– Пойдем туда… туда, где ты нашел комнату, – проговорила я дрожа.
   Бруно стоял не двигаясь, и тогда я оторвалась от него, взяла за руку и потянула в темноту.
   – Ты не туда идешь, – сказал он ласково и привлек меня к себе, подняв мой капюшон и укрывая полой своего плаща.
   Я дрожала от страха, а не от холода, но боялась что-либо сказать, чтобы не расплакаться. По приказу Бруно стражник открыл небольшую калитку в дворцовой стене. Корми освещал факелом наш путь. Мы молча миновали несколько улиц. У двери дома, как две капли воды похожего на остальные, Бруно остановился и распорядился было, чтоб Корми вошел и послал какую-нибудь женщину на кухню, но я закричала:
   – Нет, не надо! Мне не нужны женщины. Ты меня не понял…
   Мы вошли, и я ничего не увидела – только большую комнату, тускло освещенную живым огоньком из очага в противоположном конце. Кажется, вблизи него на полу качались чьи-то тени, но я была слишком погружена в свои страдания, чтобы что-нибудь замечать. Однако первый приступ страха начал проходить, едва я подумала, что могу потерять Бруно завтра, хотя, конечно, сражения и не начнутся в тот же день.
   Если бы мы задержались здесь на несколько минут, я осмотрелась бы повнимательнее, но Бруно подтолкнул меня к лестнице. Это была не приставная лестница, а нормальный деревянный лестничный марш, и выводил он на чердак. Поднявшись наверх, я очень удивилась, увидев несколько маленьких комнаток вместо большого открытого пространства, как ожидала. Наверняка в комнатах были люди, но Бруно быстро повел меня по узкому проходу к дальней двери. Зайдя в комнату, я снова удивилась: четыре восковые ароматические свечи в прикрепленных к стене подсвечниках ярко освещали низкую кровать, заполнявшую все пространство от внешней стены чердака до толстых досок, которые отгораживали эту комнату от центрального прохода. В углу, на достаточном удалении от кровати виднелась большая жаровня с ярко пылавшим углем.
   – Скоро ты согреешься, – сказал Бруно. – Иди, садись на кровать. Не бойся, она чистая. Перед тем как зайти к тебе, я был здесь и заставил их поменять белье.
   – Это не от комнаты и не от холода, – прошептала я, позволяя ему усадить меня рядом с собой. – Я боюсь.
   – Чего?
   Я повернулась и посмотрела на Бруно, но он выглядел действительно удивленным.
   – Того, что я окажусь вдовой, глупый! – воскликнула я довольно раздраженно. – Разве ты не говорил мне, что завтра уходишь ша войну?
   Он захохотал, затем откинул капюшон с моей головы приподнял мое лицо за подбородок и крепко поцеловал. И опять засмеялся, когда я его оттолкнула.
   – Но, Мелюзина, – он взял мои руки в свои, – я участвовал во многих сражениях. Тебе не надо за меня беспокоиться. Извини, что я дразнил тебя, когда говорил, что ты хочешь от меня избавиться. Серьезно, здесь столько же риска, сколько в том, что ты поранила бы меня вот этой маленькой игрушкой.
   Выпустив мои руки, Бруно сбросил плащ, покопался в своем кошельке и положил мне на ладонь маленький ножик, украшенный драгоценными камнями.
   – Это подарок на память, чтобы ты помнила, как трудно было нам вначале. А вот это… – он положил на мои колени небольшой предмет, обернутый тканью, – это скромный знак моей благодарности за ту радость, которую ты мне подарила.
   Я раскрыла сверток и коснулась сережек и ожерелья, таких красивых и изящных.
   – Ой, а я забыла свой подарок для тебя! – вскрикнула я негромко. – Хотя все равно ты не сможешь сейчас им пользоваться, раз должен идти на войну.
   – Достаточно знать, что ты помнила обо мне. – Бруно погладил меня по голове.
   – Я все-таки должна была взять его с собой! – я опять расплакалась. Почему-то я не ощущала себя изменницей отцовским заветам, сокрушаясь о том, что забыла подарок для Бруно. Да и расстраиваться из-за опасности, грозившей ему, при том, что я давно уже не проливала слез по своим ушедшим навсегда родным, – была ли в этом какая-нибудь несправедливость?
   – Это ночная сорочка. – Я всхлипнула. – Я видела у тебя нет ни одной. В первый же день после нашего венчания, когда я должна была думать только о том, где бы достать кинжал, заметила, что у тебя нет ночной сорочки и решила сшить.
   – Не плачь Мелюзина. Я не могу вынести этого.
   Он поцеловал, а потом нежно промокнул губами мои слезы на одной щеке и на второй. Я снова задрожала, но не от холода или страха. Губами поймала его губы и слилась с ним в поцелуе. В это время Бруно вытащил булавку, скрепляющую мой плащ и сбросил его с моих плеч. Я не помню, как он освободил меня от остальной одежды, как успел снять свою. Я ему в этом не помогала и даже чуть-чуть мешала, не желая ни на миг выпустить его из объятий. Мне было стыдно, но я не могла совладать с собой. Я нуждалась в том, чтобы чувствовать его тело на себе и внутри себя. Теперь, когда он, такой сильный и нежный, был рядом, мне больше не нужно было бояться одиночества.
   Усиливается ли вожделение страхом? Страхом не перед болью или насилием – это убивает всякие желания, – а страхом потери удовольствия, которое получаешь от совокупления? Нынешняя ночь дала мне положительный ответ.
   Я попыталась подавлять волны наслаждения, которые поднимались все выше с каждым толчком, но не могла. Финальная конвульсия, по своей интенсивности соответствующая боли, охватила меня досрочно против моей воли. Бруно тоже этого не хотел, я думаю, потому что прекратил движение и попытался удержать меня спокойной, постанывая, когда я выгибалась навстречу ему в своем неистовом желании.
   Мы оба были уже спокойны, когда я вздохнула и сказала:
   – Я думаю, ты выбрал очень хорошую квартиру.
   – Я не выбирал ее. Это было все, что мог получить. Я считал более важным то, что мы вместе, чем то, где именно мы вдвоем.
   Я почувствовала как Бруно застыл, когда говорил это. Он начал отодвигаться от меня, но я прижала его покрепче.
   – Я тоже так думаю, – прошептала я ему на ухо. – Я только имела в виду, что я ненамного лучше любой другой женщины здесь. Я как похотливая…
   Бруно крепко прижал меня, потом приподнялся на локтях так, чтобы видеть мое лицо, и рассмеялся.
   – Глупая девочка! Путана не бывает похотливой. В большинстве они ненавидят мужчин. Некоторые безразличны. Некоторые ухитряются иметь какое-то чувство для одного или двух мужчин, но даже в этом случае трудно пробудить в них какой-то настоящий ответ.
   Он нагнул голову и поцеловал меня в лоб, нос, губы, потом прижал свою щеку к моей.
   – Мелюзина, я не испытываю большого удовольствия от совокупления с путаной, не более чем когда писаю в горшок. С тобой – это совсем другое. Ты доставила мне радость разными путями, но сейчас я говорю об удовольствии моего тела, которое никакая путана со всеми своими профессиональными трюками не в состоянии мне дать. Трюк есть трюк, но ты даешь мне свое наслаждение, которое удваивает и утраивает мое.
   А его наслаждение удваивало и утраивало мое. Мы оба оказались в ловушке. Я вспомнила, как королева обвинила его в том, что на этот раз он дал себя околдовать. Она думала, что опыт с продажными женщинами настроит его против меня – кажется, произошло совсем наоборот Итак, у меня было настоящее оружие, как я догадалась в Улле, но какое это имело сейчас значение? Завтра Бруно уедет…
   – Научи меня каким-нибудь трюкам, – попросила я. – Давай посмотрим, заставит ли то, что я делаю с тобой, почувствовать меня тоже сильнее.
   Моей целью было стереть из своей памяти этот кошмарный страх потери. И в часы этой короткой ночи – короткой для нас, хотя это была одна из самых длинных ночей в году – я утопила этот страх в теплом море наслаждения, обнаружив, к своему удивлению, что пресловутые трюки (исключая прикосновения пальцами и губами) – это не то, что я делала для Бруно, а то, что я искушала его делать для меня. Я скользила кольцами сережек вокруг своих сосков и впутывала ожерелье в волосы между бедрами, и танцевала, и заставляла раздевать меня губами.
   Меньше чем полчаса оставалось до того, как он вздохнул: «Хватит, на рассвете я должен ускакать», но моя маленькая игра дала ему такую обновленную жизнь, что он сделал мне немного больно в своем рвении овладеть мною. Я была пресыщена собой. Я бы не будила и не возбуждала его, если бы он не напомнил мне, что, возможно, этого уже никогда не будет.
   Только по пути назад во дворец я вспомнила и сказала Бруно, что королева произвела меня в личные писцы. Он посчитал это таким же странным, как и я, но нам обоим после всего было не до этого. Нас теперь не очень интересовали взгляды Мод. У двери в королевские покои я прильнула к нему и он поцеловал меня в последний раз так пылко, что если бы не целовались всю ночь до этого, наши губы наверное воспламенились бы. Потом холодное серое небо вспыхнуло красным. Бруно отвел меня в сторону, взял за руки и попросил не грустить, не слишком волноваться. Он пообещал, что будет писать мне. Это обещание и мое изнеможение спасли меня от полного отчаяния, когда двинулись войска. Я чувствовала такую сильную усталость, что даже печаль и страх притупились во мне.
   Единственная осознанная мысль в моей голове была та, что королева так же полна страхом и печалью. Это был странный болезненный комфорт. В последующие месяцы король Стефан овладел Лидсом и продолжал разорять Шотландию, пока король Дэвид не сдал своего сына Генриха Хантингдонского на этот раз как заложника, а не как гостя. Наш король двинулся на юг, чтобы осадить Ладлоу. В эти месяцы духовная близость между мною и Мод окрепла, потому что только мы двое одинаково страстно жаждали воссоединиться со своими мужьями.
   Я не хочу сказать, что не было больше дам, близких королеве, которые волновались о своих мужчинах. Практически у каждой дамы были родственники в королевской армии, и я уверена, что боль матери за сына так же остра, как боль женщины за мужчину, которого она страстно жаждет. Она так же остра, но она иная. Королева Мод и я – только мы двое орошали слезами свои постели, проводя в них одиноко ночь за ночью, ночь за ночью…
   Вообще-то, я проливала не так много слез, как ожидала.
   Вначале мои муки наплывали так, что я покрывалась холодной испариной и не могла двигаться. Мод заметила один из сильнейших таких приступов. Она увидела, как я уронила хлеб и вино – мы завтракали вместе утром после того, как Бруно уехал – и опустилась на пол в рыданиях. Мне должно было быть стыдно за проявленную слабость, но я была слишком подавлена, чтобы заботиться о том, что кто-нибудь увидит ее. Весь мой мир был поражен сознанием того, что каждый человек, которого люблю и который любит меня, должен скоро умереть. Потом королева подошла и остановилась возле меня, положив свою тяжелую руку мне на плечо и жестко сказала:
   – Тебе скоро будет лучше. Невозможно быть такой испуганной долго. Я помогу тебе.
   Я не поверила ей, но она была права. Я была так занята, что у меня оставалось мало времени на то, чтобы позволять себе предаваться страхам. Позднее я подумала, что она вправе была так говорить, основываясь на собственном опыте, но я так и не осмелилась спросить. Я нашла забытье в усердной работе писца в личных покоях королевы в течение трех дней после того, как король направился на север, а двор королевы в Дувр. Моей обязанностью было следить за имуществом королевы, когда ее двор переезжал. А мы постоянно двигались: из Винчестера в Дувр, из Дувра в Гастингс, из Гастингса назад в Винчестер, из Винчестера в Виндзор, оставаясь не более трех недель в каждом месте. К счастью, когда мы останавливались и гостили где-либо по дороге и в каждом новом месте распаковывались только самые необходимые вещи. Иначе у меня не было бы времени на еду и сон. Работа была лучшим лекарством от моего страха. Фиксируя мое внимание на простынях и подушках, кувшинах и чашках, сундуках и табуретках, она подавляла мой страх, но он с особой силой возникал ночью.
   Первое письмо Бруно из Лидса, в пакете, посланном Стефаном королеве, настигло меня в Дувре и вылечило мой самый худший страх. Оставалось только природное стремление к удовольствию, которое Бруно мне давал, к тому, как он веселил меня, как разговаривал со мной. Мод вызвала меня в зал и подала мне сложенный пергамент. Возможно, мне следовало уйти, но в своем пылу я сделала лишь несколько шагов в сторону перед тем, как начала читать. После нескольких теплых слов о сережках и ожерелье, которые он велел мне держать спрятанными до тех пор, пока не сможет сам надеть их на меня так же, как и снял, что заставило меня покраснеть, хотя я знала, что никто кроме меня, не может понять значение этих слов, письмо Бруно было полно мелких жалоб на затерявшийся обоз, на плохую пищу и на тот факт, что королевские советники, не позволявшие Стефану лично вступать в битву, удерживают также и его свиту рыцарей-телохранителей от непосредственных схваток с врагами.
   Бруно никак не выделял это известие и не дополнял его мягкими фразами о том, чтобы я не волновалась. Поскольку оно стояло смирно в ряду всех прочих жалоб я и не подозревала, что это была лишь ложь для того, чтобы успокоить меня. Ведь на самом деле и Стефан и Бруно с ним были в центре каждого сражения, хотя королевским советникам это действительно не нравилось и они всячески пытались это запретить. Но я не знала правды более двух лет, потому что и не подозревала Бруно в такой хитрости. Однажды, когда я почувствовала растущую тяжесть на сердце вне зависимости от того, насколько была занята, я вдруг вспомнила, как королева пыталась тогда подбодрить меня, и закричала: «О мадам, послушайте!», а затем прочитала ей те строки.
   Мод подняла голову от письма которое читала, и моргнула, а я ужаснулась своей глупости: зачем я вторгаюсь с такой неважной вещью в ее новости, которые, должно быть, касались государственных дел? Я начала заикаться в извинениях и попыталась взять назад свои слова, но она уже поднялась с кресла, подошла ко мне и заставила показать ей письмо. Она так желала увидеть слова, которые обещали сохранить ее мужа, что сделала ошибку и дала мне возможность догадаться по глазам, сразу посмотревшим туда, куда надо, что читает она это письмо уже не в первый раз, только теперь читает более внимательно, не позволяя своим глазам скользить по строчкам слишком быстро. На какое-то мгновение я рассердилась, но она вдруг вскинула взгляд и улыбнулась мне, словно рассветная заря.
   Впервые я искренне поняла, что Бруно твердил мне много раз: все, что делала королева, делалось ради блага Стефана. Я тогда задавала себе вопрос: предпочтет ли лично она спокойно жить в своих родовых булонских землях, уступив потребности Стефана иметь собственное большое поместье. Я могу, конечно, простить ее за то, что она влезла в чужое письмо, как будто увеличивающее степень безопасности ее возлюбленного. Разве я сама не сделаю такого ради своего любимого? Сделаю, и с радостью.
   Хотя я и понимала все, это беспокоило меня. Вновь и вновь возвращаясь к размышлениям в течение нескольких последующих дней, каждый раз я перечитывала письмо, что доставляло мне утешение. Я знала, что Бруно взял с собой Корми и Мервина в, качестве вестовых и не испытывал нужды посылать письма в королевских пакетах. Наконец, осознала, что Бруно послал свое письмо в королевском пакете именно для того, чтобы королева смогла его прочитать. Это был намек, подумала я; он оставил со мной Фечина. Нужно быть самой глупой, чтобы позволить Мод подозревать меня в том, что я посылаю секреты с личным курьером, особенно, когда у меня не было больше никаких секретов, а оставалась цель убедить королеву, что я не стану изменницей, если мои права на земли будут восстановлены. Поэтому, когда мне представился следующий шанс поговорить с ней, я спросила ее могу ли я послать письмо к Бруно вместе с тем, которое она напишет королю.
   Согласие было дано немедленно, и Мод предложила мне писать как можно скорее, ибо намеривалась послать своего курьера в течение следующих не более чем двух дней. Конечно, я вьшолнила указание, но знание, что кто-то другой будет читать мое письмо, заставляло меня исключить из него любую интимность. Я не только не написала ничего такого, что могло устыдить меня, но я даже не позволила себе добавить маленьких шуток или напоминаний о приятных моментах. Мне казалось, пишу постороннему человеку, и лучшее, что я могла предложить, так это учтивый тон. Я описала все новости, которые у меня были: где мы находились; как мы добирались сюда; сплетни, которые я слышала в замках, где мы останавливались по пути; все, что я видела и слышала, а также то, что я предполагала в отношении Дувра и о намерениях Мод приехать сюда. Мне было любопытно знать: признается ли королева в том, что она читала мое письмо, сделав мне выговор, вычеркнет ли то, что Бруно по ее мнению, не следовало бы знать, или позволит пустить письмо нетронутым, зная, что все написанное мною безвредно, и желая заставить меня поверить (если я смогу), что мое письмо было послано непросмотренным.
   Я не получила никакого выговора. То ли королева вообще не имела возражений против сплетен и догадок, которые я изложила в письме к Бруно, то ли она решила позволить мне самой скрутить себе веревку достаточной длины, чтобы хватило повеситься. Я нетерпеливо ждала ответ Бруно на мое письмо, но была разочарована. Только в конце февраля я получила от него весточку, всего лишь записку – опять-таки часть королевского пакета, – в которой он благодарил меня за письмо и объяснял, что был слишком занят, чтобы ответить сразу, как я того заслуживала. Он попросил написать ему опять, хотя из всего, что я ему рассказала в прошлый раз, он одобрял – и я это заметила – только сплетни. Днем позже я обнаружила, что он также пытался намекнуть мне, будто вскоре у меня появятся более важные объекты для описаний, потому что Мод приказала мне передать своим горничным, чтоб начинали упаковываться для долгого путешествия. И потом я услышала, что мы должны встретить короля Дэвида в Дареме для ведения переговоров о мирном соглашении со скоттами.
   Брат-близнец Валерана де Мюлана Роберт Лестерский встретил нас в своей крепости пять дней спустя. Он доставил другое длинное письмо и дальнейшие инструкции для Мод и должен был, оставшись с нами, сопровождать двор королевы в Дарем. Я знала кое-что о государственных делах благодаря Бруно, который рассказывал мне о разных интригах в течение наших путешествий, и я задавала себе вопрос, почему приехал именно Граф Лестер. Был ли он для королевы более желанным советником, чем епископ Солсберийский, который в течение многих лет являлся главным посредником для короля Генриха? Принимая во внимание то, что Бруно рассказал мне о противостоянии Валерана Генриху Винчестерскому, я не осмелилась спросить о Солсбери, но подозревала, что Валеран подогрел отвращение и недоверие короля к ведущим министрам.
   Это было не мое дело, для меня был важнее мир с шотландцами. Возможно, если король Дэвид и король Стефан больше не будут воевать, у королевы останется меньше причин препятствовать моему возвращению в Улль. Так что я была очень обеспокоена заменой Солсбери на Лестера* Бруно хорошо знал первого, который после долгих лет службы королю Генриху имел опыт и закалку. Я помнила короля Дэвида очень хорошо с тех пор, как меня представляли ему в Карлайле и даже танцевала с ним несколько раз. Его манеры были аристократичны и утонченны; я сказала бы, что они сделали бы честь и французу, а не только варвару-шотландцу; но несмотря на внешнюю доброту и кротость, папа ценил его как сильного и отважного бойца. Я была уверена, что властные замашки Валерана только укрепят враждебность Дэвида.
   Таким образом, я боялась, что никакого договора не получится, и мое положение станет более безнадежным, но Лестер очень сильно отличался от своего брата – не столько взглядами, сколько поведением и, думаю, характером. Валеран был быстр и шумлив, высокомерен даже с равными себе по положению и чрезвычайно презрителен с теми, у кого было меньше власти, склонен к подозрениям и зависти и недоверчив к церкви, если только он ее действительно не ненавидел. Роберт был задумчив и медлителен, учтив в речах со всеми, если не имел причин сердиться, и набожен. Он также, кажется, обожал жену Эмму и в целом был мне все же симпатичен, хоть и имел такого брата-близнеца.
   Все это было неплохо, ибо вскоре я узнала, что мы должны будем провести много времени в обществе лорда Роберта на пути в Дарем. Я была уверена, что придется пригасить свою ненависть, если попаду в такую же тесную компанию с Валераном.
   После ужина королева собрала своих дам и объяснила, что немногих сможет взять с собой из-за большого расстояния, ненадежной погоды и ужасного состояния дорог, замороженная грязь которых совершенно раскиснет к концу марта. Она выбрала только самых умелых всадниц, которые не заболеют и не будут жаловаться на холод и сырость – таких оказалось только четыре. Я соответствовала этим условиям, но до сих пор не уверена почему Мод включила меня: потому ли, что действительно была весьма удовлетворена моей работой в качестве ее клерка и не хотела брать неопытного человека в столь долгое путешествие, или потому, что не доверяла мне и надеялась поймать на какой-нибудь неосмотрительности, когда я окажусь среди скоттов.
   На следующий день, пока королева совещалась с Лестером, а я шила с другими леди в холле, пришел паж сказать мне, что мой ответственный за лошадей ждет от меня приказаний. Я сразу же вскочила и сходила за плащом, сильно беспокоясь, потому что не хотела оставлять Фечина и Эдну, которая ехала на заднем седле за ним, но у меня не хватало денег, чтобы купить новую лошадь. Этот страх улетучился, когда я достигла конюшни и проследовала за Фечином к дальнему углу. Там я нашла Мервина, который вручил мне письмо от Бруно.
   – Как он там? – задыхаясь, я схватила сложенный лист пергамента; к счастью, я была слишком взволнована неожиданностью, чтобы закричать.
   Фечин сделал предостерегающий жест и оглянулся, а я прижала ладонь ко рту. Без сомнений, Бруно приказал своим людям держать все в секрете и был совершенно прав. Бели Мод узнает, что частный курьер прибыл от Бруно, ее сомнения и подозрения удвоятся, и все наши старания успокоить их пойдут прахом.
   – С моим мужем все в порядке? – спросила я осторожным тихим голосом, надеясь, что он не задрожит, как дрожала я, разрываемая смесью тоски и ревности.
   – У него все хорошо, моя леди, – пробормотал Мервин, глядя на свои сапоги, – но мой лорд приказал мне уезжать как можно раньше, сразу после того, как письмо очутиться в ваших руках, и не ожидать никакого ответа.
   Я была немного удивлена неловкими манерами Мервина. Никто из наших людей никогда не навязывался мне, но если я заговаривала с ними, они всегда охотно отвечали. Тем не менее я постаралась расценить его замешательство как результат его желания слушаться своего хозяина и удалилась, с трудом сдерживая в себе подозрения, будто Мервин смущался оттого, что знал: я была предана моим мужем. Эти подозрения были нелепы: с кем мог Бруно предать меня, находясь в стане осаждающих или в боевых шеренгах? И какое это имеет значение, если он облегчил свое тело с какой-нибудь крестьянкой в полях или проституткой из тех, что сопровождают армию? Я бы не придала этому значения. Если я это сделаю, то погибла. Кроме того, было бесполезно пытаться удержать Мервина и в пути выспросить его. Я знала, он не будет отвечать на вопросы, которые я не могу себе позволить задать и, конечно, не сможет ответить на вопросы о делах короля. Тем не менее, мне сильно не хотелось отпускать его, и только страх, что королева до сих пор следит за моими действиями, вынудил меня кивнуть в знак разрешения ехать.
   Когда он исчез, я открыла письмо и читала его, притворяясь, что осматриваю лошадей. Из первых строчек стало ясно, почему Бруно послал частного курьера. Он был разъярен поведением короля, впервые критиковал его и фактически назвал дураком из-за условий договора, который был предложен Дэвиду. В обмен на ничто, писал он, просто в обмен на обещание хорошо себя вести Дэвид получил весь Нортумберленд, весь Камберленд – и вся кровь, пролитая ради изгнания шотландцев с этих территорий оказалась пролитой напрасно.
   Для меня, конечно, эти новости не были столь неприятными; мне не было дела до того, как разозленный Бруно едва не побил Одрис и Хью и как страдали другие наши северные друзья. Однако безмятежность моя не затянулась.
   Настоящая же причина, породившая это письмо, заключалась в том, что Бруно желал излить свои досаду и гнев – он предостерегал меня от обращения к королю Дэвиду с просьбой восстановления моих прав на Улль. Мир не может быть долгим, предупреждал Бруно; большинство Нортумбрийских баронов не примут этих условий и наделают неприятностей, достаточных для того, чтобы король Дэвид имел предлог нарушить договор в любое время. Когда это случится, Стефан будет вдвое и втрое более жесток и зол к тем, кто снискал расположение Шотландца.
   Я перечитала это место еще и еще раз и снова задумалась о причинах, по которым королева выбрала меня поехать с ней в Дарем. Вероятно не было надежды переубедить ее; а может, мне стоялопроигнорировать предостережения Бруно и все-таки воззвать к королю Дэвиду – разве мой отец и брат не погибли, сражаясь на его стороне? И если Бруно не был верен мне, почему я должна быть верной ему? Я начала складывать лист пергамента и увидела дополнение к письму – несколько строчек прежде скрытых от меня загнутым углом, на котором стояла печать.