Дубровин Евгений Пантелеевич. Дивные пещеры

   – Ничего, – сказала она, – здесь многие в сапогах танцуют.
   – Я оттопчу вам ноги, – пробормотал главный бухгалтер.
   – Не бойтесь, – сказала серьезно девушка, – я водила лошадь, когда месила кизяки, и умею уворачиваться от копыт.
   Рудаков улыбнулся. Ему стало легко и непринужденно.
   – Так пойдемте? – Она требовательно смотрела на него снизу вверх.
   – Пойдемте.
   Девушка взяла его за руку и проскользнула в толпу танцующих. Она поднялась на цыпочки, положила руки на плечи главного бухгалтера. Они стали топтаться в такт музыки.
   – Меня зовут Ниной, – сказала девушка. – А вас?
   – Семен… Семен Петрович…
   – Откуда вы взялись?
   – Из леса.
   – Вы… какие-нибудь дезертиры или бандиты?
   – Что-то наподобие. Пираты.
   – Но река замерзла.
   – Мы ледяные пираты.
   Рудаков забыл уже, когда шутил с женщинами, и сам удивлялся, что у него получалось.
   Нина имела привычку смотреть прямо в глаза. Они у нее были зелеными, чуть продолговатыми, как у горянки. Узкое платьице обтягивало еще не сформировавшуюся фигурку. Лицо у Нины в хрустальном свете люстры выглядело очень бледным, почти голубым. Волосы какого-то неопределенного цвета. Пыльного что ли, пепельного…
   Громов и человек из центра танцевали рядом. У них получалось значительно лучше, чем у главного бухгалтера. Особенно у Геннадия Александровича. Тот ловко выделывал па, делал замысловатые движения руками. Лицо его оживилось, белый свитер приятно оттенял румянец на щеках. Брюнетка старалась от него не отстать. На них смотрели.
   Когда аккордеонист кончил играть, Нина осталась возле Рудакова.
   – Я вас не отпущу, – сказала она. – А то сразу уведут. У нас тут бабье царство.
   – Меня не уведут, – сказал Семен Петрович.
   – Вы себе не нравитесь?
   – Нет.
   – Напрасно. Вы вполне видный мужчина. Вам бы только живот убрать.
   Рудаков невольно покосился на свой живот. Действительно, арбуз что надо. И вообще, что она нашла в нем? Уже давно главбуху женщины не говорили комплиментов…
   Блондинка и брюнетка тоже после танца не отпустили своих кавалеров.
   Танцевали до перерыва. Аккордеонист положил инструмент на стул, вытер пот со лба рукавом. Все время он посматривал на Семена Петровича, и Рудаков не удивился, когда паренек направился прямо к нему.
   – Выйдем, – хмуро кивнул аккордеонист в сторону двери.
   – Зачем? – спросил главный бухгалтер, хотя прекрасно знал зачем. Сам не раз так делал в молодости.
   – Поговорить надо.
   – Пойдем, – спокойно сказал Рудаков, шевельнув плечами.
   Внутренне он усмехнулся. Для полноты впечатлений не хватало только драки. Если бы часов пять назад, когда Рудаков сидел в бухгалтерии в своих сатиновых нарукавниках и вертел ручку арифмометра, ему сказали, что он будет драться из-за зеленоглазой девчонки с пепельными волосами, главбух не посчитал бы нужным даже улыбнуться.
   – Петя, ты смешон, – сказала Нина строго. – Иди выпей чаю и успокойся.
   Аккордеонист злобно посмотрел на Рудакова, но послушно ушел, бормоча себе что-то под нос.
   – Ухажер? – спросил Семен Петрович.
   – Так… – обронила Нина.
   – Эй, – сказал Громов громко. – Путешественники и ваши дамы! Как вы смотрите на шашлык?
   – Откуда шашлык? – удивился Семен Петрович.
   – От медведя, – усмехнулся главный инженер. – Ну так как?
   – Положительно – смело ответила Нина.
   – Тогда одеваться и на улицу! – скомандовал главный инженер.
   Женщины побежали в палату одеваться, а мужчины пошли к машине. У дверей главбуха тронул за рукав аккордеонист. Он курил, небрежно привалившись к косяку.
   – Слышь, фраер, – прошипел брошенный ухажер. – Ты больше здесь не появляйся, а то ноги повыдергиваем.
   – Посмотрим, кто кому, – бросил Рудаков. Почему-то ему 6ыл приятен и этот взъерошенный обиженный мальчишка, и эта глупая перепалка из-за зеленоглазой девчонки.
   В машине разместились с трудом. Нина села рядом с Рудаковым, втиснулась между ним и дверцей, обхватила для устойчивости Семена Петровича за шею рукой. Главбух отвернулся в сторону, чтобы не дышать на девушку водкой.
   Оказалось, что у шофера Толи есть все для шашлыка: и мясо, и специи, и даже шампуры. В невысоком ельничке разожгли костер, выпили по стаканчику ради знакомства и стали жарить шашлыки. Женщины весело смеялись.
   Для них, пленниц заброшенного в снегах санатория, новые знакомые, костер, шашлыки казались неожиданно свалившимся волшебством.
   Нина все время держалась возле Семена Петровича: то попросит его подержать шампур, то разрезать на ладони луковицу.
   Потом они пошли собирать сушняк. Было тихо, и голоса у костра, треск пламени разносились далеко по лесу. Над соснами повисла огромная яркая луна. Ее свет был так силен, что черные тени на белом снегу, если слегка прищурить глаза, казались солнечными.
   Рудаков шел следом за Ниной, легко скользившей между елками, и временами закрывал глаза, настолько все казалось ему нереальным.
   – Вот еще сук… А вот какая большая палка, почти дерево! Возьмите, Семен Петрович! Откуда дровишки? Из леса, вестимо! – Нина собирала сучья и клала их на руки главного бухгалтера. От сучьев пахло сухой землей, травой и земляникой – зима не смогла вытравить летние запахи, от Нининых рук, когда они оказывались перед лицом Рудакова, – теплой комнатой и влажным козьим пухом (пуховые домашние варежки!).
   Они ушли довольно далеко. Голоса совсем перестали быть слышными. Вдруг Нина остановилась, подбила снизу локтем руки главного бухгалтера, и сучья полетели в снег.
   – Что вы делаете? – удивился Рудаков.
   – Ну их! Хватит! Надоело! Давайте лучше знакомиться. Садитесь.
   Они сели на кучу сучьев.
   – Расскажите о себе. Только честно. Без вранья. Начинайте.
   – Начинайте вы, – сказал Семен Петрович.
   – Нет вы! Я же первая попросила.
   – Что я вам могу рассказать… – Рудаков задумался. Вся жизнь промелькнула у него перед глазами. Он не нашел в ней ничего интересного, заслуживающего внимания молодой девушки.
   – Мне скоро пятьдесят два года, – сказал Семен Петрович занудным голосом, каким обычно рассказывают биографии на собрании. – Я работаю главным бухгалтером на заводе стиральных машин. Женат, имею детей. Что еще? – Рудаков задумался. – Наград не имею… За границей не был. Морально устойчив. Пью умеренно.
   – Это плохо, что пьете умеренно, – покачала головой Нина. – Значит, вы скучный, расчетливый человек. Все непьющие люди зануды, если не хуже. У них слишком много времени, чтобы все продумывать. Непьющие все знают, всех поучают. А пьющий вечно занят: когда пьет – ищет смысл жизни, а когда трезвый – думает, как бы опохмелиться. Ну как вам нравится моя философия?
   Семен Петрович рассмеялся.
   – Странноватая. А вы пьющая?
   – Нет. Я страшная зануда. Поэтому и пригласила вас на танец, потому что вы показались мне хмельным и веселым. Как Стенька Разин. Вы знаете, что вы похожи на Стеньку Разина?
   – Я? Ну что вы!.. Никогда бы не подумал.
   – Да. Вы такой мощный, молчаливый, и на лице у вас решительность и сила. А еще вы похожи на дуб. Вы проживете сто лет. Или сто три.
   Семену Петровичу стало неловко. Никто из женщин не говорил о нем так даже в молодости. Да и не только женщин, вообще…
   – А теперь вы расскажите о себе, – поспешил главный бухгалтер перевести разговор.
   – Наклонитесь поближе.
   Рудаков послушно нагнул голову.
   – Какая у вас крепкая шея…
   Нина обвила его шею руками и поцеловала в губы. Потом она резко отвернулась и обхватила колени руками. Наступила тишина. Слышно было, как потрескивают елки да иногда с шуршанием, скользя по ветвям, падали шишки. Лунный свет обтекал их фигуры, темную кучу хвороста и устремлялся в танцующую искорками даль.
   – Мне двадцать пять, – глухо сказала Нина. – Это я на вид такая щуплая… А на самом деле я старая… Целых двадцать пять… И остался еще один…
   – Чего один? – не понял Рудаков.
   – Год.
   – Чего год?
   – Жить…
   Рудаков хотел рассмеяться, но что-то удержало его. Он дотронулся до Нининого плеча.
   Девушка сжалась, спрятала лицо в колени. Семен Петрович, который не убрал руку с плеча Нины, почувствовал, как задрожала ее спина. Послышались сдавленные звуки.
   Его знакомая глухо смеялась. Рудаков отдернул руку. Что за странная девушка! И вдруг он понял, что это не смех, а задушенные рыдания.
   Семен Петрович совсем растерялся.
   – Ну что вы… Что за мысли… Вы совсем молодая. Подумаешь – двадцать пять… Вам еще жить да жить…
   Нина вдруг разогнулась и посмотрела в лицо Рудакова.
   Глаза ее были сухими.
   – Разве вы не знаете, что это за дом? – спросила она.
   – Какой дом?
   – Наш санаторий.
   – Нет… – пробормотал главный бухгалтер. – Я думал, самый обыкновенный… Хотя…
   – В этом санатории каждый знает свой срок, – строго сказала девушка. – Знаю и я свой. Это туберкулезный санаторий.
   Рудаков не нашелся что сказать. Несколько минут они сидели молча. На луну набежало облачко, и сразу стало темно и холодно. С земли поднялся, словно он только и ждал этого момента, длинный извилистый ветерок и пошел рыскать между деревьями, коварно припадая к сугробам. Елки будто раздвинулись, разбежались до самого края света, и стало казаться: на всем белом свете стоит этот холодный лес и дует коварный низкий длинный ветер.
   Сверху на Нину и Семена Петровича посыпались иголки… Девушка машинально стряхнула их с коленей.
   – Но почему? – спросила она. – Почему именно я? Хотя бы уж пожила… А то ничего не видела, ничего не испытала… Даже не стала матерью… А ведь каждая женщина должна превратиться в мать, иначе зачем она?
   Нина замолчала. Едва слышно шурша, сыпались иголки. Облачко еще плотнее затянуло луну, и Рудаков перестал различать лицо говорившей.
   – Может, еще все устроится, – пробормотал главный бухгалтер, лишь бы что-то сказать.
   – Я росла счастливая, – продолжала Нина, не обращая внимания на его слова. – Никогда не болела… Отца, правда не было, он бросил нас, когда я еще не успела родиться, но у меня была очень хорошая мама. Добрая, ласковая… Учительница черчения… Она научила меня рисовать. Я хорошо рисовала… Мама считала, что из меня выйдет художница… Да и не только мама… Я любила одного мальчика, и этот мальчик любил меня… Мы мечтали со временем пожениться и иметь пятерых детей… Я люблю детей… Потом все разлетелось… Как ледяная ваза на пол… Одни осколки… Да и те скоро растают…. Мама заболела. Потом умерла… В художественное училище меня не приняли по состоянию здоровья… Ведь это только считается, что у художников легкий хлеб, а на самом деле они трудятся, как грузчики… Мальчик меня бросил, как только узнал, что я заболела…
   Тучка на луне постепенно разрасталась, темнела, в середине ее появились концентрические широкие образования, похожие на безобразный нарост на стволе дерева. Посыпался мелкий, как мука, снежок.
   – Ладно, – Нина резко встала. – Пойдемте, а то нас уже заждались. Да и вам неприятно. Приехали повеселиться…
   Семен Петрович грузно поднялся – ноги затекли.
   – Хотите, я нарисую нас? – Девушка взяла палку и быстро, несколькими штрихами, изобразила на снегу две фигуры: медведя и зайца. – Это мы с вами. Похоже?
   – Очень… – Семен Петрович был удивлен. В медведе и зайце он уловил сходство с собой и Ниной, хотя всего было несколько линий: пять прямых и три изогнутых.
   Они постояли немного, наблюдая, как снег постепенно засыпает их изображения. Сначала исчез заяц, потом медведь…
   …Когда они вернулись к костру, все были уже изрядно пьяны, шашлыки съедены, а про Семена Петровича и Нину совсем забыли. Шофер Толя включил приемник, и компания весело топталась в снегу под звуки быстрой, ритмичной музыки.
   – А… Семен Петрович, ты где пропадал? – Главный инженер оставил блондинку и обнял Рудакова за плечи. – Отойдем, разговор есть. – От Громова пахло водкой и луком.
   Главный инженер и Рудаков отошли от компании за машину.
   – Ну как девочка? – спросил Евгений Семенович. – Силен ты оказался, ловко. Смотри, какие ягодки к тебе сами в рот падают. Честно говоря, не ожидал. Всегда такой увалень… Ей-богу, завидую!
   – Так какой разговор? – сухо спросил Семен Петрович.
   – Разговор такой, – Громов понизил голос. – Пока ты по лесу с девочками разгуливал, я тут делам занимался. Этого жука из центра обламывал. В общем так, дорогой Семен Петрович, будет у нас и новое оборудование, и дополнительные площадки, и прогрессивка, и премиальные, и коттеджи на берегу реки. При одном только условии. Надо дать на лапу. Сам он прямо не говорит, но намекает. Я ему знаешь что пообещал? Коттедж.
   – Коттедж? – удивился главный бухгалтер. – Каким же образом?
   – Очень просто. Завод строит коттеджи и один списывает как неудачный. Аварийный. Геннадий Александрович, этот самый жук, покупает его у нас за небольшую денежку, слегка ремонтирует и продает опять нам теперь уже за кругленькую сумму. Ну что скажешь, финансовый бог?
   – Бредовая идея. Первый же ревизор повесит нас сушиться на солнышке.
   Громов рассмеялся.
   – В этом-то все и дело! У него есть свой ревизор, так сказать личный, я уже это дело с ним обсудил. Вот этот ревизор и будет приезжать к нам первые два-три года, а потом дело спишем в архив, и все шито-крыто. Ну как? Согласен?
   – Никогда махинациями не занимался и заниматься не стану, – решительно сказал главный бухгалтер.
   – Ну и дурак! – Громов крепко взял Семена Петровича за локоть. – Это не махинация. Какая же это махинация, если бумаги все будут в порядке, а дом мы действительно сделаем… какой-нибудь кособокий? Все будет законно, уверяю тебя. Директор подпишет, он в эти дела не вникает. Да и во время расширения завода такая кутерьма поднимется, что этот домик затеряется, как иголка в стоге сена. И учти. Тебе ведь тоже кое-что перепадет. Коттедж получишь. Где ты с девочкой встречаться будешь, а? Молчишь? Скажешь, не будешь встречаться? Я же вижу – понравилась. Попозже ты этот домик можешь таким же макаром у завода купить в личную собственность… Я понимаю – над этим делом помозговать надо, не тороплю с ответом, но одну штуку надо сделать сейчас, поэтому я и отозвал тебя. Завтра рано утром Гена убывает к себе, поэтому гарантии мы ему должны дать сейчас. Ты подойди к нему и скажи только одно слово: «О'кэй». Это условный знак, что мы согласны. Тебя это ни к чему не обязывает. Если не надумаешь, мы данную операцию можем провернуть и без тебя. Как – это уже другой вопрос и тебя не касается. А надумаешь – прекрасно. Но сейчас ты должен сказать «о'кэй». Скажешь? Ведь в интересах дела. Такая стройка здесь загудит, что в Москве слышно будет. И людям польза – хорошие машины начнем выпускать. С программным устройством, дистанционным управлением. Соединенные Штаты позавидуют, лицензию купят. Скажешь?
   – Хорошо, – сказал главный бухгалтер. – Скажу, но потом ни во что больше меня не вмешивайте, Я хочу спокойно дослужить до пенсии.
   – Дослужишь, дослужишь, – обрадовался Громов. – Иди, пока он еще относительно трезвый.
   Главный инженер взял за руку Семена Петровича и повел его, словно мальчика.
   Геннадий Александрович, обняв брюнетку за шею, что-то шептал ей на ухо. Рудаков дотронулся до плеча приезжего из центра.
   – Ну что? – спросил Гена недовольно.
   – О'кей, – сказал Семен Петрович.
   Приезжий задумался.
   – В смысле? – спросил он.
   – Просто «о'кей».
   – А… – догадался Геннадий Александрович. – Только не «о'кей», старина, а «о'кэй». – Приезжий отвернулся и стал опять что-то шептать брюнетке.
   …Уезжали, когда уже вовсю разыгралась метель. Луна еле угадывалась сквозь пелену снега. Белой растерзанной медузой неслась она в волнах бури. Костер закидало снежными плевками, скрутило белыми жгутами, и он увял, как сожженный солнцем цветок мака.
   Прощались возле уже темного здания санатория, каждая пара врозь.
   – Ты еще приедешь? – спросила Нина, гладя теплыми ладонями лицо Семена Петровича. – Ты не бойся, я не заразная. У меня голова болит…
   …Домой Рудаков добрался, когда буря утихла. Небо было усеяно уже бледными звездами. За белыми умиротворенными далями занимался рассвет.
   Семен Петрович постоял немного в саду, среди начинающих понемногу розоветь деревьев. Много, очень много лет он не возвращался домой на рассвете. Неужели эта больная девочка с зелеными глазами вернула ему юность?
   Семен Петрович вошел в дом. В комнате кисло пахло едой и дыханием спящего человека. Рудаков задержался у постели жены. Волосы ее разбросались по подушке.
   «Волосы уже редкие, – подумал грустно Семен Петрович. – А шея морщинистая… Еще пара лет, и старуха…»
   Он подошел к зеркалу, разделся догола и принялся рассматривать свое тело. Оно было еще сильным, кожа гладкой, но волосы на груди поседели, живот свисал прохудившимся футбольным мячом, на боках – толстые жировые складки, как обручи на бочке, «Разъелся, как свинья, – обозвал себя главный бухгалтер с ненавистью. – Жрешь сало с картошкой, водку лакаешь да храпишь».
   Тут же, у зеркала, Семен Петрович принял решение сесть на диету, заняться спортом…
   Потом он лег рядом с женой. Потревоженная движением кровати, она перестала похрапывать. Чуть было не проснулась, но через минуту опять послышались булькающие звуки, как будто в печи варилась картошка. Жене стало жарко: она высвободила ногу и положила ее на Семена Петровича. Нога была толстой, влажной от пота… Тело жены, тоже потное, горячее, растекалось по кровати, как сдобное тесто, почти не оставив места Семену Петровичу.
   Рудаков постелил себе на диване и пролежал с открытыми глазами остаток утра.
   …Вот о чем думал главный бухгалтер после ухода милиции, глядя на лежащие перед ним бумаги с тысячами цифр… Как давно было то утро… Сто лет назад? Нет, целая тыща лет прошла с той ночи и того утра… А на самом деле восемь месяцев. Все изменилось… Перечеркнулась жизнь. Разве может перечеркнуться жизнь за восемь месяцев?
   Выходит, может…

17. РАСЧЕТ

   После допроса Леночка еще посидела в бухгалтерии. Ей накапали валерьянки, напоили чаем. Вокруг кассирши постоянно толпились люди: прибегали из других отделов, из цехов, заглядывали в дверь и совершенно незнакомые люди со всезнающими лицами – командированные.
   Беспрерывно звонил телефон. Все хотели поговорить с Перовой, узнать подробности. Леночка немного успокоилась, отвечала на вопросы, выслушивала сочувствующие слова. Даже позвонил какой-то родственник из другого города. Слышали, как Леночка посоветовала ему бросить все и уехать на Север.
   Уж не собирается ли и Перова на Север? – всполошилась бухгалтерия. Ни в коем случае! Все образуется. Минакова найдут вместе с деньгами. Сейчас такая техника сыска. Электронику применяют!
   Перова обещала не уезжать на Север.
   Потом пришел с допроса Шкаф и отпустил Леночку домой.
   Кассирша вышла из проходной и почти побежала по улице. Все ее лицо, облитое слезами, горело, щипало, нестерпимо болела голова.
   «Какая мерзость, – думала кассирша. – Жизнь – это мерзость, люди – мерзость, я – мерзость… Бежать, уехать, забыть все это…»
   Прохожие с любопытством смотрели на Перову.
   «Или кончить… все разом… Сейчас пойти в милицию и рассказать.., Рассказать все… Будь что будет… Нет, в милицию ни в коем случае… Посадят… И притом надолго…»
   Возле аптеки Леночка нерешительно остановилась. Надо бы купить анальгин и примочку, однако перспектива встречи с Циц ее не радовала.
   Заведующую аптекой в Петровске знали все. Эта полная бойкая женщина была в курсе всего, что произошло в городе, что происходит и что будет происходить. Люди поинтеллигентнее звали заведующую Центральным информационным центром – сокращенно Циц, а люди попроще – Брехло. Человек, который во время разговора с Циц-Брехло произносил слова: «А я уже знаю», становился навек смертельным врагом заведующей аптекой.
   Все же Леночка решилась войти в аптеку. Циц стояла за прилавком и разговаривала одновременно с тремя женщинами. Очевидно, об ограблении кассы, потому что, когда кассирша возникла на пороге аптеки, все четверо разом замолчали и воззрились на нее.
   – Мне анальгину и примочки, – сказала Леночка.
   Кумушки молчали, очевидно, потеряв дар речи от неожиданности. Потом Брехло закричала:
   – Леночка! Бедненькая ты моя девочка! Да как же он тебя, мерзавец, разукрасил! А ты еще бегала к нему на свидания! Ворковали все, как голубки, у Мичурина! О, господи! Да что же это творится на белом свете? Ну, мужики! Последнюю совесть растеряли! То ненаглядной называл…
   – Он не называл меня ненаглядной, – сказала Леночка.
   – Как же… Я ведь точно знаю, деточка, – даже обиделась Циц.
   – Не называл! Дайте мне анальгину на примочки.
   – Называл, да еще так громко! Я сама слышала! Ты, деточка, в голубеньком была в тот вечер, а на нем был серый пиджак.
   – И называл, и за руку брал, – поддержали свою руководительницу кумушки. – Это точно. Все об этом знают. Что не целовались, то не целовались – тут врать нечего. Он вежливый был, какая его муха укусила…
   – А почему он целоваться не хотел? – вслух удивилась Брехло.
   – Скромный был.
   – Вот и доскромничался. Разводным ключом по лицу живого человека.
   – Можно сказать – невесту.
   – Какая она ему невеста? Она к Мичурину от скуки ходила. Разве ей такой жених нужен?
   – А чем плох Минаков?
   – Скромный больно. Зачем ей скромный?
   – Для разнообразия. И настоящий у нее был.
   – Кто такой?
   – Приезжий, говорят. Командированный…
   – О, господи! Уж не тот ли, что в Пещерах заблукался?
   – Может, и он. Я почем знаю?
   Они совсем забыли про Леночку и трещали вовсю.
   – Мне анальгину и примочку, – напомнила кассирша.
   – Сейчас, деточка, бедненькая моя… – Циц-Брехло побежала к шкафу, но тут в ее кабинете зазвонил телефон.
   – Одну минуточку. Это, наверно, корень валерьяны. Я жду корень валерьяны. Тебе тоже надо попить, деточка. Я тебе обязательно дай корня валерьяны.
   Циц скрылась за дверью, однако через несколько секунд ее растерянная физиономия опять появилась в комнате.
   – Перову… тебя, деточка… – прошептала Брехло.
   – Меня? – удивилась Леночка. – Кто?
   – Не знаю. Какой-то мужчина. Голос важный такой.
   – Но откуда он…
   – Кому надо, тот везде найдет, – сказала Циц убежденно.
   Сильно недоумевая, растерянная Леночка прошла в кабинет заведующей, прикрыла за собой дверь На столе лежала телефонная трубка. Она выглядела загадочной, даже зловещей.
   – Да… Я слушаю, – прошептала в трубку кассирша.
   – Элеонора Дмитриевна? Говорите громче, – голос был далеким, глуховатым, она узнала его сразу,
   – Да…, Я слушаю… Кто это?
   – Старик.
   – Старик? Это опять вы…
   – Не повторяйте за мной.
   – Что вам надо? Хватит надо мной шутить… Мне сейчас не до шуток…
   – А я и не шучу. Вы получили свои пиастры?
   – Какие пиаст…
   – Не повторяйте. Видите – я держу свое слово. Вы не сказали обо мне – и в награду пиастры. Я рассчитался с вами. Полный расчет. Но и дальше молчок, что видели меня. Иначе…
   – Что «иначе»?
   – Будет плохо.
   – Мне и так плохо. – Слезы закапали из глаз кассирши на стол, заваленный рецептами и лекарствами.
   – Ничего, – утешил Старик. – Все образуется. Он сделает все остальное.
   – Кто он? Откуда вы… – Глаза Леночки сразу высохли.
   – Я все знаю. Даже то, что сегодня вас допрашивала милиция. Спрашивала про меня, и вы не сказали. Вы честно заработали свои пиастры.
   – Кто вы? Отвечайте… Я не верю…
   Частые гудки.
   Кассирша вышла из кабинета. Кумушки шептались. По их физиономиям было видно, что все четверо подслушивали.
   – Вот, пожалуйста, деточка, пакетик, – сказала Циц сладким голосом. – С тебя шестьдесят три копейки. Пей на здоровье, деточка. Примочки надо делать на ночь.
   Перова вышла не попрощавшись.
   – Я сейчас, – бросила Циц-Брехло кумушкам. – Присмотрите тут. – И пошла следом за Леночкой, держась на расстоянии.
   У ближайшего телефона-автомата заведующая остановилась, огляделась и, увидев, что вокруг пусто, поспешно юркнула внутрь. Затем она сняла трубку и набрала 02.
   – Дежурный по городу младший лейтенант Кобчиков слушает! – тотчас же раздался громкий бодрый голос.
   Циц прикрыла трубку ладонью:
   – Говорит… Не важно кто… Только что Перова разговаривала по телефону с каким-то стариком… Наверно, это ее сообщник.
   – Стариком? Алло! Алло! Почему вы молчите? – закричал Кобчиков.
   – Да… Стариком… Целых пять минут…
   – Алло! – взволнованно сказал Кобчиков. – Расскажите подробнее.
   – Сейчас она будет проходить мимо вас – вот и узнайте подробности.
   – Алло! Алло! Что вы опять замолчали? Как ваша фамилия?
   – Больше ничего не надо? – усмехнулась Циц в трубку.
   – Говорите. Я же все равно узнаю.
   – Вы, молодой человек, еще слишком неопытны, чтобы узнать. Мало милицейской каши съели.
   – Подождите, не кладите трубку!
   – Будете звонить на телефонную станцию? Ха-ха-ха! – Циц рассмеялась. – Не тратьте драгоценное государственное время, младший лейтенант Кобчиков. Я из автомата.
   – Я не буду вести протокол! – крикнул Кобчиков. – Минуточку! Вам нечего бояться! Я веду частное расследование!