– Что ж, все к лучшему, – сказал он равнодушно, – значит, Матильда не будет королевой.
   Папа обратил на него удивленный взгляд.
   – Но Стефан поклялся! – воскликнул он. – Он спорил за право присягнуть Матильде раньше Роберта Глостерского и добился этого.
   Магнус был самым умным из моих братьев, но отнюдь не самым покладистым. Мне не всегда удавалось провести его. Нередко я оставалась в недоумении: действительно ли он одурачен мной или уступил мне только потому, что то, чего я хотела, соответствовало каким-то его личным целям. Магнус вновь пожал плечами и улыбнулся.
   – Это очень разумно с его стороны. Теперь, когда Стефан защищен величественным согласием трех епископов и одного архиепископа, вряд ли кто-нибудь посмеет волноваться о нарушении той клятвы. Не так уж плохо иметь умного короля.
   – Но очень плохо иметь бесчестного короля, – вновь возразил отец и добавил: – Я не любил Генриха, но его слову можно было верить. А кто поверит обещаниям клятвопреступника?!
   – А ты больше доверяешь женщине? – спросил Магнус, и его губы скривились. – Ты думаешь, Матильда более верна своему слову, чем Стефан?
   Я возмутилась. Не могу сказать, что я всегда избегала двуличности по отношению к отцу и братьям, коль скоро их слепая любовь и опека сковывали мой разум и свободу. Но я никогда не нарушала обещаний и не понимала, почему слово женщины заслуживает меньшего доверия, чем слово мужчины.
   – Почему ты полагаешь, что леди Матильда не сдержала бы своего слова? Или она не сможет более честно следовать планам своего отца, чем его племянник, который уже нарушил присягу? – горячо спросила я, не подумав, достаточно ли хорошо знаю характер Матильды.. А затем, заметив, как обескуражены мужчины, я поняла, что коснулась туманной темы благосостояния королевства, которая так часто занимает умы мужчин, когда они должны беспокоиться о своих собственных делах, и добавила: – Я полагаю, вы говорите о возможности того, что земли Виза, Райдела и Эфинга будут отобраны королем и пожалованы кому-то другому?
   Отец потрепал меня по щеке.
   – Тебе нечего беспокоиться, цыпка. Ты можешь быть уверена: я найду тебе мужа с безопасной должностью, но только не завтра, ладно, любовь моя? Ты нужна здесь, в Улле, а мы должны разобраться, что принесет эта узурпаторская заявка на трон, перед тем, как я выберу тебе жениха.
   – Не следует говорить «узурпатор» о короле, которому удалось заплатить армии наемников, поддерживающей его притязания на трон, – заметил Магнус.
   Отвернувшись от меня, отец бросил в ответ несколько резких замечаний, но я уже потеряла интерес к дискуссии, ибо знала, что от нее все равно не будет никакого проку. Я слышала все, что сказал сэр Джеральд, значит, мне было известно положение вещей. Я познакомилась с мнениями отца и Магнуса и знала, что они станут тем тверже, чем дольше продлится спор: в Улле был упрямый народ. Если мне когда-нибудь понадобится свести их вместе и добиться чего-либо, я уже располагала информацией, чтобы действовать определенным образом: размышлять или обсуждать, просить или плакать. Я почувствовала, что могу позволить себе обратиться мыслями к более личной теме – моему замужеству.
   По закону церкви – закону, написанному, конечно, людьми, – девушка может быть выдана замуж в двенадцать лет. Я узнала это от монаха, приезжавшего предложить мне партию с соседом, который давно разменял пятый десяток, но все еще не имел наследника. Это было как раз после моего двенадцатилетия и монах сослался в ответ на протест папы, заявившего, что я еще слишком юная. (Вообще-то я уверена, что папа никогда не думал о моем возрасте. Я оставалась для него малышкой и после того, как достигла высоты мужчины среднего роста.) Монах прочитал даже папе целую лекцию о природе и долге женщины.
   А это уж совсем разозлило отца (не потому, что он думал о женщинах вообще, а потому, что речь шла обо мне), и он закричал:
   – Я сказал, что моя дочь еще слишком юная, и вне зависимости от мнения церкви я хозяин жизни моей дочери!
   Монах же разглядывал меня так, что даже я догадалась, кого он предполагает сделать отцом наследника нашего соседа. Это еще больше усилило папин гнев. Монах явно испугался. Запинаясь, он стал говорить о том, какой хороший отец мой папа, и убеждать отца, будто церковь, устанавливая брачный возраст в двенадцать лет, имеет целью лишь защиту дочерей от менее добрых и внимательных отцов. Церковь, говорил монах, заботится, чтобы девочек не выдавали замуж в девять-десять лет или даже в три-четыре года, а ни в коей мере не вынуждает девушек принимать поспешные решения. В этот момент мама, которая всегда была против необоснованных оскорблений и никому не позволяла измерять степень любви моего отца ко мне, заметила, что она плохо себя чувствует и, поэтому мое присутствие в Улле просто необходимо.
   Были предложения и после этого. Мама умерла, но я все равно была нужна в Улле. Вначале я думала, что мой отец скоро женится второй раз и тогда я смогу уговорить его найти мне жениха. Но как только поместье перешло под мое единоличное управление и я приспособилась нести это бремя на своих плечах, то не могла и представить себе, что стерплю здесь еще одну хозяйку. Уже в четырнадцать-пятнадцать лет я настолько чувствовала себя главной распорядительницей, что мысль о второй роли была для меня просто абсурдной. Но папа не проявлял интереса к повторной женитьбе. Тогда я об этом не думала, но сейчас задаю себе вопрос: неужели он дорожил моей матерью больше, чем мне это виделось? Что касается меня, то я была вполне довольна ролью хозяйки Улля.
   Папины сообщения о том, что он выпроводил очередного свата, доставляли мне больше облегчение, нежели огорчение. Чаще он вообще не упоминал о предложениях. Однако после того, как Магнус женился на Винифриде, отец вновь стал заговаривать и о моем замужестве – всегда с извинениями за свою медлительность в устройстве этого дела. Я знала, что он не хочет расставаться со мной, но чувствует себя виновным, ограничивая мое право стать женой и матерью. Конечно, я могла бы его успокоить, заявив, что вовсе не хочу выходить замуж, но… не была в этом уверена. Наблюдая отношения Дональда и Милдред, я чувствовала непреодолимое желание испытать самой все очарование любви. А когда я видела гордость и удовольствие Винифриды, то не могла не задуматься: может быть, я упускаю что-то важное в своей жизни? И вот теперь, когда отец упомянул про замужество, – мне это было куда интереснее, чем последствия коронации Стефана. Как это я сразу не смогла догадаться, что из одного следует другое?
   Постепенно наша жизнь стала меняться. Известие о Стефане сэр Джеральд привез после Крещения. Очень скоро вслед за тем королевский посланник потребовал разрешения на въезд в Улль. Это был человек не от Стефана, а от короля Дэвида. Сначала он сообщил нам, что Карлайл сдался Дэвиду во имя императрицы Матильды. Потом заявил, что король Дэвид желает получить папино обещание поддержать дочь короля Генриха против узурпатора Стефана в ее полноправном желании занять трон Англии. Отец вознамерился немедленно дать такое обещание, но Магнус сделал мне знак, и я, увела посланника под крыло женских забот. Этот человек устал и замерз. Его следовало обогреть и накормить. Однако вместо того, чтобы проводить посланника в гостевой дом и лично проследить, как его там устроят, я перепоручила его Винифриде, а сама смогла вернуться в зал. Случилось то, чего я боялась: папа с Магнусом сцепились из-за только что полученного предложения. Папа клялся, что не нарушит своей присяги Матильде, а Магнус уверял, что отец всех нас погубит, пытаясь противостоять растущей власти Стефана.
   Обычно я не вмешивалась в споры отца и братьев. Взаимная любовь не позволяла им причинить вред друг другу. Громкая ссора, казалось, доставляла им просто удовольствие. Но упрямства им было не занимать, и, когда ссора выглядела серьезной, я вносила мир в их отношения. Потом я объясняла тому и другому, что считаю правильным.
   Но на этот раз я стояла в молчании, дрожа от внутреннего холода. Я знала, что сейчас ни мои слезы, ни просьбы не смогут изменить папины намерения. И в то же время я чувствовала, что правда на стороне Магнуса. Он, как и я, был уроженцем Улля и не особо беспокоился о том, кто нами управляет (шотландцы или норманны), – лишь бы сюзерен был справедлив. На первое место Магнус ставил безопасность наших земель. И вдобавок он говорил чистую правду: Камберленд представлял интерес для королей Англии со времен. Вильяма Первого. Дэвид был сюзереном моего отца, но в то же время только вассалом английской короны.
   Как бы отвечая на мои мысли, отец огрызнулся:
   – Я не клялся Дэвиду, как королю Шотландии, но я клялся Матильде. А она законная королева.
   – Она слишком опоздала со своими требованиями, – холодно ответил Магнус. – Ни одна человеческая рука не сможет стереть святого помазания с чела Стефана. Прав или не прав был архиепископ Кентерберийский, когда увенчал Стефана короной святого Эдуарда, не нам судить. Стефан – король Англии. Никакая клятва Матильде не в силах этого изменить. Она только может лишить нас наших земель, когда Стефан придет сражаться с шотландцами.
   – Я поклялся…
   – Ты освобожден от этой клятвы верховными священниками Англии! – воскликнул Магнус. – Ведь они тоже клялись, не так ли? Ты ведь не хочешь видеть Матильду на троне?
   Отец пожал плечами:
   – Какая разница, кто правит Англией? – Если Матильда займет трон, Дэвид снова будет нашим сюзереном. Королевы досаждают нам меньше, чем короли. Здесь нет сокровищ, нет богатых тканей, следовательно, у нас нет причин бояться, тем более что мы поклялись ей еще тогда, когда она не была сильной…
   – И поэтому ты объявляешь нас врагами сильнейших! – перебил взбешенный Магнус. – Я тебе говорю, что Матильда никогда не займет трон, а Дэвид никогда не будет владеть севером. Если он ограничится взятием Камберленда, Стефан сможет позволить себе игнорировать это: ведь никто или почти никто не будет там возражать против правления Дэвида. Но Дэвид собирается также покорить Нортумберленд, вот там-то будут сопротивляться и взывать к Стефану. И Стефан придет. Он не отважится начать свое царствование с отказа помочь вассалу, атакованному чужим королем.
   Папа, уступая, проворчал, что Магнус прав и с силой ударил ногой чурбан, торчащий из очага. Фонтан искр поднялся до черных балок крыши. Она не могла вспыхнуть, но часть угольков, попавших за каменные плиты, ограждающие огонь, воспламенила сухой тростник. Я затоптала угольки, тлевшие около меня, а слуга бросился тушить остальные.
   Отец угрюмо взирал на струйки дыма над угольками, которые затаптывал слуга.
   – Я всю жизнь ожидал этого вызова, – наконец произнес папа, – и не повернусь к нему спиной. – Кто знает, – добавил он, пожав плечами, – Дэвид вполне может победить.
   Магнус, разозленный словами отца, не ответив, выбежал из зала. Прежде чем слуга закрыл дверь, в гневе оставленную Магнусом распахнутой, я услышала его приказ подать лошадь. Отец не поднимал глаз, чтобы не смотреть ему вслед и не встречаться со мною взглядом. Последнее было доказательством того, что мои опасения не вполне обоснованны: папа знал, что он поступает неправильно, что король Дэвид не может стать победителем.
   И он им, конечно, не стал. Все случилось так, как и предвидел Магнус. Король Дэвид вторгся в Нортумберленд, и бароны этих графств воззвали к Стефану о помощи. Когда Стефан штурмом взял север с целью выдворить оттуда шотландцев, король Дэвид понял, что он проиграл, и сдался без битвы.
   Не сразу нам довелось испытать горькие плоды этой папиной лояльности.
   Когда в марте 1136 года папа вернулся в Улль, он привез несколько тяжелых золотых нарукавников и великолепное ожерелье с рубинами и алмазами, прекрасное, как и все, что носила леди Матильда. Он подарил его мне. Я улыбалась, поблагодарила его и старалась выглядеть довольной. Я знала, что иное мое поведение обидит его, но в глубине души содрогалась от ужаса. Я понимала, что драгоценности награблены. Это одна из основных причин, по которой мужчины так любят войну. Я представила их, срывающих украшения с женщин, которые, может быть, потеряли уже большинство ценностей.
   Мне также внушало омерзение то, что папа был внешне так весел, не смотря на поражение своего сюзерена Дэвида. Мне казалось, что причиной его хорошего настроения стала прибыль. Он привез домой коней и доспехи. Я думала, что он привез не только драгоценности, которые подарил мне, но и золотые и серебряные монеты. Однако я ошибалась.
   Как только вызвали Дональда и он приехал из Терла, папа объяснил, почему он так доволен. Мы узнали, что условия мира, которые предложил Стефан, оказались мягче, чем мы могли предполагать. Не желая наказывать Дэвида, Стефан позволил ему контролировать Карлайл и некоторые другие земли. К сожалению, Улль и новые поместья не входили в число этих земель, но папа просил короля Дэвида обменять наши поместья на другие, на побережье, так, чтобы он был нашим сюзереном.
   Король Дэвид согласился удовлетворить папину просьбу. Но, видимо, у него не было времени предложить обмен королю Стефану, потому что в апреле папа был приглашен в Оксфорд для принятия присяги верности королю Стефану. Я боялась, что он откажется, но когда я поведала свои страхи Магнусу, тот рассмеялся и уверил меня, что папа обязательно поедет. Присяга не повлияет на передачу земель, если у Стефана не будет причин для отказа. Он может в любое время освободить папу от клятвы. Я успокоилась, и все же мои опасения не рассеялись, хотя для них и не было причин. Отец съездил в Оксфорд и вернулся очень довольный. Король принял его почтение, не проронив ни слова о его связи с королем Дэвидом и не произнеся никаких угроз и замечаний. Однако меня терзало какое-то предчувствие. Однажды я попыталась предупредить отца, «то видимое безразличие короля к его нелояльности может быть ловушкой. Но он только рассмеялся надо мной и посоветовал не забивать свою хорошенькую головку мужскими заботами: в любом случае Стефан уехал в Нормандию, так что никакая опасность нам не угрожает.
   Эти папины легковесные уверения на время успокоили меня. Однажды я услышала папину с братьями беседу о возможности захвата Нортумберленда королем Дэвидом во второй раз, поскольку Стефан уехал, и поняла, что рано или поздно Стефан вернется. Но тогда это не очень-то взволновало меня, так как у меня были серьезные беспокойства, более близкие моему сердцу. Бесплодие Милдред довело ее до отчаяния. Винифрида была счастлива только благодаря своей недалекости. Даже я, а я никогда не рожала, понимала, что Винифрида выглядит не так, как должна. Ее ноги опухли, ей было тяжело дышать, и она ходила только из своих комнат в зал. Акушерка была недовольна ее состоянием и пыталась извлечь ребенка раньше времени. Винифриде становилось все хуже. И только когда ребенок перестал двигаться, она поняла, что что-то не так. С каждым днем она все больше слабела и, в конце концов умерла, отравленная мертвым ребенком внутри ее.
   Мы огорчились, но, я боюсь, не очень сильно, даже Магнус, который согласился, чтобы как только Винифрида будет прилично похоронена, папа нашел ему другую жену. Бедняжка Винифрида была слишком доброй и простодушной, чтобы быть заметной фигурой в нашей кипящей страстями непостоянной семье. Мы с Милдред пролили горькие слезы, но, увы, не о Винифриде, а о потере наследника Улля. Если бы Винифрида родила сына, папа и Дональд были бы очень довольны. Они оба были бы рады, если бы ребенок Магнуса наследовал наши земли, так как не допускали и мысли о том, что другая кровь, кроме нашей, будет править ими. Смерть Винифриды обострила переживания Милдред из-за неспособности иметь ребенка, хотя ни папа, ни Дональд не упрекали ее.
   Я думаю Милдред старалась убедить Дональда отречься от нее, хотя она не призналась мне в этом. Во всяком случае Дональд стал меня спрашивать, что о нем думает Милдред и не нашла ли она другого мужчину. Я ж не сразу догадалась, что питает его ревность. А сообразив, не осмелилась сказать об этом Милдред. Она была намного старше меня, и, несмотря всю нашу любовь, у нее было что-то сугубо личное, что запрещало мне вмешиваться туда, куда меня не просят. Но я предупредила ее: что Дональд чувствует, что она недовольна им. Как я потом сожалела об этом! Она старалась улыбаться Дональду, и от этого ее состояние становилось еще тяжелее, пока не стало совсем безнадежным. Если так, то я убила свою возлюбленную сестру.
   Я думала, что она воспрянет духом, когда папа привез домой Кэтрин для Магнуса. Но менее чем через год Кэтрин подхватила лихорадку и летом 1137 умерла. Я не сразу осознала это, а осознав, почувствовала скорее облегчение, чем огорчение. Кэтрин была упрямая и сварливая женщина, и я боялась, что она будет управлять Уллем, – так как жена сына имела на это больше прав, чем младшая дочь хозяина дома. Словом, я не огорчилась, когда избавилась от нее. По крайней мере отпала необходимость просить отца отослать ее в поместье Магнуса, который будет вынужден проводить там с ней часть своего времени и выдерживать ее злословие.
   Это случилось после того, как папины предложения девушке из Кесвика, были со слабыми извинениями отвергнуты. Папа предлагал Дональду оставить Милдред. Они серьезно поссорились, Дональд с пылом, граничащим с настоящей ненавистью. Это был первый раз, когда так резко испортились отношения между отцом и средним из его сыновей. Я помирила их, но это был нелегкий мир. После этой ссоры Дональд стал редко приезжать в Улль. Я, когда могла, ездила в Терл, но зимой дорога через горы стала предательски опасной. В ноябре буря следовала за бурей, и папа запретил мне даже пытаться ездить туда. Но помня какие были глаза у Милдред, когда я видела ее в последний раз, я однажды все же поехала. В тот день, казалось, солнце вот-вот проглянет сквозь бегущие облака. Но я не доехала до Терла. Сильный порыв ветра налетел со стороны Черного Утеса и сбил мою лошадь. Бог знает, что нас спасло, но мы с Кусачкой отделались только синяками. Однако я приняла это как предупреждение.
   Может быть, мой недостаток мужества, моя неспособность к самопожертвованию во имя любви отняли у Милдред последнюю надежду. Я не должна верить в это, так же как не должна верить в то, что приезд на празднование моего дня рождения убил моих братьев. Я твержу себе снова и снова, что это один из них привез с собой инфекцию. Может быть, это и так, а может, и нет, но в Улле не было инфекции до их приезда. Что касается Милдред, то я не знаю, осуществила ли бы она свой замысел, если бы я добралась до нее в тот день. Но я повернула назад. И возможно, она лишила себя жизни именно потому, что в тот день мне не хватило мужества двинуться дальше. Как бы то ни было, но с тех пор, как я узнала, что Милдред умерла именно в тот день, когда мне не удалось добраться в Терл, я испытываю постоянную горечь.
   На следующий день, после обеда, Дональд с Милдред на руках приехал в Улль. Мы с папой выбежали встречать его, но меня охватил такой ужас, что я едва могла передвигаться. Он держал ее бережно закутанную в свой плащ, и еще до того, как я увидела лицо Дональда, я поняла, что Милдред умерла. Уже не было необходимости бежать к Милдред, и все же я заставила себя двигаться вперед, боясь, что брат всю свою горечь и тоску обрушит на папу. Но Дональд сам был едва жив и почти лишился рассудка. Он ни в чем не винил отца. Похоже, он вообще не предполагал, что Милдред покончила жизнь самоубийством.
   Когда папа снял его с лошади, Дональд все еще прижимая к себе Милдред, рассказал нам, как сначала обнаружил ее лошадь, пасущуюся на небольшом поле, где воды Терлоуотера ласкают берега, а потом увидел Милдред плавающей в небольшом горном озере. На ногах лошади была тина, и Дональд решил, что лошадь поскользнулась на крутом склоне холма и сбросила Милдред, а она, потеряв сознание скатилась в озеро и утонула. Наконец мы уговорили Дональда отпустить ее. Я одна обмыла Милдред и причесала. Я не обнаружила ни одного синяка или отметины на ее теле и голове.
   Разумеется, я этого никому не сказала. Все, что нам было нужно, это священник, который поймет намек, что Милдред покончила с собой. Он знал, кому она поклонялась, и уже поэтому оправдает отказ хоронить ее в освященной земле. Для Милдред это было бы безразлично, она бы смеялась над этим, потому что вся земля мира была для нее священной, но Дональд… А вдруг он заподозрит, что Милдред намеренно измазала свою лошадь в тине, а потом утопилась? Я боялась, что он последует за ней. Папа тоже достаточно горевал, но, я полагаю, он был отчасти рад, что Милдред умерла.
   Какие бы ни были папины переживания, он инстинктивно чувствовал или знал по собственному опыту, что нужно сделать для Дональда. Он сам очень страдал, когда умерла мама. Помнил ли он, что чувствовал тогда? Но у папы были земли и дети, которые заставляли его отодвинуть горе на второй план, а у Дональда ничего этого не было. Он чувствовал, что папа или Магнус могли бы испытывать какую-нибудь неприязнь к нему, ибо он не боролся за эти земли, как папа, и не был приучен думать об Улле в первую очередь, в отличие от Дункана, старшего сына и первого наследника. Когда прошел первый удар потери, папа попытался пробудить в Дональде интерес к жизни. Он ставил перед ним разные задачи. Мой брат делал то, что от него требовал долг, но это не поднимало его дух. Папа попытался вовлечь его в охоту или какой-либо другой вид спорта, он Дональд отказывался. Мы очень беспокоились за него.
   Незадолго после этого через наши земли проезжал Валеран де Мюлан. Я так была погружена в семейные проблемы, что не приняла во внимание известия о возвращении короля в Англию, хотя папа и говорил об этом. Валеран прибыл со Стефаном из Нормандии и был послан на северо-запад, дабы выдворить людей короля Дэвида с земель, которые были уступлены ему по соглашению 1136 года, и проследить, чтобы Дэвид перестал наживаться на наших людях. Таким образом, соглашение 1136 года разрывалось. Как я уже говорила раньше, меня не беспокоило, кто наш сюзерен, Но я сразу почувствовала ненависть к Валерану де Мюлану, и позже не нашла причин изменить свое отношение к нему. Гордыня и высокомерие Валерана заставили папу нарушить свою клятву в верности. Впрочем, это не вся правда. Надменные угрозы Валерана любому человеку, искавшему способ помочь в войне королю Дэвиду его презрительное отношение к «маленьким» людям, которых он грозился уничтожить, если они пренебрегут его приказом, конечно, разъярила отца и заставила говорить неблагоразумно. И все де, я знаю, главной причиной, побудившей папу порвать клятву был блеск, появившийся в мертвых глазах Дональда, когда отец закричал, что клятва, данная им королю Стефану, не включает в себя необходимости проглатывать оскорбления Валерана, и он присоединится к любой силе, которая будет драться с этим хвастуном. Я думаю, папа, будучи в сильном гневе, просто выкрикивал первые попавшиеся слова. Но Дональд вскочил и со сверкающими глазами воскликнул:
   – Да, давай заставим этого дурака самого проглотить свои угрозы. Я уверена, папа знал, что Дональду все равно с кем и за что драться. Вероятно, с такой же радостью он вступил бы и в армию короля Стефана. Он хотел воевать против жизни, забравшей у него Милдред. А возможно, он хотел не столько воевать, сколько умереть. Я думаю, это и было то, чего так боялся папа. Я увидела, как отец подавил в себе гнев и пожал плечами, притворяясь равнодушным.
   – Разговоры, это только разговоры, – произнес он. – Надо подумать и выбрать, что лучше. Нет смысла позволить этому громкоголосому грубияну втянуть нас в необдуманные действия.
   Но Дональда уже нельзя было остановить. На его лице появилась улыбка, первая с тех пор, как умерла Милдред:
   – Ты прав, – сердечно согласился он. – Мы можем предпринять следующее. Ты обождешь здесь, чтобы не дать этому дураку никакой возможности навредить в Улле, а я соберу людей и присоединюсь к королю Дэвиду. Он вспомнит меня, несмотря на все эти долгие годы.
   Папа понял, что это значит. Он уставился на Магнуса, сидевшего со мной на небольшой скамейке около огня. С того момента, как они вернулись со встречи с Валераном, Магнус не произнес ни слова, кроме повседневных вопросов и необходимых замечаний о еде. Его темные глаза, очень похожие на мамины и мои (я думаю, его характер был также больше похож на наш – не такой открытый и непредсказуемый, как у рыжеволосого папы и Дональда), сузились от злости. Было ясно, что Валеран ему не понравился не меньше, чем отцу. Дональд, я думаю, не заметил ни слов, ни манеры говорить королевского посланника. Он был погружен в себя и отреагировал не на оскорбления Валерана, а на слово «драться». Но Магнус даже в ярости продолжал верить, что Стефан выйдет победителем в борьбе с дочерью Генриха Матильдой, и не одобрял никаких действий против короля или его посланника.
   Тем не менее Магнус сказал Дональду:
   – Я не принял так близко к сердцу, как ты, оскорбления этого дурака, но, если хочешь, я пойду с тобой.
   Магнус посмотрел на Дональда и перевел на отца взгляд, в котором можно было прочесть, что он сделает все возможное для безопасности брата.
   – Нет! – возразил отец. Его долгий взгляд ласкал Магнуса. – Поеду я. Я хочу ехать.
   То, что сказал отец, было правдой. Я уверена: мысль о войне за короля Дэвида доставляла ему большое удовольствие. Но дело было не только в этом. Магнус был моложе Дональда и потому не смог бы контролировать его. Дональд стал бы смеяться над ним и игнорировать его приказы и предостережения. Наверно, папа представил, как Магнус бросится вперед, чтобы защитить Дональда и выполнить свое негласное обещание. В таком случае он потеряет обоих сыновей. Я думаю, что отец ошибался: Магнусу удалось бы сдерживать Дональда. Мне казалось, что идея Магнуса очень разумная, но я знала, что папа никогда с этим не согласится. Дональд рассмеялся по-старому, веселым, беззаботным смехом. Так он смеялся еще до того, как женился на Милдред, до того, как почувствовал глубокий смысл жизни. Магнус нахмурился, а я не сводила глаз с маминого кольца, блестевшего в свете камина, на папиной руке. Отец, ранее равнодушный к украшениям, надел это кольцо, по просьбе мамы, когда она заболела в последний раз. С тех пор он его не снимал. Внезапный холод пронзил меня так, что я невольно задрожала.