось, что вместе с потом и пылью она смывает и
уносит усталость, дышится легче и свободнее, тело долго хранит
ощущение бодрой свежести.
- Теперь домой? - спросил отец, одеваясь.
Но мне не хотелось возвращаться в деревню. На стане, у костра,
звенели веселые голоса, кто-то - должно быть Аннушка - заливисто
хохотал. Там были все, с кем прошел этот чудесный день, и зачем же
уходить от них? Отец, должно быть, понял мое настроение:
- Ну и ладно, коли так. Пошли на стан. С народом веселее...
На обратном пути мы не сказали ни слова, но почему-то мне
навсегда запомнилась эта дорога. Мы шли рядом, одинаково неторопливым,
широким, немного усталым шагом. Я подумал, что вот мы целый день
работали и хорошо, что у меня такой большой, сильный и все умеющий
отец; а отец, наверно, думал, что у него сын уже не просто мальчик, а
работник... И как это хорошо, что мы уже не просто отец и сын, а
товарищи по работе! И как приятно идти вот так рядом и молчать, потому
что и без слов ведь можно понимать друг друга...
Мы с ним разговариваем не часто - он постоянно занят, а у меня то
уроки, то другие дела, - но уж если он скажет что-нибудь, хочешь не
хочешь, а сделаешь так, как он говорит. Мама - та, бывает,
уговаривает, а он никогда: молчит, а только посмотрит - и делаешь по
его. И ведь я его не боюсь, он не только за ухо потянуть, а и не
крикнет никогда, но нет ничего хуже, чем его молчаливое осуждение или
неодобрение. Иной раз запутаешься в задаче, спросишь; он посмотрит
задачу - "подумай", говорит. Я над ней бьюсь, бьюсь, а он время от
времени подойдет, посмотрит и опять: "Нет, плохо думал. Думай еще". А
когда кончу, он скажет: "Ну, вот видишь! Значит, можешь сам? А ты
сомневался. Сомневаться в себе - это, брат, последнее дело!" - или еще
что-нибудь вроде этого. Потом мне и самому приятно, что я справился
без посторонней помощи, а скупая похвала отца дороже всяких других.
Катеринка говорит, что он некрасивый. Если разобраться, так,
конечно, красоты особенной нет: сутулится, на верхней губе колючая
щеточка подстриженных усов, нос большой, а губы толстые. И я в него,
- Уговорим! - загорелся Лепехин.
- А что толку в избе? Сиди да пустые углы считай! - закричала
Аннушка.
- Ты погоди, - остановил ее Антон. - Пустые углы у ленивых хозяев
бывают... А на первое обзаведение кое-что имеется... Ребята, где вы
там? - крикнул он.
- Здесь мы, - отозвался Геннадий.
- Вот им за хорошее дело премию дали - радиоприемник. И они
рассудили так, что, раз у вас в деревне ничего такого нет, надо, чтобы
он пошел на общую пользу. Они пришли за советом ко мне, а я - к вам.
Конечно, надо будет поработать: избу прибрать, мачты для антенны
поставить.
Ох, и хитрый же он, этот Антон! Вот, оказывается, о каком деле он
говорил тогда на станции...
Все сразу заспорили, когда начинать.
- А хоть завтра, - сказал Антон. - Ребята пусть вырубят и
привезут лесины, а девушки избу приберут... К вечеру я опять подойду.
Его принялись было уговаривать, чтобы остался, но он не
согласился:
- Нет, товарищи, мне завтра с утра надо быть на станции. Вы тут
сами управитесь. А своим заместителем, если не возражаете, я вот Дашу
Куломзину оставлю...
Утром спозаранку я сбегал за Павлом и Катеринкой, с ней еще
увязалась белобрысая соседка Любушка, вместе мы зашли за Генькой и
направились к пестовской избе.
Скрипя, подались доски, взвизгнули ржавые гвозди, и изба глянула
на нас черными провалами оконных проемов. Лепехин отворотил от дверей
крестовину из досок, и все вошли в избу. Навстречу пахнуло нежилым
духом заброшенного жилья, сыростью, мышами. Половину первой
закопченной комнаты занимала печь. В горнице было чище, но все углы
рваными клочьями затянула паутина, на бревнах нависли серые шапки
пыли; мохнатые хлопья ее волнами побежали по полу от сквозняка.
- Ну дворец... - пренебрежительно протянула Аннушка. - Тут и
повернуться негде.
- На выгоне лучше? - спросила Даша и, не ожидая ответа, принялась
валявшейся тут же метлой снимать паутину.
Настенька и Аннушка побежали за ведрами и тряпками, Иван Лепехин
уехал в лес - за ним увязался и Пашка, - а нам Даша предложила
насыпать осевшие завалинки и убрать двор.
Мимо избы пробежали Фимка и Сенька. Они сделали вид, что
происходящее их совсем не интересует, но вскоре вернулись, постояли,
потом присели в безопасном отдалении.
- "Рябчики". Стараются, - по своей привычке, будто запинаясь,
сказал Фимка.
- Стараются, - с готовностью подхватил Сенька.
Это был вызов, но мы не обратили на него внимания - пусть болтают
бездельники, а нам некогда!
Девушки вылили несчетное количество ведер воды; горница
посветлела, но осталась по-прежнему голой и неуютной. Особенно были
неприятны пустые, без стекол, переплеты окон.
Лепехин и Федор Рябых привезли из лесу две тонкие, длинные
лиственницы. Пашка хвастал, что их срубили по его выбору, а уж он
знал, что выбирать - во всем лесу ничего прочнее и прямее нету.
К вечеру в ожидании Антона все собрались у избы, на завалинке. Он
пришел с громоздким пакетом: в нем оказались оконные стекла.
Осмотрев избу, Антон похвалил убиравших, а потом показал на
печку:
- А это зачем? Или вы тут пироги думаете печь? Я бы предложил
печку эту убрать, вместо нее поставить маленькую - для тепла. Да и
стенка внутренняя ни к чему. Выпилите бревна, и получится вполне
подходящее помещение...
Переделка затянулась на неделю. Мы помогали выносить кирпичи,
скоблить и мыть закопченные стены кухни, носить глину и песок, когда
дядя Федя начал складывать новую печь. А Пашка помогал Ивану Лепехину
делать стол. Лавки на первое время собрали по избам.
Настенька предложила застелить стол скатертью. Девушки выстирали
и выгладили красную материю, на которой писали лозунги к праздникам, и
положили ее на стол. Получилась как настоящая скатерть.
В воскресенье Антон пришел пораньше. Мачты установили, укрепили
растяжками, и все кинулись в избу - занимать места. Мы пристроились у
самого стола, рядом с нами сел дед Савва. Федор Рябых тоже пробрался
вперед со своим баяном. Усаживаясь, он задел лады, и баян жалобно,
растерянно вякнул. На Федора зашикали, замахали руками: "Погоди ты со
своей музыкой! "
У самой двери, вытянув шеи и танцуя на цыпочках, стояли Фимка и
Сенька; в дальнее окно перевесился Васька Щербатый. Мы сделали вид,
что не заметили их - пускай слушают, не жалко.
Антон подключил антенну, батареи и повернул ручку. Сквозь шорохи
и потрескивание откуда-то издалека послышались стеклянные перезвоны,
они стали громче, заполнили всю избу, к с последним ударом спокойный,
твердый голос сказал: "Внимание! Говорит Москва. Начинаем передачу
концерта по заявкам радиослушателей..."
Без перерыва, без передышки мы слушали все кряду: концерт и
последние известия, беседу о Донбассе и детскую передачу, лекцию о
международном положении и снова концерт...
"Говорит Москва!"
Потом мы уже привыкли, но в тот вечер нам казалось, что именно
нам, для нас говорит эта непостижимо прекрасная, далекая Москва. И так
ли уж она далека?.. Спокойный, твердый голос разбудил таежную тишину,
а вместе с ней как бы растаяли и бесконечные версты, отгородившие нас
от Москвы. Она стояла рядом с нами, за спиной у нас - так близко, что
мы слышали ее спокойное, ровное дыхание.
В Антона мы просто влюбились. Разве мог кто-нибудь так весело
шутить и смеяться, так увлечь всех своими затеями! Да и умел ли
кто-нибудь столько, сколько умел Антон!
Взрослые тоже не чаяли души в Антоне. Иван Потапович встречал его
как дорогого гостя; уважительно, как с равным, говорил с ним Федор
Елизарович; при виде его заранее наливались смехом выпуклые глаза
Аннушки, улыбались парии. Лишь Федор Рябых некоторое время ходил
надутый и обиженный, сердясь не то на Антона, не то на самого себя за
то, что осрамился перед Антоном в первый вечер. Но и тот понемногу
оттаял, особенно после того как Антон принес ему свой самоучитель игры
на баяне. А мы так стайкой и ходили за ним. Антон, смеясь, называл нас
своей гвардией.
Катеринка как-то сказала, что мы совсем забыли дядю Мишу, но это
была неправда. Я даже думаю, что и Антон так нам понравился именно
потому, что он чем-то напоминал дядю Мишу. Они были совсем разные и
непохожие и вместе с тем в чем-то одинаковые. Может быть, тем, что и
тому и другому все было очень интересно и важно и обоим решительно до
всего было дело?..
Пашка увязался за Антоном в Колтубы и пропадал там два дня.
Вернулся он счастливый и весь перепачканный маслом. От матери ему
влетело, но он только для виду надулся - и опять взялся за свою
недостроенную машину. Если, говорил он, у них в Колтубах будет
гидростанция, то здесь он построит ветродвигатель.
На круглых доньях из горбылей он собрал и поставил на крыше
большой барабан, вроде турбины, но тот оказался таким тяжелым, что с
трудом поворачивался даже в сильный ветер. Пашка немного растерялся,
но потом сказал, что это из-за подшипников: будь у него
шарикоподшипники, он бы вертелся, как нанятый, и делал всю работу.
Барабан так и не захотел вертеться. Пашка его забросил и начал
изобретать что-то другое.
Антон появлялся в Тыже не часто и не надолго, но каждый раз
приходил с какой-нибудь повой затеей. Так случилось и теперь. Мы
слушали тихонько бормотавшее радио, а за столом разговаривали Даша,
Иван Потапович и Антон. Сначала мы не обращали внимания, а потом
невольно стали прислушиваться, потому что речь зашла о нас.
- Теперь, - говорил Даше Антон, - скоро я к вам не выберусь: сама
понимаешь - начинается уборка. Так что тебе придется действовать одной
и показать класс работы.
- От других не отстану, - отозвалась Даша.
- Этого мало - не отстать. Ты должна, как говорится, возглавить.
Нынче план уборки жесткий, уложиться будет трудно...
- Да кабы людей побольше, оно бы ничего. Одна беда - рук не
хватает, - сказал Иван Потапович.
- Вот! - повернулся Антон к Даше. - А твоя задача - обеспечить.
- Где ж я их возьму?
- С неба не упадут. Надо тех, кто есть, так расставить, чтобы они
вдвое больше сделали. Мы у себя выделили комсомольские жнейки и сильно
на них надеемся.
- Да ведь у нас комсомольцев-то нету, я одна!
- А молодежь? Всех нужно привлечь! Ребята чего будут делать?
- Толку от них... - поморщился Иван Потапович.
- Что мы - маленькие? - сорвался с места Генька. - Нас только к
месту определить - тогда увидите...
- Конечно! - поддержал Антон. - Вон они уже какие! Чем не
работники? Да и малышей надо привлечь. Мешок колосков соберут - и то
дело! Ты, Даша, собрала бы всех ребят и провела среди них
разъяснительную работу.
- А среди нас не надо проводить работу, - сказала Катеринка, - мы
и сами хотим. Это вот "дикие"...
- Что еще за "дикие"?
- Ну, Васька Щербатый и его дружки. Они несознательные, ничем не
интересуются и только дерутся...
- Надо и их привлечь... чтобы им драться некогда было.
Мы начали доказывать, что они недисциплинированные и обязательно
сорвут все дело, но Антон только посмеялся и сказал, что мы, наверно,
просто боимся, как бы они нас не обогнали.
Это было совсем обидно. Генька сказал, что ладно, пускай делают
как хотят, а этому никогда не бывать, чтобы нас обогнали.
Мы думали, что нас как сознательных поставят в молодежных
бригадах на самую ответственную работу, но на другой день Даша и Иван
Потапович объявили, что мы будем носить снопы, помогать, где нужно, и
только Генька, как самый сильный, будет работать на лобогрейке в паре
с Иваном Лепехиным. А на вторую лобогрейку назначили Федора Рябых и
Ваську Щербатого. Мы протестовали и упрашивали, чтобы на вторую
посадили меня или Пашку, но Иван Потапович не стал нас слушать.
Накануне выхода в поле мой отец едва не поссорился с Иваном
Потаповичем, который хотел оставить его в конторе.
- Да ты что, смеешься, Иван Потапыч? Дай ты мне душу отвести. А
за бумаги не беспокойся, бумаги будут в порядке, - то сердито, то
просительно говорил он и все-таки настоял на своем - добился
назначения в косари на косогорах: там машине не пройти и косить должны
были вручную.
Он долго и тщательно отбивал косу; примериваясь, размахивал ею.
Мама, торопливо прибрав избу, услала нас спать - вставать-то нужно до
света, - а сама еще осталась у печки варить на два дня обед.
...Мне показалось, что я только-только успел положить голову на
подушку, как отец уже тронул меня за плечо:
- Вставай, сынок. Пора!
Я выскочил умываться во двор. Тайга была еще по-ночному черной,
избы окутывали сумерки, и только на востоке за гривой небо начало
голубеть. Но деревня уже не спала: в окнах зажигались огни, хлопали
двери, где-то звенело ведро, негромко перекликались голоса.
Утренняя прохлада и ледяная вода согнали остатки сна. Мама
отнесла тете Маше еще спящую Соню. Мы быстро позавтракали и пошли к
правлению. Там уже собрались девчата, парни. На завалинке, покуривая
свою трубочку, сидел Федор Елизарович и, усмехаясь, наблюдал за дедом
Саввой. Тот, одетый в белые холщовые штаны и рубаху, подпоясанную
сыромятным ремешком, озабоченно бегал в правление, к лобогрейкам, к
косарям, курившим в сторонке, время от времени останавливался, снимал
теплый картуз, вытирал лысину, словно что-то припоминая, и снова
торопливо и озабоченно устремлялся в правление.
- Да будет тебе, дядя Савва! - сказал Иван Потапович, выходя на
улицу. - Что ты снуешь туда да обратно? Все идет как надо, и чего зря
расстраиваться?.. Видал, каким петушком летает? - обратился он к
Федору Елизаровичу.
- Помолодел дед лет на двадцать, - улыбнулся тот. - Дядя Савва,
ты не хлопочи больно-то, умаешься!
- Ничего, моего заряду надолго хватит, - отозвался тот и побежал
к подъехавшему возу.
- Что, Потапыч, пойдем, пожалуй? Скоро солнышко проглянет.
- Да, время... Трогай, товарищи!
Девчата стайкой выбежали за ворота, за ними двинулись парни;
косари подхватили косы и, подняв их, как ружья, на плечи, пошли
следом. Одна за другой, глухо постукивая колесами о камни, тронулись
лобогрейки. А позади всех на высоко нагруженном возу, обнимая большой
котел, сидела тетка Степанида и нехотя перебранивалась с дедом Саввой.
- Ты головой-то не верти, не верти! Твое дело обеспечить, чтобы
как следует быть, - внушительно говорил он, идя рядом с возом.
- Да что ты привязался ко мне? Щей я не варила, что ли? Эка
невидаль...
- И невидаль! Ты восчувствуй: день-то сегодня какой? Праздник!..
Мы этого дня год цельный ждали... И твое дело обеспечить, а мое -
проверить. Ты думаешь, зря меня инспектором по качеству назначили? Я
спуску никому не дам. И с тебя качество спрошу...
- Ладно уж, инспектор!.. Садись-ка лучше на телегу, а то
притомишься раньше времени.
Но дед Савва убежал вперед и что-то начал выговаривать Геньке,
правившему первой лобогрейкой.
- "Уродилася я..." - зазвенел впереди голос Аннушки Трегубовой.
- "...как былинка в поле", - подхватили девичьи голоса, и над
Тыжей громко и слаженно полилась песня.
Песня была печальная, она рассказывала о горькой судьбе
девушки-сиротинки, но голоса были так молоды и звонки, звучали они так
весело и задорно, что, несмотря на грустные слова, она никого не
печалила, а веселила, и ясно было: поют ее не ради грусти, звучащей в
ней, а потому, что всем хорошо и радостно, и поэтому ничего не значат
эти умершие уже слова из далекого прошлого, а важна лишь радость,
звенящая в согласном хоре голосов.
За рекой колонна растянулась, рассыпалась на группы; группы
разбрелись по участкам.
Мы пришли на свой. Иван Лепехин сел на место скидальщика, Генька
тронул вожжами лошадей. Мотовило пригнуло колосья, хрустнули под
ножами стебли, и первый сноп упал на жнивье.
- Не отставай, Настенька! - крикнула Аннушка и с азартом, словно
шла в атаку, кинулась вязать снопы.
На втором участке замелькали крылья лобогрейки Федора Рябых, а
выше по косогору мерно, как по команде, взблескивали косы. Было
похоже, будто один за другим отряды идут в наступление на мягко
шумящую стену пшеницы и она пятится, отступает все дальше и дальше, не
выдерживая натиска.
Иван Лепехин взмок после третьего гона. Быть скидалыщиком на
лобогрейке - это совсем не легко и не просто: попробуй-ка помахать
вилами так, чтобы снопы были один в один, и не отстать от равномерно
стрекочущей машины, которая то и дело сваливает все новые и новые
пласты подрезанных стеблей! Недаром машина эта называется лобогрейкой!
Пот струился по лицу Лепехина, и он, не выпуская вил, склоняясь
головой к плечу, вытирал его об рубаху.
Пашка (мы с ним носили снопы к крестам, которые складывала Даша)
остановился передохнуть и, посмотрев на делавшую новый заезд
лобогрейку, сокрушенно сказал:
- Все-таки отсталая это техника! Сюда бы комбайн...
- А где тут комбайн пустишь?
Поля у нас узкие, выше они переходят в косогоры, так что большой
машине по ним и не пройти.
- Ну, значит, надо построить такой маленький комбайн, чтобы везде
мог проходить.
- Вот ты и построишь. А покуда снопы таскай! Видишь, Даше
складывать нечего...
Пашка подхватил два снопа и поволок их к Даше, но на него вдруг
налетел дед Савва.
Картуз он где-то оставил, сыромятный ремешок, должно быть,
потерялся, и на легком ветерке холщовая рубаха его вздувалась парусом.
- Ты, герой удалой, чего снопы-то по земле тащишь? До обмолоту
молотишь? А ты подними, подними, не переломишься!.. Люди сколько
трудов вложили, а ты этим трудом по земле соришь?..
Пашка покраснел и поднял снопы.
- Дядя Савва! - окликнула его Аннушка. - Где картуз-то потерял?
Напечет тебе лысину.
- Ничего, лысина не блин, не зажарится... А ты вот как вяжешь,
красавица? Нешто это вязка? Ты его, как дите, пеленай... А то чуть
торкнул - и рассыпался.
- Да что это ты кричишь на всех? Прямо генерал какой-то...
- А ты думаешь как? Может, я по своему хлеборобскому делу и есть
самый настоящий генерал! Вот погоди-ка, еще и в газетах про меня
напечатают: есть, мол, такой в Тыже Савватий Петрович Дрюкин,
ба-альшой дока насчет хлебушка, и за это ему полагается почет и
уважение... А ты вон зубы скалишь...
- Да я, дедушка, просто так...
- Вяжи, вяжи знай, да потуже! - И дед Савва побежал к участку
Федора Рябых.
Поднявшееся солнце припекало все сильней. Набившееся за рубашку
остье покусывало пропотевшее тело, от тяжелых, тугих снопов заболели
руки, начало ломить поясницу, во рту пересохло, и мне казалось, что я
вот-вот остановлюсь совершенно обессиленный.
Я оглядывался вокруг: далеко впереди все так же равномерно
стрекотала жнейка, склонялся и выпрямлялся Лепехин, неторопливо, но
споро шли вязальщицы, за ними выстроилась уже вереница крестов, а
дальше рассыпались пестрые платьица девчушек - Катеринка, Любушка и
другие собирали колоски.
Мало-помалу острая боль в пояснице и руках прошла, и, уже не
напрягаясь и не спеша, я нагибался к снопам, подхватывал их и спешил к
Даше. И даже успевал помогать Пашке, который, пыхтя и отдуваясь, носил
снопы в обнимку.
Вот только хотелось пить! Но время от времени с кадкой холодной
тыжевской воды к нам подъезжал Фимка. Он так важно зачерпывал ковшом
воду, словно это было самым главным делом, какое только есть на свете.
Мы посмеивались, глядя на него, немного смачивали горло - Даша
сказала, что много пить нельзя: потом еще хуже будет - и снова
принимались за снопы.
Мы кончили свой первый участок незадолго до обеда, и я побежал к
отцу.
Косари шли один за другим, уступами, плавно взмахивая
поблескивающими косами. Головы у них подняты, плечи так широко и
свободно расправлены, так легка неторопливая поступь, что, если бы не
капли пота на лицах, можно было бы подумать, что они идут в величавом
танце. Пройдя гон, каждый поднимал косу и, уперев черенок в землю,
направлял ее брусочком. Потом дядя Федя, шедший первым, переходил на
новый участок, и один за другим они снова вступали в торжественное
шествие.
Дед Савва оказался уже здесь. Поставив ладонь щитком, он следил
за косарями.
- Ну как, дядя Савва? - спросил подошедший Иван Потапович. -
Хорошо идут?
- Ничего, - пожевав губами, ответил дед.
- Ты бы пошел отдохнуть - набегался. Года у тебя такие, что покой
нужен.
- А что в нем за радость, в покое? Человек - не камень, ему на
одном месте лежать незачем...
Он хотел еще что-то добавить, но вдруг вскочил и изо всех сил
побежал к косарям.
- Ты чего? Ты чего делаешь?! - еще издали закричал он молодому
косарю, шедшему последним. - У тебя не веник, а коса! Чего ж ты ею
землю метешь?..
- Ну старик! - усмехнулся Иван Потапович и, сложив ладони
рупором, закричал: - Федор Елизарыч! Шабаш! Обедать пора.
Косари так же неторопливо закончили гон и лишь после того
тщательно протерли косы, подняли их на плечи и тронулись к стану.
Когда мы подошли к нему, Федор Рябых и Васька были уже там, и
Федор говорил стряпухе, но так, чтобы слышали все:
- А ну, тетка Степанида, зачерпни погуще передовикам колхозных
полей!
Генька залился краской и бросился к доске показателей. Их
лобогрейка отстала на полгектара.
Фимка и Сенька с заносчивым видом прошли мимо нас, и Фимка сказал
куда-то в сторону:
- "Рябчики". Запарились?
- Запарились, - подтвердил Сенька.
- Может, взять их?.. На буксир?
Генька обозлился, но ничего не сказал. Да и что тут скажешь, если
на самом деле отстали!..
После обеда все прилегли немного отдохнуть, а мы с Генькой
убежали к Тыже искупаться. Генька был мрачен и, как я ни старался его
разговорить, все время молчал. Только когда мы уже возвращались, он
сказал:
- Ладно, еще посмотрим, кто кого?
Ивана Лепехина тоже, видно, взяло за живое, что они отстали, и
после обеда он так нажал, а Геннадий так подгонял лошадей, что теперь
Настенька и Аннушка отставали от них.
- Ты что, на пожар скачешь? - крикнула ему Аннушка. - Гляди-ка
вон, огрехи оставляешь. Дед тебе задаст, как увидит...
Генька придержал лошадей, огрехов больше не было, но работали они
так напористо, так азартно взмахивало крыльями мотовило и звучно
хрустели под ножами стебли, так стремительно падали на жнивье вороха
стеблей, что и Аннушка и мы все втянулись в новый темп и пошли
быстрее.
Даше показалось, что Настенька устала, и она предложила ей
поменяться местами, но та лишь упрямо покачала головой и продолжала
вязать. Она шла неторопливо, не суетилась и не шумела, как Аннушка, но
мало-помалу расстояние между ними сокращалось все больше, и вот уже
Настенька оказалась впереди, а запыхавшаяся Аннушка кричала ей вслед:
- Передохни, умаешься!
Но умаялась она сама, а Настенька все так же размеренно шла
вперед, то склоняясь к снопу, то распрямляясь.
Не поймешь эту Настеньку! Тихая, застенчивая, всегда жмется к
своей большой, шумной подруге, словно ищет защиты; и голоса-то ее
почти никогда не слышно за веселой Аннушкиной трескотней. Кажется, что
она во всем следует примеру Аннушки, а на самом деле получается
наоборот: Аннушка нашумит, набушует, а стоит Настеньке тихонько
сказать что-нибудь, и делается по ее, а не по-Аннушкиному, и,
оказывается, не порывистая сильная Аннушка для Настеньки, а скромная,
незаметная Настенька служит для Аннушки опорой и руководительницей.
Вот и сейчас Аннушка азартно, будто с разбегу, набросилась на работу,
нетерпеливо крутила перевясла - так, что они только похрустывали под
ее сильными руками, но быстро устала и начала отставать. А Настенька
неторопливо, даже, казалось, медлительно, шла от снопа к снопу, лишь
улыбками отвечая на громкие шутки Аннушки; а когда та притомилась, так
же молча стала помогать ей, и ни разу я не слышал, чтобы Настенька
пожаловалась на усталость. И откуда только бралась сила в ее маленьких
руках? А может, дело не в силе, а в постоянстве и упорстве, без
которых любая сила ничего не значит?
Солнце уже скрывалось за частоколом пихт на гребне Черной гривы,
от людей и машин по полю вытянулись длинные лиловые тени, и в
наступившей прохладе нам стало легче, хотя тело все больше наливалось
усталостью.
Я думал, что наша лобогрейка обгонит Васькину по крайней мере
гектара на два, но Геньке и Лепехину удалось только сравняться с
другой бригадой. Даша сказала, что это хорошо, так и надо: это же
уборка, а не скачки; здесь не только скорость нужна, но и качество, и
если так дальше пойдет, то Лепехин и Геннадий обязательно выйдут на
первое место.
Тень Черной гривы залила всю долину и начала всползать по
косогорам вверх; на западе вспыхнуло пожарище заката, загорелись
розовым пламенем гольцы, и, словно зажженный ими, на стане запылал
костер. Сначала с дальних, потом с ближних участков люди потянулись на
стан, к огню. Кое-кто из женщин, у которых были малые ребята, ушли в
деревню, а остальные неторопливо, с наслаждением умывались и
рассаживались неподалеку от костра, у которого хозяйничала
раскрасневшаяся тетка Степанида.
- Пойдем-ка, Николаха, искупаемся, - сказал мне отец.
- Купаться? Да ведь холодно сейчас! Вон уж туман ползет...
Над рекой и в самом деле появилась голубовато-молочная дымка.
- Что за "холодно"! Не зима, не замерзнешь. Сейчас только и
купаться в свое удовольствие, а не в жару, как вы...
Это оказалось ни с чем не сравнимое удовольствие. Днем, в жару,
мы сидели в воде, пока не начинали синеть и заикаться, но стоило
очутиться на берегу, как зной опять обжигал нас и мы готовы были снова
лезть в воду. А сейчас после мягкой прохлады воздуха вода в Тыже была
даже теплой, и казалось, что вместе с потом и пылью она смывает и
уносит усталость, дышится легче и свободнее, тело долго хранит
ощущение бодрой свежести.
- Теперь домой? - спросил отец, одеваясь.
Но мне не хотелось возвращаться в деревню. На стане, у костра,
звенели веселые голоса, кто-то - должно быть Аннушка - заливисто
хохотал. Там были все, с кем прошел этот чудесный день, и зачем же
уходить от них? Отец, должно быть, понял мое настроение:
- Ну и ладно, коли так. Пошли на стан. С народом веселее...
На обратном пути мы не сказали ни слова, но почему-то мне
навсегда запомнилась эта дорога. Мы шли рядом, одинаково неторопливым,
широким, немного усталым шагом. Я подумал, что вот мы целый день
работали и хорошо, что у меня такой большой, сильный и все умеющий
отец; а отец, наверно, думал, что у него сын уже не просто мальчик, а
работник... И как это хорошо, что мы уже не просто отец и сын, а
товарищи по работе! И как приятно идти вот так рядом и молчать, потому
что и без слов ведь можно понимать друг друга...
Мы с ним разговариваем не часто - он постоянно занят, а у меня то
уроки, то другие дела, - но уж если он скажет что-нибудь, хочешь не
хочешь, а сделаешь так, как он говорит. Мама - та, бывает,
уговаривает, а он никогда: молчит, а только посмотрит - и делаешь по
его. И ведь я его не боюсь, он не только за ухо потянуть, а и не
крикнет никогда, но нет ничего хуже, чем его молчаливое осуждение или
неодобрение. Иной раз запутаешься в задаче, спросишь; он посмотрит
задачу - "подумай", говорит. Я над ней бьюсь, бьюсь, а он время от
времени подойдет, посмотрит и опять: "Нет, плохо думал. Думай еще". А
когда кончу, он скажет: "Ну, вот видишь! Значит, можешь сам? А ты
сомневался. Сомневаться в себе - это, брат, последнее дело!" - или еще
что-нибудь вроде этого. Потом мне и самому приятно, что я справился
без посторонней помощи, а скупая похвала отца дороже всяких других.
Катеринка говорит, что он некрасивый. Если разобраться, так,
конечно, красоты особенной нет: сутулится, на верхней губе колючая
щеточка подстриженных усов, нос большой, а губы толстые. И я в него,