Страница:
Впрочем, в этом не было нужды. Лицо Бруно, когда он увидел меня в группе женщин, двигавшихся вместе в королевой навстречу королю, заставило забыть всю обиду и гнев, которые терзали прежде. Страдание, читаемое на его лице, подсказало: мои страхи необоснованны. Попроси я у него луну с неба, он бы достал и ее. Ничего не спросив, я просто подала ему руку, когда мы сблизились, и была вознаграждена многократно за этот жест повиновения радостью, омолодившей его лет на десять. Теперь он выглядел как мальчишка, сокровенное желание которого исполнилось. Мы никогда больше не упоминали о ссоре, но у меня была возможность отчитать его, и я позволила себе несколько вспышек раздражения. Этот дурачок ходил на сломанной ноге и даже без палки, способной снизить нагрузку и облегчить страдание. Несомненно, мука на его лице была в большей степени вызвана именно болью, но отступать уже было поздно: что сделано, то сделано. Кроме того, сломанная нога позволила мне выхлопотать отпуск для него у короля и для себя у королевы, и у нас было восемь приятных, тихих дней так необходимых Бруно.
Его тревожило что-то еще, помимо нашей ссоры. Ради меня он старался придать лицу беззаботное выражение. Мне же хотелось понять причину его опасений и помочь, но мои старания дали прямо противоположный результат. Было жаль что муж не хочет разделить со мной свое бремя, покрайней мере, он не делал из меня дуру, которую только гладят по головке, как это практиковал папа. Сначала я сильно беспокоилась, потому что он рассказал мне откровенно о подрыве веры в королевстве, вызванном свержением Солсбери, а тот был самым большим страхом королевы. Я понимала, что если это так сильно тревожит Бруно, то действительно могло быть опасным. Однако, когда минула неделя, которую он провел не выходя из комнаты и стал выглядеть значительно бодрее, подумалось, не имела ли его тревога больше отношения к нашей ссоре, чем к проблемам короля.
Это заставило меня задаться вопросом: какой смысл усмотрел Бруно в нашей ссоре, и чего не заметила я? Позднее мне открылась его тревога, его искаженное, по моему мнению, чувство долга, которое я никогда не могла понять, как прежде не понимала страстную привязанность папы к земле, покинутой им едва он возмужал. Еще меня волновало: не были ли это плохие известия об Улле, которые он боялся мне сообщить, чтобы мы не поссорились снова, например, не передан ли Улль во владение другому человеку, или не изменил ли он свое мнение о нем, предпочитая более богатое поместье. Но виноват был не Улль. Меня поразило то воодушевление, с которым Бруно говорил об Улле, и немного забавляли его частые описания красоты тех мест. Обычно, такого рода красоту замечают женщины; мужчины видят лишь то, что хорошо для оборонительного сооружения, для пастбища, пахоты либо охоты. Я уже не сомневалась в его решимости получить это место. Значит, Улль тут непричем.
Когда Бруно приободрился, его недавняя мука почти позабылась, но смущали странные взгляды, которые он иногда бросал на меня. А в остальном он был так добр ко мне, так старался сделать мне приятное, ублажить и телом и ласковым словом. Тогда подумала: а может он ревнует, опасаясь, что я присмотрела кого-нибудь, шжа мы были в разлуке. Это могло соответствовать истине и даже польстило бы мне, но я не стала бы его обманывать, доведись мне встретить мужчину интереснее Бруно. Я замечала интересных мужчин, которые, по моему мнению, были красивее Бруно, – просто красавцы, – но стоило мне лишь подумать, что они касаются меня губами и языком, как это делал муж, и чувствовала подступающие холод и тошноту, по коже пробегали мурашки и меня буквально выворачивало. Потом мне в голову пришла другая мысль и она была не слишком приятной. Что если Бруно был мне неверен, после того как я рассердила его? Это придавало больше смысла его несчастью. Несомненно, мой радушный прием заставил его почувствовать свою вину, и эти странные, уклончивые взгляды были из-за того, что он задавался вопросом, не догадалась ли я. Когда впервые подумала об этом, то была готова была выцарапать ему глаза и показать, что мои ругательства в Солсбери это только маленькая часть того, на что я способна. Но эта мысль, к счастью, пришла, когда мы с Бруно уже приступили к выполнению своих обязанностей при дворе, и я успела прийти в норму прежде, чем освободилась в тот день. Поступки мегеры – это не способ сохранить мужчину, поэтому я постаралась быть слаще меда. Не могу сказать, заставило ли это Бруно еще больше почувствовать вину, но он был едва любезен со всякой другой женщиной, хотя многие из дам королевы намекнули бы ему на свое расположение, обрати он на них внимание.
Думаю, что в действительности именно ревность сделала меня такой раздражительной, после того, как узнала, что буду одной из тех дам, кто станет сопровождать королеву Мод во Францию. Тогда я убедила себя, что сержусь из-за недоверия Мод, которая не дает мне возможности поехать в Джернейв с Бруно, опасаясь близости к Шотландии. Однако я и не просила оставить меня в Англии. Небыло уверенности, что в моей власти оторвать Бруно от его отвратительного долга. Вероятно, все, чего я могла бы добиться – это удалить его от Корми и Мервина, которых он мог послать присоединиться к Фечину и заставить проводить меня в Джернейв. Если я поеду с королевой, у Бруно будет три вооруженных всадника, так как Фечин был бы бесполезен в стране, на языке которой он не говорит.
Я здорово наловчилась обманывать саму себя и таким образом избавляться от страхов, толкающих меня назад в безумие, отнявшему восемь месяцев моей жизни. Поэтому я не позволяла себе думать, зачем Бруно понадобятся три вооруженных всадника. Не задавалась вопросом о причинах появления ушибов, которые врачевала, я цеплялась за ту ложь, которую он говорил мне о короле и его телохранителе, не принимающих участия в сражениях. Лучше было терпеть муки ревности, чем просить Бруно взять меня в Джернейв и услышать правду.
Муки ревности в какой-то степени были сглажены тем вниманием, которым меня удостаивали учтивые поклонники при дворе короля Луи и это доставляло мне удовольствие. Только после того, как туда мы прибыли, я поняла, что целью королевы было заключить брачный контракт с сестрой короля Луи. Полагаю, это сохранялось в тайне, чтобы враги короля не имели возможности помешать, и если бы Луи отказал, то никто в Англии не узнал бы об этом. Я не была посвящена в переговоры, но и без этого для меня было много интересного. Как женщина, я была очарована молодой королевой Луи, Элеонорой Аквитанской.
Она не была красавицей, по крайней мере, на мой взгляд, но я была очень рада, что Бруно нет с нами. Когда она взглянула на меня, в ее глазах, загадочно блестящих, светился такой ум, что стало понятным почему каждый мужчина поклонялся ей. Бруно не стал бы рассуждать с ней о Долге, но подобно остальным, упал бы на колени и предложил бы свою любовь и услуги, даже если это потребовало бы быть вероломным по отношению к предыдущему хозяину. Ей стоило только взглянуть, улыбнуться, заговорить – все остальное было бы забыто. Я видела, как Мод, которая тоже была женщиной, в изумлении смотрела на Элеонору, и когда она прощалась с молодой королевой, то пожала ей руку так, как если бы сама освободилась от какого-то обволакивающего очарования.
Я сказала, что каждый мужчина становился ее жертвой, но некоторые из священников – нет. Они уже бормотали «ведьма» и обмусоливали сплетню о ее бабушке, которая так околдовала ее дедушку, что он бросил собственную жену, украл «ведьму» у ее мужа и презрел общественное мнение и Бога, чтобы удержать ее рядом с собой все дни их жизни. Про бабушку Элеоноры говорили, что она не умерла естественной смертью, а будучи обманом заманена в церковь, превратилась в чудовище и вылетела в окно, когда поднимали Тело Господне. Впрочем, король Луи не слушал священников, и его политические советники тоже. Они советовали Луи баловать свою жену, так как ее земли были шире, а богатство больше, чем у монархов Франции. Я никогда не думала, что королева Элеонора была ведьмой. А такое обаяние встречала прежде только у своей невестки Милдред. И верила, что Элеонора колдовала и ворожила не больше, чем это делала Милдред. Просто само присутствие ее пробуждало волнение – не тела, – хотя, думаю, и его она могла возбудить в мужчинах, – а души. Она была так переполнена жизнью, желанием делиться с окружающими своими мыслями и ощущениями, что наполняла всех какой-то радостью. Казалось, будто огромный сияющий свет пробивался из тех мест, где никто и никогда его не видел прежде, и старые, скучные вещи приобретали новый блеск и становились новыми и любопытными в этом свете. Отражение его можно было увидеть в глазах ее мужа и было заметно, что это отрицательно воспринимается священниками, составляющими окружение Луи.
За это она нравилась мне еще больше. Я помнила, как священник в Улле ненавидел Милдред за ее единение с землей и ее горениями. Мне очень хотелось перенять у королевы Элеоноры эту способность пленять мужчин. Не то, чтобы мне не хватало внимания; я никогда не пропускала танец и всегда на больших пирах со мной рядом сидел мужчина и подавал мне самый мягкий кусочек мяса, самый лучший из охлажденных овощей, самую восхитительную из приправ. Но их пленяли изгибы моего молодого тела и красота лица, а они не долговечны. Я знала, что Милдред, будь она жива, и королева Элеонора будут даже тогда желанны и привлекательны, когда состарятся и их лица покроются морщинами.
Мне оставалось наблюдать и слушать в надежде найти ключ к чарам королевы Элеоноры. Ухватись я хотя бы за одну ниточку от той веревки, которой она привязывала к себе мужчин, этого было бы достаточно. В конце концов, мне нужно было привязать только одного мужчину, а не целую толпу придворных. Потом я подумала о долгих зимних днях в Улле. Для меня такие дни, проведенные у гудящего огня, были полны глубокого удовлетворения, но я сомневалась, по душе ли это придется мужчине, привыкшему к придворной жизни, и не заскучает ли он там, теряя терпение. Поэтому перед тем, как мы расстались, опустошила наполненный кошелек Бруно. Я не покупала прекрасных тканей или украшений, которые он велел мне взять для себя – что бы я делала с шелковой парчой или сережками с драгоценными камнями в Улле? Я купила листы пергамента, на которых были написаны нежные песни и рассказы о любви. Еще купила несколько отрезов шелка, достаточно тонкого и воздушного. Один отрез был голубой, другой – розовый. Платье, сделанное из этого шелка, даже в тусклом свете ничего не скрывало перед взором мужчины.
Из Англии доходили новости, но все через королеву Мод, и когда кто-нибудь, хорошо знавший страну, складывал их вместе, то новости оказывались неутешительными. Правда, король Стефан не терпел поражений. Так он подавил несколько мятежей и нанес несколько чувствительных ударов очень близко к центру восстания. Но один человек не мог быть во многих местах одновременно, и без потерь он тоже не мог долго носиться с одного конца королевства в другой. Думая об этом, я представляла лицо Бруно серое и измученное. Меня беспокоило, что к такому же выводу может прийти король Луи и не разрешит помолвку Констанции с Юстасом.
Королева Мод не могла очаровывать так, как королева Элеонора, но она тоже умела привязывать к себе мужчин. Несмотря на скромную манеру держаться, Мод обладала большой силой и властью и была очень умна, хотя знала много меньше, чем Элеонора Аквитанская. У нее было достаточно денег, чтобы использовать их в качестве взятки, и возможно, в этом была ее самая главная сила, но это не сработало бы с королем Луи. Он был о себе слишком высокого мнения, чтобы принять взятку, и не пошел бы на соглашение, если бы думал, что оно подвергает Констанцию опасности или принесет ей несчастье. Но Мод, видимо, была искусна во лжи и сумела убедить короля Луи несмотря на сообщения. По ее словам Стефан контролировал свою страну.
Какую бы силу ни использовала Мод, она привела соглашение к успешному финалу. К апрелю мы были на пути домой, взяв с собой Констанцию, и узнали, что ситуация была даже хуже, чем мы слышали, и что вся страна охвачена локальными войнами, как кожа прокаженного мокнущими язвами. Это счастье, что королева путешествовала с сильным отрядом, сформированным в ее собственной Булони, с целью произвести впечатление во Франции. Король не смог приехать встретить нас. Его армия была занята на западе. Булонцы проводили нас в Лондон, где Мод нашла ожидающего ее епископа Винчестерского.
Многих злых вещей говорили о Генрихе, епископе Винчестерском: что он безумно стремился к власти, построил и приобрел больше крепостей, чем было даже у Солсбери; что он посоветовал королю отпустить императрицу по злобе, так как Стефан не дал ему должность архиепископа; что просьба, с которой он обратился к королеве с позволением предложить условия мира императрице и ее брату, тоже была от ненависти к Стефану. Я никогда не верила этому. Винчестер всегда нравился мне. Да, он не был лишен тщеславия и амбиций, был обижен и огорчен тем обстоятельством, что его собственный брат набросился на него, после того, как взял вместо него верх в королевстве. Но из всего, что видела – а мне довелось присутствовать и при освобождении императрицы, и при деловых сношениях, которые были у Мод с Винчестером во время предложения мира, – считаю, он делал все возможное, чтобы уменьшить бедствия в стране, раздираемой на части, сожженной и разрушенной. Уже подготовленная письмами короля ¦ теми, кто просил ее помощи, Мод сразу же согласилась с просьбой Винчестера. Кажется, я никогда так не радовалась в жизни, при получении письма. А оно поразило меня чуть не до смерти, таким оно было странным. В нем не было ни слова о сражениях и о новостях какого-либо другого рода, а только длинные стенания о том, как Бруно нуждается во мне. В чем дело? Это не могло быть связано с моей обидой, когда Бруно не позаботился обо мне, потому что она была давно забыта. Ведь письма Бруно никогда не содержали серьезных жалоб, они всегда были рассчитаны на то, чтобы успокоить меня или даже рассмешить, а здесь, хотя об этом и не говорилось прямо, был крик о помощи. Я немедленно поехала бы к нему, несмотря на то, что это значило попасть на поле битвы, даже если бы Эдна и я должны были скакать верхом без Фечина, защищающего нас, но не известно куда ехать. К тому времени, как мы достигли Лондона, военные действия, как мы знали, были прерваны, а король поспешил на восток подавлять восстание Хью Бигода.
Эта история затянулась на всю весну, лето и осень. Каждый раз, когда я надеялась, что король и королева должны встретиться для обсуждения условий мира, который Винчестер снова пытался установить, новое нападение и новая необходимость атаковать уводили короля от нас. Больше не было таких писем, как первое, но можно сказать, что не было и других писем; это были лишь послания, состоящие из нескольких строчек, в которых упоминалось о реакциях короля на мирный договор Винчестера. Я читала слова, написанные на пергаменте, но они были словно не от Бруно. Это были письма от какого-то незнакомца, рассказывающего о погоде и о состоянии дорог. Один раз я рассердилась, в другой раз заплакала, говоря себе, что он нашел другую женщину. Я скорее поверила бы в это, чем в то, что Бруно стал теперь таким же ненормальным, какой была сама во время женитьбы.
Мне приходилось скрывать свои слезы. После того, как епископ Винчестерский с мая по ноябрь ездил по стране, перевозя один вариант условий мира за другим к Мод и к Роберту Глостерскому; после того, как он даже съездил во Францию и Блуа, чтобы проконсультироваться с королем Луи и братом Стефана Теобальдом Блуазским; после того, как императрицу убедили принять эти условия, – король Стефан отложил их, «чтобы обсудить в более подходящее время». Я думала, Мод упадет в обморок, получив это известие, хотя в тот момент еще не слышала королевской фразы и не знала, почему ее лицо стало таким мрачным и серым. Когда ей принесли пакет, я подошла ближе, надеясь – или следовало бы сказать, страшась, – того, что в нем могло быть письмо от Бруно, и громко воскликнула: – О, мадам, что случилось?
– Граф Честер взял Линкольнскую крепость, и Стефан слишком занят, пытаясь вернуть ее, чтобы обсуждать договор о мире в настоящее время. Он подумает о нем в более подходящее время, – ответила она с таким видом, что у меня возникли сомнения понимала ли она с кем говорит.
– Король не собирается штурмовать крепость? – прошептала я. В этот момент настоящий смысл ее слов не дошел до меня из-за моего страха за Бруно.
– Нет, это слишком странно, – произнесла она, все еще тупо, как будто говорила механически, не думая. Потом ее голос изменился, становясь пронзительным и сердитым: – Ты также слепа, как он… ты глупа! Как ты не можешь понять, что если бы Стефан согласился на мир, Честеру пришлось бы сдать крепость. Тогда некому было бы помочь ему. Почему Стефан не может обратиться к Глостеру, чтобы тот помог вытолкать Честера? Это положило бы конец мятежу.
Впервые услышала я от Мод слово критики в адрес мужа. И понимала: страх за него заставил ее забыться в моем присутствии. Теперь я была буквально ошеломлена от того, что узнала.
– Королю не нравятся условия мира? – переспросила я в изумлении. – Но он ознакомился с каждым предложением и одобрил его – Бруно писал об этом. Что…
– Валеран де Мюлан, – Мод словно выплюнула это имя – объяснил ему, что лучше сражаться за целую корону, чем жить в мире, имея всего лишь половину.
– Хоть бы он сгнил снаружи также, как прогнил внутри!
Мод вздрогнула, остановив взгляд на мне. Казалось, она впервые поняла сейчас, с кем говорит.
– Какая у тебя может быть причина ненавидеть Ва-лерана? – спросила она.
– Если бы не его спесь и заносчивость, мой отец и брат сидели бы сейчас за столом в Улле, разговаривая о том, достаточно ли у нас припасов на зиму. Мой отец не ответил бы на призыв короля Дэвида; он поехал сражаться в Шотландию, потому что был оскорблен Валераном де Мюланом.
– Я не знала этого, – мягко произнесла Мод, но уже не глядя на меня и трудно было понять о чем она думает. Затем снова обратила свой взор ко мне и добавила:
– Для тебя нет письма, но Стефан заверил меня, что встретится со мной в Лондоне отметить Рождество.
Они пришли перед Рождеством, в конце второй недели декабря. Я полагаю, что, будучи близко к городу, король решил оставить армию, вставшую лагерем за пределами Лондона, и прискакал, хотя было уже темно, желая поскорее ощутить тепло и удобство настоящей постели. Конечно, мы не ожидали увидеть их в этот день и были предупреждены лишь за несколько минут, запыхавшимся пажом, прокричавшим о прибытии короля. Я сидела с рукоделием. Помню, что вскочила на ноги, уронив свою работу, но не сдвинулась с места.
Пожалуй, тогда я больше боялась, чем стремилась увидеть Бруно. Подумалось, что он может поздороваться со мной как с чужой, но это было уж совсем глупо. Как только наши глаза встретились через огромную ширину комнаты, я поняла, как то первое письмо, полное тоски, соотносится с его другими «вежливыми» посланиями. Почему я сразу не смогла этого понять? В первый раз Бруно высказал все, что он чувствовал; с тех пор он не отваживался даже упоминать об этом или старался не думать обо мне, чтобы не потерять контроль над собой и не нарушить свой драгоценный долг.
Смогу ли объяснить, как он выглядел? Всю свою жизнь я прожила в местности, где вода была в изобилии, где было много дождей, много ручьев и рек, много озер. Но слышала и о других местах, куда ходили воины в крестовый поход, где солнце сияет в безоблачном небе без передышки, где нет ни деревца, чтобы дать тень, и где нет воды, совсем нет воды. Рассказчики говорили о страшных муках жажды, претерпеваемых крестоносцами, муках столь сильных, что губы лопались, а язык присыхал во рту. Я могу только сказать, что мука в глазах Бруно, когда он смотрел на меня, была такой же, как у человека страдающего от жажды.
Он отошел от короля, не оглянувшись, не испросив разрешения и подошел ко мне, спросив:
– Где наша комната?
Слава Богу! Я еще раньше сообразила послать Эдну подыскать комнату поближе к Тауэру и дала несколько серебряных пенни для ее оплаты. Сама ни разу не спала там одна, но дважды заходила проверить, как устроена постель и все ли подготовлено. К несчастью, не имея понятия, когда прибудет Бруно, и не ожидая его приезда в столь поздний час, не приказала разжечь огонь. Я содрогалась при мысли о заледеневшей комнате, о холодных, влажных простынях, ожидая, что Бруно, несмотря ни на что, набросится на меня, чтобы удовлетворить потребности своего тела, наголодавшись почти за целый год. Но глядя, как он смотрел, не стала ничего объяснять, не пошла искать свой плащ и не предупредила Эдну, что ухожу. Я взяла его за руку, не думая о своих обязанностях, как и Бруно о положенных ему, и повела его вниз по ступенькам. Мы вышли из Тауэра и прошли через ворота.
Было уже довольно темно даже для привыкших к потемкам глаз, и я заколебалась, предчувствуя «милую» прогулку по изрытой колеями дороге. Бруно поежился и сказал:
– Погоди.
Затем он вернулся к воротам и окликнул охрану, попросив факел. А возвратившись, взглянул на меня с удивлением.
– Где твой плащ? – спросил он.
– Не успела захватить, – ответила я, как можно спокойнее, так как с испугом вспомнила, что однажды также смотрела на вещи и не видела их. – Сходить за ним?
– Нет!
Это восклицание было таким резким, что я подпрыгнула. Бруно схватил меня, отведя факел подальше, и забормотал, что сожалеет о случившемся и не хотел испугать меня. Затем он велел подержать факел, пока будет снимать свой плащ, но я засмеялась и сказала:
– Нет, возьми меня к себе. Так мне будет теплее.
Бруно распахнул плащ, и я перевела дух, так как он был в кольчуге и на колечках ее мелькали темные блики. Я прижалась к нему и уже ничего не видела. Вероятно, тени от мерцающего света факела подействовали на меня, так как мой голос застыл в гортани, и вновь не предупредила его о холодной, неприветливой комнате. Мы спустились с насыпи, на которой стоял Тауэр, и вышли на улицу, ведущую к Восточному Рынку. Дом, который нашла Эдна, был менее чем в четверти мили от начинающегося ряда домов. Когда Бруно стал колотить в дверь кулаком, ремесленник, спавший в заднем помещении магазина с двумя молодыми подмастерьями, подошел и спросил, что нам угодно. Я ответила, назвав свое имя, затем мы услышали, как отодвинули засов на двери.
– Возьми факел с собой, – велела я Бруно, когда заметила, что он опустил его, чтобы окунуть в лужу. – Комната не подготовлена. Я не ждала тебя сегодня, мне он нужен для разжигания огня.
Когда дверь открылась, он быстро поцеловал меня, затем втолкнул в дом и сказал ремесленнику:
– Сожалею, что нарушил твой сон, но мне необходимо, чтобы дверь оставалась не запертой. Я должен взять воду из бочки и дрова.
Тут он накинул свой плащ мне на плечи, а в руку вложил факел – в лавке горела свеча и тусклый свет из глубины показывал, что там стояла другая и сказал:
– Поднимись и подай мне кувшин.
Это привело меня в такое сильное замешательство, что не помню, как разожгла огонь и запалила свечи. Но, должно быть, сделала это, потому что комната была освещена и дрова, приготовленные Эдной, горели ярким пламенем, когда Бруно принес кувшин, наполненный водой. Он подал его мне, скосив глаз на кучу дров возле печи и решил принести побольше. Я положила в печь плоские камни, чтобы согреть затем постель, подтолкнув их к огню, и села, ожидая, что произойдет дальше. Не думаю, что те потребности, которые продемонстрировал Бруно, увидев меня в зале Тауэра, можно было удовлетворить одной прогулкой по нескольким улицам и обживанием дома.
Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.
– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.
– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.
Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.
Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.
Его тревожило что-то еще, помимо нашей ссоры. Ради меня он старался придать лицу беззаботное выражение. Мне же хотелось понять причину его опасений и помочь, но мои старания дали прямо противоположный результат. Было жаль что муж не хочет разделить со мной свое бремя, покрайней мере, он не делал из меня дуру, которую только гладят по головке, как это практиковал папа. Сначала я сильно беспокоилась, потому что он рассказал мне откровенно о подрыве веры в королевстве, вызванном свержением Солсбери, а тот был самым большим страхом королевы. Я понимала, что если это так сильно тревожит Бруно, то действительно могло быть опасным. Однако, когда минула неделя, которую он провел не выходя из комнаты и стал выглядеть значительно бодрее, подумалось, не имела ли его тревога больше отношения к нашей ссоре, чем к проблемам короля.
Это заставило меня задаться вопросом: какой смысл усмотрел Бруно в нашей ссоре, и чего не заметила я? Позднее мне открылась его тревога, его искаженное, по моему мнению, чувство долга, которое я никогда не могла понять, как прежде не понимала страстную привязанность папы к земле, покинутой им едва он возмужал. Еще меня волновало: не были ли это плохие известия об Улле, которые он боялся мне сообщить, чтобы мы не поссорились снова, например, не передан ли Улль во владение другому человеку, или не изменил ли он свое мнение о нем, предпочитая более богатое поместье. Но виноват был не Улль. Меня поразило то воодушевление, с которым Бруно говорил об Улле, и немного забавляли его частые описания красоты тех мест. Обычно, такого рода красоту замечают женщины; мужчины видят лишь то, что хорошо для оборонительного сооружения, для пастбища, пахоты либо охоты. Я уже не сомневалась в его решимости получить это место. Значит, Улль тут непричем.
Когда Бруно приободрился, его недавняя мука почти позабылась, но смущали странные взгляды, которые он иногда бросал на меня. А в остальном он был так добр ко мне, так старался сделать мне приятное, ублажить и телом и ласковым словом. Тогда подумала: а может он ревнует, опасаясь, что я присмотрела кого-нибудь, шжа мы были в разлуке. Это могло соответствовать истине и даже польстило бы мне, но я не стала бы его обманывать, доведись мне встретить мужчину интереснее Бруно. Я замечала интересных мужчин, которые, по моему мнению, были красивее Бруно, – просто красавцы, – но стоило мне лишь подумать, что они касаются меня губами и языком, как это делал муж, и чувствовала подступающие холод и тошноту, по коже пробегали мурашки и меня буквально выворачивало. Потом мне в голову пришла другая мысль и она была не слишком приятной. Что если Бруно был мне неверен, после того как я рассердила его? Это придавало больше смысла его несчастью. Несомненно, мой радушный прием заставил его почувствовать свою вину, и эти странные, уклончивые взгляды были из-за того, что он задавался вопросом, не догадалась ли я. Когда впервые подумала об этом, то была готова была выцарапать ему глаза и показать, что мои ругательства в Солсбери это только маленькая часть того, на что я способна. Но эта мысль, к счастью, пришла, когда мы с Бруно уже приступили к выполнению своих обязанностей при дворе, и я успела прийти в норму прежде, чем освободилась в тот день. Поступки мегеры – это не способ сохранить мужчину, поэтому я постаралась быть слаще меда. Не могу сказать, заставило ли это Бруно еще больше почувствовать вину, но он был едва любезен со всякой другой женщиной, хотя многие из дам королевы намекнули бы ему на свое расположение, обрати он на них внимание.
Думаю, что в действительности именно ревность сделала меня такой раздражительной, после того, как узнала, что буду одной из тех дам, кто станет сопровождать королеву Мод во Францию. Тогда я убедила себя, что сержусь из-за недоверия Мод, которая не дает мне возможности поехать в Джернейв с Бруно, опасаясь близости к Шотландии. Однако я и не просила оставить меня в Англии. Небыло уверенности, что в моей власти оторвать Бруно от его отвратительного долга. Вероятно, все, чего я могла бы добиться – это удалить его от Корми и Мервина, которых он мог послать присоединиться к Фечину и заставить проводить меня в Джернейв. Если я поеду с королевой, у Бруно будет три вооруженных всадника, так как Фечин был бы бесполезен в стране, на языке которой он не говорит.
Я здорово наловчилась обманывать саму себя и таким образом избавляться от страхов, толкающих меня назад в безумие, отнявшему восемь месяцев моей жизни. Поэтому я не позволяла себе думать, зачем Бруно понадобятся три вооруженных всадника. Не задавалась вопросом о причинах появления ушибов, которые врачевала, я цеплялась за ту ложь, которую он говорил мне о короле и его телохранителе, не принимающих участия в сражениях. Лучше было терпеть муки ревности, чем просить Бруно взять меня в Джернейв и услышать правду.
Муки ревности в какой-то степени были сглажены тем вниманием, которым меня удостаивали учтивые поклонники при дворе короля Луи и это доставляло мне удовольствие. Только после того, как туда мы прибыли, я поняла, что целью королевы было заключить брачный контракт с сестрой короля Луи. Полагаю, это сохранялось в тайне, чтобы враги короля не имели возможности помешать, и если бы Луи отказал, то никто в Англии не узнал бы об этом. Я не была посвящена в переговоры, но и без этого для меня было много интересного. Как женщина, я была очарована молодой королевой Луи, Элеонорой Аквитанской.
Она не была красавицей, по крайней мере, на мой взгляд, но я была очень рада, что Бруно нет с нами. Когда она взглянула на меня, в ее глазах, загадочно блестящих, светился такой ум, что стало понятным почему каждый мужчина поклонялся ей. Бруно не стал бы рассуждать с ней о Долге, но подобно остальным, упал бы на колени и предложил бы свою любовь и услуги, даже если это потребовало бы быть вероломным по отношению к предыдущему хозяину. Ей стоило только взглянуть, улыбнуться, заговорить – все остальное было бы забыто. Я видела, как Мод, которая тоже была женщиной, в изумлении смотрела на Элеонору, и когда она прощалась с молодой королевой, то пожала ей руку так, как если бы сама освободилась от какого-то обволакивающего очарования.
Я сказала, что каждый мужчина становился ее жертвой, но некоторые из священников – нет. Они уже бормотали «ведьма» и обмусоливали сплетню о ее бабушке, которая так околдовала ее дедушку, что он бросил собственную жену, украл «ведьму» у ее мужа и презрел общественное мнение и Бога, чтобы удержать ее рядом с собой все дни их жизни. Про бабушку Элеоноры говорили, что она не умерла естественной смертью, а будучи обманом заманена в церковь, превратилась в чудовище и вылетела в окно, когда поднимали Тело Господне. Впрочем, король Луи не слушал священников, и его политические советники тоже. Они советовали Луи баловать свою жену, так как ее земли были шире, а богатство больше, чем у монархов Франции. Я никогда не думала, что королева Элеонора была ведьмой. А такое обаяние встречала прежде только у своей невестки Милдред. И верила, что Элеонора колдовала и ворожила не больше, чем это делала Милдред. Просто само присутствие ее пробуждало волнение – не тела, – хотя, думаю, и его она могла возбудить в мужчинах, – а души. Она была так переполнена жизнью, желанием делиться с окружающими своими мыслями и ощущениями, что наполняла всех какой-то радостью. Казалось, будто огромный сияющий свет пробивался из тех мест, где никто и никогда его не видел прежде, и старые, скучные вещи приобретали новый блеск и становились новыми и любопытными в этом свете. Отражение его можно было увидеть в глазах ее мужа и было заметно, что это отрицательно воспринимается священниками, составляющими окружение Луи.
За это она нравилась мне еще больше. Я помнила, как священник в Улле ненавидел Милдред за ее единение с землей и ее горениями. Мне очень хотелось перенять у королевы Элеоноры эту способность пленять мужчин. Не то, чтобы мне не хватало внимания; я никогда не пропускала танец и всегда на больших пирах со мной рядом сидел мужчина и подавал мне самый мягкий кусочек мяса, самый лучший из охлажденных овощей, самую восхитительную из приправ. Но их пленяли изгибы моего молодого тела и красота лица, а они не долговечны. Я знала, что Милдред, будь она жива, и королева Элеонора будут даже тогда желанны и привлекательны, когда состарятся и их лица покроются морщинами.
Мне оставалось наблюдать и слушать в надежде найти ключ к чарам королевы Элеоноры. Ухватись я хотя бы за одну ниточку от той веревки, которой она привязывала к себе мужчин, этого было бы достаточно. В конце концов, мне нужно было привязать только одного мужчину, а не целую толпу придворных. Потом я подумала о долгих зимних днях в Улле. Для меня такие дни, проведенные у гудящего огня, были полны глубокого удовлетворения, но я сомневалась, по душе ли это придется мужчине, привыкшему к придворной жизни, и не заскучает ли он там, теряя терпение. Поэтому перед тем, как мы расстались, опустошила наполненный кошелек Бруно. Я не покупала прекрасных тканей или украшений, которые он велел мне взять для себя – что бы я делала с шелковой парчой или сережками с драгоценными камнями в Улле? Я купила листы пергамента, на которых были написаны нежные песни и рассказы о любви. Еще купила несколько отрезов шелка, достаточно тонкого и воздушного. Один отрез был голубой, другой – розовый. Платье, сделанное из этого шелка, даже в тусклом свете ничего не скрывало перед взором мужчины.
Из Англии доходили новости, но все через королеву Мод, и когда кто-нибудь, хорошо знавший страну, складывал их вместе, то новости оказывались неутешительными. Правда, король Стефан не терпел поражений. Так он подавил несколько мятежей и нанес несколько чувствительных ударов очень близко к центру восстания. Но один человек не мог быть во многих местах одновременно, и без потерь он тоже не мог долго носиться с одного конца королевства в другой. Думая об этом, я представляла лицо Бруно серое и измученное. Меня беспокоило, что к такому же выводу может прийти король Луи и не разрешит помолвку Констанции с Юстасом.
Королева Мод не могла очаровывать так, как королева Элеонора, но она тоже умела привязывать к себе мужчин. Несмотря на скромную манеру держаться, Мод обладала большой силой и властью и была очень умна, хотя знала много меньше, чем Элеонора Аквитанская. У нее было достаточно денег, чтобы использовать их в качестве взятки, и возможно, в этом была ее самая главная сила, но это не сработало бы с королем Луи. Он был о себе слишком высокого мнения, чтобы принять взятку, и не пошел бы на соглашение, если бы думал, что оно подвергает Констанцию опасности или принесет ей несчастье. Но Мод, видимо, была искусна во лжи и сумела убедить короля Луи несмотря на сообщения. По ее словам Стефан контролировал свою страну.
Какую бы силу ни использовала Мод, она привела соглашение к успешному финалу. К апрелю мы были на пути домой, взяв с собой Констанцию, и узнали, что ситуация была даже хуже, чем мы слышали, и что вся страна охвачена локальными войнами, как кожа прокаженного мокнущими язвами. Это счастье, что королева путешествовала с сильным отрядом, сформированным в ее собственной Булони, с целью произвести впечатление во Франции. Король не смог приехать встретить нас. Его армия была занята на западе. Булонцы проводили нас в Лондон, где Мод нашла ожидающего ее епископа Винчестерского.
Многих злых вещей говорили о Генрихе, епископе Винчестерском: что он безумно стремился к власти, построил и приобрел больше крепостей, чем было даже у Солсбери; что он посоветовал королю отпустить императрицу по злобе, так как Стефан не дал ему должность архиепископа; что просьба, с которой он обратился к королеве с позволением предложить условия мира императрице и ее брату, тоже была от ненависти к Стефану. Я никогда не верила этому. Винчестер всегда нравился мне. Да, он не был лишен тщеславия и амбиций, был обижен и огорчен тем обстоятельством, что его собственный брат набросился на него, после того, как взял вместо него верх в королевстве. Но из всего, что видела – а мне довелось присутствовать и при освобождении императрицы, и при деловых сношениях, которые были у Мод с Винчестером во время предложения мира, – считаю, он делал все возможное, чтобы уменьшить бедствия в стране, раздираемой на части, сожженной и разрушенной. Уже подготовленная письмами короля ¦ теми, кто просил ее помощи, Мод сразу же согласилась с просьбой Винчестера. Кажется, я никогда так не радовалась в жизни, при получении письма. А оно поразило меня чуть не до смерти, таким оно было странным. В нем не было ни слова о сражениях и о новостях какого-либо другого рода, а только длинные стенания о том, как Бруно нуждается во мне. В чем дело? Это не могло быть связано с моей обидой, когда Бруно не позаботился обо мне, потому что она была давно забыта. Ведь письма Бруно никогда не содержали серьезных жалоб, они всегда были рассчитаны на то, чтобы успокоить меня или даже рассмешить, а здесь, хотя об этом и не говорилось прямо, был крик о помощи. Я немедленно поехала бы к нему, несмотря на то, что это значило попасть на поле битвы, даже если бы Эдна и я должны были скакать верхом без Фечина, защищающего нас, но не известно куда ехать. К тому времени, как мы достигли Лондона, военные действия, как мы знали, были прерваны, а король поспешил на восток подавлять восстание Хью Бигода.
Эта история затянулась на всю весну, лето и осень. Каждый раз, когда я надеялась, что король и королева должны встретиться для обсуждения условий мира, который Винчестер снова пытался установить, новое нападение и новая необходимость атаковать уводили короля от нас. Больше не было таких писем, как первое, но можно сказать, что не было и других писем; это были лишь послания, состоящие из нескольких строчек, в которых упоминалось о реакциях короля на мирный договор Винчестера. Я читала слова, написанные на пергаменте, но они были словно не от Бруно. Это были письма от какого-то незнакомца, рассказывающего о погоде и о состоянии дорог. Один раз я рассердилась, в другой раз заплакала, говоря себе, что он нашел другую женщину. Я скорее поверила бы в это, чем в то, что Бруно стал теперь таким же ненормальным, какой была сама во время женитьбы.
Мне приходилось скрывать свои слезы. После того, как епископ Винчестерский с мая по ноябрь ездил по стране, перевозя один вариант условий мира за другим к Мод и к Роберту Глостерскому; после того, как он даже съездил во Францию и Блуа, чтобы проконсультироваться с королем Луи и братом Стефана Теобальдом Блуазским; после того, как императрицу убедили принять эти условия, – король Стефан отложил их, «чтобы обсудить в более подходящее время». Я думала, Мод упадет в обморок, получив это известие, хотя в тот момент еще не слышала королевской фразы и не знала, почему ее лицо стало таким мрачным и серым. Когда ей принесли пакет, я подошла ближе, надеясь – или следовало бы сказать, страшась, – того, что в нем могло быть письмо от Бруно, и громко воскликнула: – О, мадам, что случилось?
– Граф Честер взял Линкольнскую крепость, и Стефан слишком занят, пытаясь вернуть ее, чтобы обсуждать договор о мире в настоящее время. Он подумает о нем в более подходящее время, – ответила она с таким видом, что у меня возникли сомнения понимала ли она с кем говорит.
– Король не собирается штурмовать крепость? – прошептала я. В этот момент настоящий смысл ее слов не дошел до меня из-за моего страха за Бруно.
– Нет, это слишком странно, – произнесла она, все еще тупо, как будто говорила механически, не думая. Потом ее голос изменился, становясь пронзительным и сердитым: – Ты также слепа, как он… ты глупа! Как ты не можешь понять, что если бы Стефан согласился на мир, Честеру пришлось бы сдать крепость. Тогда некому было бы помочь ему. Почему Стефан не может обратиться к Глостеру, чтобы тот помог вытолкать Честера? Это положило бы конец мятежу.
Впервые услышала я от Мод слово критики в адрес мужа. И понимала: страх за него заставил ее забыться в моем присутствии. Теперь я была буквально ошеломлена от того, что узнала.
– Королю не нравятся условия мира? – переспросила я в изумлении. – Но он ознакомился с каждым предложением и одобрил его – Бруно писал об этом. Что…
– Валеран де Мюлан, – Мод словно выплюнула это имя – объяснил ему, что лучше сражаться за целую корону, чем жить в мире, имея всего лишь половину.
– Хоть бы он сгнил снаружи также, как прогнил внутри!
Мод вздрогнула, остановив взгляд на мне. Казалось, она впервые поняла сейчас, с кем говорит.
– Какая у тебя может быть причина ненавидеть Ва-лерана? – спросила она.
– Если бы не его спесь и заносчивость, мой отец и брат сидели бы сейчас за столом в Улле, разговаривая о том, достаточно ли у нас припасов на зиму. Мой отец не ответил бы на призыв короля Дэвида; он поехал сражаться в Шотландию, потому что был оскорблен Валераном де Мюланом.
– Я не знала этого, – мягко произнесла Мод, но уже не глядя на меня и трудно было понять о чем она думает. Затем снова обратила свой взор ко мне и добавила:
– Для тебя нет письма, но Стефан заверил меня, что встретится со мной в Лондоне отметить Рождество.
Они пришли перед Рождеством, в конце второй недели декабря. Я полагаю, что, будучи близко к городу, король решил оставить армию, вставшую лагерем за пределами Лондона, и прискакал, хотя было уже темно, желая поскорее ощутить тепло и удобство настоящей постели. Конечно, мы не ожидали увидеть их в этот день и были предупреждены лишь за несколько минут, запыхавшимся пажом, прокричавшим о прибытии короля. Я сидела с рукоделием. Помню, что вскочила на ноги, уронив свою работу, но не сдвинулась с места.
Пожалуй, тогда я больше боялась, чем стремилась увидеть Бруно. Подумалось, что он может поздороваться со мной как с чужой, но это было уж совсем глупо. Как только наши глаза встретились через огромную ширину комнаты, я поняла, как то первое письмо, полное тоски, соотносится с его другими «вежливыми» посланиями. Почему я сразу не смогла этого понять? В первый раз Бруно высказал все, что он чувствовал; с тех пор он не отваживался даже упоминать об этом или старался не думать обо мне, чтобы не потерять контроль над собой и не нарушить свой драгоценный долг.
Смогу ли объяснить, как он выглядел? Всю свою жизнь я прожила в местности, где вода была в изобилии, где было много дождей, много ручьев и рек, много озер. Но слышала и о других местах, куда ходили воины в крестовый поход, где солнце сияет в безоблачном небе без передышки, где нет ни деревца, чтобы дать тень, и где нет воды, совсем нет воды. Рассказчики говорили о страшных муках жажды, претерпеваемых крестоносцами, муках столь сильных, что губы лопались, а язык присыхал во рту. Я могу только сказать, что мука в глазах Бруно, когда он смотрел на меня, была такой же, как у человека страдающего от жажды.
Он отошел от короля, не оглянувшись, не испросив разрешения и подошел ко мне, спросив:
– Где наша комната?
Слава Богу! Я еще раньше сообразила послать Эдну подыскать комнату поближе к Тауэру и дала несколько серебряных пенни для ее оплаты. Сама ни разу не спала там одна, но дважды заходила проверить, как устроена постель и все ли подготовлено. К несчастью, не имея понятия, когда прибудет Бруно, и не ожидая его приезда в столь поздний час, не приказала разжечь огонь. Я содрогалась при мысли о заледеневшей комнате, о холодных, влажных простынях, ожидая, что Бруно, несмотря ни на что, набросится на меня, чтобы удовлетворить потребности своего тела, наголодавшись почти за целый год. Но глядя, как он смотрел, не стала ничего объяснять, не пошла искать свой плащ и не предупредила Эдну, что ухожу. Я взяла его за руку, не думая о своих обязанностях, как и Бруно о положенных ему, и повела его вниз по ступенькам. Мы вышли из Тауэра и прошли через ворота.
Было уже довольно темно даже для привыкших к потемкам глаз, и я заколебалась, предчувствуя «милую» прогулку по изрытой колеями дороге. Бруно поежился и сказал:
– Погоди.
Затем он вернулся к воротам и окликнул охрану, попросив факел. А возвратившись, взглянул на меня с удивлением.
– Где твой плащ? – спросил он.
– Не успела захватить, – ответила я, как можно спокойнее, так как с испугом вспомнила, что однажды также смотрела на вещи и не видела их. – Сходить за ним?
– Нет!
Это восклицание было таким резким, что я подпрыгнула. Бруно схватил меня, отведя факел подальше, и забормотал, что сожалеет о случившемся и не хотел испугать меня. Затем он велел подержать факел, пока будет снимать свой плащ, но я засмеялась и сказала:
– Нет, возьми меня к себе. Так мне будет теплее.
Бруно распахнул плащ, и я перевела дух, так как он был в кольчуге и на колечках ее мелькали темные блики. Я прижалась к нему и уже ничего не видела. Вероятно, тени от мерцающего света факела подействовали на меня, так как мой голос застыл в гортани, и вновь не предупредила его о холодной, неприветливой комнате. Мы спустились с насыпи, на которой стоял Тауэр, и вышли на улицу, ведущую к Восточному Рынку. Дом, который нашла Эдна, был менее чем в четверти мили от начинающегося ряда домов. Когда Бруно стал колотить в дверь кулаком, ремесленник, спавший в заднем помещении магазина с двумя молодыми подмастерьями, подошел и спросил, что нам угодно. Я ответила, назвав свое имя, затем мы услышали, как отодвинули засов на двери.
– Возьми факел с собой, – велела я Бруно, когда заметила, что он опустил его, чтобы окунуть в лужу. – Комната не подготовлена. Я не ждала тебя сегодня, мне он нужен для разжигания огня.
Когда дверь открылась, он быстро поцеловал меня, затем втолкнул в дом и сказал ремесленнику:
– Сожалею, что нарушил твой сон, но мне необходимо, чтобы дверь оставалась не запертой. Я должен взять воду из бочки и дрова.
Тут он накинул свой плащ мне на плечи, а в руку вложил факел – в лавке горела свеча и тусклый свет из глубины показывал, что там стояла другая и сказал:
– Поднимись и подай мне кувшин.
Это привело меня в такое сильное замешательство, что не помню, как разожгла огонь и запалила свечи. Но, должно быть, сделала это, потому что комната была освещена и дрова, приготовленные Эдной, горели ярким пламенем, когда Бруно принес кувшин, наполненный водой. Он подал его мне, скосив глаз на кучу дров возле печи и решил принести побольше. Я положила в печь плоские камни, чтобы согреть затем постель, подтолкнув их к огню, и села, ожидая, что произойдет дальше. Не думаю, что те потребности, которые продемонстрировал Бруно, увидев меня в зале Тауэра, можно было удовлетворить одной прогулкой по нескольким улицам и обживанием дома.
Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.
– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.
– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.
Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.
Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.