Дягилев Владимир. Вечное дерево

   Напиши, как быть?
   Еще я шью себе юбку из того цветного сатинчика, что мне на день рождения подарили. Шить хожу к Машеньке Степановской, помнишь, рассказывала, я с ней на катке познакомилась. Она сейчас в институт готовится.
   Нелька и Нюся по-прежнему влюблены в Сеню. И не могут разобраться, кому он симпатизирует. А сам он тупой. У него на уме работа, институт да баян. По-моему, баян ему вместо жены. Честное слово, зло берет.
   Ох, Ганка, как мне сейчас охота пошептаться с тобой.
   Поправляйся скорее, приезжай. -Мы все ждем тебя очень, очень.
   От всех привет. От Полины Матвеевны-особый. Напиши нам о себе, о здоровье, о погоде, о море, обо всем, обо всем.
   Целую
   Галка".
   "Здравствуй, дорогая Гануся!
   Тысяча тебе приветов от сердца, от глаз, от всех нас.
   Поправляйся, купайся, загорай и нас не забывай. А мы тебя не забыли и не забудем, а вернешься, так опять вместе будем. И опять наша дружная бригада будет работать хорошо, не для парада. И скажет наш Кузьма Ильич: "Вот чего Цыбулько с девчатами сумела достичь..."
   На этом складно писать кончаем. И так целый час просидели. Очень хотели тебя удивить и посмешить...
   Гануся, это уже пишу я, Нелька. Нюся поехала в магазин, за туфлями, у Московских ворот выбросили "скороходовскую" обувь, приличную и дешевую. Мы теперь ходим на танцы - в парк и в Дом культуры, - конечно, хочется быть понарядней. У меня пока что с туфлями не получается, потому что с этой получки я послала маме, а в следующую, может быть, куплю.
   Теперь напишу тебе про нашу бригаду. Вместо тебя поставили полковника. Он старательный, и с ним начальство считается. А сам он еще не очень понимает и делает грубые ошибки в работе. Но мы его уважаем и помогаем ему. На днях пришли пораньше и из его наряда сделали по восемь рам. (Сенечка тринадцать сделал.) Потихоньку сдали, а он все равно узнал и реакцию дал. Только мы на нее не отреагировали. Снова приходим до работы и помогаем ему.
   Теперь напишу про Сенечку. Он с полковником все спорит, а без него отзывается о нем положительно. Это потому, что наш Сенечка добрый. Он недавно для нас целый вечер играл, и две новые, песни разучил: про геологов и "Бухенвальдский набат". Он купил две белые рубашки и носит их по вечерам. Они так ему идут, просто прелесть. Еще ему очень усы идут. Он как-то не побрился, и мы заметили это. Начали просить, чтоб не сбривал, так разве он послушается? Он вообще к нам не прислушивается, считает еще не вполне взрослыми. Вот ты напиши и внуши ему, что это вовсе не так. Если мы к нему хорошо, так это вовсе не означает...
   Верно, верно, Гануся. Согласная. Подписываюсь. Это я, Нюся. Я уже вернулась, купила туфли белые, с затупленными носами. Так сидят, просто мечта! Даже носить жаль, особенно на танцы. Там подметки горят, как стружка. Я думаю-похожу в старых. Во всяком случае, у меня такие ноги, что на них любая обувь сойдет. Не подумай, что хвастаюсь. Так Сеня сказал. Он в последнее время мне одни комплименты говорит. Нелька сердится на это. А я при чем? Галка говорит, будто он это делает для отвода глаз. А что ему отводить? Уж не такая я, чтобы глаза отводить. Между прочим, эти рубашки я ему посоветовала купить. Только ты не выдавай меня.
   Еще скажу о бригадире. Он очень переживает. И мы за него переживаем. Как ты думаешь, можно к нему на дом явиться, хотя бы пол .помыть? Он ведь один сейчас.
   Мы втроем придем и помоем.
   И еще, Гануся. Галка наша в Сержа по уши. Из комитета не вылезает, хотя и делает вид, что она не думает о Серже. Напиши ей, чтоб меньше торчала в комитете.
   Нехорошо это, не гордо.
   И, пожалуйста, пиши нам. Мы очень по тебе скучаем.
   Обнимаю тебя и целую.
   Нюся.
   Нюська не дает прочитать, что она там нацарапала, и потому я подписываюсь только под своим написанным.
   Целую, Гануся, жду тебя не дождуся. Нелька".
   "Ганна!
   Разреши не писать обычных слов, которыми начинают письма. Ты и так знаешь, что я отношусь к тебе как к другу и желаю быстрее поправиться, пережить наше общее горе и вернуться в бригаду.
   Сейчас у меня есть срочные, деловые вопросы. Я не решался писать тебе о них. Но очень надо. Ты извини и пойми. Договорились?
   Дело вот какое. Наш друг Леша одно время занимался реостатными рамами, что-то придумывал, изобретал.
   Он мне и говорил, да я позабыл, потому что это было во время экзаменов и мне тогда не до "ранки" было. Что-то насчет особого крепления, особых зажимов. Ну, убей - не помню. Может быть, вспомнишь? Очень надо.
   Тут такое дело. Наш полковник влип с этими рамами: махнул с Клепко. Теперь мучается, и помощи не принимает, и сам пока что ничего придумать не может, и норму недодает. Ему на помощь даже его товарищи, отставники, подключились. Откуда они узнали-ума не приложу. Но что они могут? Только мы сумеем помочь.
   Правда, наш с норовом. Но это я беру на себя.
   И еще одно. Приходил тут усатый такой, тоже отставной, новенький, в парткабинете работает. Может, знаешь?
   Полковником интересовался. Все выспрашивал, со всеми беседовал. Я так понял: неспроста это. Правда, наш Кузьма говорит-муть, но я-то вижу.
   А в общем, у нас порядок. Все на высоте. У меня лично тоже на уровне. А если девчонки тебе что-нибудь насчет меня пишут-не верь. Они все меня разыграть пытаются, но это у них не выйдет. Я не мальчишка, кое-что в жизни понимаю.
   Да, Ганна, чуть не забыл: наш полковник расценками заинтересовался. Пока принюхивается. Но я верю: он может. С ним считаются, и мужик он въедливый.
   Ну, отдыхай там. Нас не забывай. Мы тебя все помним и ждем, как родную.
   Сердечный привет,
   Семен."
   Ганна отложила письма в сторонку, закрыла глаза и тотчас представила себе завод, цех, свою бригаду: Галку в цветастой косынке, Нельку и Нюсю, всегда смеющихся, Сеню со сведенными на переносье бровями. И так тосклич во стало, так захотелось повидать их всех, поговорить, поработать рядом с ними. Впервые за время разлуки она ощутила тоску по заводу, по товарищам, по работе. Всю неделю, что она здесь, у моря, Ганна старалась ни о чем не думать, больше ходить, больше бывать на берегу, дышать свежим воздухом. Так и советовали врачи. Еще они велели находиться среди людей. Но ей не хотелось шума, голоса ее раздражали, смех выводил из себя. Тут, на берегу, ей было спокойно.
   Ганна часами сидела у моря, глядя вдаль и наслаждаясь переливами красок. Ей ни с кем не хотелось быть, никуда не хотелось идти. И на почту она не ходила всю неделю.
   Сегодня, совершенно случайно, проходя мимо почтамта, она увидела очередь "до востребования", пристроилась и получила наконец свою корреспонденцию.
   Писем скопилось целый десяток. Еще от Полины Матвеевны, из комитета, еще от кого-то-почерк совсем незнакомый. А эти она сразу узнала, круглые буквы, писанные Галкиной рукой (она и раньше получала от нее письма, когда бывала в отпуске). И Нелькин-почерк тоже знаком - буквы внаклонку, словно прижались одна к другой плечами, как вон девчата на скамеечке. Сеня пишет четко, как на чертеже. Он и к письмам серьезно относится, будто и тут зачет сдает.
   Что он написал? О чем?
   - Что-то про Лешу,-вслух произнесла Ганна и повторила, как бы вслушиваясь в эти слова: -Про Лешу.
   Она впервые с момента несчастья произнесла его имя. Проговорила и задумалась, и не ощутила острой боли, а только грусть, что всегда чувствуешь, вороша дорогие сердцу воспоминания.
   - Да, про Лешу. И это важно.
   Ганна быстро достала Сенино письмо, еще раз перечитала.
   "Было, было. Леша хотел избавиться от тяжелых тисков..."
   Раскатистый гогот отвлек ее от мыслей. Ганна повернула голову и в стороне, у книжного киоска, увидела группу парней, гогочущих во всю силу своих глоток. Над ними возвышался неуклюжий, костлявый юноша. Он торчал над всеми, как гвоздь из доски.
   * * *
   Ганна пригляделась.
   Парни пачкали руки о свежевыкрашенную оранжевой краской скамейку и азартно хлопали ими по светло-голубой стенке киоска. На стенке оставались пятерни разных размеров, как грязные пятна на чистом платье.
   Ганна встала и решительно подошла к киоску.
   - Что вы делаете? - спросила она парней.
   - Не видишь? - хмыкнул парень, черный, как головешка.-Америку обгоняем. У них отпечатки пальцев только, а мы целую ладонь оставляем.
   - Люди работали, а вы? Для чего?
   - Тоже мне-лектор!
   Глаза Черного сверкнули злостью.
   - Не смей, - сказала Ганна твердо и решительно. - А то я тебе такой отпечаток оставлю, на всю жизнь запомнится.
   - А ну!-Черный занес измазанную руку, чтобы оттолкнуть Ганну. Она увидела его ладони в оранжевой краске, как в крови.
   И тут вмешался Гвоздь:
   - Ладно, Цыган, напрочь, - и встал между Ганной и Черным.
   Мгновение Цыган не отступал, прислушиваясь, как оценят это дружки, потом опустил руку.
   - Бездельники,-бросила Ганна и пошла на свою скамейку.
   - Это за что же? Советского человека? - послышался запоздалый ответ и недружный смех парней.
   Ганна больше не смотрела в сторону киоска. Пред ней расстилалось море, все в золотистых переливах. Линии горизонта не было видно. Легкая сизая дымка скрывала ее от глаз, и потому казалось, что небо и море сливаются где-то там, далеко-далеко.. на краю света.
   Что там, за этой дымкой? Есть ли там любовь и такой парень, как Леша? Именно как Леша, а не как вот эти...
   Послышалось похрустывание гальки. Кто-то остановился подле скамейки.
   Ганна покосилась и увидела ноги в синих кедах, зашнурованных белыми шнурками. Потом спортивные брюки с рубцом - вечной стрелкой - посредине, большую костлявую руку, которая держала книги как-то необычно, из-под низу, как держат мяч.
   Она вскинула голову. Перед нею стоял Гвоздь. Он виновато улыбался, и верхняя губа с черным пушком нервно подрагивала.
   - Чего вам?-спросила Ганна.
   - Они ушли.
   - А вы почему не с ними?
   - Я не местный.
   Он замолчал, переступил с ноги на ногу.
   Его смущение тронуло Ганну. Было какое-то милое несоответствие между огромным ростом этого парня и его совсем детской робостью.
   - Так вы что, извиняться пришли?
   - Ну да...
   - Что же вы их не остановили вовремя?
   - Да так...
   - Вот и получается... - Ганна собралась было отчитать парня, но, бросив на него быстрый взгляд, сдержалась: парень и так стоял растерянный и неловкий. - Хорошо, извиняю.
   Парень все не уходил, и Ганне неудобно было прогнать его. Рост юноши явно подавлял ее. Было в парне еще что-то такое - доверчивость ли, искренность ли, внутренняя чистота, - что располагало к нему.
   - Садитесь. Чего ж вы стоите?
   Парень осторожно, словно он мог перевернуть скамейку, опустился на дальний краешек.
   - Так вы не здешний?
   - Ага.
   - А откуда вы этих... - Ганна чуть не сказала "хулиганов", но сдержалась, боясь оскорбить его,-этих парней знаете?
   - Да в баскет... Я тренирую... Да так... Помогаю, в общем...
   - Вы что, хорошо играете?
   - Средненько.
   И то, что он не похвастался, понравилось Ганне. Она стала рассматривать его внимательно. Русые волосы.
   Пышная прядка упала на лоб. Брови выцвели. На левой щеке ямочка.
   "Еще ребенок. Большой ребенок".
   Он сидел потупившись, все больше краснея, и румянец расползался по его щекам, как чернила по промокашке.
   - Вы из Ленинграда?-спросил он после долгой паузы и встрепенулся,
   - Не надо подглядывать.
   Ганна схватила письма и сунула их в сумку.
   - Извините. Я тоже из Ленинграда. На Московском живу.
   Ганна нахмурилась и торопливо поднялась. Упоминание о родном городе и родном районе больно отозвалось в ее сердце, напомнило о н е м.
   - А вы где в Ленинграде живете?
   Она не ответила, пройдя несколько шагов, оглянулась.
   Юноша стоял как-то неловко и робко, опустив одно плечо ниже другого. Вид у него был такой, будто она обидела его невзначай. Ганна хотела вернуться и сказать, чтобы он не обижался. Но не вернулась.
   * * *
   Журка расценил уход девушки по-своему: она не захотела разговаривать с ним, не нашла, о чем говорить.
   Он и сам понимал, что выглядел перед ней мальчишкой и говорил что-то не очень членораздельное, но ничего не мог с собой поделать. Он и всегда-то мало бывал с девушками и не умел вести себя с ними, а если оставался один на один, то и совсем терялся. А тут и вовсе оробел.
   Он, конечно, сразу же узнал девушку и вспомнил тот эпизод с мячом. Тогда еще у нее были такие странные, будто слепые глаза. А сегодня глаза ее блестели гневом, и она не испугалась Цыгана и не уступила бы ему ни за что.
   Ее смелость понравилась Журке, именно поэтому он и захотел извиниться перед девушкой за своих товарищей. Он даже срезался с Цыганом из-за нее, сказав, что теперь пусть их Пушкин тренирует. Еще неизвестно, как будет дальше. Уж он-то, конечно, сдержит слово, не пойдет первым на тренировку, хотя без баскета снова будет пусто и скучно. Журка привык к ребятам и к своей роли тренера. Жизнь в этом приморском городке больше не казалась ему бессмысленной и ненужной. И занятия больше не тяготили его.
   Журка стал жить, не замечая дней, а это первый признак, что все идет неплохо. Это как в игре, когда увлечешься, не чувствуешь напряжения, не обращаешь внимания на выкрики болельщиков-тогда и получается все как надо.
   Сегодняшний случай выбил Журку из колеи. Он сознавал, что сам виноват в ее уходе: он был мальчишкой, и она "отшила" его правильно. Однако самолюбие его было задето, и хотелось показаться перед нею в лучшем виде.
   Журка начал искать новой встречи с этой девушкой, надеясь на этот раз не ударить лицом в грязь.
   Он встретил ее неожиданно, у почтамта.
   - Привет!
   Она вздрогнула, подняла на него удивленные глаза, узнала, кивнула.
   - Ну, как жизнь? - продолжал Журка, больше всего боясь остановиться и замолчать. - На почте была? Что в Питере?
   Девушка замедлила шаги, не понимая, что произошло с этим длинным парнем, отчего он сегодня такой развязный.
   - Что-то тебя давно не видно было. Не хворала?
   Девушка остановилась, медленно оглядела его, и Журка понял: опять не так, опять не то. Он еще попробовал спасти положение:
   - Ты, вообще, ничего. Я даже вспоминал.
   Девушка прервала:
   - А я нет. И отстаньте.
   Она стремительно шагнула вперед, стараясь скрыться в толпе. Журка кинулся за нею. Она шла все быстрее, но н он не отставал, потому что на каждых ее три шага отвечал одним полутораметровым. Он привык чувствовать ритм и скорость и потому легко держал ее на близком расстоянии, не упускал далеко.
   - Что вы хотите? - спросила она, не останавливаясь.
   Он не знал, что ответить.
   "Опять не так, опять не то",-думал Журка, преследуя ее. Он понимал, что это нехорошо, что его навязчивость бросает тень на девушку, но ничего не мог с собой поделать, повторяя одно: "Не отставать, не упускать".
   Девушка нырнула в первый попавшийся магазин. Это был магазин ювелирных изделий. Под стеклом на подсвеченных прилавках блестели кольца, браслеты, бусы.
   Девушка сделала вид, что разглядывает украшения.
   А Журка разглядывал ее: загнутые длинные ресницы, едва проступившие морщинки от глаз к виску, аккуратное ушко, и прямо на нем, на самой раковине - круглая родинка, такая круглая, будто ее нарисовали нарочно.
   - Если вы не отстанете, - прошептала девушка, - я милиционера позову.
   - Зовите, - шепотом ответил Журка.
   Ему было все равно: милиционер так милиционер, важно не потерять ее на этот раз.
   Они вместе вышли из магазина и снова двинулись по набережной по направлению к парку, к пляжам, к темнеющим вдали кипарисам.
   - Честное слово, дружинников крикну, - сказала девушка твердым голосом.
   - Кричите, - еогласился он.
   - А знаете, я вам по роже дам. Честное слово!
   Глаза ее снова, как тогда, с Цыганом, вспыхнули гневом, а вся ее небольшая, плотная фигурка была полна решимости и готовности к действиям. Журка поверил, что она может ударить, но не испугался этого; напротив, ему показлось, что весь этот эпизод именно так и должен завершиться. Журка наклонился и подставил лицо под удар.
   Это было так непосредственно, так искренне, так подетски, что она смягчилась.
   - Нехорошо, честное слово,-сказала девушка и отвернулась от него. Она поняла, что он не отстанет, и не стала больше спешить. Теперь они шли рядом, изредка бросая друг на друга косые взгляды.
   - Чего вы все-таки хотите от меня?
   - Да так. Извините.
   Он опять был тем робким парнем, что вызвал ее доверие в тот раз, и ее вновь тронуло несоответствие между его ростом и поведением, и она снова почувствовала расположение к нему.
   - Как вас зовут?
   - Жур... То есть...
   Впервые в жизни Журка ощутил неловкость за свое прозвище. В самом деле, не представишься Журкой. Еще смеяться будет.
   - Что, имя свое позабыли?
   - Меня зовут Виктором.
   -Виктором,-повторила девушка, словно еще не веря, что его именно так зовут. - И вы действительно из Ленинграда?
   - Честно. На Московском живу. Может, видели новый дом с зелеными балконами?
   Девушка почему-то нахмурилась и не ответила.
   - А вы где живете? - спросил Журка.
   - А здесь что делаете?-вместо ответа спросила девушка.
   Журке стало неловко за свои занятия: в самом деле, глупо приезжать сюда из Ленинграда, чтобы готовиться к экзаменам. Но он преодолел неловкость-сказал правду.
   - Куда же поступать думаете? - снова спросила девушка.
   - Не знаю.
   - Как же так?
   - Да так.
   - Это плохо.
   - Плохо,-согласился Журка и опять спросил:- А вас как зовут?
   Девушка молчала, и Журка подумал, что его ответы чем-то отпугивают ее, ну, не отпугивают, так не нравятся, что ли. Он решил поправить дело:
   - Я еще не решил куда... Мама в Текстильный...
   А я... В общем... Напрочь...
   Он окончательно смутился: "Хоть бы матерью назвал.
   А то мама..."
   - Меня зовут Ганна,-сказала она, чтобы ободричь юношу, и протянула руку, которую он тотчас же порывисто схватил и осторожно пожал.
   - Так вы-республика!-воскликнул он радостно. - Ну да. Есть такая в Африке.
   - Всего лишь человек,-сказала Ганна.-А теперь до свиданья. Мне надо письма почитать.
   Журке сразу же стало грустно. Вновь он ощутил себя мальчишкой, от которого хотят избавиться.
   - А можно... - начал было он.
   - Нет, Витя, вы идите.
   - А когда я вас увижу?
   - Зачем?
   - Так... Поговорить...
   - Со мной скучно.
   - Нет, не скучно.
   - Идите, Витя, честное слово.
   - Не уйду, если не согласитесь увидеться.
   Это опять было сказано по-детски, и Ганна не удержалась от тихой улыбки.
   - Хорошо. Вот здесь, против этой белой гостиницы я часто бываю.
   - Точненько?
   - Точно. А теперь идите.
   С этого дня они стали встречаться у моря, на зеленой скамейке, под высоким каштаном с белыми свечками.
   * * *
   Ганна приходила сюда, как обычно, сразу же после обхода врача. Она усаживалась поудобнее и любовалась морем, отдыхая от тяжелых мыслей, от горя. Она никуда не торопилась, ни о чем не думала,-только смотрела на бесконечные переливы красок или, закрыв глаза, слушала шум прибоя.
   А Журка спешил под каштан, как на поезд, являлся заранее, вместе с первыми купальщиками, прохаживался в сторонке, ждал ее появления, и, когда с горы среди других голов показывался золотисто-рыжий венок, он замирал, словно боялся выдать себя, и долго еще не осмеливался подойти к скамейке и поздороваться с девушкой.
   Ганна отвечала на его приветствие, приглашала сесть и тихонько выспрашивала о ходе подготовки к экзаменам, о прочитанной книге, о тренировках. Он-отвечал подробно и точно, всякий раз чувствуя себя учеником, боящимся получить двойку от любимого учителя. Сам он редко спрашивал ее, потому что заметил - она не любит расспросов.
   И оттого, что он не был навязчивым, ничем не раздражал ее, не лез с разговорами, не пытался больше быть развязным и грубым, а все так же робел, как и в первую встречу,-ей было легко с ним. Парень был единственным человеком в городе, с которым ей хотелось видеться и говорить. Чувство доверия к нему усилилось. Другие окружающие ее в настоящее время люди были незнакомы и неприятны ей, они приставали с расспросами, пробовали ухаживать за нею, тянули в компанию, на танцы, в ресторан, то есть туда, куда ей совершенно не хотелось идти, потому что это никак не соответствовало ее настроению. А этот Витя был молчалив, послушен, по-детски наивен, ничем не грозил ей, не обижал, не мешал. Кроме того, он был земляком, жил в ее районе, ходил по знакомым улицам, мимо родного завода.
   Журка не понимал, что с ним происходит. С того дня, как он начал ходить сюда, под каштан, все полетело кувырком. Занятия на ум не шли. Тренировки не клеились.
   Книги не читались. Спалось плохо. Аппетита не было.
   Он похудел, и мама вроде была довольна этим. (Журка слышал, как она говорила бабушке: "Наконец-то за дело взялся. Надо будет питание усилить".) А ему ничего не нужно было, только бы видеть эту девушку, быть с нею, смотреть на нее украдкой, отвечать на ее вопросы и снова ждать ее голоса.
   Журка жил ожиданиями встреч с Ганной, и жизнь его была полной и что-то значащей только в те часы, когда он сидел рядом с нею.
   Журке вдруг захотелось быть красивым. Никогда до этого не было такого желания. А сейчас оно появилось.
   Он начал разглядывать себя в зеркала: прическа ни к черту, не то челка, не то полька...
   Утром Журка пошел в парикмахерскую и на оставшиеся от несостоявшегося побега деньги модно подстригся...
   - О!-воскликнула Ганна, увидев Журку, и улыбнулась.
   Он покраснел и переступил с ноги на ногу.
   - Садитесь. Каким это вас одеколоном надушили?
   - Не знаю, - небрежно ответил Журка и опустил глаза.
   Он сказал неправду. Надушили "шипром". Сам просил, и побольше чтобы. На рубль пятнадцать накапало.
   Ганна молчала, давая ему возможность прийти в себя, и тем временем разглядывала его новый костюм. Сегодня он приоделся: на ногах коричневые полуботинки, наверное сорок пятый размер, не меньше, серые брюки без манжет, с аккуратной стрелочкой (сам гладил или мама?), белая "бобочка" с молнией, очень к лицу ему. "Свеженький, чистенький, только книги все так же, как мяч, растопыренной пятерней из-под низу держит".
   - Что прочитали? - спросила Ганна.
   - Да тут... "Восемь лет среди пигмеев".
   - Я про экзамены.
   - Л-а... Так... Английский. Текст переводил,-солгал Журка, потому что уже несколько дней не занимался. Не мог.
   - А куда все-таки поступаете? Надумали?
   - Еще нет.
   - Да как же так можно? Надо ж документы подавать.
   - Подали. В Текстильный.
   - А говорите-не выбрали.
   - Это так...-он-хотел сказать: "мама все", да хорошо, что вовремя остановился.
   Ганна покачала головой.
   - Слушайте, Витя. Вы какой-то несерьезный. Как же можно подавать документы в институт, если он вам не по душе? Это ж не шутка. Это профессия. Это на всю жизнь.
   Он уже привык к ней, освоился и потому сказал то, что думал:
   - Все-таки лучше учиться, чем ишачить.
   Он даже не понял сначала, что же такое произошло, чем он обидел ее? Ганна резко повернулась, посмотрела на него в упор, и глаза у нее вновь заблестели гневно.
   - Как вы сказали?
   - А разве не слышали?
   - Нет, повторите.
   - Ну, в общем учиться лучше, чем... чем идти на производство...
   - Нет, вы повторите то слово.
   Журка тотчас вспомнил отца, его обиду, его пощечину, вспомнил переживания, стыд, побег из дому. И все из-за этого слова. Столько неприятностей из-за одного слова! И опять оно, подлое, сорвалось с языка.
   - Я прошу вас повторить это слово, - настаивала Ганна, не спуская с него гневных глаз.
   - Извините... Я не подумал...
   - Нет, вы повторите.
   - Я сказал... ишачить... Извините, я не хотел.
   - А теперь объясните, что это значит?
   - Ну, работать хуже... Не то чтоб хуже, а это...
   Тогда зачем десять лет учиться?
   Ганна перебила его:
   - Значит, образование не позволяет? А я вот семь классов кончила и ремесленное. И теперь на заводе, у станка, на грязной работе.
   - Ну, зачем вы?
   - Нет, слушайте. Я хочу, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Вы, наверное, посчитали меня за эту... Как там у стиляг называется? "Фирменная девочка"...
   - Зачем вы...
   - Да вы не думайте. Я не оправдываюсь. Я горжусь своим званием и своей работой. А таких терпеть не могу.
   "Ишачить". Какое слово придумали. Значит, мы ишаки, а вы счастливые лошадки, этакие беленькие, на парад только. А между прочим, вы хоть раз видели живую лошадь? Ей подковы нужны. Без них она не пойдет. А подковы мы делаем. Вот этими руками.
   Журка посмотрел на ее руки, очень красивые, с удлиненными пальцами, с тонким запястьем, и в то же время-твердые, с тщательно подстриженными ногтями.
   Ему вспомнились руки отца, все в узловатых шрамах, как в наклейках, и то чувство, что он испытал однажды, вновь вспыхнуло в нем, и захотелось тотчас прижаться к ее рукам, погладить, попросить прощения.
   - Вы так. Накипь. Пена, - продолжала Ганна.- Вон сколько ее... Видела вашу "работу"! Пришел маляр, покрасил скамейку, затратил краску, время, труд, а вам это ни к чему. Вы свои пятерни решили увековечить.
   - Я ж этого не делал! -взмолился Журка.
   - Вы стояли тут же и молчали. Значит, одобряли.
   Теперь понятно, почему вы так поступили. Ишачить!..
   Ей показалось обидным, что она приняла этого типа за хорошего парня.
   Ганна встала и произнесла повелительно:
   - Вот что. Сейчас же уходите. И больше не смейте показываться мне на глаза.
   - Извините,-сказал Журка, склоняясь перед нею, будто ожидая удара.
   - Слышите?! Уходите. Нам не о чем больше разговаривать. Я терпеть не могу людей, презирающих труд.
   - Я ж не хотел. Клянусь.
   - Уходите.
   Он стоял такой покорный, беззащитный, такой растерянный, что на мгновение Ганне сделалось жаль его, но тут же она вспомнила это мерзкое слово и поборола жалость.