Страница:
Белый ослепительный пустой центр… Тихие темные окраины. Преследуемый и преследователь уже не бегут. Они или идут быстрым шагом, или просто шагом. Время от времени лейтенант хрипит:
– Все равно не уйдешь… бандюга… Мой будешь…
Кобчиков давно бы мог вызвать подмогу, но ему нужно самому, лично взять опасного преступника. Младшему лейтенанту даже хочется, чтобы Костя остановился, бросился на своего преследователя; завяжется борьба, и потом можно будет написать в рапорте: «Преступник при задержании оказал упорное, почти отчаянное сопротивление».
…Минаков бежит мимо аптеки. Возле аптеки стоит заведующая с каким-то пузырьком в руках. Женщина, которая знает все, что произошло, происходит и будет происходить, Центральный информационный центр – Циц, в простонародье именуемая Брехло. Циц-Брехло с ужасом смотрит на Минакова. Она парализована. Заведующая знает Костю в лицо, полностью в курсе его истории, полностью и даже чуть-чуть больше. Преступник на свободе? Циц-Брехло ловит ртом воздух, она в стоячем обмороке.
– С дороги! – кричит Костя Минаков.
Заведующая хочет уйти с дороги, но не может. Она чувствует себя деревом, которое толстыми корнями намертво вцепилось в землю.
Костя берет чуть-чуть правее. Но тут ноги Циц-Брехло становятся как бы самоходными, на шарнирах; они, вихляясь, тоже кидают хозяйку вправо. Минаков перестраивается на ходу и делает отчаянную попытку сменить направление.
– С дороги! Зашибу! – опять кричит он, как кричат носильщики с тележками на вокзалах.
Циц рвет себя влево. Они сшибаются грудь в грудь. Между Костей и заведующей лишь пузырек с каким-то лекарством. От столкновения двух тел пузырек вырывается из рук владелицы и падает на асфальт. По асфальту растекается вонючая жидкость. Чтобы удержаться на ногах, Циц обхватывает Костю за плечи руками.
– Держи! Держи бандюгу! – кричит обрадованный Кобчиков. Он уже заходит сзади и даже слегка растопырил руки, чтобы схватить его испытанным приемом.
Но Костя сильно отталкивается от Циц-Брехло и делает отчаянный рывок вперед.
Они с Кобчиковым бегут дальше…
…Наконец-то река. Из последних сил, едва дыша, Минаков дотащился до реки и кинулся с обрыва в воду. Река смыкается над его головой. Тихо, ни всплеска, ни движения. Кобчиков вглядывается до боли в глазах. Ничего не видно. Утонул. Конечно, утонул. Кто после такого марафона сможет еще и плыть? Никто.
– Собаке собачья смерть, – сказал младший лейтенант фразу, которую обычно при подобных обстоятельствах говорят в приключенческих книгах (младший лейтенант любил читать).
Он еще немного постоял, вглядываясь в бесшумно мчавшиеся миллионы тонн воды, но ничего не увидел.
– Вот и конец преступнику века, – заключил Кобчиков и пошел писать рапорт о происшествии.
7. 70/120 И 105/175
8. СВИДАНИЕ
– Все равно не уйдешь… бандюга… Мой будешь…
Кобчиков давно бы мог вызвать подмогу, но ему нужно самому, лично взять опасного преступника. Младшему лейтенанту даже хочется, чтобы Костя остановился, бросился на своего преследователя; завяжется борьба, и потом можно будет написать в рапорте: «Преступник при задержании оказал упорное, почти отчаянное сопротивление».
…Минаков бежит мимо аптеки. Возле аптеки стоит заведующая с каким-то пузырьком в руках. Женщина, которая знает все, что произошло, происходит и будет происходить, Центральный информационный центр – Циц, в простонародье именуемая Брехло. Циц-Брехло с ужасом смотрит на Минакова. Она парализована. Заведующая знает Костю в лицо, полностью в курсе его истории, полностью и даже чуть-чуть больше. Преступник на свободе? Циц-Брехло ловит ртом воздух, она в стоячем обмороке.
– С дороги! – кричит Костя Минаков.
Заведующая хочет уйти с дороги, но не может. Она чувствует себя деревом, которое толстыми корнями намертво вцепилось в землю.
Костя берет чуть-чуть правее. Но тут ноги Циц-Брехло становятся как бы самоходными, на шарнирах; они, вихляясь, тоже кидают хозяйку вправо. Минаков перестраивается на ходу и делает отчаянную попытку сменить направление.
– С дороги! Зашибу! – опять кричит он, как кричат носильщики с тележками на вокзалах.
Циц рвет себя влево. Они сшибаются грудь в грудь. Между Костей и заведующей лишь пузырек с каким-то лекарством. От столкновения двух тел пузырек вырывается из рук владелицы и падает на асфальт. По асфальту растекается вонючая жидкость. Чтобы удержаться на ногах, Циц обхватывает Костю за плечи руками.
– Держи! Держи бандюгу! – кричит обрадованный Кобчиков. Он уже заходит сзади и даже слегка растопырил руки, чтобы схватить его испытанным приемом.
Но Костя сильно отталкивается от Циц-Брехло и делает отчаянный рывок вперед.
Они с Кобчиковым бегут дальше…
…Наконец-то река. Из последних сил, едва дыша, Минаков дотащился до реки и кинулся с обрыва в воду. Река смыкается над его головой. Тихо, ни всплеска, ни движения. Кобчиков вглядывается до боли в глазах. Ничего не видно. Утонул. Конечно, утонул. Кто после такого марафона сможет еще и плыть? Никто.
– Собаке собачья смерть, – сказал младший лейтенант фразу, которую обычно при подобных обстоятельствах говорят в приключенческих книгах (младший лейтенант любил читать).
Он еще немного постоял, вглядываясь в бесшумно мчавшиеся миллионы тонн воды, но ничего не увидел.
– Вот и конец преступнику века, – заключил Кобчиков и пошел писать рапорт о происшествии.
7. 70/120 И 105/175
Несколькими часами позже, после того как утонул Минаков, к берегу речки подошел пенсионер Хрипунков, одинокий шестидесятипятилетний старик, но еще бодрый, крепкий, страстный рыболов. Он расположился на берегу и стал готовиться к утренней зорьке. Дел было много: прикормить рыбу, подготовить снасти, разжечь костер, вскипятить чай, пройти по берегу, выбрать запасные места для рыбалки.
За хлопотами быстро пролетела еще не очень длинная августовская ночь. Небо на востоке посерело, звезды мерцали не столь активно, а потом и вовсе превратились в неподвижные бледные точки, словно замерзли от холодного предутреннего ветерка. Потом горизонт стал розоветь…
Пенсионер Хрипунков, бодрый, крепкий старик, несмотря на свои годы, имевший собственные зубы, давление 70/120, не перенесший ни единого инфаркта, даже не лысый, заспешил с удочками к воде. Вода еще была темной, но у берегов уже протянулись длинные, от самого горизонта, светлые полосы, по которым бежала мелкая рябь; шуршали, перешептывались камыши, из них вылетела утка и бесшумно понеслась над рекой в сторону рассвета; всплеснула крупная рыба – звук был тяжелый, густой, распластался над водой и долго висел в воздухе. Река просыпалась, потягивалась, позевывала, готовилась к тяжелому рабочему дню: таскать теплоходы, баржи, паромы, многочисленные лодки рыбаков.
Все это были привычные вещи, привычные звуки. Пенсионер Хрипунков тоже потянулся, зевнул, поплевал на крючок и только начал размахиваться, чтобы забросить леску за камыши, подальше от берега, как вдруг остолбенел. Руки пенсионера повисли, глаза остекленели. Голова Хрипункова, которая никогда не кружилась и не подводила хозяина каким-либо другим способом, завертелась каруселью. Пенсионер Хрипунков, имевший давление 70/120, прекрасную кардиограмму, вдруг тихо опустился на землю.
Пенсионер Хрипунков помотал головой, надеясь прогнать видение, но безрезультатно. Видение не исчезло, наоборот, от разгоравшегося света оно стало еще красочнее и ярче. Тогда Хрипунков, кряхтя и охая, держась за поясницу, в которую вдруг что-то вступило, спустился к воде.
Прямо у его ног, насколько хватало глаз, покачивались на воде сотни, тысячи пятерок, десяток, четвертных, полусотенных. Деньги разноцветным ковром устилали всю прибрежную полосу. Часть ковра, что ближе к берегу, облепила стебли камышей, и они стали похожи на приготовленные для подарка букеты, которые кто-то бесшабашно щедрый завернул в ассигнации; другая часть ковра, на самой границе спокойной воды и быстрины, колыхалась, постоянно меняя узор: зеленые квадраты сменялись красными полосками, красные полосы превращались в серебристые ромбы, серебристые ромбы уходили под воду и вместо них возникали синие бесформенные пятна. Течение то и дело отрывало от ковра кусочки и уносило, кружа, сбивая в кучки, снова растаскивая, к центру реки, где они терялись среди беспорядочно мельтешивших утренних волн. Но возле берега простегнутый камышами ковер был прочен. Он только слегка вздымался и опускался, словно под ним кто-то спокойно спал сном праведника. Обманутая прочностью водяного покрытия, наверно, приняв деньги за нашествие кувшинок, с берега на ковер прыгнула большая лягушка и тотчас ушла под воду вместе с пятидесятирублевкой. Окошко закрылось десяткой.
Разинув рот, тяжело дыша, пенсионер Хрипунков смотрел на эту картину. Мозг отказывался воспринимать ее как реальность. Затем, словно лунатик, пенсионер взял купюру – это оказалось двадцать пять рублей, – подержал ее в руках, посмотрел на свет и зачем-то пришлепнул себе на лоб. Купюра не вырвалась из рук, не испарилась, не превратилась в пепел. Она холодила разгоряченный лоб старого человека, вода стекала на нос и щеки, сползала по губам.
– Эй, кто-нибудь! На помощь, – вдруг прошептал пенсионер и побежал в сторону пасшегося неподалеку стада.
Купюру пенсионер забыл отлепить со лба. Так, загнанный, возбужденный, с четвертной на лбу он предстал перед пастухами.
Однако Хрипунков опоздал с сообщением. По обе стороны реки с баграми уже шло множество людей, вылавливая радужные купюры. Возглавлял процессию капитан Яковлев.
– Откуда вы… – прохрипел вернувшийся назад пенсионер капитану.
– Дружинник обнаружил, – спокойно сказал капитан. – На то она и река, чтобы на ней что-нибудь случалось. – И капитан подмигнул.
Вскоре деньги выловили. Кроме того, был найден черный пиджак, круглая кепка и рюкзак с надписью: «Минаков». К вечеру весь город знал, что «ограбление века» совершил младший бухгалтер Костя Минаков и что он утонул, спасаясь от милиционера Кобчикова.
Впрочем, не весь город знал. Пенсионер Хрипунков лежал в больнице с гипертоническим кризом. Впервые за всю жизнь давление у пенсионера было 105/175.
Не знал этого и Семен Петрович Рудаков – Шкаф.
За хлопотами быстро пролетела еще не очень длинная августовская ночь. Небо на востоке посерело, звезды мерцали не столь активно, а потом и вовсе превратились в неподвижные бледные точки, словно замерзли от холодного предутреннего ветерка. Потом горизонт стал розоветь…
Пенсионер Хрипунков, бодрый, крепкий старик, несмотря на свои годы, имевший собственные зубы, давление 70/120, не перенесший ни единого инфаркта, даже не лысый, заспешил с удочками к воде. Вода еще была темной, но у берегов уже протянулись длинные, от самого горизонта, светлые полосы, по которым бежала мелкая рябь; шуршали, перешептывались камыши, из них вылетела утка и бесшумно понеслась над рекой в сторону рассвета; всплеснула крупная рыба – звук был тяжелый, густой, распластался над водой и долго висел в воздухе. Река просыпалась, потягивалась, позевывала, готовилась к тяжелому рабочему дню: таскать теплоходы, баржи, паромы, многочисленные лодки рыбаков.
Все это были привычные вещи, привычные звуки. Пенсионер Хрипунков тоже потянулся, зевнул, поплевал на крючок и только начал размахиваться, чтобы забросить леску за камыши, подальше от берега, как вдруг остолбенел. Руки пенсионера повисли, глаза остекленели. Голова Хрипункова, которая никогда не кружилась и не подводила хозяина каким-либо другим способом, завертелась каруселью. Пенсионер Хрипунков, имевший давление 70/120, прекрасную кардиограмму, вдруг тихо опустился на землю.
Пенсионер Хрипунков помотал головой, надеясь прогнать видение, но безрезультатно. Видение не исчезло, наоборот, от разгоравшегося света оно стало еще красочнее и ярче. Тогда Хрипунков, кряхтя и охая, держась за поясницу, в которую вдруг что-то вступило, спустился к воде.
Прямо у его ног, насколько хватало глаз, покачивались на воде сотни, тысячи пятерок, десяток, четвертных, полусотенных. Деньги разноцветным ковром устилали всю прибрежную полосу. Часть ковра, что ближе к берегу, облепила стебли камышей, и они стали похожи на приготовленные для подарка букеты, которые кто-то бесшабашно щедрый завернул в ассигнации; другая часть ковра, на самой границе спокойной воды и быстрины, колыхалась, постоянно меняя узор: зеленые квадраты сменялись красными полосками, красные полосы превращались в серебристые ромбы, серебристые ромбы уходили под воду и вместо них возникали синие бесформенные пятна. Течение то и дело отрывало от ковра кусочки и уносило, кружа, сбивая в кучки, снова растаскивая, к центру реки, где они терялись среди беспорядочно мельтешивших утренних волн. Но возле берега простегнутый камышами ковер был прочен. Он только слегка вздымался и опускался, словно под ним кто-то спокойно спал сном праведника. Обманутая прочностью водяного покрытия, наверно, приняв деньги за нашествие кувшинок, с берега на ковер прыгнула большая лягушка и тотчас ушла под воду вместе с пятидесятирублевкой. Окошко закрылось десяткой.
Разинув рот, тяжело дыша, пенсионер Хрипунков смотрел на эту картину. Мозг отказывался воспринимать ее как реальность. Затем, словно лунатик, пенсионер взял купюру – это оказалось двадцать пять рублей, – подержал ее в руках, посмотрел на свет и зачем-то пришлепнул себе на лоб. Купюра не вырвалась из рук, не испарилась, не превратилась в пепел. Она холодила разгоряченный лоб старого человека, вода стекала на нос и щеки, сползала по губам.
– Эй, кто-нибудь! На помощь, – вдруг прошептал пенсионер и побежал в сторону пасшегося неподалеку стада.
Купюру пенсионер забыл отлепить со лба. Так, загнанный, возбужденный, с четвертной на лбу он предстал перед пастухами.
Однако Хрипунков опоздал с сообщением. По обе стороны реки с баграми уже шло множество людей, вылавливая радужные купюры. Возглавлял процессию капитан Яковлев.
– Откуда вы… – прохрипел вернувшийся назад пенсионер капитану.
– Дружинник обнаружил, – спокойно сказал капитан. – На то она и река, чтобы на ней что-нибудь случалось. – И капитан подмигнул.
Вскоре деньги выловили. Кроме того, был найден черный пиджак, круглая кепка и рюкзак с надписью: «Минаков». К вечеру весь город знал, что «ограбление века» совершил младший бухгалтер Костя Минаков и что он утонул, спасаясь от милиционера Кобчикова.
Впрочем, не весь город знал. Пенсионер Хрипунков лежал в больнице с гипертоническим кризом. Впервые за всю жизнь давление у пенсионера было 105/175.
Не знал этого и Семен Петрович Рудаков – Шкаф.
8. СВИДАНИЕ
Первый копач, толстый лысый человек, воткнул в землю лопату и вытер ладонью пот. На траву упали крупные горошины, словно пролился дождь.
– Ну и жарища! – проворчал он и посмотрел на солнце. – Август, а как июль.
Второй копач, молодой белобрысый парень, тоже прекратил работу.
– Пивка бы сейчас холодненького, – сказал он мечтательно.
Полный оживился.
– Идея неплохая. Слышь, хозяин, сбегал бы за пивом.
Семен Петрович Рудаков, к которому были обращены эти слова, ничего не ответил. Он чинил нижнюю ступеньку крыльца. Вчера, занося в сени мешок с яблоками из собственного сада, главный бухгалтер поскользнулся и грохнулся вместе с мешком. Подгнившая ступенька провалилась, и вот теперь ее надо было починить.
– Эй, хозяин! Хоть бы кваску вынес, – приставал лысый, – твою же жену ищем.
Десять дней тому назад жена Шкафа вышла из дома и не вернулась. Она не взяла с собой ни денег, ни вещей, ни документов. Просто вышла из дома и пропала. Никто ее больше нигде не видел. В доме Рудаковых сделали обыск. Ничего проливающего свет на исчезновение жены не нашли, и милиция совсем уж было убралась восвояси, как вдруг на скобе для очистки грязи с ног возле крыльца обнаружили следы крови. Рудаков сказал, что это он, поскользнувшись, случайно поранил руку. Однако группа крови оказалась не его, и на Семена Петровича пало подозрение в убийстве.
Петровск разделился на два неравных лагеря. Одни считали – их было большинство, – что Семену Петровичу не было никакого смысла убивать свою жену: жили дружно, делить было нечего, по бабам Рудаков ходить был не охотник. Другие, более философского склада ума, полагали, что чужая душа – потемки, что жизнь – сложная штука и ни за что в мире нельзя ручаться. Возьмем простой случай, говорила эта вторая, философская часть: захотелось Семену Петровичу опохмелиться, а денег не оказалось, и он просит у жены на чекушку, а жена, конечно, не дает. Слово за слово, разгорается драка, жена падает виском на скобу – и с приветом.
Анализ крови со скобы все-таки оказался не очень определенный, но с Семена Петровича взяли подписку о невыезде. Кроме того, Рудаков, что было неприятнее всего, должен был каждый вечер ходить отмечаться в милицию.
Двор и сад Семена Петровича разбили на квадраты, и там стали работать землекопы-копачи: искали труп.
– Жмот, – сказал молодой копач. – Сколько работаем, даже стакана воды не дал.
У копачей с Рудаковым сразу установились плохие отношения: рыли копачи небрежно, не жалели кустов малины и смородины да еще отпускали разные поганые шуточки.
– Живут же люди, – проворчал лысый копач. – И от жены избавился, и кассу взял… а тут копай за трешку в сутки.
– Ты думаешь, он кассу взял? – заинтересовался молодой копач.
– А кому же еще? С этим… бухгалтером Минаковым сговорились и взяли. Проще пареной репы. Ловкач!
Семен Петрович продолжал молча чинить ступеньку.
– И выкрутится, – молодой оперся на лопату. – Что он, дурак, что ли, ее в саду закапывать? Речка-то она вон, рядом. К ногам камень привязал – и будет лежать до высадки человека на Марсе.
– Ладно, разболтался, – лысый поплевал на ладони. – Поехали, а то вон милиция топает.
Во двор входил младший лейтенант Кобчиков.
– Ну как дела? – энергично воскликнул он, пройдя сразу к копачам и не поздоровавшись с Рудаковым. – Сколько квадратов сделали?
– Ноль целых и одна десятая, – сострил лысый. – Ты сам, начальник, попробуй в такую жару повкалывай. Да еще за трешку в сутки.
– Разговорчики!
Младший лейтенант осмотрел две ямы, которые выкопали лысый и молодой, и вздохнул:
– С такими темпами нам работы на всю пятилетку хватит.
– Пивка бы сходить попить, товарищ старший лейтенант. – Лысый нарочно повысил в звании Кобчикова и сглотнул пересохшим ртом. – А то сейчас народ с завода повалит – до утра стоять придется.
– Ладно. Идите, – вздохнул младший лейтенант. – Все равно от вас толку, как…
– Благодарствуем. Моя милиция меня бережет. – Копачи поставили лопаты к стене дома и торопливо ушли, боясь, что он передумает.
Кобчиков с озабоченным видом осмотрел ямы, не нашел в них ничего примечательного, и у него сделалось огорченное лицо. Огорченное и обиженное, как у мальчишки, которому не дают любимую игрушку.
Младший лейтенант подошел к Рудакову, посмотрел, как тот работает, сказал:
– Слушайте, Рудаков… Бросьте упрямиться… Зря только людей мучаете. Все равно ведь найдем. Не во дворе, так в речке. Не в речке, так в Пещерах. Или в лесу. Год, два, три будем искать, а найдем.
– Дурная голова рукам покоя не дает, – буркнул Семен Петрович.
– Что вы сказали?
– Я говорю: копайте, если желание есть.
– Давайте по-хорошему, Рудаков.
– Я и так по-хорошему. Весь сад испохабили, другой бы давно жалобу подал.
– Чего ж вы не подаете?
– Вас, товарищ Кобчиков, жалко. Молодой вы еще. Выговор дадут – карьеру себе сгубите. Вам ведь не жена моя, товарищ Кобчиков, нужна. В вас честолюбие бродит. Год у нас работаете, а ничем не отличились. Так, пьянки да драки… Не везет вам. Вот вы и уцепились за мою жену.
Младший лейтенант нахмурился.
– Полегче на поворотах, товарищ Рудаков!
– Или с «ограблением века», например, вы горячку порете. Чтобы отличиться, скорее дело закрыть. Не дан бог еще область перехватит. Собаку, беднягу, за сколько верст гнали. А дело-то не такое ясное, как вам кажется.
– Уж не вы ли замешаны?
– Может, и я. Проверьте. Почему Минаков взял документы? Зачем они ему нужны? Чего ж вы молчите?
Главный бухгалтер разогнулся, положил на крыльцо молоток и ехидно посмотрел на милиционера.
– Поймаем Минакова и узнаем. А вы не лезьте не в свое дело. Мало, что ли, своего? – Кобчиков с вызовом глянул на своего противника.
Тот усмехнулся.
– А что будет, товарищ Кобчиков, если я вам место укажу?
– Шуточки шутите, товарищ Рудаков, – младший лейтенант тоже усмехнулся, но тело его напряглось.
– Вдруг не шуточки?
– Дайте слово, что не шутите, товарищ Рудаков.
– Вот еще, товарищ Кобчиков. Какое может быть слово у убийцы?.. Так что тогда будет?
У младшего лейтенанта, видно, пересохло в горле: он хотел что-то сказать, но вместо слов послышался какой-то клекот.
– Может, водички принести?
– Не надо.
– Так что тогда будет?
– Вы смягчите свою участь.
– И все?
– Что же вам еще надо?
– Глупость говорите, товарищ младший лейтенант. Сейчас я свободный, а тогда сяду за решетку. Что лучше?
– Кроме того… вы облегчите совесть.
Рудаков опять усмехнулся и взял молоток.
– Мы в ладах со своей совестью. Я не то имею в виду. Что с вами будет, товарищ младший лейтенант?
Кобчиков посмотрел на главного бухгалтера подозрительно: не насмехается ли тот над ним, но лицо у Семена Петровича было серьезное.
– Вам-то какое дело?
– Ради любопытства.
– Ну… Я – может быть, получу благодарность.
– Повышение, а не благодарность, товарищ Кобчиков. Только повышение надо зарабатывать не на самом преступлении, а на профилактике преступлений. Долгой, безупречной службой, как ваш начальник капитан Яковлев. Почему он стал капитаном? Потому что в городе не было никаких преступлений. Вот и вы берите курс на это.
– Зато из-за вас он сейчас снова начнет все с нуля, – буркнул Кобчиков и поправил фуражку, которая была ему слишком велика.
– Ну раз так… Раз все сошлось на мне… Так и быть, скажу. Труп я спрятал в космосе.
– Где? – опешил младший лейтенант.
– В космосе. Изготовил воздушный шар… из воздушных шариков и запустил в космос. Теперь придется специальный спутник запускать, чтобы мою жену выловить.
– Тьфу! – в сердцах сплюнул Кобчиков. – Сколько времени потерял! Но скоро я над вами буду шутить.
Младший лейтенант поправил еще раз фуражку и зашагал к выходу.
– Одну минуточку! – крикнул главный бухгалтер.
– Что еще? – Кобчиков недовольно остановился. – Вспомнили, что закопали на Луне?
– Можно мне сегодня уехать на рыбалку? В воскресенье вечером вернусь…
У Рудакова был какой-то просящий, даже заискивающий тон. Совсем другой, чем минуту назад.
– На рыбалку? Вы разве рыбак?
– Балуюсь иногда… Что мне дома делать? Один. Скука. Копачи и те ушли.
Ах, как хотелось младшему лейтенанту сказать «нельзя» этому старому хитрому лису, он уже открыл было рот, чтобы произнести запрет, но подумал, что Шкаф обязательно пойдет с этим вопросом к начальнику милиции капитану Яковлеву, слишком, на взгляд Кобчикова, для этой должности добродушному человеку, тот, конечно, разрешит, и он, младший лейтенант Кобчиков, окажется в глупом положении.
– Ладно, – сказал Кобчиков. – Идите рыбачьте, товарищ Рудаков. Но с одним условием.
– Я же вам сказал – она в космосе.
Младший лейтенант сделал вид, что не услышал.
– Условие такое. Крепко подумать на досуге. Очень крепко. Рыбалка к тому располагает.
– Охотно, младший лейтенант, весьма охотно принимаю ваше условие. Но и вы подумайте. Из сейфа пропали документы. Зачем Минакову документы? Почему он так зверски избил кассиршу? Чтобы взять деньги, Перовой достаточно было показать кулак. Эта женщина не из храбрых. И последнее – самое главное. Минаков собирался стать летчиком-космонавтом – зачем ему совершать столь бессмысленное ограбление?
Младший лейтенант хмуро выслушал Семена Петровича, не перебивая.
– Ладно, товарищ Рудаков, спасибо за информацию, но мы как-нибудь без вашей помощи разберемся. Поймаем Минакова и разберемся.
– Жалко мальчишку, товарищ Кобчиков. Испугается. Ведь это не очень приятная процедура, когда тебя ловят. Исковеркаете нервы.
– Себя пожалейте, товарищ Рудаков. Свои нервы.
– Нервы у меня закаленные, товарищ Кобчиков.
– Это очень приятно слышать, товарищ Рудаков. Только положение серьезное. Намного серьезнее, чем вам кажется. Скоро вы перестанете шутить свои шуточки.
– В саду только не копайте. Деревья засохнут. Сад-то тут ни при чем. Сад пожалейте.
– Странный вы человек, товарищ Рудаков. Вам о своей голове надо думать, а вы о яблонях печетесь.
– Так яблони, товарищ Кобчиков, только яблоками нас дарят, а человеческая голова разные фокусы выкидывает.
– Яблоня, товарищ Рудаков, растит яблоки бездумно, а человек думает. Так что ценнее?
– Все вы знаете, товарищ Кобчиков. Все у вас просто.
– Зато у вас, товарищ Рудаков, чересчур сложно. Очень сложно. Запутались вы совсем.
– Ваша простота, товарищ Кобчиков, от молодости. Со временем пройдет. Но у некоторых затягивается. Опасайтесь этого.
– А ваша сложность, товарищ Рудаков, от хитрости. Крестьянской хитрости. От нее много бед проистекает. Подумайте над моими словами, когда не будет клевать. И упростите свою жизнь.
– Подумайте и вы, товарищ Кобчиков. За выходные. И сделайте свой взгляд на людей чуть-чуть шире.
– Ну ладно. Мне некогда с вами язык чесать. Приятной вам рыбалки, товарищ Рудаков, и не забудьте убрать в сарай лопаты. Казенное имущество.
– Приятного выходного, товарищ Кобчиков. Пусть ничего не случится. Или вам хочется обратного?
Но младший лейтенант уже не слушал главного бухгалтера. Он поправил на голове фуражку, чтобы она сидела чуть набекрень и стал виден русый чуб – на соседском огороде работала молодая красивая баба, мимо которой ему предстояло пройти, – и ушел.
Семен Петрович закончил ремонт, убрал в сарай казенные лопаты, прошелся с тяжелым, каменным лицом по изувеченному саду, заглядывая в ямы, в которые уже, как колючая проволока, стала заползать малина, со злобой столкнул ногой в яму распитую копачами бутылку «Петровской десертной» и ушел в дом собираться на рыбалку.
Было темно, когда Семен Петрович добрался на автобусе до нужного села. На пристани – дощатом настиле на сваях – уже зажглась на столбе желтая лампочка под жестяным кругом, почти ничего не освещая.
Народу на пристани было немного: две старухи с корзинами, трое рыбаков в нейлоновых куртках и пьяный с пустым стаканом в руках.
Село уже заснуло. Оттуда к реке почти не доносилось никаких звуков: только слышалось тоскливое мычание еще почему-то не доенной коровы, изредка – завлекающий смех девчат да шорох садов, бормотание радио на столбе, возле правления колхоза…
Скамеек на пристани не было, и Рудаков сел на ящик из-под бутылок – они здесь громоздились темной кучей, очевидно, приготовленные для отправки по воде и забытые. Рядом, тоже на ящиках, сидели тетки с кошелками – по всей видимости, они направлялись на базар в городок ниже по течению, еще с петровских времен славившийся большими съездами крестьян. Тетки тихо говорили о ценах на кур, гусей, уток; наверно, везли продавать битую птицу. Рыбаки в нейлоновых иностранных куртках молча курили, глядя на реку, у их ног лежали удочки, пижонские сумки с иностранными наклейками – наверно, это были городские парни из Суходольска.
Пьяный что-то недовольно бормотал себе под нос. Иногда он вставал с ящика и, покачиваясь, вглядывался в даль, откуда текла река.
Когда-то в юности Семен Петрович любил реку. Позагорать, поплавать, поудить рыбу, просто побродить по зеленой береговой траве босиком… Потом за хозяйственными заботами, работой речка забылась, он перестал вспоминать о ней, отдыхал больше дома, в саду или ездил на массовки в лес. В лесу проще, спокойнее, не надо было раздеваться, лезть в воду… Выпил, закусил и лежи вверх животом, дремли…
Сейчас запах реки, ее движение опять волновали. Семен Петрович полез в карман за сигаретами, но туг же вздохнул и опустил руку: от него не должно пахнуть сигаретным дымом.
Ни звука, ни огонька, ни движения, как будто все замерло на месте. Замерли эти миллионы тонн воды, гектары леса, километры воздуха…
К главному бухгалтеру подошел пьяный, держа под мышкой стакан.
– Вот в Нью-Йорке, – сказал он, – в это время все открыто. Бары разные, забегаловки, кафе-шантаны. Пей и опохмеляйся хоть до утра. А у нас, – пьяный махнул рукой. – Клавка-магазинщица закрыла в шесть и подалась на гулянку. Корова вон мычит, до сих пор не доенная, да и мужикам хоть помирай. В обед выпили, теперь что – опять до обеда жди? А вот в Нью-Йорке…
– Вы были в Нью-Йорке? – спросил Рудаков.
Пьяный оживился.
– Был. А как же. Ленд-лиз возил. Я и в Париже был. На Эйфелеву башню лазил. На первом этаже там выпивка дешевле, а на самом последнем – очень дорогая. Так я что делал? Брал фужер водки на первом и ехал на последний. Сижу там, на верхотуре, попиваю себе да вниз поплевываю. Красота. Все мне завидуют, думают, что миллионер. А Клавку бы там сразу уволили. Поддал бы хозяин коленом под зад – и все дела. Сколько хочешь тогда жалуйся в суд. У них там насчет этого запросто. Не желаешь работать – подыхай с голоду.
Послышался опять рев недоеной коровы. Клавку, пожалуй, и правда стоило бы уволить. Сколько Семен Петрович ни бывал здесь, повторялась одна и та же история: загулявшая Клавка, недоеная корова, пьяный со стаканом под мышкой с разговорами о Нью-Йорке и Париже.
– А ты, я вижу, будешь простой человек, – сказал пьяный. – Ты нигде не был. Ведь не был?
– Не был.
– Ты счастливый человек, – сказал пьяный. – Потому что тебе нечего вспоминать. А мне есть что вспоминать. Потому я мучаюсь. Ты не смотри, что я сейчас сторожем работаю. Я раньше разведчиком был. И в Берлине, и в Токио. Я самого Зорге знал. Ручкался с ним.
– Ладно, Пахомыч, будет брехать, – сказала ближайшая тетка с корзиной.
– Да как ты смеешь, невежественная женщина! – закричал пьяный, но в это время кто-то негромко сказал:
– Идет…
На темной полосе показались огоньки. Все встали, задвигались. Женщины потащили свои корзины к краю пристани, рыбаки начали гасить окурки, пьяный со стаканом под мышкой неверной походкой обогнал всех и стал первым.
Огоньки быстро приближались, и вскоре стали видны контуры небольшого судна. Теплоходик затормозил, дал задний ход и стал медленно приближаться к пристани. Яркая фара на рубке погасла. На берег соскочил молодой парень, несмотря на прохладный вечер, в одной тельняшке и джинсах, быстро привязал веревку к железной тумбе и сказал:
– Карета подана. Прошу, пожалуйста!
Все по одному потянулись к борту теплохода. Парень ловко помогал перенести вещи, поддерживал под локоть. Семен Петрович дал ему два рубля.
– Сдачи нет, – сказал парень.
– На том свете сочтемся.
– Напомните тогда, – согласился парень.
Народу оказалось мало: все те же тетки с корзинами, рыбаки и только на носу, в уголке жалась закутанная в демисезонное пальтишко девушка-подросток.
На палубе была сооружена самодельная будка-буфет, слегка смахивающая на собачью конуру. В будке стояла, ожидая клиентов, полная женщина в белом халате.
Пьяный первым вскарабкался на борт и сразу направился к буфету.
– Двести грамм, Мартьяновна, и пару килечек.
– Опять Клавка загуляла? – спросила Мартьяновна.
– Опять… так ее…
Буфетчица не спеша налила в стакан, протянутый пьяным, водки, отрезала кусок белого ситного хлеба, положила на него несколько килек из банки. Килька остро пахла пряностями и морем.
У Семена Петровича были в рюкзаке и водка и закуска, но он подошел к буфету: ему нравилась и неторопливая, ухоженная продавщица, и керосиновая лампа сбоку прилавка, вокруг которой вились мошки, и открытая банка с килькой, откуда пахло тропическими пряностями и знойным морем.
– Мне тоже сто пятьдесят и бутерброд с килькой.
Продавщица его помнила.
– Конфет возьмете? «Белочка». Только что получила.
– Ну и жарища! – проворчал он и посмотрел на солнце. – Август, а как июль.
Второй копач, молодой белобрысый парень, тоже прекратил работу.
– Пивка бы сейчас холодненького, – сказал он мечтательно.
Полный оживился.
– Идея неплохая. Слышь, хозяин, сбегал бы за пивом.
Семен Петрович Рудаков, к которому были обращены эти слова, ничего не ответил. Он чинил нижнюю ступеньку крыльца. Вчера, занося в сени мешок с яблоками из собственного сада, главный бухгалтер поскользнулся и грохнулся вместе с мешком. Подгнившая ступенька провалилась, и вот теперь ее надо было починить.
– Эй, хозяин! Хоть бы кваску вынес, – приставал лысый, – твою же жену ищем.
Десять дней тому назад жена Шкафа вышла из дома и не вернулась. Она не взяла с собой ни денег, ни вещей, ни документов. Просто вышла из дома и пропала. Никто ее больше нигде не видел. В доме Рудаковых сделали обыск. Ничего проливающего свет на исчезновение жены не нашли, и милиция совсем уж было убралась восвояси, как вдруг на скобе для очистки грязи с ног возле крыльца обнаружили следы крови. Рудаков сказал, что это он, поскользнувшись, случайно поранил руку. Однако группа крови оказалась не его, и на Семена Петровича пало подозрение в убийстве.
Петровск разделился на два неравных лагеря. Одни считали – их было большинство, – что Семену Петровичу не было никакого смысла убивать свою жену: жили дружно, делить было нечего, по бабам Рудаков ходить был не охотник. Другие, более философского склада ума, полагали, что чужая душа – потемки, что жизнь – сложная штука и ни за что в мире нельзя ручаться. Возьмем простой случай, говорила эта вторая, философская часть: захотелось Семену Петровичу опохмелиться, а денег не оказалось, и он просит у жены на чекушку, а жена, конечно, не дает. Слово за слово, разгорается драка, жена падает виском на скобу – и с приветом.
Анализ крови со скобы все-таки оказался не очень определенный, но с Семена Петровича взяли подписку о невыезде. Кроме того, Рудаков, что было неприятнее всего, должен был каждый вечер ходить отмечаться в милицию.
Двор и сад Семена Петровича разбили на квадраты, и там стали работать землекопы-копачи: искали труп.
– Жмот, – сказал молодой копач. – Сколько работаем, даже стакана воды не дал.
У копачей с Рудаковым сразу установились плохие отношения: рыли копачи небрежно, не жалели кустов малины и смородины да еще отпускали разные поганые шуточки.
– Живут же люди, – проворчал лысый копач. – И от жены избавился, и кассу взял… а тут копай за трешку в сутки.
– Ты думаешь, он кассу взял? – заинтересовался молодой копач.
– А кому же еще? С этим… бухгалтером Минаковым сговорились и взяли. Проще пареной репы. Ловкач!
Семен Петрович продолжал молча чинить ступеньку.
– И выкрутится, – молодой оперся на лопату. – Что он, дурак, что ли, ее в саду закапывать? Речка-то она вон, рядом. К ногам камень привязал – и будет лежать до высадки человека на Марсе.
– Ладно, разболтался, – лысый поплевал на ладони. – Поехали, а то вон милиция топает.
Во двор входил младший лейтенант Кобчиков.
– Ну как дела? – энергично воскликнул он, пройдя сразу к копачам и не поздоровавшись с Рудаковым. – Сколько квадратов сделали?
– Ноль целых и одна десятая, – сострил лысый. – Ты сам, начальник, попробуй в такую жару повкалывай. Да еще за трешку в сутки.
– Разговорчики!
Младший лейтенант осмотрел две ямы, которые выкопали лысый и молодой, и вздохнул:
– С такими темпами нам работы на всю пятилетку хватит.
– Пивка бы сходить попить, товарищ старший лейтенант. – Лысый нарочно повысил в звании Кобчикова и сглотнул пересохшим ртом. – А то сейчас народ с завода повалит – до утра стоять придется.
– Ладно. Идите, – вздохнул младший лейтенант. – Все равно от вас толку, как…
– Благодарствуем. Моя милиция меня бережет. – Копачи поставили лопаты к стене дома и торопливо ушли, боясь, что он передумает.
Кобчиков с озабоченным видом осмотрел ямы, не нашел в них ничего примечательного, и у него сделалось огорченное лицо. Огорченное и обиженное, как у мальчишки, которому не дают любимую игрушку.
Младший лейтенант подошел к Рудакову, посмотрел, как тот работает, сказал:
– Слушайте, Рудаков… Бросьте упрямиться… Зря только людей мучаете. Все равно ведь найдем. Не во дворе, так в речке. Не в речке, так в Пещерах. Или в лесу. Год, два, три будем искать, а найдем.
– Дурная голова рукам покоя не дает, – буркнул Семен Петрович.
– Что вы сказали?
– Я говорю: копайте, если желание есть.
– Давайте по-хорошему, Рудаков.
– Я и так по-хорошему. Весь сад испохабили, другой бы давно жалобу подал.
– Чего ж вы не подаете?
– Вас, товарищ Кобчиков, жалко. Молодой вы еще. Выговор дадут – карьеру себе сгубите. Вам ведь не жена моя, товарищ Кобчиков, нужна. В вас честолюбие бродит. Год у нас работаете, а ничем не отличились. Так, пьянки да драки… Не везет вам. Вот вы и уцепились за мою жену.
Младший лейтенант нахмурился.
– Полегче на поворотах, товарищ Рудаков!
– Или с «ограблением века», например, вы горячку порете. Чтобы отличиться, скорее дело закрыть. Не дан бог еще область перехватит. Собаку, беднягу, за сколько верст гнали. А дело-то не такое ясное, как вам кажется.
– Уж не вы ли замешаны?
– Может, и я. Проверьте. Почему Минаков взял документы? Зачем они ему нужны? Чего ж вы молчите?
Главный бухгалтер разогнулся, положил на крыльцо молоток и ехидно посмотрел на милиционера.
– Поймаем Минакова и узнаем. А вы не лезьте не в свое дело. Мало, что ли, своего? – Кобчиков с вызовом глянул на своего противника.
Тот усмехнулся.
– А что будет, товарищ Кобчиков, если я вам место укажу?
– Шуточки шутите, товарищ Рудаков, – младший лейтенант тоже усмехнулся, но тело его напряглось.
– Вдруг не шуточки?
– Дайте слово, что не шутите, товарищ Рудаков.
– Вот еще, товарищ Кобчиков. Какое может быть слово у убийцы?.. Так что тогда будет?
У младшего лейтенанта, видно, пересохло в горле: он хотел что-то сказать, но вместо слов послышался какой-то клекот.
– Может, водички принести?
– Не надо.
– Так что тогда будет?
– Вы смягчите свою участь.
– И все?
– Что же вам еще надо?
– Глупость говорите, товарищ младший лейтенант. Сейчас я свободный, а тогда сяду за решетку. Что лучше?
– Кроме того… вы облегчите совесть.
Рудаков опять усмехнулся и взял молоток.
– Мы в ладах со своей совестью. Я не то имею в виду. Что с вами будет, товарищ младший лейтенант?
Кобчиков посмотрел на главного бухгалтера подозрительно: не насмехается ли тот над ним, но лицо у Семена Петровича было серьезное.
– Вам-то какое дело?
– Ради любопытства.
– Ну… Я – может быть, получу благодарность.
– Повышение, а не благодарность, товарищ Кобчиков. Только повышение надо зарабатывать не на самом преступлении, а на профилактике преступлений. Долгой, безупречной службой, как ваш начальник капитан Яковлев. Почему он стал капитаном? Потому что в городе не было никаких преступлений. Вот и вы берите курс на это.
– Зато из-за вас он сейчас снова начнет все с нуля, – буркнул Кобчиков и поправил фуражку, которая была ему слишком велика.
– Ну раз так… Раз все сошлось на мне… Так и быть, скажу. Труп я спрятал в космосе.
– Где? – опешил младший лейтенант.
– В космосе. Изготовил воздушный шар… из воздушных шариков и запустил в космос. Теперь придется специальный спутник запускать, чтобы мою жену выловить.
– Тьфу! – в сердцах сплюнул Кобчиков. – Сколько времени потерял! Но скоро я над вами буду шутить.
Младший лейтенант поправил еще раз фуражку и зашагал к выходу.
– Одну минуточку! – крикнул главный бухгалтер.
– Что еще? – Кобчиков недовольно остановился. – Вспомнили, что закопали на Луне?
– Можно мне сегодня уехать на рыбалку? В воскресенье вечером вернусь…
У Рудакова был какой-то просящий, даже заискивающий тон. Совсем другой, чем минуту назад.
– На рыбалку? Вы разве рыбак?
– Балуюсь иногда… Что мне дома делать? Один. Скука. Копачи и те ушли.
Ах, как хотелось младшему лейтенанту сказать «нельзя» этому старому хитрому лису, он уже открыл было рот, чтобы произнести запрет, но подумал, что Шкаф обязательно пойдет с этим вопросом к начальнику милиции капитану Яковлеву, слишком, на взгляд Кобчикова, для этой должности добродушному человеку, тот, конечно, разрешит, и он, младший лейтенант Кобчиков, окажется в глупом положении.
– Ладно, – сказал Кобчиков. – Идите рыбачьте, товарищ Рудаков. Но с одним условием.
– Я же вам сказал – она в космосе.
Младший лейтенант сделал вид, что не услышал.
– Условие такое. Крепко подумать на досуге. Очень крепко. Рыбалка к тому располагает.
– Охотно, младший лейтенант, весьма охотно принимаю ваше условие. Но и вы подумайте. Из сейфа пропали документы. Зачем Минакову документы? Почему он так зверски избил кассиршу? Чтобы взять деньги, Перовой достаточно было показать кулак. Эта женщина не из храбрых. И последнее – самое главное. Минаков собирался стать летчиком-космонавтом – зачем ему совершать столь бессмысленное ограбление?
Младший лейтенант хмуро выслушал Семена Петровича, не перебивая.
– Ладно, товарищ Рудаков, спасибо за информацию, но мы как-нибудь без вашей помощи разберемся. Поймаем Минакова и разберемся.
– Жалко мальчишку, товарищ Кобчиков. Испугается. Ведь это не очень приятная процедура, когда тебя ловят. Исковеркаете нервы.
– Себя пожалейте, товарищ Рудаков. Свои нервы.
– Нервы у меня закаленные, товарищ Кобчиков.
– Это очень приятно слышать, товарищ Рудаков. Только положение серьезное. Намного серьезнее, чем вам кажется. Скоро вы перестанете шутить свои шуточки.
– В саду только не копайте. Деревья засохнут. Сад-то тут ни при чем. Сад пожалейте.
– Странный вы человек, товарищ Рудаков. Вам о своей голове надо думать, а вы о яблонях печетесь.
– Так яблони, товарищ Кобчиков, только яблоками нас дарят, а человеческая голова разные фокусы выкидывает.
– Яблоня, товарищ Рудаков, растит яблоки бездумно, а человек думает. Так что ценнее?
– Все вы знаете, товарищ Кобчиков. Все у вас просто.
– Зато у вас, товарищ Рудаков, чересчур сложно. Очень сложно. Запутались вы совсем.
– Ваша простота, товарищ Кобчиков, от молодости. Со временем пройдет. Но у некоторых затягивается. Опасайтесь этого.
– А ваша сложность, товарищ Рудаков, от хитрости. Крестьянской хитрости. От нее много бед проистекает. Подумайте над моими словами, когда не будет клевать. И упростите свою жизнь.
– Подумайте и вы, товарищ Кобчиков. За выходные. И сделайте свой взгляд на людей чуть-чуть шире.
– Ну ладно. Мне некогда с вами язык чесать. Приятной вам рыбалки, товарищ Рудаков, и не забудьте убрать в сарай лопаты. Казенное имущество.
– Приятного выходного, товарищ Кобчиков. Пусть ничего не случится. Или вам хочется обратного?
Но младший лейтенант уже не слушал главного бухгалтера. Он поправил на голове фуражку, чтобы она сидела чуть набекрень и стал виден русый чуб – на соседском огороде работала молодая красивая баба, мимо которой ему предстояло пройти, – и ушел.
Семен Петрович закончил ремонт, убрал в сарай казенные лопаты, прошелся с тяжелым, каменным лицом по изувеченному саду, заглядывая в ямы, в которые уже, как колючая проволока, стала заползать малина, со злобой столкнул ногой в яму распитую копачами бутылку «Петровской десертной» и ушел в дом собираться на рыбалку.
Было темно, когда Семен Петрович добрался на автобусе до нужного села. На пристани – дощатом настиле на сваях – уже зажглась на столбе желтая лампочка под жестяным кругом, почти ничего не освещая.
Народу на пристани было немного: две старухи с корзинами, трое рыбаков в нейлоновых куртках и пьяный с пустым стаканом в руках.
Село уже заснуло. Оттуда к реке почти не доносилось никаких звуков: только слышалось тоскливое мычание еще почему-то не доенной коровы, изредка – завлекающий смех девчат да шорох садов, бормотание радио на столбе, возле правления колхоза…
Скамеек на пристани не было, и Рудаков сел на ящик из-под бутылок – они здесь громоздились темной кучей, очевидно, приготовленные для отправки по воде и забытые. Рядом, тоже на ящиках, сидели тетки с кошелками – по всей видимости, они направлялись на базар в городок ниже по течению, еще с петровских времен славившийся большими съездами крестьян. Тетки тихо говорили о ценах на кур, гусей, уток; наверно, везли продавать битую птицу. Рыбаки в нейлоновых иностранных куртках молча курили, глядя на реку, у их ног лежали удочки, пижонские сумки с иностранными наклейками – наверно, это были городские парни из Суходольска.
Пьяный что-то недовольно бормотал себе под нос. Иногда он вставал с ящика и, покачиваясь, вглядывался в даль, откуда текла река.
Когда-то в юности Семен Петрович любил реку. Позагорать, поплавать, поудить рыбу, просто побродить по зеленой береговой траве босиком… Потом за хозяйственными заботами, работой речка забылась, он перестал вспоминать о ней, отдыхал больше дома, в саду или ездил на массовки в лес. В лесу проще, спокойнее, не надо было раздеваться, лезть в воду… Выпил, закусил и лежи вверх животом, дремли…
Сейчас запах реки, ее движение опять волновали. Семен Петрович полез в карман за сигаретами, но туг же вздохнул и опустил руку: от него не должно пахнуть сигаретным дымом.
Ни звука, ни огонька, ни движения, как будто все замерло на месте. Замерли эти миллионы тонн воды, гектары леса, километры воздуха…
К главному бухгалтеру подошел пьяный, держа под мышкой стакан.
– Вот в Нью-Йорке, – сказал он, – в это время все открыто. Бары разные, забегаловки, кафе-шантаны. Пей и опохмеляйся хоть до утра. А у нас, – пьяный махнул рукой. – Клавка-магазинщица закрыла в шесть и подалась на гулянку. Корова вон мычит, до сих пор не доенная, да и мужикам хоть помирай. В обед выпили, теперь что – опять до обеда жди? А вот в Нью-Йорке…
– Вы были в Нью-Йорке? – спросил Рудаков.
Пьяный оживился.
– Был. А как же. Ленд-лиз возил. Я и в Париже был. На Эйфелеву башню лазил. На первом этаже там выпивка дешевле, а на самом последнем – очень дорогая. Так я что делал? Брал фужер водки на первом и ехал на последний. Сижу там, на верхотуре, попиваю себе да вниз поплевываю. Красота. Все мне завидуют, думают, что миллионер. А Клавку бы там сразу уволили. Поддал бы хозяин коленом под зад – и все дела. Сколько хочешь тогда жалуйся в суд. У них там насчет этого запросто. Не желаешь работать – подыхай с голоду.
Послышался опять рев недоеной коровы. Клавку, пожалуй, и правда стоило бы уволить. Сколько Семен Петрович ни бывал здесь, повторялась одна и та же история: загулявшая Клавка, недоеная корова, пьяный со стаканом под мышкой с разговорами о Нью-Йорке и Париже.
– А ты, я вижу, будешь простой человек, – сказал пьяный. – Ты нигде не был. Ведь не был?
– Не был.
– Ты счастливый человек, – сказал пьяный. – Потому что тебе нечего вспоминать. А мне есть что вспоминать. Потому я мучаюсь. Ты не смотри, что я сейчас сторожем работаю. Я раньше разведчиком был. И в Берлине, и в Токио. Я самого Зорге знал. Ручкался с ним.
– Ладно, Пахомыч, будет брехать, – сказала ближайшая тетка с корзиной.
– Да как ты смеешь, невежественная женщина! – закричал пьяный, но в это время кто-то негромко сказал:
– Идет…
На темной полосе показались огоньки. Все встали, задвигались. Женщины потащили свои корзины к краю пристани, рыбаки начали гасить окурки, пьяный со стаканом под мышкой неверной походкой обогнал всех и стал первым.
Огоньки быстро приближались, и вскоре стали видны контуры небольшого судна. Теплоходик затормозил, дал задний ход и стал медленно приближаться к пристани. Яркая фара на рубке погасла. На берег соскочил молодой парень, несмотря на прохладный вечер, в одной тельняшке и джинсах, быстро привязал веревку к железной тумбе и сказал:
– Карета подана. Прошу, пожалуйста!
Все по одному потянулись к борту теплохода. Парень ловко помогал перенести вещи, поддерживал под локоть. Семен Петрович дал ему два рубля.
– Сдачи нет, – сказал парень.
– На том свете сочтемся.
– Напомните тогда, – согласился парень.
Народу оказалось мало: все те же тетки с корзинами, рыбаки и только на носу, в уголке жалась закутанная в демисезонное пальтишко девушка-подросток.
На палубе была сооружена самодельная будка-буфет, слегка смахивающая на собачью конуру. В будке стояла, ожидая клиентов, полная женщина в белом халате.
Пьяный первым вскарабкался на борт и сразу направился к буфету.
– Двести грамм, Мартьяновна, и пару килечек.
– Опять Клавка загуляла? – спросила Мартьяновна.
– Опять… так ее…
Буфетчица не спеша налила в стакан, протянутый пьяным, водки, отрезала кусок белого ситного хлеба, положила на него несколько килек из банки. Килька остро пахла пряностями и морем.
– Мне тоже сто пятьдесят и бутерброд с килькой.
Продавщица его помнила.
– Конфет возьмете? «Белочка». Только что получила.