Страница:
К моему удивлению, пребывание в этой спальне не терзало меня. Я понял, что это, возможно, единственное место в Джернейве, которое не ассоциировалось у меня с сэром Оливером. Вряд ли я когда-нибудь здесь бывал прежде – ни в раннем детстве, ни потом, когда вырос. Сэр Оливер входил в спальню только для того, чтобы спать или принимать детей. Ни то, ни другое меня не касалось. По-настоящему сэр Оливер жил в зале, в оружейной, в конюшнях, и такую жизнь я связывал с ним, такую жизнь я оплакивал, в такой жизни я не мог вынести других, если даже глубоко любил их.
Мелюзина нежно положила свою руку на мою. Я обернулся, увидел слезы у нее в глазах и, может быть, только теперь по-настоящему понял, что она чувствовала, когда сказал ей, что повезу ее в Улль.
– Я знаю теперь, – произнес я. – И не стану заставлять тебя ехать в Улль. Я не буду сидеть в кресле твоего отца, как Хью сидел в кресле сэра Оливера.
Мелюзина обвила руками мою шею и положила голову мне на плечо.
– Молчи, – прошептала она, – тебе сейчас слишком больно, чтобы ты мог думать. Я помогу тебе раздеться.
Мы легли вместе в темноте (было слишком прохладно, и мы задернули занавески кровати, которые заслонили нам свет ночника), и Мелюзина ласково сказала:
– Время вылечит, хоть немного.
– Время не может помочь мне. – Мой голос оборвался, но я должен был кому-то исповедаться. – Он был мне отцом. У него было доброе сердце. Я никогда не требовал его внимания. И никогда не благодарил его, никогда, ни разу.
Мелюзина обняла меня за шею и придвинула к себе.
– Того, кого любишь, не надо благодарить. Он понимает это без благодарности.
Потом я заплакал. И Мелюзина заплакала вместе со мной. Моя боль в груди немного ослабела. Я начал засыпать А когда я проснулся утром и, посмотрев на Мелюзину увидел следы слез на ее щеках, я вспомнил свое обещание данное королеве.
ГЛАВА 14
Мелюзина нежно положила свою руку на мою. Я обернулся, увидел слезы у нее в глазах и, может быть, только теперь по-настоящему понял, что она чувствовала, когда сказал ей, что повезу ее в Улль.
– Я знаю теперь, – произнес я. – И не стану заставлять тебя ехать в Улль. Я не буду сидеть в кресле твоего отца, как Хью сидел в кресле сэра Оливера.
Мелюзина обвила руками мою шею и положила голову мне на плечо.
– Молчи, – прошептала она, – тебе сейчас слишком больно, чтобы ты мог думать. Я помогу тебе раздеться.
Мы легли вместе в темноте (было слишком прохладно, и мы задернули занавески кровати, которые заслонили нам свет ночника), и Мелюзина ласково сказала:
– Время вылечит, хоть немного.
– Время не может помочь мне. – Мой голос оборвался, но я должен был кому-то исповедаться. – Он был мне отцом. У него было доброе сердце. Я никогда не требовал его внимания. И никогда не благодарил его, никогда, ни разу.
Мелюзина обняла меня за шею и придвинула к себе.
– Того, кого любишь, не надо благодарить. Он понимает это без благодарности.
Потом я заплакал. И Мелюзина заплакала вместе со мной. Моя боль в груди немного ослабела. Я начал засыпать А когда я проснулся утром и, посмотрев на Мелюзину увидел следы слез на ее щеках, я вспомнил свое обещание данное королеве.
ГЛАВА 14
Мелюзина
Никогда еще путешествие, начавшееся для меня столь болезненно, не доставляло впоследствии такого большого удовольствия. Когда Бруно сообщил, что мы бежим отнюдь не ради спасения своих жизней, я с трудом подавила страстное желание пнуть его за то, что он безумно напугал меня – мне было мало того, что Кусачка уже укусила его. Я была словно узник, очутившийся на воле. Если Бруно женился на мне, чтобы стать моим тюремщиком, – как он сам признал – то более странного тюремщика трудно было вообразить.
Ведь настоящий тюремщик хотел бы видеть своего пленника сломленным физически и духовно. А Бруно никак не ограничивал моей свободы и, казалось, находил удовольствие в том, чтобы сделать мою жизнь счастливой. Он не забрал свой кошелек, который дал мне, чтобы я заплатила за повозку и охранникам; в городах, через которые мы проезжали, он отпускал меня на местные рынки пополнить съестные припасы; он прямо-таки заставлял меня приобретать всякие мелочи, привлекавшие мое внимание: подушечку с булавками, пришедшуюся очень кстати, поскольку своей я не обнаружила среди собранных в дорогу швейных принадлежностей, сетку для волос – моя, зацепившись за ветку и порвалась; он из собственного кошелька заплатил за восхитившую меня вуаль, хотя в ответ на предложение купить ее я, покачав головой, заявила, что у меня этих вуалей предостаточно.
Наконец, он не пытался держать меня в неведении, а это, согласитесь, чрезвычайно странно для тюремщика, который, казалось бы, должен надеяться, что неведение сделает пленника еще более беспомощным. Временами мне приходила в голову шальная мысль, что папа, который, несомненно, любил меня, гораздо сильнее стремился держать меня в своей власти более жестко, нежели этот человек, заявивший, что его цель – управлять мною. Бруно отвечал на любые мои вопросы. И если он иногда что-либо скрывал от меня, я знала, что причиной было его нежелание довериться мне. Меня это задевало, но тем не менее представлялось достаточно разумным. В такие моменты он не унижал меня отговорками вроде того, что это для моей же пользы или что мне нет нужды забивать свою хорошенькую головку мыслями о войнах и политике.
И все же я полагала, что ему следовало быть более откровенным. В конце концов, Бруно знал: нам придется вернуться ко двору, и, будь я в курсе событий, вероятность сказать что-нибудь невпопад была бы гораздо меньше. Как ни странно, Бруно явно соглашался с тем, что давать мне объяснения было бы более безопасным и благоразумным. Большинство других мужчин просто накричали бы на меня или, может, даже ударили за тот серьезный промах, когда я выложила лорду Винчестеру все, что знала, и посоветовали бы впредь держать рот на замке, невзирая на то что столь незнатная леди, как я, просто обязана заговорить, если прикажет титулованная особа.
Все эти мысли столь сильно занимали меня, что я едва замечала мелькание мильных столбов. Какой бы аллюр сейчас ни задал Бруно, я бы приняла его безропотно. Он был так добр ко мне и заботлив не в меру. Вообразить только, спросил меня, не хочу ли я прервать наше путешествие лишь потому, что накрапывает мелкий дождик. Мне приходилось скакать с папой и в ливень, и в бурю, если он решал, что ему непременно нужно быть в каком-то месте. Возможно, папа и беспокоился из-за того, что я вымокла и продрогла до костей, однако никогда не спрашивал, как я к этому отношусь.
Тем вечером Бруно, развешивая одеяла, чтобы соорудить укрытие от дождя, попросил у меня прощения за то, что пропустил поворот на Райпон, и не высказал ни слова в упрек – а ведь в том, что мы поехали не по той дороге, моя вина была ничуть не меньше, чем его. И, заметив, что я с подозрением разглядываю это крошечное убежище – меня смущали отнюдь не его размеры, позволявшие разместиться в нем лишь тесно прижавшись друг к другу, я только сомневалась, что оно позволит нам обсохнуть, – он вновь пообещал, закутывая меня в свое одеяло, что не будет приставать ко мне. Я же почти хотела этого. Я часто желала, чтобы теперь, когда мы одни и ему не надо надевать маску приличия ради посторонних, он стал груб и жесток со мной. Ведь он начинал нравиться мне все сильнее – не говоря уже о плоти, рвущейся к его телу.
Последние два дня нашего путешествия я чувствовала столь сильную опасность всецелого сосредоточения своей привязанности, равно как и вожделения, на этом человеке, что не могла дождаться окончания нашего пребывания вдвоем. Боюсь, мое стремление как можно быстрее оказаться в Джернейве, где, как я знала, кроме нас будут и другие люди, заставило Бруно что-то подозревать. Однако он не просил у меня никаких объяснений, а я их не предлагала и лишь вздохнула с облегчением, когда мы поднялись на возвышенность и он, остановив Барбе, указал куда-то на северо-запад.
– Джернейв, – сказал он.
Должно быть, только знание местности позволило ему разглядеть нечто большее в том, что на мой взгляд немногим отличалось от удаленного утеса, возвышавшегося над сверкающей рекой. Возможно, меня ослепила осведомленность иного рода, потому что, видит Бог, в Камбрии предостаточно высоких скал, громоздящихся над реками и озерами, однако никто не задает себе труда возводить на них крепости. Мы строим в долинах, недалеко от возделываемой земли.
Даже подъехав ближе, я смогла увидеть лишь голый камень, без признаков частокола, тропы или сооружений. И только когда мы оказались на речной отмели, я поняла, что не вся скала состоит из естественного камня. Невольно остановив Кусачку, я смотрела перед собой, внезапно разглядев две огромные башни и стену из отесанных камней, которая, должно быть, прибавляла скале футов тридцать высоты. Теперь мне стали понятнее слова Бруно о могуществе и значении Джернейва, расположенного на одной дороге из Шотландии в Англию и отстоящего от другой, более важной, на расстояние чуть больше одного лье. Мне не понравилась эта напоминающая угрожающе сжатый кулак скала, увенчанная огромным бастионом.
– Кто его построил? – тихо спросила я.
– Я полагаю, первый из рода Фермейнов, – ответил Бруно, без особого, впрочем, интереса.
Для него Джернейв был совершенно естественной вещью, местом, которое он знал всегда. Он и воспринимал-то его иначе, чем я: мне это место представлялось логовом гигантов, созданным сверхъестественной силой. Глянув вверх, Бруно улыбнулся доверчиво и нежно, словно старому другу. В его лице не было благоговения, а лишь страстное желание встречи – как мне показалось, не с самим местом, а с тем, что ждало его внутри.
До этого момента я за все время нашего путешествия ни разу не подумала о владельцах Джернейва. Мне было известно, что по сравнению с моей родной Камбрией местность в Нортумбрии не такая гористая, а почва более плодородная. Вместе с тем Нортумбрия, в отличие от южных областей Англии, сурова и почти безлюдна. Поэтому я представляла жителей Джернейва схожими с моими земляками. Здесь мне пришли на ум слова Бруно о том, как он будет представлять меня тем, кто были добры и внимательны к нему и кого он все же не называл семьей. Я вспомнила, как была пристыжена и раздосадована, что он теряет гордость в своем стремлении появиться перед ними в новом обличье мужа благородной леди. Я залилась краской стыда, однако что-либо говорить было слишком поздно. Бруно уже направлял Барбе в глубокий стремительный поток.
По счастью, Кусачка была привычна к быстрым речкам у нас дома и уверенно держалась на ногах. Мы выбрались невредимыми, но мокрыми до пояса, и я пришла в ярость, увидев Бруно скачущим напрямик к воротам. Одежда на мне была перепачкана грязью, словно у нищенки, и мне не хотелось предстать перед этими достойными людьми в таком виде. У меня в скатанном одеяле было прекрасное платье, и я могла бы переодеться, укрывшись за стеной. Однако едва нас впустили внутрь, как гнев прошел и мною вновь овладел благоговейный трепет.
Землям у подножия крепости война нанесла большой урон. Повсюду стояли обгоревшие дома, кое-где их ремонтировали и восстанавливали. Но долго осматриваться мне не пришлось. Часовой у ворот вызвал начальника караула, и тот, отвесив Бруно приветственный поклон, впустил нас в крепость. Залюбовавшись лошадьми, ловко карабкающимися по крутой извилистой дороге, ведущей к верхним воротам, я почти позабыла свой гнев и досаду. Верхний двор замка совершенно не пострадал; меня не удивило, что эта крепость не была взята. Скот притаился в своих загонах, собаки заливались лаем в конурах, из невидимой кузницы доносились удары молота по наковальне. Не успела я и рта раскрыть, как Бруно уже спрыгнул с Барбе, отдал повод груму, прибежавшему из стоящей слева конюшни, и повернулся ко мне помочь сойти с лошади. Едва я ступила на землю, как чья-то маленькая фигурка стрелой пролетела через двор замка и так стремительно набросилась на Бруно, что он отшатнулся назад.
– Бруно! Дорогой брат!
Голосок был высокий и мелодичный. Поначалу я было приняла ее за девочку-подростка, однако с первого взгляда на ее спину, затянутую зашнурованным корсетом, мне стало ясно, что это вполне сформировавшаяся женщина. Она повисла на шее Бруно, целовала его в щеки и губы, затем откинула голову назад и стала всматриваться в его лицо. Он крепко прижал ее, потом отпустил и вновь обнял, бормоча:
– Одрис! Одрис! Я знал, что с тобой ничего не случится. – И его лицо, обращенное к ней, впервые обрело выражение полной удовлетворенности. Такой устремленности, подавляющей все другие чувства, я не видела в нем с той ночи, как он ворвался в зал Улля.
Вначале я была просто заинтригована. Мне казалось, сын путаны станет стремиться к богатству или власти и, не в силах обрести ни того, ни другого, будет вечно неудовлетворен, ибо утраченного при рождении не воротить. Как же я заблуждалась! Любовь – вот что ему нужно; он жаждал любить и быть любимым.
Когда смысл этого открытия до меня дошел, я похолодела от ужаса. Возможно, когда этот человек тараном вломился в зал Улля или когда я, придя в себя после длительного периода безумия, обнаружила Бруно лежащим на мне и проникающим в мою плоть, мой испуг был сильнее, однако то была боязнь за тело, теперь же погибель грозила моей бессмертной душе. Я увидела, как можно покорить этого человека, сломить его, превратить в марионетку, исполняющую любые мои желания. Чтобы отомстить, мне не было нужды умерщвлять его тело; вместо этого я могла бы погубить его душу.
Возможно, продлись объятие Бруно и сестры еще мгновение, к обуревавшим меня чувствам добавилась бы еще и ревность. Однако едва я оправилась от нанесенного моим открытием удара, как Бруно развернул Одрис лицом ко мне.
– А вот и обещанный сюрприз, дорогая, – сказал он. – Это Мелюзина, моя жена.
– Ах, какая красивая! Ты такой счастливчик, Бруно! – воскликнула Одрис и перепорхнула ко мне.
Я говорю «перепорхнула», потому что не знаю, как иначе описать движение Одрис. Оно было столь стремительным и легким, что ее ноги, казалось, почти не касались земли. В следующее мгновение она взяла мои руки в свои и с улыбкой заглянула в мое лицо. Теперь, когда она не двигалась, я могла разглядеть это крошечное создание. Ее трудно было назвать красавицей из-за слишком светлых волос, казавшихся совершенно выгоревшими. Однако же было в ней что-то, затронувшее мое сердце – возможно, ее глаза, очень светлые, почти бесцветные, но сиявшие счастьем. Уголки ее едва подкрашенных губ приподнялись, словно в них постоянно жила улыбка, а может, это просто была переполнявшая ее радость от встречи с Бруно.
Несомненно, именно из-за этого я, сжав ее руки в своих, вместо обычного в такой ситуации приветствия спросила:
– Почему ты называешь Бруно братом? Ведь он всегда называет тебя не иначе, как леди Одрис.
– Бруно – дурак! – воскликнула она, глянув на него через плечо с улыбкой, способной в зимнюю стужу растопить снеговую шапку на вершине горы. – Он только и знает, что скулит о своей недостойной мамаше. Да всем наплевать на нее! Я совсем ее не помню, она давно умерла. Он сын моего отца, мой брат, он заботится обо мне всю жизнь…
– Твой отец не признал меня, Одрис…
Она, отойдя от меня, заставила его умолкнуть поцелуем и закричала:
– Тихо! Слышать больше не желаю об этом, и если ты еще ну хоть раз назовешь меня леди, я… я вымажу твою голову медом!
Мы все дружно рассмеялись, однако я почувствовала, как глаза наполняются слезами. Произнесенная ею угроза была столь явственным отголоском прожитых вместе дней безмятежного детства, что я не только поверила в искренность ее высокой оценки Бруно, но и вспомнила собственные ссоры с младшими братьями. Одрис повернулась ко мне, собираясь что-то сказать, может быть пригласить пройти в дом, но вместо этого вновь взяла меня за руки и прошептала:
– О Мелюзина, я обидела тебя.
– Нет, нет, – запинаясь, пробормотала я, – не ты. Это всего лишь воспоминания.
Бруно был уже рядом, обняв меня за талию.
– Она перенесла много горя, – мягко сказал он Одрис. – И этого уже не поправишь.
– Тогда я смягчу твою боль сладкой приправой – покажу тебе своего сына, – сказала Одрис, бросив беглый взгляд на Бруно, и еще сильнее сжала мою руку своей маленькой теплой ручкой. – Но только не сразу, – продолжила она, улыбаясь. – Тетушка называет меня вертихвосткой… – Ее голос прервался, глаза округлились. – Ах ты, Господи, опять мне будет нагоняй. Я же не дослушала часового, поэтому и не знала, что брат приехал не один, а с гостьей. Как только я услышала его имя, тут же бросилась бежать. – Она вздохнула и пожала плечами. – Да, и это не первый раз.
Бруно засмеялся.
– Насколько я тебя знаю, и не последний. Бедная леди Эдит! Как она старательно пыталась обучить тебя всем премудростям умений и обязанностей леди!
– По мне уж лучше лазать за ястребами или ткать, – возразила Одрис, – Овладение даже всеми умениями леди Эдит ничего хорошего мне не принесет. Ведь их удастся использовать, если только одолжить у нее же огромное достоинство и энергию. Не будь таким насмешливым, Бруно. А теперь заходите скорей – вы же оба промокли до нитки! У моей тетушки найдется для вас и сухая одежда, и горячая вода для купания, и вообще все, что нужно для оказания теплого приема.
Моя боль совершенно прошла, пока я следила за этой добродушной перепалкой.'Полагаю, в том и заключалась их цель, но об этом я не подумала.
– Так ты лазаешь за ястребами? – моему изумлению не было предела.
На этот раз Бруно тяжело вздохнул, а Одрис засмеялась.
– Да он еще в детстве научил меня и продолжает винить себя за это, но в Джернейве ястребы, лучше которых не найти ни в одном из графств страны. Входите, дорогие, – пригласила она и, взглянув на Бруно, успокоила: – Больше уж мне ничто не угрожает. Со мной всегда Хью, и я привязываюсь канатом, чтобы не упасть.
– Хью ходит с тобой? – ошеломленно повторил Бруно, а я с восхищением посмотрела на эту миловидную леди, настолько очаровавшую своего мужа, что он помогал ей в делах, которые больше подходят мужчинам.
– Сейчас нет, – сказала она, когда мы вошли в пристройку и расцепив руки начали взбираться на крутую лестницу входа в зал. – И не браните его, ведь он согласен с вами и сделал все чтобы этого не было. Кроме того, после битвы Хью еще не оправился от болезни.
– Болезни?! – воскликнул Бруно, остановившись на лестнице. – Но священник сказал, что он не был ранен!
– Поднимайтесь, поднимайтесь – поторапливала Одрис. – Сейчас ему лучше, для тревоги нет повода.
У меня не было времени удивиться большому залу, он был так же велик, как в Ричмонде, а может, и еще больше: у дверей нас ожидал самый некрасивый мужчина, которого я когда-либо видела. Его шевелюра была настолько рыжей, что пылала даже в полутемном зале; глаза были разделены таким расстоянием, что, казалось, видят две разные картины; его нос напоминал орлиный клюв, а длинный узкий подбородок выдавался далеко вперед. А потом он улыбнулся – и я забыла обо всем, не видя ничего, кроме прекрасной светящейся голубизны его глаз. Он приветствовал меня с необычайным радушием.
Радушие, как оказалось, предназначалось вовсе не мне, а Бруно, которого этот человек обнял и поцеловал. Бруно ответил тем же, но с такой осторожностью, словно боялся поранить крепким объятием. Затем отстранился, озабоченно рассмотрел его лицо – тут я поняла, что это, должно быть, Хью Лайкорн, муж Одрис – и повел его к огромному камину со слабым огнем, где были поставлены скамьи.
Я всегда отличалась неравнодушием к рыжим мужчинам, считая их более привлекательными по сравнению с такими темноволосыми, как Бруно. Тем не менее, должна признать, Хью был исключением. Рассматривая его рядом с Бруно, я поняла, что независимо от цвета волос мой муж – красивый мужчина. Я искоса поглядела на Одрис, думая, как она отнеслась к лицу Хью при первой встрече, но вопрос этот вылетел у меня из головы – вся ее веселость исчезла, а сияние глаз померкло от воспоминания о пережитой боли и страхе.
В следующее мгновение тень исчезла, и Одрис весело окликнула Бруно, чтобы прекратить расспросы о приключившемся с его другом.
– Погоди хоть немного, – рассмеялась она. – Знаю, что тебе не терпится погрузиться в подробный рассказ о битве, но должен же Хью поприветствовать Мелюзину. Это жена Бруно, Хью.
Сделав два огромных шага, Хью вернулся, склонился над моей поднятой рукой и поцеловал.
– Ах, так это и есть тот самый чудесный сюрприз! – раздалось его восклицание. – А я все недоумевал, что же имел в виду Бруно, сообщая о своем посвящении в рыцари и говоря, что явится с сюрпризом. Зная о склонности Бруно подбирать и воспитывать уродливые создания – именно он приказал Одрис полюбить меня, – я не ожидал ничего столь прекрасного.
– Ну, ну, достаточно, – вставила, усмехнувшись Одрис. – Знаю, что по сравнению с Мелюзиной я – половинка булки…
– О, – пробормотал Хью, устремив на нее глаза так, словно у них были руки, а я почувствовала, что краснею.
– Но именно эту половинку я люблю больше всего, буду беречь и держать тепленькой, чтобы никогда не зачерствела.
– Не так уж здорово, когда муж настолько привержен желаниям плоти. У меня не возникало ни малейшего опасения, что ему понадобится другая женщина. По ночам я задаю ему работку со мной, а днем он слишком устает, чтобы думать о чем-либо, кроме своих обязанностей в крепости.
– Ради Бога, Одрис, – взмолился Бруно, – Мелюзина еще не привыкла к вашим шуткам. Пусть уж она осмотрится немного, не бросай ее сразу в пучину.
– Но это же лучше всего, – возразила Одрис. – Ты что, не заводил меня поглубже, когда учил плавать?
– Только когда был рядом, чтобы поддерживать тебя – невинно и неосторожно сказал Бруно, забыв о чем шла речь.
Глаза Одрис расширились.
– Не возражаю, если ты будешь поддерживать Мелюзину. И лучше почаще – хихикнула она. – Но участь Хью легче: ему досталась половинка.
– Ну, Одрис! – тяжело вздохнул Бруно.
Щеки мои запылали ярче камина, но мне не удалось удержаться от смешка, когда Одрис подняла глаза к небу и вздохнула. Не представляю, что она сказала бы дальше – к нам подошла высокая леди: она смотрела на меня чуть нахмурясь.
– Тетушка, – ослепительно улыбаясь сказала Одрис, – это леди Мелюзина, жена Бруно. Она и есть тот самый сюрприз, о котором он писал. Правда, приятная неожиданность?
– Рада познакомиться с вами, леди Мелюзина, – ответила Эдит. Ее нахмуренность исчезла, и на мгновение мне пришло в голову, не подумала ли она, что Бруно привез с собой любовницу. Потом Эдит добавила: – Одрис, возьми с собой леди Мелюзину в мою комнату. Я приказала слугам устроить там купание, потому что огонь в комнате уже горел. Может, одно из моих платьев подойдет?..
– Спасибо, – поблагодарила я, – в моих седельных сумках найдется сухая и… более подходящая одежда.
– Тем лучше, – сказала, кивнув, Эдит. – В своей одежде удобнее. Все для вас принесут мне в комнату. Я пошлю горничную. Будет нагрето побольше воды и, возможно, что-нибудь дополнительно приготовлено к вечерней трапезе.
– Не нужна горничная! – перебила Одрис. – Я сама помогу Мелюзине выкупаться.
– Поможешь или помешаешь? – колко спросила Эдит. – Помни, Бруно тоже промок и замерз.
– Да, тетушка, – пообещала Одрис, уводя меня.
– Ты очень терпелива, – сказала я. – Как тебе не надоест, что она обращается с тобою как с ребенком, разве не смешно?
Одрис, моргнув, взглянула на меня, и на ее губах появилась озорная усмешка.
– Да я привыкла, – ответила она. – И это во многих отношениях устраивает меня. Она снимает с моих плеч тяжелое бремя женской работы в Джернейве, а пути наши пересекаются нечасто. Если я не тку в своей комнате, то работаю в саду или скачу по холмам. В общем живу так, как и жила раньше. В последнее время у меня слишком много забот с Хью и Эриком. Эрик – это мой сын, ему чуть больше трех месяцев, а Хью… – та тень, которую я видела раньше, опять наплыла на ее глаза, – Хью едва не погиб, и я была занята его выхаживанием. – Потом тень улетучилась, Одрис опять улыбнулась и добавила: – Но все вернулось на прежнее место. Тетушка Эдит заботится о крепости, а я вольна заботиться о том, что кажется важным мне.
Ее настроение было подвижно как ртуть, Одрис легко говорила о тетке, и я помнила, что было сказано во дворе замка о необходимости позаимствовать у Эдит, достоинство, самолюбие, энергию и умение получать удовлетворение в заботах о Джернейве. Когда я подумала об уме и доброте Одрис, на сердце у меня потеплело. Неужели она не страдает оттого, что всеми делами заправляет тетка, думала я, глядя на порядок и благопристойность в зале, который мы только что покинули. Когда мы вошли в маленькую комнату, прилепившуюся к изогнутой толстой стене крепости, стало понятно, что Эдит ни в чем себя не ограничивает. Комната освещалась тонкими свечами. Здесь не чувствовалось запаха дыма факелов, так что свечи предназначались не только для гостей. В комнате был и небольшой очаг, а в каменной стене – вытяжка для дыма. Дыма было немного: горевшие дрова были высушены. У обращенной ко мне стены стояла детская кроватка с узким, но хорошо набитым тюфяком, а вдоль стены справа – два больших кресла. Еще одно кресло – настоящее, со спинкой и ручками – было отодвинуто, чтобы освободить место для овальной деревянной лохани.
Не помню точно, о чем мы говорили, пока слуги наполняли лохань. Потом Одрис помогла мне снять одежду для верховой езды, после чего выбежала и вернулась с целой охапкой трав, которые бросила в воду, как только я сняла белье. Затем мы перешли к разговору о диких травах, и я начала рассказывать ей о жизни в Улле. На полуслове мне пришлось остановиться: перехватило дыхание от острого приступа горя. Одрис приложила к моим щекам свои ладони, не задавая вопросов и не говоря в утешение ни слова. Это было как раз то, что нужно. Ведь в обрушившейся усталости от многих ударов и неожиданностей, которые принес Джер-нейв, меня переполнили все ужасы моей жизни, выпавшие на мою долю с тех пор, как был взят Улль. Большего в моем состоянии мне бы не перенести. Наверное, я бы зарыдала или сошла с ума.
Не догадываюсь, откуда узнала Одрис, но она сказала:
– Ах, травы… Лучше уж я признаюсь тебе и объясню – надеюсь, ты побудешь с нами некоторое время. Есть такие, кто называет меня ведьмой – но, клянусь тебе, это не так. – А затем принялась рассказывать мне о своих познаниях в медицине, о том, что она ткет гобелены, основой для рисунков которых служат ее пророческие сны.
Ведь настоящий тюремщик хотел бы видеть своего пленника сломленным физически и духовно. А Бруно никак не ограничивал моей свободы и, казалось, находил удовольствие в том, чтобы сделать мою жизнь счастливой. Он не забрал свой кошелек, который дал мне, чтобы я заплатила за повозку и охранникам; в городах, через которые мы проезжали, он отпускал меня на местные рынки пополнить съестные припасы; он прямо-таки заставлял меня приобретать всякие мелочи, привлекавшие мое внимание: подушечку с булавками, пришедшуюся очень кстати, поскольку своей я не обнаружила среди собранных в дорогу швейных принадлежностей, сетку для волос – моя, зацепившись за ветку и порвалась; он из собственного кошелька заплатил за восхитившую меня вуаль, хотя в ответ на предложение купить ее я, покачав головой, заявила, что у меня этих вуалей предостаточно.
Наконец, он не пытался держать меня в неведении, а это, согласитесь, чрезвычайно странно для тюремщика, который, казалось бы, должен надеяться, что неведение сделает пленника еще более беспомощным. Временами мне приходила в голову шальная мысль, что папа, который, несомненно, любил меня, гораздо сильнее стремился держать меня в своей власти более жестко, нежели этот человек, заявивший, что его цель – управлять мною. Бруно отвечал на любые мои вопросы. И если он иногда что-либо скрывал от меня, я знала, что причиной было его нежелание довериться мне. Меня это задевало, но тем не менее представлялось достаточно разумным. В такие моменты он не унижал меня отговорками вроде того, что это для моей же пользы или что мне нет нужды забивать свою хорошенькую головку мыслями о войнах и политике.
И все же я полагала, что ему следовало быть более откровенным. В конце концов, Бруно знал: нам придется вернуться ко двору, и, будь я в курсе событий, вероятность сказать что-нибудь невпопад была бы гораздо меньше. Как ни странно, Бруно явно соглашался с тем, что давать мне объяснения было бы более безопасным и благоразумным. Большинство других мужчин просто накричали бы на меня или, может, даже ударили за тот серьезный промах, когда я выложила лорду Винчестеру все, что знала, и посоветовали бы впредь держать рот на замке, невзирая на то что столь незнатная леди, как я, просто обязана заговорить, если прикажет титулованная особа.
Все эти мысли столь сильно занимали меня, что я едва замечала мелькание мильных столбов. Какой бы аллюр сейчас ни задал Бруно, я бы приняла его безропотно. Он был так добр ко мне и заботлив не в меру. Вообразить только, спросил меня, не хочу ли я прервать наше путешествие лишь потому, что накрапывает мелкий дождик. Мне приходилось скакать с папой и в ливень, и в бурю, если он решал, что ему непременно нужно быть в каком-то месте. Возможно, папа и беспокоился из-за того, что я вымокла и продрогла до костей, однако никогда не спрашивал, как я к этому отношусь.
Тем вечером Бруно, развешивая одеяла, чтобы соорудить укрытие от дождя, попросил у меня прощения за то, что пропустил поворот на Райпон, и не высказал ни слова в упрек – а ведь в том, что мы поехали не по той дороге, моя вина была ничуть не меньше, чем его. И, заметив, что я с подозрением разглядываю это крошечное убежище – меня смущали отнюдь не его размеры, позволявшие разместиться в нем лишь тесно прижавшись друг к другу, я только сомневалась, что оно позволит нам обсохнуть, – он вновь пообещал, закутывая меня в свое одеяло, что не будет приставать ко мне. Я же почти хотела этого. Я часто желала, чтобы теперь, когда мы одни и ему не надо надевать маску приличия ради посторонних, он стал груб и жесток со мной. Ведь он начинал нравиться мне все сильнее – не говоря уже о плоти, рвущейся к его телу.
Последние два дня нашего путешествия я чувствовала столь сильную опасность всецелого сосредоточения своей привязанности, равно как и вожделения, на этом человеке, что не могла дождаться окончания нашего пребывания вдвоем. Боюсь, мое стремление как можно быстрее оказаться в Джернейве, где, как я знала, кроме нас будут и другие люди, заставило Бруно что-то подозревать. Однако он не просил у меня никаких объяснений, а я их не предлагала и лишь вздохнула с облегчением, когда мы поднялись на возвышенность и он, остановив Барбе, указал куда-то на северо-запад.
– Джернейв, – сказал он.
Должно быть, только знание местности позволило ему разглядеть нечто большее в том, что на мой взгляд немногим отличалось от удаленного утеса, возвышавшегося над сверкающей рекой. Возможно, меня ослепила осведомленность иного рода, потому что, видит Бог, в Камбрии предостаточно высоких скал, громоздящихся над реками и озерами, однако никто не задает себе труда возводить на них крепости. Мы строим в долинах, недалеко от возделываемой земли.
Даже подъехав ближе, я смогла увидеть лишь голый камень, без признаков частокола, тропы или сооружений. И только когда мы оказались на речной отмели, я поняла, что не вся скала состоит из естественного камня. Невольно остановив Кусачку, я смотрела перед собой, внезапно разглядев две огромные башни и стену из отесанных камней, которая, должно быть, прибавляла скале футов тридцать высоты. Теперь мне стали понятнее слова Бруно о могуществе и значении Джернейва, расположенного на одной дороге из Шотландии в Англию и отстоящего от другой, более важной, на расстояние чуть больше одного лье. Мне не понравилась эта напоминающая угрожающе сжатый кулак скала, увенчанная огромным бастионом.
– Кто его построил? – тихо спросила я.
– Я полагаю, первый из рода Фермейнов, – ответил Бруно, без особого, впрочем, интереса.
Для него Джернейв был совершенно естественной вещью, местом, которое он знал всегда. Он и воспринимал-то его иначе, чем я: мне это место представлялось логовом гигантов, созданным сверхъестественной силой. Глянув вверх, Бруно улыбнулся доверчиво и нежно, словно старому другу. В его лице не было благоговения, а лишь страстное желание встречи – как мне показалось, не с самим местом, а с тем, что ждало его внутри.
До этого момента я за все время нашего путешествия ни разу не подумала о владельцах Джернейва. Мне было известно, что по сравнению с моей родной Камбрией местность в Нортумбрии не такая гористая, а почва более плодородная. Вместе с тем Нортумбрия, в отличие от южных областей Англии, сурова и почти безлюдна. Поэтому я представляла жителей Джернейва схожими с моими земляками. Здесь мне пришли на ум слова Бруно о том, как он будет представлять меня тем, кто были добры и внимательны к нему и кого он все же не называл семьей. Я вспомнила, как была пристыжена и раздосадована, что он теряет гордость в своем стремлении появиться перед ними в новом обличье мужа благородной леди. Я залилась краской стыда, однако что-либо говорить было слишком поздно. Бруно уже направлял Барбе в глубокий стремительный поток.
По счастью, Кусачка была привычна к быстрым речкам у нас дома и уверенно держалась на ногах. Мы выбрались невредимыми, но мокрыми до пояса, и я пришла в ярость, увидев Бруно скачущим напрямик к воротам. Одежда на мне была перепачкана грязью, словно у нищенки, и мне не хотелось предстать перед этими достойными людьми в таком виде. У меня в скатанном одеяле было прекрасное платье, и я могла бы переодеться, укрывшись за стеной. Однако едва нас впустили внутрь, как гнев прошел и мною вновь овладел благоговейный трепет.
Землям у подножия крепости война нанесла большой урон. Повсюду стояли обгоревшие дома, кое-где их ремонтировали и восстанавливали. Но долго осматриваться мне не пришлось. Часовой у ворот вызвал начальника караула, и тот, отвесив Бруно приветственный поклон, впустил нас в крепость. Залюбовавшись лошадьми, ловко карабкающимися по крутой извилистой дороге, ведущей к верхним воротам, я почти позабыла свой гнев и досаду. Верхний двор замка совершенно не пострадал; меня не удивило, что эта крепость не была взята. Скот притаился в своих загонах, собаки заливались лаем в конурах, из невидимой кузницы доносились удары молота по наковальне. Не успела я и рта раскрыть, как Бруно уже спрыгнул с Барбе, отдал повод груму, прибежавшему из стоящей слева конюшни, и повернулся ко мне помочь сойти с лошади. Едва я ступила на землю, как чья-то маленькая фигурка стрелой пролетела через двор замка и так стремительно набросилась на Бруно, что он отшатнулся назад.
– Бруно! Дорогой брат!
Голосок был высокий и мелодичный. Поначалу я было приняла ее за девочку-подростка, однако с первого взгляда на ее спину, затянутую зашнурованным корсетом, мне стало ясно, что это вполне сформировавшаяся женщина. Она повисла на шее Бруно, целовала его в щеки и губы, затем откинула голову назад и стала всматриваться в его лицо. Он крепко прижал ее, потом отпустил и вновь обнял, бормоча:
– Одрис! Одрис! Я знал, что с тобой ничего не случится. – И его лицо, обращенное к ней, впервые обрело выражение полной удовлетворенности. Такой устремленности, подавляющей все другие чувства, я не видела в нем с той ночи, как он ворвался в зал Улля.
Вначале я была просто заинтригована. Мне казалось, сын путаны станет стремиться к богатству или власти и, не в силах обрести ни того, ни другого, будет вечно неудовлетворен, ибо утраченного при рождении не воротить. Как же я заблуждалась! Любовь – вот что ему нужно; он жаждал любить и быть любимым.
Когда смысл этого открытия до меня дошел, я похолодела от ужаса. Возможно, когда этот человек тараном вломился в зал Улля или когда я, придя в себя после длительного периода безумия, обнаружила Бруно лежащим на мне и проникающим в мою плоть, мой испуг был сильнее, однако то была боязнь за тело, теперь же погибель грозила моей бессмертной душе. Я увидела, как можно покорить этого человека, сломить его, превратить в марионетку, исполняющую любые мои желания. Чтобы отомстить, мне не было нужды умерщвлять его тело; вместо этого я могла бы погубить его душу.
Возможно, продлись объятие Бруно и сестры еще мгновение, к обуревавшим меня чувствам добавилась бы еще и ревность. Однако едва я оправилась от нанесенного моим открытием удара, как Бруно развернул Одрис лицом ко мне.
– А вот и обещанный сюрприз, дорогая, – сказал он. – Это Мелюзина, моя жена.
– Ах, какая красивая! Ты такой счастливчик, Бруно! – воскликнула Одрис и перепорхнула ко мне.
Я говорю «перепорхнула», потому что не знаю, как иначе описать движение Одрис. Оно было столь стремительным и легким, что ее ноги, казалось, почти не касались земли. В следующее мгновение она взяла мои руки в свои и с улыбкой заглянула в мое лицо. Теперь, когда она не двигалась, я могла разглядеть это крошечное создание. Ее трудно было назвать красавицей из-за слишком светлых волос, казавшихся совершенно выгоревшими. Однако же было в ней что-то, затронувшее мое сердце – возможно, ее глаза, очень светлые, почти бесцветные, но сиявшие счастьем. Уголки ее едва подкрашенных губ приподнялись, словно в них постоянно жила улыбка, а может, это просто была переполнявшая ее радость от встречи с Бруно.
Несомненно, именно из-за этого я, сжав ее руки в своих, вместо обычного в такой ситуации приветствия спросила:
– Почему ты называешь Бруно братом? Ведь он всегда называет тебя не иначе, как леди Одрис.
– Бруно – дурак! – воскликнула она, глянув на него через плечо с улыбкой, способной в зимнюю стужу растопить снеговую шапку на вершине горы. – Он только и знает, что скулит о своей недостойной мамаше. Да всем наплевать на нее! Я совсем ее не помню, она давно умерла. Он сын моего отца, мой брат, он заботится обо мне всю жизнь…
– Твой отец не признал меня, Одрис…
Она, отойдя от меня, заставила его умолкнуть поцелуем и закричала:
– Тихо! Слышать больше не желаю об этом, и если ты еще ну хоть раз назовешь меня леди, я… я вымажу твою голову медом!
Мы все дружно рассмеялись, однако я почувствовала, как глаза наполняются слезами. Произнесенная ею угроза была столь явственным отголоском прожитых вместе дней безмятежного детства, что я не только поверила в искренность ее высокой оценки Бруно, но и вспомнила собственные ссоры с младшими братьями. Одрис повернулась ко мне, собираясь что-то сказать, может быть пригласить пройти в дом, но вместо этого вновь взяла меня за руки и прошептала:
– О Мелюзина, я обидела тебя.
– Нет, нет, – запинаясь, пробормотала я, – не ты. Это всего лишь воспоминания.
Бруно был уже рядом, обняв меня за талию.
– Она перенесла много горя, – мягко сказал он Одрис. – И этого уже не поправишь.
– Тогда я смягчу твою боль сладкой приправой – покажу тебе своего сына, – сказала Одрис, бросив беглый взгляд на Бруно, и еще сильнее сжала мою руку своей маленькой теплой ручкой. – Но только не сразу, – продолжила она, улыбаясь. – Тетушка называет меня вертихвосткой… – Ее голос прервался, глаза округлились. – Ах ты, Господи, опять мне будет нагоняй. Я же не дослушала часового, поэтому и не знала, что брат приехал не один, а с гостьей. Как только я услышала его имя, тут же бросилась бежать. – Она вздохнула и пожала плечами. – Да, и это не первый раз.
Бруно засмеялся.
– Насколько я тебя знаю, и не последний. Бедная леди Эдит! Как она старательно пыталась обучить тебя всем премудростям умений и обязанностей леди!
– По мне уж лучше лазать за ястребами или ткать, – возразила Одрис, – Овладение даже всеми умениями леди Эдит ничего хорошего мне не принесет. Ведь их удастся использовать, если только одолжить у нее же огромное достоинство и энергию. Не будь таким насмешливым, Бруно. А теперь заходите скорей – вы же оба промокли до нитки! У моей тетушки найдется для вас и сухая одежда, и горячая вода для купания, и вообще все, что нужно для оказания теплого приема.
Моя боль совершенно прошла, пока я следила за этой добродушной перепалкой.'Полагаю, в том и заключалась их цель, но об этом я не подумала.
– Так ты лазаешь за ястребами? – моему изумлению не было предела.
На этот раз Бруно тяжело вздохнул, а Одрис засмеялась.
– Да он еще в детстве научил меня и продолжает винить себя за это, но в Джернейве ястребы, лучше которых не найти ни в одном из графств страны. Входите, дорогие, – пригласила она и, взглянув на Бруно, успокоила: – Больше уж мне ничто не угрожает. Со мной всегда Хью, и я привязываюсь канатом, чтобы не упасть.
– Хью ходит с тобой? – ошеломленно повторил Бруно, а я с восхищением посмотрела на эту миловидную леди, настолько очаровавшую своего мужа, что он помогал ей в делах, которые больше подходят мужчинам.
– Сейчас нет, – сказала она, когда мы вошли в пристройку и расцепив руки начали взбираться на крутую лестницу входа в зал. – И не браните его, ведь он согласен с вами и сделал все чтобы этого не было. Кроме того, после битвы Хью еще не оправился от болезни.
– Болезни?! – воскликнул Бруно, остановившись на лестнице. – Но священник сказал, что он не был ранен!
– Поднимайтесь, поднимайтесь – поторапливала Одрис. – Сейчас ему лучше, для тревоги нет повода.
У меня не было времени удивиться большому залу, он был так же велик, как в Ричмонде, а может, и еще больше: у дверей нас ожидал самый некрасивый мужчина, которого я когда-либо видела. Его шевелюра была настолько рыжей, что пылала даже в полутемном зале; глаза были разделены таким расстоянием, что, казалось, видят две разные картины; его нос напоминал орлиный клюв, а длинный узкий подбородок выдавался далеко вперед. А потом он улыбнулся – и я забыла обо всем, не видя ничего, кроме прекрасной светящейся голубизны его глаз. Он приветствовал меня с необычайным радушием.
Радушие, как оказалось, предназначалось вовсе не мне, а Бруно, которого этот человек обнял и поцеловал. Бруно ответил тем же, но с такой осторожностью, словно боялся поранить крепким объятием. Затем отстранился, озабоченно рассмотрел его лицо – тут я поняла, что это, должно быть, Хью Лайкорн, муж Одрис – и повел его к огромному камину со слабым огнем, где были поставлены скамьи.
Я всегда отличалась неравнодушием к рыжим мужчинам, считая их более привлекательными по сравнению с такими темноволосыми, как Бруно. Тем не менее, должна признать, Хью был исключением. Рассматривая его рядом с Бруно, я поняла, что независимо от цвета волос мой муж – красивый мужчина. Я искоса поглядела на Одрис, думая, как она отнеслась к лицу Хью при первой встрече, но вопрос этот вылетел у меня из головы – вся ее веселость исчезла, а сияние глаз померкло от воспоминания о пережитой боли и страхе.
В следующее мгновение тень исчезла, и Одрис весело окликнула Бруно, чтобы прекратить расспросы о приключившемся с его другом.
– Погоди хоть немного, – рассмеялась она. – Знаю, что тебе не терпится погрузиться в подробный рассказ о битве, но должен же Хью поприветствовать Мелюзину. Это жена Бруно, Хью.
Сделав два огромных шага, Хью вернулся, склонился над моей поднятой рукой и поцеловал.
– Ах, так это и есть тот самый чудесный сюрприз! – раздалось его восклицание. – А я все недоумевал, что же имел в виду Бруно, сообщая о своем посвящении в рыцари и говоря, что явится с сюрпризом. Зная о склонности Бруно подбирать и воспитывать уродливые создания – именно он приказал Одрис полюбить меня, – я не ожидал ничего столь прекрасного.
– Ну, ну, достаточно, – вставила, усмехнувшись Одрис. – Знаю, что по сравнению с Мелюзиной я – половинка булки…
– О, – пробормотал Хью, устремив на нее глаза так, словно у них были руки, а я почувствовала, что краснею.
– Но именно эту половинку я люблю больше всего, буду беречь и держать тепленькой, чтобы никогда не зачерствела.
– Не так уж здорово, когда муж настолько привержен желаниям плоти. У меня не возникало ни малейшего опасения, что ему понадобится другая женщина. По ночам я задаю ему работку со мной, а днем он слишком устает, чтобы думать о чем-либо, кроме своих обязанностей в крепости.
– Ради Бога, Одрис, – взмолился Бруно, – Мелюзина еще не привыкла к вашим шуткам. Пусть уж она осмотрится немного, не бросай ее сразу в пучину.
– Но это же лучше всего, – возразила Одрис. – Ты что, не заводил меня поглубже, когда учил плавать?
– Только когда был рядом, чтобы поддерживать тебя – невинно и неосторожно сказал Бруно, забыв о чем шла речь.
Глаза Одрис расширились.
– Не возражаю, если ты будешь поддерживать Мелюзину. И лучше почаще – хихикнула она. – Но участь Хью легче: ему досталась половинка.
– Ну, Одрис! – тяжело вздохнул Бруно.
Щеки мои запылали ярче камина, но мне не удалось удержаться от смешка, когда Одрис подняла глаза к небу и вздохнула. Не представляю, что она сказала бы дальше – к нам подошла высокая леди: она смотрела на меня чуть нахмурясь.
– Тетушка, – ослепительно улыбаясь сказала Одрис, – это леди Мелюзина, жена Бруно. Она и есть тот самый сюрприз, о котором он писал. Правда, приятная неожиданность?
– Рада познакомиться с вами, леди Мелюзина, – ответила Эдит. Ее нахмуренность исчезла, и на мгновение мне пришло в голову, не подумала ли она, что Бруно привез с собой любовницу. Потом Эдит добавила: – Одрис, возьми с собой леди Мелюзину в мою комнату. Я приказала слугам устроить там купание, потому что огонь в комнате уже горел. Может, одно из моих платьев подойдет?..
– Спасибо, – поблагодарила я, – в моих седельных сумках найдется сухая и… более подходящая одежда.
– Тем лучше, – сказала, кивнув, Эдит. – В своей одежде удобнее. Все для вас принесут мне в комнату. Я пошлю горничную. Будет нагрето побольше воды и, возможно, что-нибудь дополнительно приготовлено к вечерней трапезе.
– Не нужна горничная! – перебила Одрис. – Я сама помогу Мелюзине выкупаться.
– Поможешь или помешаешь? – колко спросила Эдит. – Помни, Бруно тоже промок и замерз.
– Да, тетушка, – пообещала Одрис, уводя меня.
– Ты очень терпелива, – сказала я. – Как тебе не надоест, что она обращается с тобою как с ребенком, разве не смешно?
Одрис, моргнув, взглянула на меня, и на ее губах появилась озорная усмешка.
– Да я привыкла, – ответила она. – И это во многих отношениях устраивает меня. Она снимает с моих плеч тяжелое бремя женской работы в Джернейве, а пути наши пересекаются нечасто. Если я не тку в своей комнате, то работаю в саду или скачу по холмам. В общем живу так, как и жила раньше. В последнее время у меня слишком много забот с Хью и Эриком. Эрик – это мой сын, ему чуть больше трех месяцев, а Хью… – та тень, которую я видела раньше, опять наплыла на ее глаза, – Хью едва не погиб, и я была занята его выхаживанием. – Потом тень улетучилась, Одрис опять улыбнулась и добавила: – Но все вернулось на прежнее место. Тетушка Эдит заботится о крепости, а я вольна заботиться о том, что кажется важным мне.
Ее настроение было подвижно как ртуть, Одрис легко говорила о тетке, и я помнила, что было сказано во дворе замка о необходимости позаимствовать у Эдит, достоинство, самолюбие, энергию и умение получать удовлетворение в заботах о Джернейве. Когда я подумала об уме и доброте Одрис, на сердце у меня потеплело. Неужели она не страдает оттого, что всеми делами заправляет тетка, думала я, глядя на порядок и благопристойность в зале, который мы только что покинули. Когда мы вошли в маленькую комнату, прилепившуюся к изогнутой толстой стене крепости, стало понятно, что Эдит ни в чем себя не ограничивает. Комната освещалась тонкими свечами. Здесь не чувствовалось запаха дыма факелов, так что свечи предназначались не только для гостей. В комнате был и небольшой очаг, а в каменной стене – вытяжка для дыма. Дыма было немного: горевшие дрова были высушены. У обращенной ко мне стены стояла детская кроватка с узким, но хорошо набитым тюфяком, а вдоль стены справа – два больших кресла. Еще одно кресло – настоящее, со спинкой и ручками – было отодвинуто, чтобы освободить место для овальной деревянной лохани.
Не помню точно, о чем мы говорили, пока слуги наполняли лохань. Потом Одрис помогла мне снять одежду для верховой езды, после чего выбежала и вернулась с целой охапкой трав, которые бросила в воду, как только я сняла белье. Затем мы перешли к разговору о диких травах, и я начала рассказывать ей о жизни в Улле. На полуслове мне пришлось остановиться: перехватило дыхание от острого приступа горя. Одрис приложила к моим щекам свои ладони, не задавая вопросов и не говоря в утешение ни слова. Это было как раз то, что нужно. Ведь в обрушившейся усталости от многих ударов и неожиданностей, которые принес Джер-нейв, меня переполнили все ужасы моей жизни, выпавшие на мою долю с тех пор, как был взят Улль. Большего в моем состоянии мне бы не перенести. Наверное, я бы зарыдала или сошла с ума.
Не догадываюсь, откуда узнала Одрис, но она сказала:
– Ах, травы… Лучше уж я признаюсь тебе и объясню – надеюсь, ты побудешь с нами некоторое время. Есть такие, кто называет меня ведьмой – но, клянусь тебе, это не так. – А затем принялась рассказывать мне о своих познаниях в медицине, о том, что она ткет гобелены, основой для рисунков которых служат ее пророческие сны.