Дубровин Евгений Пантелеевич. Дивные пещеры

   …Вот о чем думал Леонид Георгиевич, бредя в сторону от скелета. И вдруг Токарев вздрогнул. Он вспомнил одну деталь. Когда он сидел возле скелета в полуобморочном состоянии, он чувствовал сзади себя холодное, астматическое дыхание. Это было дыхание колодца. Токарев никогда не видел колодца в катакомбах, но почему-то ни секунды не сомневался, что он тогда сидел на краю пропасти. Так дышать и пахнуть может лишь пропасть…
   Когда он повернулся и стал быстро уходить от черепа, то инстинктивно, как лунатик, обошел бездонную дыру. Его мозг, тело, нервы, миллионолетний опыт живого существа без участия сознания сами дали команду ногам, и те обошли опасность. Они сделали это ювелирно точно, в полной темноте, руководствуясь лишь бесконечно длинным навыком всего живого остерегаться смерти… Вот оно как получается…
   Токарев считал себя физически слабым, сугубо интеллигентным человеком, у которого развиты лишь некоторые области мозга в ущерб другим органам, а оказалось, что налет цивилизации – это так, ничтожный слой пыли на крепком, темном, старом теле животного. Пусть атрофировались его мышцы, пусть он не сможет даже одного раза подтянуться на турнике, но инстинкт остался, инстинкт первой Живой клетки в Мертвом океане – не погибнуть самой, а значит, не дать погибнуть своему роду, всей Жизни.
   Инстинкт спас его… Теперь Леонид Георгиевич понял замысел того, кто положил скелет и зажег свечу.
   Это сделал убийца. Он заманил Токарева в глубь катакомб белой тряпкой, вымотал, запугал, подвел к колодцу… Потом зажег свечу над останками человека, который, может быть, пролежал здесь не одну сотню лет… Убийца рассчитал точно. Леонид Георгиевич должен испугаться, отпрянуть, кинуться со всех ног прочь и угодить прямо в колодец. Вот какой был замысел… Убийца не учел только одного – инстинкта Жизни: всегда и всюду остерегаться Смерти.
   Ноги делали свое дело, какое они привыкли делать на протяжении миллионов лет – спасали жизнь от смерти, и сознание тут же вычеркнуло из мозга информацию о дыре, чтобы не мешать ногам делать свое дело. А когда опасность миновала, тело напомнило мозгу о ней. Потому что опасность может повториться, и лучше, если сознание и инстинкт будут действовать сообща. Так надежнее. Так подсказывал длинный, длинный эволюционный опыт.
   Вот почему Токарев вспомнил о ловушке убийцы.
   Токарев нащупал выступ у стены и присел на него.
   Значит, убийца может вернуться… Вряд ли он рискнет напасть открыто… Он мог бы это сделать раньше… Очевидно, убийца не хочет оставлять следов насильственной смерти на теле жертвы… Пусть будет все естественно, просто заблудился человек и упал в колодец… И совесть будет чиста. Разве это убийство, если человек сам свалился в колодец? Это просто несчастный случай…
   Но убийца не отступился от намеченного. Он придумает что-нибудь еще… Надо быть постоянно начеку. Леонид Георгиевич стал настороженно вслушиваться в темноту, но никаких звуков не было. Ни звуков, ни движения воздуха, ни пятнышка света…
   Так сидел Токарев, напрягая зрение и слух долго, очень долго… Потом его бдительность притупилась, и Леонид Георгиевич впал в забытье… Ему даже захотелось, чтобы все это быстрее кончилось, чтобы скорее пришел убийца. Прекратится это напряженное ожидание, он увидит наконец человеческое лицо, пусть даже это будет лицо убийцы. Может быть, он узнает, зачем его заманили в катакомбы. Это связано с заводом? Токарев кому-то мешал? Или он просто жертва маньяка?
   А вдруг придут спасатели?.. И он снова увидит солнечный свет, услышит шорохи летнего дня… Как это было прекрасно и как давно, очень давно, может, не с ним, а в чьей-то другой жизни… Он не ценил, не наслаждался по-настоящему ни солнечным светом, ни шорохами… «Судьба, сделай так, чтобы пришли спасатели… – шептал Токарев холодными, непослушными губами… – Я стану совсем другим…»
   Но пришел Старик. Он подошел совсем неслышно, а может быть, Леонид Георгиевич задремал и пропустил его шаги. Токарев очнулся от легкого дуновения ветерка. Он открыл глаза и увидел возле себя лицо очень старого человека в белом балахоне, державшего в руке толстую оплывшую свечу. Тень от наброшенного на голову балахона скрывала лоб и глаза человека. Были видны только серые, пепельные губы, длинный жилистый нос и седая узкая борода.
   – Я Старик, – сказал человек. – Ты звал меня – вот я и пришел. Принес тебе пиастры.
   – Мне не нужны пиастры, – прошептал Токарев.
   – Но ты ведь сам просил.
   – Я шутил…
   – Что же тебе надо? – спросил Старик.
   – Я хочу жить, – едва заметно шевельнул губами Леонид Георгиевич.
   – Зачем?
   – Просто жить… Я не знаю зачем…
   Старик сел на землю и поставил перед собой свечу. Глаза и лоб его по-прежнему прятались в тени.
   – Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…
   – Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.
   – Правильно?
   – Да.
   – Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.
   – Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.
   Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.
   – Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…
   – Сын – твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.
   – Дай мне жизнь… – Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.
   Старик покачал головой.
   – Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.
   – Кто же ты тогда… Зачем здесь?
   – Никто… Просто хожу, слушаю…
   – Ты все знаешь?
   – Я мучаюсь…
   – Так ты… Я начинаю догадываться…
   Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.
   Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.
   – Ты не стираешь свою рубашку? – Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.
   Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.
   – Ведь здесь есть вода…
   – Мне некогда, – сказал Старик.
   – Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?
   – Почти… – Старик запнулся. – Кто хочет меня видеть.
   – Значит, я хотел тебя видеть?
   – Да.
   – Я же шутил… Я же сказал…
   – Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.
   Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.
   – Ты скоро уйдешь? – спросил ревизор.
   Старик покачал головой.
   – Раз уж я пришел… Я буду с тобой до конца.
   – До… какого конца?.. – спросил шепотом Токарев.
   – До любого.
   Загадочный гость помолчал.
   – Я и поседел сегодня.
   – Вот как… Так вдруг?..
   – Так вдруг. За одну ночь я стал Стариком.
   Токарев удивился.
   – Я слышал, что ты живешь двести лет.
   – Я живу вечно. Рождаюсь и умираю… рождаюсь и умираю.
   – Как это так? Не понимаю…
   – С кем-нибудь… Рождаюсь с кем-нибудь и умираю с кем-нибудь. Ты уже догадался?
   – Еще нет… Подожди… – Токарев разглядывал лицо Старика. – Ты сегодня умер?
   – Да.
   – И сегодня родился?
   – Да.
   – Умер пожилым человеком?
   – Да.
   – И родился Стариком.
   – Да. Теперь ты догадался?
   – Сейчас догадался.
   – И что ты скажешь?
   – Я рад. Значит, я буду жить долго.
   Старик грустно качнул головой.
   – Этого я не знаю.
   – Но ведь ты – это я. В старости…
   – Да… Но я не знаю… Я могу быть просто тем, кем ты мог стать, но не стал.
   – Я стану.
   – Не знаю.
   Токарев собрался с силами.
   – Слушай… Старик… Я не хочу лежать здесь один среди голого камня тысячелетия… Я хочу на кладбище, среди всех… Пусть у дороги, пусть сотрясают МАЗы и пусть Кеша похоронит без белых тапочек. Ты можешь сделать хоть это? Я не прошу у тебя жизни, но хоть это ты сделать можешь?
   – Могу, – сказал Старик.
   – Да? Ты не шутишь? – встрепенулся Токарев.
   – Не шучу. Я дам тебе совет. Советы я могу давать.
   – Давай, Старик… Только быстрей… Я теряю последние силы…
   – Вставай и иди.
   – Ты что? Смеешься? Куда идти?
   – Куда-нибудь. У тебя будет цель. А цель – это жизнь.
   – Я не могу… Мне не хочется даже шевелиться…
   – А ты сосчитай до трех и вставай. Ну?
   – Нет, я слишком слаб… Мое тело уже слилось с камнем… Оно стало камнем, оно принадлежит этим катакомбам.
   – Раз!
   – Шевелятся только пальцы на руках… И губы…
   – Вот видишь… Ты можешь шевелиться… Два! Ну, вставай же!
   – Кружится голова… Как в первом вальсе, который я танцевал в девятом классе. Тогда так же вертелось… И зал, и оркестр, и толпа, и девочка, с которой я танцевал… Хорошая девочка, с косой и алыми губами…
   – Не уходи в воспоминания. Воспоминания – это смерть. Сейчас я скажу «три». Если ты тогда не встанешь, то больше никогда не сможешь.
   – Подожди, Старик… Подожди еще немножко… Так хорошо лежать на камне… Мое тело цементируется, делается очень прочным… Как приятно делаться каменным…
   – Три!
   – Не могу…
   – Три!
   – Старик, я не хочу! Не хочу двигаться, я хочу покоя. Жизнь моя, и я ею распоряжаюсь, как хочу…
   – Коля…
   – Что? Что ты сказал?
   – Коля…
   – Старик, ты что сказал?
   – Я сказал – Коля. Твой сын.
   – Замолчи, мне больно… Старик, сжалься, перестань галдеть… Ты мне надоел… Я не вынесу этого…
   – Коля! Коля! Коля!
   – Не мучь, Старик… У сына есть мать, она позаботится о нем… Я устал от напряжения… Ты не знаешь, Старик, как трудно даже согнуть ногу… Надо сначала перелить всю кровь в правую ногу… потом напрячь обескровленное сердце… Старик, ты знаешь, как болит обескровленное сердце? Оно стучит клапанами, оно дымится, скрежещет металлом по металлу… Горят мускулы…
   – Коля!!!
   – Перестань орать… У меня пустая голова… Ты колотишь своим криком, как палкой по железной бочке… А, Старик! Что же ты молчишь?.. Что же ты замолк? Выдохся? Или видишь, что все бесполезно… Подожди… еще немного… У меня позвоночник стал сухим, как стебель неубранного подсолнечника в зимнем поле… Ты видел, Старик, высохший стебель подсолнечника в зимнем поле? Я видел… Во время войны… Он ломается от удара ногой и катится по земле, как железная трубка…
 
   Токарев медленно пришел в себя. Он стоял на четвереньках на холодном каменном полу катакомб. Вокруг было темно и пусто. И ни звука. Ни шороха. Ни колыхания воздуха. Только звон в ушах да дрожь во всем теле.

11. ТАБЛИЦА ПЕЩЕР

   Лесник Юра Дымов понимал, что из Пещер вряд ли сумеет выбраться. И найти его в бесконечном лабиринте практически невозможно. Значит, надо достойно встретить смерть. Не кричать, не метаться в холодном поту по подземелью с судорожно бьющимся сердцем, не молить о спасении высшее существо, ему, этому существу, занятому звездными делами, глубоко безразличен тот факт, что в какой-то ничтожной солнечной системе, на крошечной планетке в лабиринте заблудился букашка лесник Юра Дымов.
   Поэтому Юра умертвил себя. Он умертвил и посмотрел на себя со стороны в час смерти – цветущий молодой человек лежит на камнях, словно заснул; потом мысленно Дымов пришел на это место через сто лет – белые кости и ухмыляющийся мудрый череп, такой стоял в школе в зоокабинете; и наконец, Юра Дымов глянул на место своей гибели через тысячу лет. Через тысячу лет на камнях ничего не было. Так – пыль, труха. Словно его, Юры Дымова, никогда и не существовало в природе.
   Потом Юре Дымову надоело быть мертвым, он встал и потянулся. Хотелось есть, но в остальном все было вроде бы в норме: сердце билось спокойно, кровь послушно и горячо пульсировала там, где ей и положено пульсировать; все системы, как говорят о космических кораблях, функционировали нормально; органы не хотели умирать и жаждали приказа к действию.
   И Юра отдал такой приказ. Он пошел в ту сторону, где, как ему казалось, Пещеры тянулись под уклон. Нелепая мысль пришла Дымову: а вдруг он дойдет до моря? А что? Вода будет наверняка встречаться, без пищи человек может жить почти три месяца. Да и не исключена возможность, что подвернется под руку какая-нибудь съедобная тварь, допустим, летучая мышь…
   И вот Юра Дымов жарким днем выходит из Пещер где-нибудь в районе Ялты, прямо к пляжу, возле шашлычной. Сначала Юра съест десять порций шашлыка я выпьет три бутылки сладкого шипящего лимонада, а потом пойдет купаться; еще лучше, если он возьмет морской велосипед и станет ездить на нем по волнам. Затем… затем Юра Дымов, наверно, познакомится с девушкой.
   Девушка будет очень красивой. Еще красивей Галки. Она увидит слезающего с велосипеда Юру и крикнет: «Эй, скелетик! Откуда ты такой взялся?» – «Из-под земли, – ответит Дымов. – Я прошел три тысячи километров под землей, чтобы встретиться с вами». – «Ты остроумный скелетик», – скажет девушка. «На что спорим?» – спросит Юра. «На поцелуй», – ответит девушка.
   И Юра Дымов выигрывает.
   А потом они будут гулять по знаменитой Ялтинской набережной. И все начнут оглядываться на Юрину девушку. Да… но и на него тоже, ведь костюм Дымова к тому времени мало чем будет отличаться от костюма Адама.
   Прогулка в костюме Адама по Ялтинской набережной разволновала Дымова. Нет, надо во что бы то ни стало постараться сохранить одежду…
   Но тут Юра наконец опомнился и усмехнулся. Уж что-что, а одежда его будет в сохранности– по крайней мере лет двести…
   Юра шел быстро и смело, не опасаясь колодцев. Колодец не опасность. Колодец – всего лишь один из вариантов его движения вперед. Причем вариант не самый худший. Вспышка света, и все. Юра почему-то был уверен, что будет вспышка света.
   Худший вариант – это когда он, выбившись из сил, опустится сначала на четвереньки, потом поползет, потом станет извиваться, как червяк, цепляясь за каждый камень, дергаясь в конвульсиях, лишь бы продвинуться на сантиметр… Потом… потом он останется неподвижно лежать, а мозг, глаза все еще будут продолжать движение…
   Юра не хотел извиваться в конвульсиях. Ему казалось это унизительным. Пусть даже в борьбе за жизнь. Юра уверен: Природа не разрешает умирать живому существу без необходимости. Тем более в расцвете сил. Нет, Природа будет драться за Юрину жизнь помимо его воли.
   Юра Дымов не дал продолжения. Он еще молод, здоров. По законам Природы Юра Дымов обязан любить, быть любимым и дать жизнь новому живому существу. Юра не дал жизнь живому существу и поэтому не имеет права умирать. Так решила Природа. Выходит, Юра Дымов должен выбраться из Пещер…
   Так рассуждал Юра Дымов, удивляясь своим никчемным рассуждениям, двигаясь на ощупь в абсолютной темноте по извилистому узкому ходу, идущему под уклон.
   Юра все время касался руками стен: правой рукой – правой стены, левой дотрагивался до левой. Но неожиданно левая рука не ощутила шершавой поверхности камня. Дымов подался на полшага. Ничего. Еще полшага. Пусто. Тогда лесник сделал пять шагов влево. Стены не было. Значит, он находится в пещере…
   Юра машинально посмотрел вверх, как будто он там мог что-то увидеть. И вдруг увидел. Он увидел высоко над собой серый свод. Чуть-чуть серый. Очень незаметный, почти черный, как и все вокруг, но все-таки не такой черный, а чуть-чуть серый. Сначала Дымов почти не удивился, ведь он привык, что вверху всегда, даже темной ночью в темной комнате, лежит сероватый отсвет; свет, как тёплый воздух, имеет свойство подниматься вверх.
   Но потом Юра испугался. Свет здесь, в Пещерах, глубоко под землей?
   Замерев, боясь пошевелиться, словно от неосторожного движения свет мог исчезнуть, Юра смотрел на свод. Свет на своде лежал прочно. Тогда Дымов медленно, очень медленно начал поворачиваться, ища источник света. Источника не было видно. Он скрывался за поворотом, очевидно, Юра стоял в самом начале пещеры. Юра осторожно продвинулся и увидел источник света.
   В глубине пещеры стоял человек и светил фонариком на стену. Человек был большой, сильный, уверенный. Юра Дымов почему-то в первое мгновение именно на это обратил внимание: большой, сильный, уверенный. Человек не выглядел заблудившимся, он был здесь хозяином…
   Незнакомец стоял к Дымову спиной. Он светил на стену с близкого расстояния, что-то рассматривая; свет, отраженный от серого камня, контуром очерчивал его фигуру: широкие плечи, короткая шея, устойчиво расставленные ноги. На человеке был черный пиджак, спортивные брюки и белая, видно тоже спортивная, обувь.
   – Эй! – крикнул Юра.
   Юра не хотел кричать, разум подсказывал ему, что надо выждать, получше рассмотреть человека, но разум опоздал, и Юра крикнул «Эй!».
   Человек медленно, словно нехотя, оглянулся. Он поворачивал свою толстую шею с трудом, словно это был заржавленный, несмазанный механизм; Дымову даже показалось, что шея скрежещет – за шеей также с трудом повернулись плечи, и незнакомец уставился на лесника. Наверно, ему со света не сразу стала видна внутренность пещеры, а посветить фонариком человек сразу не догадался и какое-то время настороженно, с испугом вглядывался в темноту: но испуг этот не был просто испугом, это был испуг хищного зверя, воинственный испуг. Дымов понял сразу.
   В тот же миг мощная струя света ударила Дымова по глазам.
   – Я заблудился, – сказал Юра, защищая глаза ладонью. – Я лесник… Пошел в Пещеры и заблудился… Тут еще один человек где-то есть… Алексей Павлович… Большой такой… Не встречали?.. А вы кто сами?
   Незнакомец ничего не ответил. Он продолжал держать глаза Дымова под прицелом ослепительного луча. Юра почувствовал, что человек стал пятиться, уходить в сторону, очевидно, за его спиной был ход. Луч задрожал, давление света на глаза стало непостоянным.
   И тут Юра Дымов пожалел, что окликнул этого человека. Зря он его окликнул. Этот человек не поможет Дымову. Этот человек – хищный зверь, а хищные звери никогда никому не помогают.
   Но было уже поздно. Дымов не мог остановиться. Может быть, Дымов и остановился бы, скрылся в глубине хода, если бы человек направился к нему, но человек не направился к нему, а начал пятиться, и Дымов стал инстинктивно его преследовать.
   – Стойте! – закричал Юра. – Кто вы такой? Помогите мне, я заблудился! Нас здесь двое! Где-то еще один! Не знаю фамилии! Зовут Алексеем Павловичем!
   Человек молчал. Луч фонарика соскользнул с лица Юры, метнулся по пещере – она оказалась очень большой, свет даже не достал до противоположной стены и бессильно повис во тьме мокрой белой тряпкой, и вдруг превратился в маленькое пятнышко, похожее на солнечный зайчик. Зайчик мелькнул впереди и исчез. Дымов рванулся в ту сторону.
   Вскоре зайчик показался снова. Он плясал впереди шагах в двадцати; то скользил по потолку хода, то прыгал по стенам, то на мгновение пропадал совсем – наверно, человек заставлял его бежать у своих ног. Самого преследуемого видно не было, но Дымов хорошо его слышал: человек шел быстро, его грузные шаги, казалось, заполняли весь узкий ход. Иногда незнакомец цеплялся за стены своими широкими плечами, и тогда слышались приглушенные ругательства.
   Почувствовав приближение погони, «спортсмен» побежал. Видно, не таким уж он оказался спортсменом, потому что вскоре Дымов услышал хриплое, неровное дыхание. Человек бежал с трудом, видно, не привык бегать; кроме того, ему мешали его широкие плечи: они все время задевали за стены хода. Юра же бежал легко. Мягкий отсвет от фонарика слегка подсвечивал Дымову дорогу, в то время как самому «спортсмену» свет мешал: слепил глаза.
   – Эй! – еще раз крикнул Дымов. – Почему вы убегаете? Я лесник Дымов! Меня тут все знают! Я ничего вам не сделаю! Я заблудился!
   В ответ лишь топот ног.
   Расстояние между «спортсменом» и Юрой быстро сокращалось. Дымов не знал, зачем он гонится за незнакомцем. Какой толк от человека в Пещерах, если этот человек не желает помочь? Но Дымову хотелось догнать незнакомца, хотелось заглянуть ему в лицо… Лабиринт не терпит одиночества… Лесник Юра Дымов, привыкший в лесу к одиночеству, теперь гнался за неизвестным подозрительным человеком, который не хотел его видеть. Вот что значит Лабиринт.
   – Эй! Стой!
   Что-то понеслось навстречу Дымову, кинулось ему на грудь, задышало в лицо. От неожиданности Юра споткнулся, чуть не упал, ударился головой о стену. Пушистый черный комок скакал возле ног, подпрыгивал, норовя облизать лицо.
   – Тамара!
   Визг, лай, дикая пляска.
   – Тамара! Ты откуда? Тамара! – Дымов поймал собаку, обнял ее за шею, прижался. Между тем незнакомец уходил все дальше и дальше. Пятнышко света почти совсем затерялось в темноте. Тамара вдруг кинулась вслед незнакомцу, отчаянно лая. Через некоторое время послышались визг, проклятия, шум борьбы. Дымов кинулся на помощь другу.
   На месте схватки было темно. Незнакомец или случайно выключил фонарик, или сделал это сознательно. Тамара тихо скулила впереди; видно, ей досталось. «Спортсмена» не было слышно. Дымов нерешительно постоял и стал осторожно продвигаться вперед.
   – Тамара! Эй, есть тут кто? Человек…
   Тихое повизгивание. Больше ничего. Кто-то дышит за спиной. Или это только кажется? Вдруг потянуло чесноком и водочным перегаром. «Откуда здесь может пахнуть чесноком и водочным перегаром?» – успел еще удивиться Юра. Это была последняя мысль лесника Дымова.

* * *

   Маленький огонек постепенно разгорался на глазах у Юры Дымова. Огонек был похож на пламя свечи в тумане. Потом туман стал рассеиваться, а свечка разгоралась все больше и больше, пока не превратилась в большое светлое пятно. Юра даже зажмурился, так сделалось вдруг светло.
   Свет шел от фонарика. Фонарик лежал рядом с Дымовым и светил на близкую стену хода. Чуть в стороне от фонарика возвышался огромный ботинок с острыми шипами. Вид ботинка с поблескивающими в свете фонарика шипами был неприятен. Лесник хотел отвернуться, но голова не слушалась его. Она не хотела отрываться от камня, словно камень был магнитом, а голова железом, или наоборот.
   Юра застонал и пошевелил ногами. Ноги слушались. Слушались и руки.
   – Ну что, очухался?
   Голос равнодушный. Не злобный, не участливый, а просто равнодушный. Дымов сделал невероятное усилие и повернул голову. Прямо перед собой он увидел толстую небритую физиономию с маленькими глазками, широким приплюснутым носом. Физиономия была знакомая.
   – Узнаешь?
   Юра кивнул.
   – Здорово я тебя двинул?
   – Так это вы…
   – Я… Голова не разбита?
   Дымов ощупал голову. Крови вроде бы не было. Только все плыло перед глазами.
   – Нет… не разбита… Кружится все…
   – Немножко не рассчитал. В темноте не видно было.
   Голос по-прежнему равнодушный, но чуть-чуть как будто с сожалением.
   – В каком смысле не рассчитали? – спросил Дымов.
   – Перестарался…
   – А зачем надо было… стараться?
   – Да так уж получилось… Я против тебя зла не имею. Собака все… Твоя, что ли? Привязалась, сука… Лает, мечется, кусать норовит…
   – Откуда она взялась?
   – Наверно, за тобой побежала в Пещеры. Наткнулась на меня и преследует всю дорогу. Я ее, суку, в колодец кинул. Да колодец, видно, мелкий оказался. Вылезла…
   Тамара, словно чувствуя, что разговор о ней, негромко заскулила в темноте, подползла, лизнула руку. Юра погладил ее. Постепенно он совсем пришел в себя. Голова почти перестала кружиться.
   Дымов знал сидящего напротив человека. Это был мясник Вася из города. Юра часто покупал у него мясо, и они вроде бы были в неплохих отношениях. Дымов иногда приносил Васе разные лесные деликатесы: грибы, ягоды, орехи – что было, а мясник за это рубил ему кусочки получше.
   Случалось, когда покупателей в магазине не было, Юра и мясник Вася беседовали, можно сказать, по душам. В основном говорил Вася. Вася завидовал леснику.
   – Жизнь у тебя, как у медведя, – говорил Вася, поглядывая на Дымова маленькими кабаньими глазками. – Живешь в своей берлоге, лапу сосешь, сам себе хозяин. Начальства над тобой нету. Что хочешь, то и делай. А мой каждый шаг на учете. Заведующий следит, милиция следит, народный контроль следит, покупатели следят. Обложили, как волка.
   – Давайте меняться, – предлагал Дымов.
   – Не… не хочу, – усмехался Вася щербатым ртом. – В лесу не устою. Воровать начну. Я и так удивляюсь, как ты терпишь полную бесконтрольность. Характер, значит, такой попался. Или воля сильная, или просто тюха. Я бы давно пол-леса извел, траву и ягоду там разную на корню бы продал. Поскольку контролю нет. Если контролю нет, я все взять себе могу. Я любую вещь своей считаю. Тушу свиную привезут – я ее своей считаю. Знаю, что государственная, а все равно вроде бы как мне принадлежит. Такой странный характер попался. По улице иду – все, что ни увижу, себе взять хочется. Машина – так машина, дерево – так дерево, дом – так дом…