Джеллис Роберта. Пламя зимы

   Когда я поспешил назад, Мелюзина подала мне наполненные до отказа седельные сумки, и я приторочил их к седлу Барбе, даже как следует не посмотрев на Мелюзину. И даже когда помог ей сесть в седло и она мягко сказала мне: «Ты нашел Кусачку для меня», я едва взглянул на нее, вскочил в седло и тронул Барбе вперед. Тем не менее я знал, что нет необходимости для спешки: если бы король решил вернуть меня, он бы это сделал сразу. Единственной причиной, по которой я спешил, как будто дьявол гнался за нами по пятам, была та, что я слишком устал от дворцовой жизни, слишком устал от необходимости опасаться оскорбить сильных и обидеть слабых, слишком устал, защищая короля от докучливых просителей. Я слишком устал видеть, как человек, которого я люблю за его доброту и щедрость, действует недостойно, даже иногда бесчестно под влиянием своего окружения. И когда мне дали свободу, а потом снова ее отобрали, я понял, что задыхаюсь без свободы высказывать свои мысли, не опасаясь, что единственное мое неосторожное слово может причинить громадный вред.
   Стремление бежать было такое сильное, что я пустил Барбе быстрой рысью, как только убедился, что Мелюзина уверенно сидит в седле. Мы скоро обогнали нашу повозку, и я остановился лишь у ворот, коротко приказав пропустить ее. Потом мы выехали на дорогу, и Барбе перешел на галоп. Мне не нужно было оглядываться на тонкую морду лошади Мелюзины с ее злыми, окруженными белыми кольцами глазами, остановившимися на моем колене.
   Я знал теперь, что Мелюзина горячо любит свою лошадь, но Кусачка была редкостной скотиной. Когда мы какое-то время ехали медленно, и лошади Мелюзины не нужно было применять всю свою силу и скорость, чтобы не отстать от Барбе, она поворачивала голову и пыталась укусить меня за бедро, но меня защищала кольчуга. Я несильно бил лошадь по носу, а она, не теряя хода, только косилась на меня глазом, и я был уверен, что она смеется надо мной, и смеялся ей в ответ.
   – Мы теперь в безопасности, Бруно? – спросила Мелюзина сдавленным от страха голосом. Я сдержал Барбе, и он пошел шагом. Когда мы поравнялись с Мелюзиной, я повернулся и посмотрел на нее.
   – Мы в большей безопасности, чем большинство путешественников, – ответил я мягко, заметив, как побледнела и напряглась Мелюзина. – Сейчас не те дороги, какими они были во времена короля Генриха, и я не думаю, что какие-нибудь бандиты побеспокоят себя тем, чтобы напасть на нас. Я хоть хорошо, но небогато вооружен, да и ты невзрачно одета.
   Страх на ее лице сменился изумлением.
   – Бандиты? – повторила она. – Я думала, что мы бежим от короля!
   – Бог мой! – воскликнул я. – С чего ты взяла это?
   – Ты дал мне понять это, – огрызнулась Мелюзина. – Ты сказал, что если мы не уедем сейчас, то мы вообще можем не уехать. Что ты имел в виду, если не то, что король в гневе?
   – Совсем наоборот, – признался я. – Стефан, кажется, чувствует, что не может обойтись без меня. Мне жаль, что я напугал тебя, но почему ты подумала, что я так внезапно потерял расположение короля, что побег стал единственным выходом?
   Мелюзина не сразу ответила мне, но потом объяснила, что она подумала про повозку и охранников.
   – Я подумала, что то, что я рассказала епископу Винчестерскому о нашей поездке, представляло какую-то тайну. А когда ты вдруг не пришел ночевать и не прислал мне записку, я испугалась, что ты потерял доверие короля. Я позволил ей закончить свой рассказ, не задавая вопросов. То, что она рассказала мне, вновь пробудило мои опасения о натянутости в отношениях между королем и епископами. Видимо, я нахмурился, потому что Мелюзина добавила:
   – Наверное, то, что я сделала, глупо и опасно. Мне так жаль. Я не могу избегать королеву, но я могу…
   – Нет, нет. – Я улыбнулся и похлопал ее по руке, сжимавшей поводья лошади. – Твой рассказ Винчестеру не может принести никакого вреда ни тебе, ни мне. А если чем-то и повредит, то это моя ошибка, что я не предупредил тебя держать наш отъезд в тайне. Но ничего страшного здесь нет. Мой отпуск не был тайной. Бог видит, Стефан вздыхал и жаловался всем своим приближенным, что я попросил отпуск в самое неподходящее для него – время. Почему же об этом не знал Винчестер?
   – Ты просил об отпуске? – повторила Мелюзина. – Но почему ты сказал мне, что король приказал тебе везти на север его послания?
   – Да, клянусь тебе, что так оно и было, но король толкует все по-своему. Это Валеран де Мюлан убедил его послать меня…
   – Валеран де Мюлан? – выдохнула Мелюзина. – Что у тебя с ним общего?
   – Стараюсь общаться с ним как можно меньше, – ответил я, – но, к сожалению, Валеран де Мюлан – ближайший друг и советник Стефана, и я не могу избегать его, не должен этого делать.
   – Но ведь ты сам не человек Валерана, ведь нет?
   – Нет. Я слуга короля и королевы, и эта двойная верность не мешает мне, потому что желания королевы служат только на благо королю.
   Я ответил незамедлительно и твердо, и удивленно посмотрел на Мелюзину: почему ее вопрос был задан с таким жаром? Ее интерес предполагал какую-то связь между ней и Валераном. Но это смешно и невероятна, если только он не останавливался в Улле и там не возникла между ними какая-то связь. Мелюзина отвернулась, и я не мог видеть ее лица, но она сжала поводья с такой силой, что ее пальцы побелели. Через какое-то время они стали приобретать свой нормальный цвет, и Мелюзина повернулась ко мне.
   – Тогда почему Валеран повлиял на решение короля послать тебя на север? – спросила она.
   Не могу сказать, спросила ли она это из простого любопытства, или это был тонкий ход, чтобы отвести мои мысли от ее интереса к Валерану.
   – Он думает, что, когда я не на службе и меня нет в спальне, ему будет легче узнавать, что говорит и делает король, – объяснил я Мелюзине. – А наиболее верный путь удалить меня, когда обсуждаются опасные для Валерана вопросы, – это вообще отослать из дворца.
   В сияющих глазах Мелюзины отразился интерес.
   – Если Валеран, как ты говоришь, наиболее близкий друг и советник короля, то почему он чувствует необходимость так тщательно наблюдать за королем?
   – У короля были другие близкие друзья и советники, которые потом потеряли свое влияние, – медленно ответил я, не уверенный, насколько умно и безопасно говорить это Мелюзине. – Имея расположение короля, эти люди сказали или сделали что-то действительно оскорбительное для него. Однако я не уверен, что Валеран понимает это. Да и сам он не символ верности. Я рассказал Мелюзине, как Валеран предал короля Генриха. Она выслушала меня, но ни один мускул не дрогнул у нее на лице.
   – Я понимаю, – кивнула Мелюзина. – Если Валеран сам бесчестный человек, то он также не может доверять другим, И поэтому он отправил тебя, чтобы иметь возможность покупать информацию у того или другого из королевских рыцарей и оруженосцев. Таким образом, он будет знать, кто и что сказал против него и какое обвинение ему предъявлено. Да, все это понятно, но почему именно сейчас? Почему не шестью месяцами раньше или позже?
   Какой-то момент я изумленно смотрел на нее. Я был очень обрадован, узнав, что Мелюзина не сумасшедшая, но до сих пор не связывал это вплотную с мнением королевы, что Мелюзина исключительно умна. Мне внезапно вспомнились неприятные предостережения королевы не попасть под влияние Мелюзины. Но было бы смешно не отвечать на разумный вопрос. В нем не было подвоха.
   – Шесть месяцев назад мы были в поле, а там только дурак мог выступать против влияния Валерана. Он отличный солдат. Он, несомненно, слишком хороший солдат, чтобы хотеть лишить короля верного человека, который поддерживает его, когда битва еще впереди. Это ответ на твой вопрос, почему он не хотел избавиться от меня шесть месяцев назад.
   Когда я сказал, что Валеран – отличный солдат Мелюзина снова отвернулась. Нагнувшись, она расправила свободный конец стременного ремешка (ремешок болтался во время галопа и наконец запутался в раздражающую петлю), и я не смог понять, спрятала она лицо случайно или намеренно. Когда Мелюзина посмотрела на меня, на ее лице вновь отражался интерес, но уже без напряженности.
   – А что касается шести месяцев спустя, – колко заметила Мелюзина, – то, избавившись от тебя сейчас, возможно, он надеется, что какой-нибудь случай или судьба заставит тебя уезжать и в будущем. Но это неважно. Из того, что ты сказал, я заключила, что, вероятно, у короля сейчас было больше, чем обычно, причин, желать иметь при себе верного слугу. Или я что-то неправильно поняла?
   – Нет, ты все правильно поняла, но, когда неделю назад этот вопрос обсуждался впервые, Стефан не проявлял особого нежелания расставаться со мной. Он хотел, чтобы я съездил в Джернейв проведать своих родственников. Я должен был тебе рассказать об этом, но у меня не было времени. Только в субботу, после приезда каноника из Кентербери, Стефан внезапно изменил свое мнение. И ты права еще кое в чем. Валеран отчаялся избавиться от меня в ночь с субботы на воскресенье, после того как Стефан решил, что не может отпустить меня, независимо от моего желания посетить Джернейв. Валерану было нелегко убедить короля отпустить меня.
   – А может быть, приезд каноника из Кентербери как-то связан с незнанием лорда Винчестера о посланиях, которые ты везешь на север?
   – Причем здесь послания? Они совершенно не связаны с церковью. Они содержат только благодарности короля таким людям, как Вильям д'Омаль и Вальтер Эспек за изгнание шотландцев.
   Но, сказав это, я тут же вспомнил, как препятствовал Валеран желанию Стефана использовать в качестве посланника монаха, чтобы те, кто получат награды, не подумали, что это благодаря рекомендации архиепископа Йорского.
   – Нет, послания тут ни при чем, – медленно ответил я, – но я начинаю бояться, что под влиянием Валерана планируется нечто против церкви. Не против самой церкви, конечно, а против лордов Солсбери, Линкольна и Илли.
   Инстинктивно я осадил Барбе, чтобы развернуться.
   – Мы возвращаемся назад? – воскликнула Мелюзина.
   Несколько мгновений я стоял в нерешительности. Совесть и желание уехать боролись во мне, пока не возобладал разум. Мое недоверие к Валерану заставило меня видеть события не в том свете. Я знал, что Солсбери и его племянники отлично выполняли свое дело, но я не мог быть до конца уверен, что они верны Стефану. Они нарушили свою клятву королю Генриху поддерживать Матильду; конечно, Стефан тоже нарушил ее, но мне кажется, что служитель церкви должен более твердо держать свое слово. И ведь не только Валеран может получить информацию о намерениях короля. Если все в окружении короля продается, то епископы с тем же успехом могут купить информацию о намерениях Стефана.
   И снова поворачивая Барбе на север, я сказал Мелюзине:
   – Нет, мы не будем возвращаться.
   – Слава Богу, – вздохнула она с облегчением. – Ты не должен вмешиваться в борьбу между Валераном и епископами, потому что между жерновами слишком мало места, и они могут стереть тебя в порошок.
   – Нет, это не так, – запротестовал я. – Если бы я знал, что могу принести пользу королю или королевству, я бы сделал это. Но я не могу себе позволить вмешиваться, потому что не знаю, кто прав, а кто виноват.
   Я рассказал Мелюзине о холодности в отношениях между королем и его братом и о том, как это недоверие распространилось на лордов Солсбери, Или и Линкольна, а они занимали высшие посты в королевстве.
   – Я не сомневаюсь, что Валеран де Мюлан делает все, чтобы еще более охладить отношения между королем и его приближенными, – размышляла Мелюзина, когда я замолчал. – Если бы я знала об этом, то конечно, держалась бы подальше от Винчестера.
   – Ты думаешь, что Валеран – лучший советник, чем брат короля? – спросил я, стараясь, чтобы мой вопрос звучал равнодушно.
   – Откуда мне знать? – отпарировала Мелюзина, в сущности не отвечая на мой вопрос. – Я знаю, – продолжала она, – что безопаснее не принадлежать ни к какой партии. Я была дурой. Я должна была идти к королеве с вопросом о повозке или найти какой-то другой вопрос, связанный с моим делом. Это было как раз… когда в спальню вошел король. Однако он не пригласил лорда Винчестера, и у меня появилось странное чувство, что епископ… одинок. Это, наверное, глупо…
   – Не так уж и глупо. – Я перебил рассказ Мелюзины. – Я не уверен, что это чувство, которое ты прочла в его глазах, было одиночество, но все может быть. Я думаю, что Винчестер сожалеет о ссоре, которая обидела Стефана, и желает улучшить свои отношения с королем. Но то, что Стефан уединился с Валераном, не приглашая Винчестера присоединиться к ним, могло вызвать у епископа чувства и посильнее одиночества.
   На какое-то время воцарилось молчание. Мелюзина остановила на мне невидящий взгляд. Она силилась вспомнить подробности той встречи с епископом. Потом она глубоко вздохнула, как если бы ей пришла в голову неприятная мысль, прищурившись, посмотрела на меня и сказала:
   – Я понимаю, что говорила с ним в неподходящее время, но удивляюсь: что же подумал Винчестер о моих словах? И почему он так взволновался, узнав, что ты везешь послания на север?
   Я рассказал Мелюзине о предложении Солсбери, чтобы Стефан настаивал на договоре с королем Дэвидом. Но не рассказал почему: было бы неразумно обсуждать возможность восстания с дочерью мятежника.
   – Полагаю, Винчестер надеялся, что король изменил свое мнение и решил послать предложение о мире, – заключил я. – Я рыцарь-телохранитель, и меня будут считать личным слугой короля. А с другой стороны, я, не имея громких титулов, могу приехать к шотландскому королю и поговорить с ним наедине, и если договор будет отклонен, то это может остаться в тайне. Это был бы хороший план, в духе короля Генриха, но Стефан лишен утонченности.
   – А ты хочешь, чтобы договор был заключен? – спросила Мелюзина.
   – Да. – Я пожал плечами. – Но мои причины сугубо личные. Нортумберленд – мой дом, и он разрушается первым в любой войне с шотландцами. Но я не уверен, что епископы были правы.
   Потом мы замолчали, потому что мои последние слова больше свидетельствовали о моей верности Стефану, чем о моих разумных доводах. Я не разделял легкомысленного оптимизма короля. Я не мог поверить ни в то, что все восстания подавлены, ни в то, что Роберт Глостерский будет долго откладывать свои попытки высадиться в Англию. Возможно, корабли Мод действительно захватят или потопят его в проливе. Но если ему удастся избежать этого и прорваться в Англию, то вассалы бросятся к оружию, и тогда у Дэвида будет значительно меньше причин принять разумные условия договора.
   – Какой замечательный день для путешествия! – сказала Мелюзина после того, как мы проехали какое-то время в молчании. – Когда мы найдем приличное место, то сможем остановиться и перекусить. У меня в седельных сумках есть еда и немного вина.
   – И снова благодарю тебя, – подхватил я. – Я совершенно забыл, что в седельных сумках Барбе есть вкусные вещи. Пергамент и сургуч хороши только как духовная пища, но они отнюдь не годятся для утоления голода.
   Я рассмеялся, но был больше рад тому, что Мелюзина так быстро оставила глубоко интересующий ее предмет. Мирный договор с Дэвидом означал бы отказ от поддержки и воодушевления мятежников в Камберленде, а это может облегчить возвращение ее земель. Мелюзина сменила тему разговора, как только заметила, что мне она неприятна. Я посмотрел на нее: ее глаза сверкали, а губы изгибались в улыбке после моей шутки о сургуче и пергаменте. Она была очень приятным компаньоном. И я с удивлением осознал, что с Мелюзиной мне так же легко, как и с Одрис. Я еще раз вспомнил слова Мод о том, как умна Мелюзина. А может, королева и права насчет намерения моей жены очаровать меня и сделать покорным рабом? Я ожидал, когда Мелюзина произнесла несколько полушутливых замечаний о еде, что она станет жаловаться и хныкать или искать повода для ссоры, но это не произошло.
   С каждым днем путешествия, к моему ужасу, она нравилась мне все больше и больше. И вовсе не из-за моего физического влечения к ней. За исключением одной ночи, я не страдал от соблазнов, а в ту ночь, когда мы спали вместе, я так устал, что желание не просыпалось во мне. В первые четыре ночи мы останавливались на ночлег в аббатствах или женских монастырях, где разделяют даже женатых мужчин и женщин, чтобы они не оскверняли плотскими утехами эти почтенные дома. На пятый день было сыро, – ливня не было, но постоянно моросил дождь, который нас изрядно раздражал. У нас был выбор: или слишком рано остановиться в Йорке и избавиться от необходимости мокнуть, или ехать в Райпон, которого, я думал, мы успеем достичь до наступления темноты.
   Я предложил Мелюзине сделать выбор. Она сразу же сказала, что хочет ехать дальше, несмотря на дождь. Ее стремление покинуть Йорк, где мы бы смогли найти удобный ночлег, удивило меня: неужели она не хочет остаться, потому что не желает находиться рядом с архиепископом Тарстеном, который собрал армию, нанесшую поражение королю Дэвиду? Позднее, когда действительно стемнело и я понял, что мы потеряли тропинку в Райпон, я подумал, что Мелюзина специально отвлекла меня приятной беседой, потому что надеялась попасть в Ричмонд. Это было место, куда она хотела убежать, и, возможно, у нее там были друзья. Но когда у меня возникла эта догадка и я сказал, что мы сейчас остановимся на ночлег, Мелюзина ничуть не воспротивилась. Она выглядела очень бодрой, и можно было подумать, что холод и сырая пища пошли нам только на пользу. А когда мы вместе лежали сжавшись под влажными одеялами, я обвинил себя за пришедшую мне в голову мысль, что у Мелюзины были какие-то недобрые намерения.
   Я действительно начал верить, что Мелюзина говорила правду, когда убеждала меня, что не попытается убежать, так как побег к ее людям может принести им только вред. И она не сделала никакой попытки убежать ни тогда, ни потом, когда я предоставил ей свободу (конечно, не такую полную, как она думала) посещать рынки городов, которые мы проезжали. Не убежала она от меня и этой ночью, хотя могла, потому что я очень крепко спал.
   Такой крепкий сон обеспокоил меня. Со мной никогда такого не случалось. Как бы я не уставал от марша или битвы, если имелась причина быть настороже, я всегда чутко спал, готовый проснуться от шороха или шепота. Если я так крепко спал, значит, в глубине души доверял Мелюзине, хотя и знал, что этого делать пока нельзя.
   Утром Мелюзина была не менее бодрая, чем вечером. За тонкой перегородкой кустарника она нашла дикую яблоню и вернулась с полным подолом яблок, которые добавила к еще влажному хлебу и сыру, что у нас оставались от завтрака. Она предложила яблоки Кусачке и Барбе, предварительно спросив у меня, позволяю ли я ему их есть. Вся ее доброта и забота были для меня загадкой. Я был уверен, что любая другая женщина на ее месте только бы жаловалась и хныкала.
   Когда Мелюзина помогла мне выжать два промокших насквозь одеяла и подвесить на ветках деревьев как защиту от дождя, я все-таки спросил ее об этом, маскируя свой вопрос лестью о ее выносливости. Мелюзина посмотрела на меня с выражением искреннего удивления. Ее даже рассмешила мысль отказаться делать что-либо по причине «легкой измороси».
   – Когда мы приедем в Улль, – сказала Мелюзина, продолжая смеяться, – ты узнаешь, что значит ветер и дождь.
   Но вдруг ее смех прервался, и она отвернулась, будто какая-то мысль поразила ее. Нет, это не было страхом. Она вспомнила, что-то, связанное с дождем и ветром в Улле, и это вызвало у нее неприятное ощущение.
   На эту ночь мы остановились в Дареме, а на следующий день задолго до полудня приехали в Джернейв. Я плохо помню теплоту нашей встречи, потому что после приветствий я узнал о смерти сэра Оливера. Я не понимал, как сильно его люблю, до того момента, когда узнал, что он навсегда ушел от нас. Не думаю, что когда-нибудь раньше я чувствовал такую горечь потери. После битвы при Те-ралдбурге я горько плакал о своем прошедшем детстве, но это было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Я никогда уже не смогу сказать сэру Оливеру, что понял, как много он сделал для меня. За все годы, что он заботился обо мне, я никогда не обнимал и не целовал его в порыве любви и как горько я сейчас об этом сожалел!. Ведь он мог выгнать меня, оставить без всякой защиты, а вместо этого он заботился обо мне, как любящий отец заботится о сыне.
   Мне было еще тяжелее оттого, что я не мог рассказать о своем горе ни Одрис, ни Хью. Хью был еще слишком слаб после лихорадки (вызванной множеством неопасных ранений), которая чуть не убила его. Я прочел на его лице, когда Одрис говорила мне о смерти дяди, что он боится получить такое же известие и о своем приемном отце, архиепископе Тарстене, который был очень стар и слаб. Говорить с Хью о горе потери человека, который был твоим отцом (а понял я это слишком поздно), – значит пробудить его собственный страх потерять близкого человека.
   Одрис страдала не меньше, и я не мог перекладывать тяжесть своего горя на ее плечи. Когда она говорила о смерти сэра Оливера, ее голос заглушили рыдания. Я никогда не слышал таких рыданий от этой счастливой девушки. Потом я узнал, что раньше она не могла облегчить себе душу плачем, так как сразу после смерти сэра Оливера, должна была выглядеть уверенной, чтобы подбадривать своих людей противостоять шотландцам, а потом, когда шотландцы заполнили все ее мысли, ей нужно было ухаживать за Хью, который поспешил сюда, чтобы снять блокаду Джернейва, с еще свежими ранами, полученными в Битве при Штандарте.
   Я старался ее утешить, хотя каждое ее слово было для меня тоже как удар ножом в сердце. Мои глаза наполнились слезами, и мне не хотелось смотреть в глаза Одрис, когда она оплакивала свою неблагодарность, свое неумение показать любовь, свою жестокость, когда она ушла от сэра Оливера к Хью. В сравнении с Одрис, я был просто чудовище. Одрис все же как-то проявляла свою любовь к сэру Оливеру. Она целовала и ласкала его. Он видел, что она его любит, хотя и не говорила об этом часто. И к Хью она ушла не для того, чтобы ранить дядю, а для того, чтобы спасти его от боли потери Джернейва. А я даже в глубине души никогда не ценил доброты сэра Оливера. Я винил его за то, что он «держал меня подальше « от Джернейва, и потом обижался, когда он отправлял меня, даже если я сам хотел уехать.
   Наконец я отвлек Одрис, сказав, что должен уехать на следующий день. У меня была возможность отдохнуть здесь несколько дней, но я не мог оставаться в Джернейве, пока хоть немного не привыкну к потере сэра Оливера. Как я ни любил Хью, во мне стал подниматься гаев, когда вдруг увидел его сидящим в большом кресле сэра Оливера. Мой скорый отъезд огорчил Одрис и заглушил в ней порыв самобичевания, но я снова осчастливил ее, сказав, что оставляю Мелюзину как залог своего возвращения. Одрис просияла от радости, даже глубокое горе не могло надолго омрачить ее настроение. Она радовалась не только тому, что я вернусь, но и тому, что Мелюзина останется с ней. Когда я привез Мелюзину, то сразу увидел одобрение на лице Одрис. А сейчас они уже смеялись вместе, и это был легкий, счастливый смех, обещавший настоящую привязанность друг к другу.
   Я как-то держался в течение ужина и нескольких часов после него, потому что для Хью было важно знать все, что я мог ему рассказать о дворе и своем взгляде на будущее короля Стефана. Я не сдерживал себя в суждениях, даже выразил свои сомнения в устойчивости целей короля (которые Хью знал, потому что он был в Эксетере), поведал и о сомнительной мудрости короля в отталкивании лордов Винчестера и Ипра и приближении Валерана. Об этом я мог сказать только Хью. Я не решился бы доверить эти мысли переписчику, да и сам бы не стал писать, потому что письмо может попасть в чужие руки. А когда закончил рассказ, уже больше не мог выдержать. Все время, пока говорил, я едва сдерживал слезы, потому что уже никогда не смогу сообщить эти новости сэру Оливеру.
   Хью был готов еще продолжить беседу, но я сказал, что очень устал и хочу пойти спать, так как должен выехать рано утром. Возможно, Одрис подумала, что я не хочу больше беспокоить Хью, поскольку он был еще слишком слаб. А может быть, решила, что я побыстрее хочу лечь в постель с Мелюзиной. Во всяком случае она заставила замолчать Хью и жестом показала нам, что спальня леди Эдит уже готова. Одрис могла выглядеть ангельски, но я то знал, что больше в ней ничего ангельского не было.
   Чтобы избавить Мелюзину от необходимости объяснения, которое может настроить Одрис против нее, я совершенно нормально отреагировал на жест Одрис. Меня, однако, привело в отчаяние то, что Одрис вела нас в спальню, расположенную в северной башне, – бывшую спальню сэра Оливера и леди Эдит. Прежде чем я успел выразить протест, Одрис уверила меня, что она не выгоняла леди Эдит, просто ее тетя предпочла другую спальню. А северная башня стала лучшим местом для гостей. В ней уже были гости: двоюродный дед Хью – Ральф из Ратссона и сэр Вальтер Эспек, приехавший на два дня для того, чтобы самому посмотреть, в каком состоянии Хью, и отвезти новости архиепископу Тарстену, который молился за чего, хотя сам тоже был болен.