Дягилев Владимир. Вечное дерево

   Раздался всплеск. Над прудом появилась черная голова. От нее в стороны расходились длинные волны. Голова двигалась рывками, и было слышно, как человек дышит и вода тихонько позванивает от его дыхания.
   - Горячая голова,-пошутил Дунаянц.-Вроде тебя. - И тут же поправился: И меня тоже.
   Степан Степанович не ответил.
   - Песляк ни при чем,-сказал Дунаянц.-Мы его, дорогой, не первый день знаем и знаем, как к нему относиться..,..Л вот если у тебя есть желание...
   - Нет такого желания,-твердо произнес Степан Степанович. - Есть другое: доказать, что мальчишки не безнадежны.
   - Быть может, другой наряд, а не эти шины? - предложил Дунаянц.
   - Это почему же?
   - Но они ж не такие простые, дорогой. Четыре операции.
   - А я их разделю. Каждому по одной дам.
   - Сам придумал?
   - Кузьма Ильич подсказал. Я только собирался.
   Так соседи, бригада Ганны делает.
   - Толковая идея. Благословляю, дорогой.
   Снова донеслась музыка и поплыла, удаляясь, по дальней аллее. Теперь людей не было видно. Мрак опускался на землю все ниже. Огни в домах горели все ярче. И уже различимы были комнаты, оранжевые абажуры, фигуры хозяев, обстановка.
   - Чего я хочу, - раздумчиво произнес Степан Степанович,-чтобы ребята почувствовали и поняли, что они тоже дело делают, пользу приносят. Где-то я читал, что заключенные и те, если они без толку работают, скажем, камни с места на место перекидывают, испытывают угнетение от такого труда.
   - Мрачный пример,-пошутил Дунаянц.-Да еще к ночи.
   - Ну, может, и неудачный,-согласился Степан Степанович. - Только пойми мысль. Вот когда почувствуешь пользу, увидишь дело рук своих...-Он оборвал разговор, усмехнулся. - Чего я тебя агитирую?
   - Агитируй, дорогой. Я уже согласный.
   Они замолчали, вслушиваясь в тишину наступающей ночи, в отдаленные голоса.
   - А отступать не привык,-сказал Степан Степанович.-То вы меня сватали, а теперь я сам не соглашусь сдать бригаду. Ведь если не мы, кто же их на путь истинный, этих парней, наставит?
   - Ах, дорогой!-воскликнул Дунаянц и взял под руку Степана Степановича, давая этим жестом понять, что он разделяет его мысли.
   Долго они еще сидели молча, думая каждый о своем, а в общем об одном и том же-о работе, о заводе, о тех, кого нет здесь, но кто им близок и дорог, как друг и единомышленник.
   Степану Степановичу было приятно, что товарищи верят ему, сочувствуют и хотят помочь. А Дунаянцу было радостно, что его опасения не оправдались, что Стрелков отступать не собирается, а значит, у него, Дунаянца, появился надежный помощник.
   Насидевшись, они встали и пошли по темной аллее.
   Где-то пели песню. Где-то за кустами шепталась парочка. В дальних домах горели огни. Под оранжевыми абажурами сидели люди.
   * * *
   В воскресенье Колька Шамин пригласил Журку прокатиться на пароходе за город. Журка согласился поехать. Нужно было поговорить начистоту, и чем скорее, тем лучше.
   Ребята ожидали Журку на пристани, у Тучкова моста. Хотя он и опоздал, они не стали упрекать его.
   И Колька не выдал своих обычных хохмочек.
   На теплоходе было полно народу. Пассажиры забили все салоны, все проходы. Те, кто не успел сесть, пробовали найти местечко или хотя бы занять удобные позиции у борта. Было душно. Пахло потом и табачным дымом.
   Парни протиснулись на верхнюю палубу. В глаза брызнуло солнце. Свежий воздух хлестнул по щекам.
   Теплоход отвалил от причала и, закончив маневрирование, взял курс на Петродворец. За кормой зажурчала вода. Крупные брызги поднимались чуть ли не до борта.
   - Ну как, старики, - заговорил Колька, - куда путь держим?
   По тому, как он сказал это непривычно серьезно, по тому, как до лоска натянулась кожа на его круглой башке, Журка понял: Колька от своего плана не отступает, стычки не избежать.
   Боб и Мишель молчали. Журка не отвечал, предоставляя Кольке инициативу. Да и что он мог ответить?
   Ведь для него главным была Ганна...
   - Не понимаю, для чего? - воскликнул Колька.- Какой смысл, токари-пекари? В чем светлая идейка? Работать, лишь бы слыть рабочим, по принципу: "Попал в стаю-лай не лай-хвостом виляй". Так я ж не собака. Пардон за извинение.
   Он сплюнул в кипящую воду и покосился на Журку вызывающе.
   - Давай не будем, - проговорил Журка.
   Разговора не получалось, потому что он не мог сейчас, здесь говорить по существу, об истинных своих мотивах. Колька понял это.
   - Я щажу твои чувства, мыслитель. Но это не значит, что я соглашаюсь. Это не значит, что и мы должны за тобой чапать. У нас есть своя тактика, и мы ее, и только ее будем придерживаться. Так мы им еще наработаем. Уже наработали!
   Боб и Мишель захихикали. Колька глянул на них сердито, и они моментально умолкли.
   - Ты знаешь меня. Я человек прямой. Я скажу честно. Мне эта работа до фонаря. А если еще честнее, меня вообще ничто не тянет. Я не знаю еще своего призвания.
   Сказали предки: в институт. Иду в институт. Пошел, не прошел. Сказали: на завод. Хиляю на завод. Я лично хочу одного: веселой жизни. А для нее нужны деньги!
   Вот суть явлений! - воскликнул он театрально, на мгновение став лукавым, привычным парнем. Но тотчас же погасил лукавинки, нахмурился.
   Что-то тяготило его. Что-то не давало покоя. Журка заметил это.
   - Мне все равно,-продолжал Колька,-куда податься, на кому работать (он так и сказал-"на кому").
   Лишь бы монета была. Где больше платят, там и лучше.
   А вообще, старики, хорошо волку...
   - Белая лошадка! - прервал Журка, вспомнив Юг, скамейку под каштанами и Ганнины сердитые слова.
   И как только он об этом вспомнил, тотчас почувствовал ее за своей спиной, будто бы она наблюдала за ним - что скажет? как поведет себя? Белая лошадка. Тебе на парад только. А другие пусть... А ты видел настоящих лошадей?
   - А ты лично не знаком с королем Махендрой? - отпарировал Колька.
   - Лошадям подковы нужны. А подковы руками делают...
   - Не загибай подковы, старик. Я не лошадь, "Говори,-подсказала Ганна.-Выскажи все, что думаешь". А Журка еще ничего не думал. Он произносил те слова, которые она, по мнению его, сказала бы.
   - А кто же для нас делать будет? Какое право мы имеем на готовенькое? Веселая жизнь! Это значит, что кто-то для нас.
   - А ты хочешь, чтобы мы для кого-то?
   - Нет, ты мне ответь, что такое веселая жизнь?
   - А ты мне скажи, в чем смысл нашей работы?
   "Скажи, объясни. Не уходи от ответа", - подсказала Ганна.
   - А что, скажу. Почувствовать руки. Дело в руках.
   Знаешь, как здорово, когда деталь теплеет, будто оживает. А потом ты видишь свою гаечку на вещах, на приборах, которыми пользуются люди.
   - Ах, ах! И люди встречают тебя с оркестром! Да им плевать на твои гаечки. Есть знаки - покупают вещь, нет знаков - не покупают. Ты ишачь, а они покупать будут.
   "Не соглашайся!"-возмутилась Ганна.
   - Значит, в тылу сидеть? - спросил Журка. - Представь, была бы война. Отцы на фронтах, а мы, значит, в тылу, веселую жизнь ведем?!
   - Сравнил! Отцы! Понахватался, токарь-пекарь.
   Идейным стал! - и Колька выругался грязно и витиевато,
   Боб и Мишель заржали. Журка замолк, потрясенный цинизмом. Первое желание было трахнуть сверху по Колькиной круглой башке.
   "Не принижайся, не ложись со свиньей в одну лужу, сам свиньей будешь", - посоветовала Ганна.
   - А я ведь думал, что ты своего отца хоть немного уважаешь. А ты, оказывается, вон как.
   - Что отца? - Колька смутился. - Я вообще. Воевали, ордена получали. А что имеют? Такие же работяги, как и все, как и мы, если хочешь. В грязи, в масле, в окалине, с окладом в сотню рублей. Что твой отец имеет?
   Одни неприятности.
   - Отца не тронь. У него шестнадцать наград.
   - Так я ж и говорю. Неужели весь смысл, вся философия..,
   "Врежь. Защити",-повелела Ганна.
   - Тоже мне-философ! Это ж рабочий класс. От его рук зависит наше будущее. Он и при коммунизме будет. Он как вечное дерево...
   - Брось!-оборвал Колька.-Ты ж не свои слова говоришь, А что ты? Лично ты? Так.., нечто. - Колька сделал жест, который действительно ничего не означал, но был смешон. Мишель и Боб опять заржали.
   Журка обиделся.
   - А ты "на кому"! - крикнул он. - Кто больше заплатит. Значит, продажная шкура! Это философия предателя. Вот она, твоя философия!
   Колька округлил глаза и рванулся к нему. Парни повисли на его плечах. Все равно быть бы драке, потому что Журка уже занес кулак над Колькиной круглой башкой. Но тут раздался дребезжащий голос:
   - Молодые люди, не омрачайте отдых трудящихся.
   Где дружинники? Позовите дружинников.
   Журка не видел того, кто произнес эти слова, но они моментально охладили его. Вновь за своей спиной он почувствовал присутствие Ганны.
   "Ну зачем так? Разве этим докажешь? Только станешь таким же, как и они".
   "Спасибо", - мысленно поблагодарил Журка и, повернувшись, стараясь стать маленьким и незаметным, поспешил прочь от Кольки и его дружков.
   Теплоход подходил к Петродворцу. Слышалась музыка. Виднелись толпы людей в аллеях. Сверкали фонтаны. Серебряные струи переливались радугой.
   Журку ничто не интересовало. Сойдя с теплохода, он тут же прошел в кассу и купил обратный билет.
   * * *
   Песляк не успокоился. Неожиданный поворот собрания еще больше разжег его, вынудил действовать энергичнее. Теперь уже в прямом смысле ему необходимо было спасать свой авторитет. Стрелков являлся тем оселком, на котором проверялось отношение коммунистов к парткому и к секретарю парткома. Так считал сам Песляк. Он был убежден, что Стрелкова напрасно сделали воспитателем молодых рабочих. В запале он уже не замечал в Стрелкове хороших качеств. Песляк понимал, что нужно что-то предпринять, как-то выйти из этого неловкого положения, в которое он, сам того не желая, себя поставил.
   Собрание в цехе натолкнуло его на одну мысль. Но для этого надо было посоветоваться с райкомом.
   И Песляк отправился в райком.
   У здания районного комитета Песляка окликнули.
   Секретарь райкома Полянцев стоял у машины и махал ему рукой.
   - По грибы не хочешь? - спросил он, когда Песляк подошел к машине. Если свободен - поехали.
   В машине сидели две женщины, седоволосая и совсем юная.
   - Знакомься: жена и дочка.
   Женщины начали было сдвигаться, но Полянцев предложил:
   - Садись-ка, Прокопий Васильевич, с водителем.
   Просторнее будет.
   Всю дорогу Полянцев рассказывал об удачливых грибных находках, о вкусных грибных блюдах, о всяких происшествиях именно в тех лесах, куда они сейчас едут и где ему, Полянцеву, пришлось воевать.
   "Волга" остановилась на Лужском шоссе. Женщины начали переодеваться. Шофер занялся мотором. Полянцев сменил ботинки на кирзовые сапоги, сохранившиеся еще от армии, предложил резиновые Песляку. Песляк отказался.
   Они сошли с дороги, перешли редкий кустарник и очутились на мшистой поляне, покрытой торфяными кочками, похожими на огромных рассерженных ежей. Меж кочками поблескивала вода. Приходилось прыгать с островка на островок. Кочки подрагивали и покачивались, как округлые льдины, особенно под тяжестью Песляка, идущего первым. Несмотря на свою грузность, он двигался довольно ловко и лишь покрякивал да шумно дышал, слегка приседая на дрожащей кочке и отталкиваясь от нее. Он первым заметил бруснику и указал на нее женщинам. Сам же, тяжело согнувшись, начал собирать ягоды полной горстью. Лицо у него сделалось брусничного цвета, а маленькие глазки азартно заблестели.
   - Хорошо, хорошо, - одобрительно приговаривал он и кивал Полянцеву тяжелой головой.
   Так, то останавливаясь, то прыгая с кочки на кочку, они и добрались до леса. Здесь было совсем тихо. Полумрак. Пахло прелым листом, сыростью и сосной. Грибов не было. Только виднелась изрытая местами земля, сбитые поганки да густые колонии мухоморов.
   - Кто-то успел раньше нас,-сказал Полянцев.- Пожалуй, ограничимся брусникой.
   Они прошли лесок и вновь очутились на болотистой поляне. Женщины отправились по бруснику. А мужчины сели на сваленную ветром полусгнившую сосну на самой опушке.
   - Ты зачем шел-то? - спросил Полянцев, когда они остались одни. - Не по грибы же, наверное?
   Песляк переставил ноги - в ботинках чавкнула вода, - помедлил, пытаясь вернуть боевое настроение.
   - Да тут начинание одно задумали... Движение...
   или как по-другому назвать, борьбу за моральную чистоту рабочего человека. - И он принялся рассказывать о смысле задуманного им начинания, стараясь придать словам видимость большого дела. По мере того как он говорил, к нему возвращалась боевитость и вместе с тем усиливалась вера в задуманное.
   - Надо не затягивать. У нас уже все подготовлено.
   И народ. И примеры... А для молодежи это вот как необходимо, для ее воспитания,-закончил он, абсолютно уверенный, что Полянцев поддержит его и санкционирует это начинание.
   Полянцев молчал, крутя в руках сухую ветку, и о чем-то думал, как видно, своем, далеком от разговора.
   - Когда я после войны вернулся на завод, - заговорил он, - знаешь, что мне бросилось в глаза? Прямо-таки резануло, как вспышка. Знаешь что? Новые качества появились у молодежи: высокая культура, образованность, тяга к учебе, овладению вершинами производства. В паше время мало кто понимал в технике, не потому, что не стремился понять, а потому, что образования не хватало. В наше время больше овладевали ремеслом, профессией в узком понимании этого слова. Был у нас Петро Ефимыч, чертежи с листа читал, тончайшей шлифовкой и монтажом владел, так что его чуть не профессором считали. А теперь таких Ефимычей десятки в каждом цехе. И никто на них не дивится, как на заморское чудо, никто не смотрит с завистью, потому что многие знают: поднажми, подучись, и сам таким же станешь. Теперь то, над чем мы, бывало, неделями бились, для молодых не проблема. Ты посмотри, как растут "рацки". И это еще не предел. Далеко не предел. Если каждого сейчас расшевелить-рационализация бурной рекой потечет. Ты спросишь, а недостатки? Разве их нет?
   Ну, прежде всего, их не так уж много, в смысле количества людей. Во-вторых, в них большей частью мы с тобой повинны.
   Песляк набряк, побагровел, но сдержался, памятуя, что в настоящее время важно выведать точку зрения секретаря, его отношение к предложению, к делу, к себе.
   Полянцев помедлил и продолжал:
   - Рабочий теперь прозорлив и умен. Он не хочет повторять или выполнять глупость. Он не желает мириться с тем, что из-за чьей-то тупости, из-за чьей-то бездарности летит работа, заработок. Поверь мне, Прокопий Васильевич, многих нарушений и неприятных фактов не было бы, если бы мы с вами работали более четко. Возьмем все те же "рацки". Сколько мы знаем фактов, когда к рабочему изобретению, к рационализаторскому предложению прилипают люди, не имеющие к нему никакого отношения. Изобретает один, а деньги получает группа.
   Все это вызывает у рабочих протест.
   - При чем же здесь мы? - спросил Песляк.
   - Видим, а не противодействуем, вот при чем. А если не видим, то не место нам здесь. А коли видим - в штыч ки, в атаку...
   - Вот я и говорю: движение.., Полянцев покачал головой, отшвырнул ветку в сторону.
   - Достаточно движений, начинаний, кампаний! Было! Сколько их было!-повторил он с болью в голосе.- Нет, не то. Теперь нужна постоянная, ежедневная, ежечасная работа с каждым человеком. И чтобы слова не расходились с делами. Вот беда-то наша в чем. Говорим одно-делаем другое. Призываем, а не поддерживаем.
   Обещаем, а не выполняем. Начинаем, а не доводим до конца.
   Песляк заметил, что говорит Полянцев без нажима, но твердо, говорит то, в чем убежден, во что верит и от чего ни при каких обстоятельствах не отступит. А значит, и спорить с ним бесполезно.
   "Но как же быть? Что же делать? Ведь почва уходит из-под ног", мучительно думал Песляк.
   "Да, не пришелся. Не идет у тебя дело,-с грустью думал Полянцев. - Не понял ты и эту работу".
   Он вспомнил, как год назад Песляка - бывшего инструктора обкома "двинули" на завод, как они впервые тогда познакомились, как Полянцев сам в прошлом заводский работник-удивился тому, что Песляк не знает заводской жизни.
   Он вспомнил, как противился этому выдвижению, поехал в горком, к секретарю товарищу Скокову, как тот убедил его все-таки поддержать Песляка.
   "Что ж делать?- вспомнил он слова Скокова. - Он и так уже трижды бывший: был когда-то вторым секретарем обкома. Говорят, имел способности к партийной работе... Помоги. Научи..."
   Полянцев пытался учить, натаскивать. Не помогало.
   Сейчас он окончательно убедился: "Не тянет. Не пришелся".
   Увидев женщин на мшистой поляне, он обрадовался возможности прервать этот пустой разговор, замахал рукой.
   - Эге-гей! К машине! Больше времени нет.
   У самой машины все-таки сказал:
   - Да, Прокопий Васильевич, упускаешь. Потерял форму. Зажирел. Зажирел.
   Песляк промолчал.
   Всю обратную дорогу он гадал: "Намек сделал или просто сболтнул?"
   Но уточнить не решался.
   * * *
   После работы Ганна велела Журке подняться в красный уголок.
   Пошли вместе с Сеней Огарковым. Журка хотел спросить: зачем это? Но постеснялся. Сеня молчал и смотрел на него неприветливо.
   В красном уголке сидела большая группа рабочих во главе с начальником цеха. Журка удивился, увидев среди них Боба, Мишеля, Медведя. И еще больше удивился, увидев отца и с ним Кольку Шамина. Колька подходил к столу как-то бочком, непривычно, точно тянул сам себя за одно плечо. И взгляд у него был сегодня необычный, исподлобья. Журка впервые заметил, что Колька косит на левый глаз, словно старается подсмотреть что-то находящееся сбоку, за локтем.
   Как только они подошли к столу и сели, начальник цеха провел ладонью по лицу и сказал:
   - У нас ЧП. В бригаде Стрелкова. Пятно на весь цех. Совет по качеству решил разобраться в присутствии, так сказать, виновников,-он кивнул в сторону учеников. - Попрошу Георгия Фадеевича вести Совет.
   Лысый Георгий Фадеевич положил тяжелые руки на стол и оглядел всех присутствующих - рабочих, Ганну, Сеню Огаркова, учеников и его, Журку. Взгляд у него был тяжелый, укоряющий. Журка напугался: "И мне достанется".
   - Пусть бригадир расскажет, как произошло это безобразие, - глухо произнес Георгий Фадеевич.
   Отец встал и по армейской привычке одернул пиджак.
   "А он-то при чем?"-подумал Журка и пожалел отца.
   Отец говорил отчетливо, коротко, понятно обо всем, что произошло с его учениками за последнее время: и о сачковании, и о саботаже, и об автокаре, и о последнем ЧП - запоротых деталях.
   Рабочие молча слушали, поглядывая на виновников с укоризной.
   Журка старался не шевелиться. Все вокруг было неожиданным, необычным, вызывало страх и почтение.
   Он сознавал, что все это серьезно и эти рабочие люди не потерпят позора па свою голову.
   Журка видел, что и другие парни чувствовали то же, что и он. Боб и Мишель сжались. Медведя вообще не было видно, он как-то так сидел, что все заслоняли его от глаз Георгия Фадеевича. А Колька так весь расплылся, сгладился, лицо сделалось плоским, невыразительным, лишь глаза еще больше косили.
   - Этому всему мы свидетели,-произнес Георгий Фадеевич, когда отец кончил свой рассказ. - А вот как безобразие произошло? .. - он помолчал и неторопливо указал рукой на Боба.
   Боб сидел ни жив ни мертв. Лицо его было белесым, в тон волосам, на тонкой шее подрагивала венка. А когда Георгий Фадеевич назвал его имя - он и совсем побелел. Теперь уже волосы стали темнее лица.
   - Встаньте, - подсказал начальник цеха.
   Боб вскочил, с испугом посмотрел на начальника цеха и зачем-то, совсем не к месту, поклонился.
   - Чем вы объясните все случившееся? - спросил Георгий Фадеевич.
   Боб не ответил. Лицо его покрылось пятнами, на лбу заблестели капельки пота.
   - А мы неспособные, - раздался голос Кольки Шамина.
   Журка даже не узнал голоса, будто это говорил не его школьный товарищ, а совсем другой, незнакомый, скрывавшийся в нем человек.
   - Вы желаете объяснить? - спросил Георгий Фадеевич, не поворачивая головы, а только слегка скашивая глаза в сторону Кольки.
   Колька все так же бочком поднялся, изо всех сил стараясь не выказать своего волнения.
   - Неспособные, - повторил он.
   - Вы окончили школу, - сказал Георгий Ф.адеевич.-А вот нам не пришлось столько учиться. Вас выучить старались...
   Он не договорил. И оттого, что он не стал больше ничего объяснять, эти короткие слова, сказанные им, сильно устыдили ребят.
   Наступила тишина.
   Георгий Фадеевич обратился к Мишелю. Тот, опережая его вопрос, подтвердил:
   - Неспособные.
   Дошла очередь до Медведя.
   - А что я? Я работал.-Медведь хотел по привычке переступить с ноги на ногу, но вовремя остановился.
   - Так точно, - подтвердил отец. - К Медведеву претензий нет.
   Георгий Фадеевич сказал что-то начальнику цеха, и на столе появилась бумага и карандаш.
   - Вы можете нарисовать схему?-Георгий Фадеевич обратился к Шамину. - В каком положении находи"
   лась деталь? В каком сверло?
   Колька крутнул головой-дескать, это семечки-и подошел к столу.
   - Рисуйте.
   Колька быстро и довольно удачно нарисовал кондуктор, зажимы, деталь и сверло, пронзающее пластинку, как стрела Амура.
   Георгий Фадеевич повел руками, пригласил рабочих к себе. Рабочие склонились над столом, смотрели и кивали головой.
   Журка не понимал, с чем они соглашаются. И только еще раз взглянув на рисунок, догадался: Колька своим удачным рисунком сам себя выдал. Так правильно и хорошо неспособный не нарисует.
   - А теперь смотрите, - строго сказал Георгий Фадеевкч и кивнул Сене Огаркову.
   Тот поднялся, достал завернутые в газету кондуктор, медную шину, сверло, развернул и принялся объяснять и показывать, каким образом, при каких обстоятельствах может получиться перекос. И оттого, что это разбирал Сеня Огарков, почти их сверстник, объяснения звучали особенно убедительно.
   Сеня разобрал несколько вариантов. Ему задавали вопросы, уточняли детали, просили еще раз показать, как может лежать пластина и под каким углом может идти сверло.
   Начальник цеха взглянул на часы.
   - Все ясно?-спросил Георгий Фадеевич, заметив этот жест.
   - Ясно,-подтвердили рабочие.
   И опять они больше ничего не сказали, только так посмотрели на учеников, что тем стало не по себе: их уличили, но им дают возможность исправиться.
   - Надеюсь, вы все поняли?-спросил Георгий Фадеевич.
   - Неспособные мы,-упрямо повторил Колька.
   Журка видел, что он смущен и с трудом переламывает себя, но все-таки стоит на своем, баран упрямый.
   Начальник цеха скосил на Кольку глаза, подозвал отца и что-то негромко сказал ему. Что именно, Журка не расслышал.
   * * *
   В горкоме партии прошло деловое совещание, имеющее прямое отношение к Степану Степановичу Стрелкову.
   После совещания Скоков попросил Полянцева остаться. Они подошли к раскрытому окну и несколько минут молча разглядывали перспективу проспекта.
   - Ты заметил, люди стали ярче одеваться? - спросил Скоков.
   Полянцев посмотрел вниз, увидел девушку в зеленом платье.
   - Помню, я возвращался из Швеции и обратил на это внимание. - Скоков круто повернулся и неожиданно спросил: - А сколько стоит копейка?
   Полянцев не удивился ни вопросу, ни переходу. Он знал Скокова более двадцати лет, привык к подобным перескокам.
   - А ты нарочно подкинул этого полковника?
   - Просто так получилось.
   - Все совещание повернул... И что же все-таки главное в этой проблеме?
   - Человек.
   - Общо.
   - Зато правильно.
   Скоков не ответил, вновь посмотрел на улицу.
   - Ходят. Тысячи людей, и ни один не догадывается, о чем мы сейчас думаем. Им не до проблем, не до экономики. Хотя эта экономика их и одевает, и обувает, и кормит. Наверняка думают: сидят тут чиновники, телефонами обставились.
   - Как раз и о деле думают,-возразил Полянцев.- У нас народ, особенно теперь, думающий. Это я тоже после заграничной поездки заметил.
   - А ты когда-нибудь задумывался, что означает единица? - прервал Скоков. - Одна копейка. Одна минута.
   Одно сверло. Один человек. Великое понятие! Основа основ. Ты говоришь, что за границей рабочие не задумываются над общими проблемами. Так там хозяин за всех думает. А у нас все хозяева. По идее. Нужно довести каждого до уровня хозяина.
   - В том-то и суть, - согласился Полянцев.
   - Суть, - с усмешкой повторил Скоков. - Как это сделать - вот в чем суть. Мы тратим миллионы на строительство, новую технику, станки. И не всегда получаем должный эффект. А тут... Никаких миллионов, только добиться, чтобы каждый работал как для себя, думал, искал, экономил. Кто подсчитает, сколько, какая выгода от этого?
   - Сосчитать невозможно.
   - То-то. Это может нарастать бесконечно, по прогрессии. И прогрессивка, конечно,-Скоков усмехнулся. -А что ты думаешь делать с этим полковником? Наш комсомол прав. Для молодежи он находка.
   - Не только.
   - Но для молодежи особенно. Какая у вас отдача? - спросил Скоков. Сколько школьников, проходивших практику на заводах вашего района, остались, вернее, пришли работать?
   - Точного процента не знаю, - ответил Полянцев. - Думаю, три, ну пять, не больше.
   - Меньше. Вообще, эта политехнизация не дала ожидаемых результатов. В рабочие все равно не идут. Как ты думаешь, почему?
   - Причин много,-сказал Полянцев.-Мы с пеленок внушали им: "Все дороги открыты. Нам было плохо, так хоть вы..." Мы создали им иллюзию легкой жизни.
   А на самом деле никаких иллюзий нет. Есть труд, трудности, борьба. Столкнутся с жизнью такие вот зеленые, морально неподготовленные, и начинается нытье, разочарование, спад.
   Скоков постучал пальцами по стеклу, посмотрел на Полянцева с грустинкой. Полянцев понял: наболело у него на душе, думал он над этими вопросами и спрашивает лишь для того, чтобы проверить, так ли он думает.