Дягилев Владимир. Вечное дерево

   Остановка длилась минуту, а затем они ринулись вниз. Опять машина стала набирать скорость, а стрелка спидометра поползла вверх.
   Лес начал редеть, отступать, отставать от машины, как будто внизу было что-то такое, что пугало его. Горы обнажились, точно им сделалось жарко под зеленой буркой кустов. Под солнцем сверкали кусочки кварца и слюды. Иногда гора походила на огромную ноздреватую губку, иногда на гигантский кусок антрацита, то напоминала шапку великана, сдвинутую набок, то трамплин с засохшей травой вместо снега.
   Все чаще стали попадаться пирамидальные тополя и еще какие-то неизвестные Журке деревья, вытянутые кверху, высокие и стройные.
   "Как раз баскетбольного роста".
   Пошли виноградники. Коричневые лозины были привязаны к высоким кольям, тяжелые черные кисти оттягивали их чуть не до самой земли.
   - Чтоб вы знали, "Изабелла",-объяснил Федя.
   Показался огромный яблоневый сад. Деревца походили на молодых балеринок. Они стояли на одной белой ножке, такие задорные, кудлатые, и, казалось, ожидали музыки, чтобы начать свой веселый танец.
   Все больше появлялось зданий санаториев с обязательными пиками кипарисов вокруг них.
   Все это-и виноградники, и яблоневые сады, и кипарисы, и санатории начало повторяться много раз и уже не задерживало внимания, поднадоело.
   Но вот из-за горы блеснула радостная голубизна. Она была треугольной формы, меж двух гор и небом, и как бы сливалась с ними, но в то же время отличалась и от гор и от неба. Она играла, жила, двигалась, золотистобелые бурунчики наплывали друг на дружку, скользили по этой голубизне, и не было им конца.
   - Море! - воскликнул Федя таким тоном, будто он сделал открытие.
   "На что похож этот цвет?"-подумал Журка, и сердч це его отчего-то забилось сильнее. Ярко-голубой треугольный кусочек моря напоминал ему что-то приятное и волнующее. "Но что? Что именно?"
   На море появился катерок, словно белый утюг, и прогладил длинную полосу вдоль берега. У дороги под ними стояли дома, виднелись их железные крыши, придавленные тяжелыми камнями, наверное от ветра. Потом дома пошли и сверху и снизу ярусами, словно старались взобраться повыше, чтобы видеть подальше. Как-то незаметно машина въехала в узкую улочку. Дорога, мощенная крупным булыжником, похожим на скорлупу огромных орехов, была накатана до блеска.
   Откуда-то донеслась веселая музыка и песня: "Ветер за кабиною носится с пылью. Справа поворот, осторожно, шофер..."
   Федя хмыкнул и подмигнул Журке. А Журка обернулся и увидел внизу большой белый пароход с красной трубой. Пароход стоял у самого берега, а за ним до горизонта, до дальних гор слева и справа разливалось яркоголубое море, и золотисто-белые бурунчики бежали по нему к берегу, и не было им конца.
   И тут Журка вспомнил, на что похожа эта голубизна:
   на лоскуток материи, что показывала ему Маша Степановская, на лоскуток ее выпускного платья!
   "Да, на Машино платье, и сегодня вечер. Все там.
   Только меня не будет".
   Ему сделалось так грустно, что трудно стало дышать.
   Журка торопливо начал открывать окно.
   - Что, плохо? - встревожилась Нина Владимировна. - Возьми апельсинчик.
   - Все. Приехали, чтоб вы знали,-сказал Федя и, лихо поднявшись еще на одну горку, остановил машину возле белого домика с мансардой, с высоким ветвистым каштаном под окном.
   Из белого домика вышла бабушка, вся седая и маленькая. Журка давно не видел ее и удивился, что она стала такой маленькой. (Он совсем не подумал, что сам вытянулся за эти годы.) -Но глаза у бабушки были все такие же молодые и веселые, морщинки-лучики тянулись до самых ушей, и голову она держала гордо, так что подбородок с ложбинкой посредине был приподнят. И одета она была в платье с кружевами на груди. И причесана аккуратно: всюду в волосах торчали старинные роговые шпильки, а сверху была воткнута большая, белая, узорчатая гребенка, похожая на кокошник, что носят официантки, только она была не спереди, а сзади, точно бабушка второпях перепутала и не там воткнула ее.
   Бабушка протянула маленькие морщинистые руки и поцеловала маму, а затем потянулась к Журке и все никак не могла достать до его шеи. Журке пришлось слегка присесть.
   - Ужасно как вымахал,-сказала бабушка, целуя его в щеку. - Прямо мужчина, и недурен.
   Несколько секунд она смотрела на него снизу вверх, как дети в зоопарке смотрят на жирафа. Это сравнение рассмешило Журку, и он отвернулся, чтобы не засмеяться и не обидеть бабушку.
   Их ждали. Стол был накрыт. Для умывания приготовлено ведро теплой воды.
   Потом они обедали. Ели свежие зеленые щи, рыбу, салат.
   - Ах, какой ужас! - всполошилась бабушка. - Я ж вино приготовила. Нет, нет, Нина, это совсем не противопоказано. Во всех культурных домах вино к столу подается.
   Она достала три темные с зеленым отливом рюмки и кувшин в плетеном футляре.
   - Чтоб все успокоилось,-сказала она, протягивая рюмку Нине Владимировне.
   - А у нас сегодня выпускной вечер, - сам не зная для чего, сообщил Журка.
   - О-о!-воскликнула бабушка и потянулась к графину.
   - Мама!-остановила ее Нина Владимировна.
   - Оставь пожалуйста. Это бывает раз в жизни. Давай, мальчик, выпей. Ах, молодость! - Она говорила громко, и щеки у нее дрожали. - Помню окончание гимназии. У нас был выпускной бал. Со мной танцевал Петя Ромашев, вот с такими черными глазами. Мы порхали, как бабочки. А потом всем классом поехали по Волге...
   Идем-ка в город,-предложила бабушка.
   - Ну, мама, мы с дороги.
   - Оставь, Нина. Если ты устала - отдыхай, пожалуйста, а мы пойдем. В такой день грешно сидеть в четырех стенах.
   Журке постелили в небольшой комнате, в мансарде, такой низкой, что он все время должен был пригибаться, чтобы не стукнуться головой о потолок.
   В раскрытое окно был виден город, лежащий внизу, весь в огнях. Огни эти горели беспорядочно - выше, ниже, со всех сторон. Ночь была черная, несмотря на звездное небо и луну. И горы были черные. И потому огоньки горели ярко и особенно четко выделялись на черном фоне, как начищенные пуговицы на бушлате матроса.
   В порту по-прежнему стоял пароход, сияя сотнями огней, точно был в праздничной иллюминации. Темная вода, отражая его огни, блестела, как ртуть. Ритмично мигал красный огонь маяка. Вдали по горе шла машина, по угольной черноте скользила желтая мерцающая точка.
   Журке не спалось. День был длинный, бурный, полный впечатлений, а главное, вопросы, на которые он не знал ответа,-так и не прояснились. Завтра начнется подготовка к экзаменам. А зачем это нужно? Если это не нужно, тогда для чего он здесь?
   Ударили склянки. Прогудела машина. Донеслась тягучая песня. Все эти звуки летали в воздухе, как птицы, только их нельзя было увидеть.
   "Зачем? Зачем?"
   "Чтоб знал, для чего", - произнес голос Федн. И Журка уснул.
   Проснулся он внезапно от непривычных, весело звенящих голосов. Казалось, необычный оркестр настраивает свои необычные инструменты. Журка пошевелил рукой, почувствовал это движение и понял, что уже не спит, а голоса эти-пение птиц. Он вспомнил, что еще днем видел внизу у самых окон большой парк. Вероятно, голоса доносились оттуда. Журка прислушался.
   Все громче разносилось пение, все сильнее звучали солисты, все больше чистых, звенящих, радостных голосов сливались вместе. Птицы не успевали слушать друг друга, они торопились петь. Наконец наступил момент, когда невозможно стало отличать, где кончается один голос и начинается второй. Все голоса объединились в один восторженный хор. Это было общее ликование, гимн утру, новому дню,солнцу.
   "Ах, как хорошо!-подумал Журка, захваченный этим ликованием, - Как здорово жить, слушать пение птиц, видеть море и небо, самому петь, летать над горами..."
   И тут он вспомнил, что надо вставать, брать- учебники, заниматься, и пожалел, что проснулся.
   "Зачем? Зачем?"
   - Жура, пора,-раздался голос матери.
   - Напрочь,-сказал он и повернулся к стене.
   - Ты же не маленький. Я не уйду, пока не встанешь.
   Он открыл глаза, взглянул на мать с неприязнью и встретился с ее умоляющим взглядом. Но не этот взгляд, а седой волосок, прилипший ко лбу и блеснувший на солнце, привлек его внимание. Чудесное утро, голубое небо, ликующий гомон птиц - и этот седой волосок.
   Что-то было такое в этом контрасте, что заставило Журку покориться.
   После завтрака он поднялся в свою комнату, взял учебник по литературе и сел у распахнутого окна. Заскрипели ступени. Журка торопливо раскрыл книгу сразу на двадцать первой странице.
   - Жура, - сказала Нина Владимировна, появляясь в комнате. - А программу ты захватил?
   - Я и так знаю. Вот с литературы начал, с восьмого класса.
   - Нет, все-таки программа нужна. Я попробую достать.
   Журка подумал, что будет даже лучше, если мать уйдет из дому, и согласился.
   Он стал читать, но не понимал смысла того, что было в книге. Глаза видели буквы и слова, но мозг не воспринимал их значения. Мысли были заняты совсем другим.
   "Все мои товарищи там... Там хоть бы готовились вместе. Хотя бы мячишко побросали..."
   Журке так захотелось поиграть в баскетбол, что он встал, расправил плечи и стукнулся головой о потолок.
   - О, черт! Даже выпрямиться нельзя!
   Он, сутулясь, прошелся по комнате и только теперь заметил этажерку с книгами, стоящую в дальнем углу.
   Книг было несколько десятков, лежали они в беспорядке, как бывает, когда ими пользуются ежедневно.
   "Наверное, дедушкины,-догадался Журка, читая заглавия книг. - Он любил о путешествиях".
   Журка взял наугад несколько книг. Это были "Дерсу Узала" Арсеньева, "Занзабуку" Льюиса Котлоу, "С палаткой по Африке" Ганса Шамбурка и "Тигр снегов"-' без фамилии автора на обложке. "Дерсу Узала" он читал еще в пятом классе. Остальных книг не знал. Полистав их, он выбрал "Тигра снегов" и, удобно расположившись на кровати, поджав под себя левую ногу, углубился в чтение. Книга была автобиографией шерпа Танцинга, который вместе с одним новозеландцем первым покорил высочайшую вершину мира Эверест. "
   "Вот этот шерп знал, что ему надо делать..." - думал Журка.
   Он так, увлекся, что не заметил, как возвратилась мать. Лишь когда она постучала в дверь, встрепенулся, вскочил, отложил книгу и перелистнул несколько страниц учебника.
   - Пока не нашла,-сказала Нина Владимировна, вытирая платком раскрасневшееся от жары лицо.- А как у тебя? - она приблизилась к столу и заметила книгу. - Жура, зачем же ты посторонние книги читаешь?
   - Это в перерыве,-соврал Журка.
   - Не нужно забивать голову посторонним.
   - Что же, мне с утра до ночи зубрить, да?
   - У тебя сейчас такой период...
   - Да ну...
   - Нет, я вижу, ты не понимаешь,-мать с упреком произнесла именно то слово, которое не давало Журке покоя.
   - Не понимаю, - признался он, повышая голос. - Не понимаю, зачем мы сюда приехали, когда все там?
   Не понимаю, зачем нужны эти экзамены? Зачем, если я не выбрал еще, куда поступать? Не понимаю, зачем Текстильный...
   - Вот-вот-вот... Я так и знала. - Голос у Нины Владимировны дрогнул. Это все отца работа.
   - Папа здесь ни при чем,-прервал ее Журка.- Я сам...
   - Сам? Ну, что ты сам? Сам ты еще ребенок.
   Это задело его самолюбие.
   - Нет, я сам дошел. - Он выпрямился, как будто хотел показать, что он совсем не ребенок, опять стукнулся о потолок и разозлился. - Ты думаешь, я дурак?
   - Нет, я так не думаю. Но зачем повторять глупые слова?
   - Они вовсе не так глупы, как" ты считаешь. И хватит со мной как с мальчишкой!
   У Нины Владимировны дрогнули губы, она попыталась что-то сказать и не смогла.
   - Я буду заниматься самостоятельно, - решительно заявил он. - Без твоей опеки.
   Журка схватил учебник и пошел из комнаты. Но, вспомнив про книгу, вернулся и демонстративно сунул ее под мышку.
   В парке оказалось не так свободно, как он ожидал, и не так прохладно, как он думал. У железной решетки с раздвинутыми для пролаза прутьями Журка нашел свободную полусломанную скамейку, всего с одной доской для сиденья. Он сел, отложил книги и некоторое время вслушивался в ленивое посвистывание невидимой птахи, спрятавшейся в ветвях ближайшего каштана. Сердце у него напряженно стучало, и весь он был взволнован и прямо-таки физически ощущал это волнение, как, бывало, чувствовал усталость после важного матча, выигранного с трудом.
   - Пусть знает, - произнес он тихо, словно хотел оправдаться перед самим собой. - Они думают, я не могу.-Журка взялся за учебник.-А я вот буду, без дураков.-И он прочитал с нажимом, словно с ним спорили и не давали слова сказать: - "Вершиной поэтического искусства Древней Руси является "Слово о полку Игоревен.
   Смысл не усваивался, но Журка заставлял себя читать еще и еще раз, как в игре, когда уже весь выдохся, а необходимо поддерживать быстрый темп.
   - Тебя и не найдешь,-раздался неторопливый голос с характерным, четким произношением конца фразы.
   Голос бабушки.
   Журка недовольно вскинул голову. Он только вчитался, начал понимать текст, и ему помешали.
   "Наверное, мать пожаловалась", - решил он, подготавливаясь к серьезному, неуступчивому разговору.
   - А я вчера еще хотела. Подумала и забыла, - сказала бабушка и полезла в свою старую вязаную сумочку с кисточками.-Вот ведь память ужасная стала: что было раньше, отчетливо помню, а о сегодняшнем забываю.
   Ж.урка смотрел на ее сморщенные пальцы, перебирающие содержимое сумочки, и не понимал, что она ищет и в какой степени это относится к нему.
   - Вчера это было бы более кстати. Но ты уж извини меня, мальчик. Сегодня тоже неплохо. Вот, прими, пожалуйста, от бабушки,-и она протянула ему небольшую квадратную коробочку.
   - Что это?
   - Это, мальчик, подарок тебе в честь окончания школы, это моя золотая медаль, я получила ее полвека назад, когда окончила гимназию.
   - Ну что вы, бабушка!'-Журка даже отодвинулся на дальний конец скамейки.
   - Нет, нет, возьми, не обижай старуху.-Бабушка встала и произнесла торжественно:-Я дарю ее тебе от всего сердца, с искренним пожеланием успехов в твоей жизни. Пусть эта медаль будет доброй памятью, которую не надо омрачать.
   Журке неловко было брать этот незаслуженный подарок, но бабушка стояла с протянутой рукой, и в глазах у нее были слезы.
   - Спасибо, бабушка.
   - Дай бог... - она притянула его к себе и поцеловала в лоб.
   Журка быстро спрятал коробочку в карман и покосился на приближающихся к ним парней. Он обратил внимание на смолянисто-черного, как цыган, юношу, что играл мячом, не замедляя хода.
   Парни скрылись в пролазе решетки. Снова стало тихо.
   Только птаха в ветвях каштана время от времени подавала голос, точно боялась заснуть от жары и одиночества.
   - А теперь расскажи, что у тебя с мамой произошло? - спросила бабушка после паузы.
   - Ничего. Я не знаю, чего она жалуется.
   - Она не жалуется. Она плачет. Зачем же ты доводишь ее до слез? Ты защищать ее должен, а не обижать.
   - Я и защищаю...-Журка хотел рассказать о стычке с отцом, но запнулся, почувствовав неловкость.
   - Так в чем же дело?-переспросила бабушка.
   У Журки уже не было желания спорить, доказывать свое право на самостоятельность, и он сказал доверительно:
   - Да так... Ничего... Просто я не хочу в Текстильный и вообще не выбрал еще, куда поступать.
   - Это плохо, мальчик.
   Журка молчал, не зная, что сказать.
   - Конечно, знать свой путь-большое дело,-продолжала бабушка таким уверенным и спокойным тоном, будто ей известны были все пути и все человеческие дороги. - Очень важно начать его правильно, не ошибиться, потому что ошибки-это разочарования.
   - Так же и папа говорит, - прервал ее Журка, обрадованный совпадением взглядов отца и бабушки.
   - Твой отец неглупый человек. Я это всегда говорила. Только ум и образование-разные вещи.
   Бабушка наклонилась и прочертила зонтиком две черты на земле, будто хотела обозначить графически ум и образование, а потом посмотрела на него пристально.
   Журке неловко было под ее взглядом, и он поспешно согласился:
   - Понимаю, бабушка.
   - А раз так, то почему же колеблешься? Почему в тебе нет твердости и уверенности?
   - Так я ж не знаю, куда пойти. - Он вспомнил слова отца. - Так лучше никуда. Еще есть время...
   - Неверно, неправильно,-возразила бабушка.- Год пропустишь, а там в армию. И что? - Щеки у нее задрожали.-Чего ты напугался? Трудности? Так где легко? Везде и всюду непросто. Вы, молодые, думаете, что жизнь - это игрушка, а она сложная штука. В ней, может быть, один процент радости. Ты небось читал о Циолковском. Разве старику легко было? Ну?
   Журка молчал.
   - Прадед у тебя механиком парохода был,-продолжала бабушка более спокойно. - Он стремился к знаниям, но не сумел получить их. Такая в то время жизнь была. Дед в капитаны вышел, и тоже без высшего образования. Гражданская война была его университетом.
   Отец твой... Ты сам знаешь. Так что же ты? Тебе дается наконец возможность. За тобой фамилия стоит, а ты?
   Журке сделалось стыдно, будто он и в самом деле совершил что-то такое, за что нужно краснеть. Он отвел глаза, полез за платком и нащупал коробочку с медалью.
   - Возьмите,-сказал он, протягивая бабушке эту коробочку.
   - И не выдумывай, - гневно произнесла бабушка и, опираясь на зонтик, поднялась.- И не распускайся.
   Ты ж мужчина, продолжатель фамилии. В наше время это многое означало. А в ваше уж и пе знаю, и не знаю. - И она пошла, пришаркивая войлочными туфлями.
   Подрезанные акации скрыли ее из виду, и только белый гребень долго еще плыл над кустами. Журка тяжело вздохнул и взялся за книгу.
   Едва прочитал несколько строк, услышал знакомый, отрывисто-гулкий звук-удары тугого мяча о землю.
   Этот звук заставил его встрепенуться. "Наверное, тот "цыган", те ребята, что скрылись в пролазе, начали игру..."
   Вдали, в горах, раздавались нечастые раскатистые взрывы - рвали породу. Неподалеку проходили машины, доносились людские голоса, пела невидимая птаха - все это не трогало Журку. Но этот звук...
   Журка читал и про себя и вслух, но ничего не понимал и не слышал, кроме этих гулких ударов, долетающих сверху, будто ударяли мячом не о щит, а об его сердце, и оно усиленно билось, не давая покоя.
   "А что, если и я? .. Нет, нет..."
   Журка встал и поплелся домой. Закладку на всякий случай он переложил дальше того места, до которого дочитал на самом деле.
   Потянулись скучные дни, как один бесконечный урок.
   Журка поднимался в семь, завтракал, шел в парк и там занимался.
   Вечером мать спрашивала:
   - Сколько успел сегодня?
   - Вот смотри, я не считал.
   - Не очень, - всякий раз говорила Нина Владимировна, хотя Журка непременно по дороге к дому перекладывал закладку дальше прочитанной страницы.
   Так были повторены литература и физика. Тем же манером он приступил к математике. За эти же дни Журка успел прочитать и "Тигра снегов", и "Запзабуку", и "С палаткой по Африке". Перерывы для чтения удлинялись, время для занятий сокращалось.
   Иногда он просто сидел с раскрытой книгой у окна, разглядывая город и море. Город казался огромным театром с партером и бельэтажем, с ярусами и галеркой, а море-огромной сценой. На сцене происходили действия: уходили и приходили белые пароходы, скользил"
   красные катера на подводных крыльях, появлялись буксиры и танкеры, менялось освещение, менялся цвет моря, доносились грубоватые гудки пароходов н веселая музыка, двигались хоботы подъемных кранов- все это было интересно н хорошо просматривалось. Журка готов был часами сидеть и смотреть на море.
   В городе_"щла своя жизнь, которая нередко удивляла Журку своими деталями. Местные жители по вечерам выходили на улицу с ведрами и корзинами, полными мусора, и ждали специальной машины, которая появлялась всегда в одно и то же время. Раз в неделю на угол, в тень акаций, привозили зеленую бочку с керосином. Жители выходили с бидонами и становились в очередь к ней.
   А потом Журка слышал, как шумели примуса и воздух наполнялся запахом борщей и котлет.
   - А у вас что-газа нет?-спросил он в один из первых дней бабушку.
   - Мы по старинке, на керосиночке.
   - Вот смехотура!
   - Смехотура, говоришь? На этой "смехотуре" ты вырос.
   После памятного разговора в парке бабушка стала суше и строже, и если разговаривала с Журкой, то резко и определенно.
   Зато мать как-то вдруг присмирела, не очень нажимала на Журку, позволяла "ему располагать своим временем, как он хочет, и только в конце каждого дня требовала отчета. Журка догадывался: бабушкина работа.
   Об отце мама тоже разговоров не заводила, во всяком случае в присутствии Журки. А он все чаще, неизвестно почему, вспоминал отца, особенно его руки, все в шрамах,как в наклейках.
   При одном воспоминании об этих руках Журке становилось горько и стыдно, будто он бросил отца в тяжелую минуту. Однажды ему сон приснился: ничего нет, только руки отца, напряженные, с надувшимися венами.
   Опи что-то поднимают, не видно, что, но понятно-им трудно, этим рукам. Журка хочет помочь, им-не может, пальцы как замороженные.
   Ои проснулся от собственного крика. Наутро спросил у матери:-
   - От папы писем нет?
   - А что ему писать? Как норму выполняет?!
   - Оставь, Нина,-вмешалась бабушка.-Нормавеликое дело. Норма-это значит нормальный, в отличие от ненормального. - И она покосилась на Журку так, что он поторопился собрать книги и уйти в парк, на свою полусломанную скамейку.
   Здесь он как бы отдалялся от всего остального мира, оставался наедине с собой.
   Здесь у Журки была своя жизнь, и все, что его окружало, казалось близким, только ему предназначенным.
   Шумела листва. В ветвях каштана пела все та же птаха. И хотя он еще ни разу не видел ее, лишь слышал ежедневно, она была родной, своей, совершенно необходимой ему. И если птаха не пела, он беспокоился, не начинал заниматься до тех пор, пока не раздавалось привычного пения.
   Но более всего его беспокоили знакомые звуки-тугие удары мяча о землю. Все те же парни, во главе с Цыганом, каждый раз проходили по аллейке мимо него, скрывались в пролазе, а через несколько минут звенел мяч. Парни, очевидно, привыкли к Журке и не замечали его присутствия, как не замечают в комнате старых вещей, и проходили мимо, словно он и не сидел на скамейке.
   Журка при виде парней замирал, напрягался, делал вид, что страшно занят чтением и тоже не замечает их.
   А сам мысленно шел по пятам за ними, брал мяч, чувствовал его упругость, поглаживал слегка шероховатую покрышку, проверял шнуровочку, подкидывал мяч в воздух, принимал на палец. В этом мяче, в этих тугих ударах было самое родное, то, что он любил больше всего в жизни.
   С мячом, с баскетболом были связаны у Журки лучшие воспоминания, поездки, победы, возвращения со славой. Только с мячом, на площадке, в игре он чувствовал себя сильным и ловким, не замечал своей угловатости, не стыдился выпирающих ключиц и своего роста, а, напротив, гордился им, пользовался, выпрямлялся. Лишь в игре он забывался, не помнил ни о чем и не видел никого, кроме открывшегося игрока, свободного места, куда необходимо сделать рывок, и мгновения для точного броска. Когда мяч, брошенный им, трепетал в корзине противника, Журка испытывал истинное удовлетворение, восторг, душевный трепет - чувства, равных которым он не испытывал никогда и нигде. Только в игре он ощущал себя нужным и полезным, и горячие глаза товарищей, их дружеские похлопывания по плечу, бурные аплодисменты и крики болельщиков были верным тому подтверждением.
   Теперь, когда ничего этого не было, Журка чувствовал свою осиротелость особенно остро и завидовал и парням, и Цыгану.
   Он пробовал сидеть дома, но в положенное время, сам того не желая, начинал посматривать на часы, беспокоился, выглядывал в окно и в конце концов отправлялся на свою скамейку. И снова слушал, как звенит мяч, топают ребята, спорят друг с другом.
   "А-а, напрочь, ничего особенного", - сказал он однажды в; схватив книжки, просунулся через пролаз и поднялся на горку, где звенел мяч и слышались азартные крики.
   Площадка была небольшая, комплексная, этакий спортивный городок: рядом с баскетбольными щитами были врыты столбы и натянута сетка для волейбола, сбоку от нее-турник, кольца, бум. Все было расположено так экономно и разумно, что казалось, ни одного метра не пустовало.
   Еще Журка обратил внимание, что площадка будто втиснута в жесткие рамки: с двух сторон железная ограда, с двух - школа и мастерская.
   Парни словно не замечали этих жестких рамок, знай себе кидали мяч, только пыль летела из-под ног. Журка опытным глазом определил сразу, что это довольно слабенькие игроки. Они часто теряли мяч, неточно пасовали, двигались медленно, а главное-мазали, из самых выгодных позиций мазали. Кричали и спорили они лучше, чем играли. Еще он заметил, что Цыган считался у них первым игроком. К нему прислушивались в спорах, на него играли, ему старались подражать, а он держался как премьер, пешком ходил по площадке и ждал под щитом, когда ему дадут мяч.
   "Ишь ты, поди ж ты",-с усмешкой подумал Журка и почему-то вспомнил слова отца в свой адрес.
   - Сашка, прикрывай Краба! Гусь, бросай сюда! Сюда, говорю! - покрикивал Цыган.