Страница:
Я начал понимать, почему королева не хотела отправлять Мелюзину в монастырь и забыть о ней. Но у меня не было времени обдумать это, потому что не успела Мелюзина одеться, как вошел король с королевой и другими гостями, чтобы увидеть завершение нашей свадьбы. Не знаю, смог ли я скрыть свою обиду, глядя в лица, поскольку у меня уже не было никаких сомнений, которые я раньше прятал под покрывалом печали и разочарования. Я едва смог сдержаться, чтобы не спросить: чем я заслужил слабоумную жену? Но, я полагаю, ни тени горечи не отразилось на моем лице. Мод выглядела очень довольной и улыбалась мне, держа в руках испачканную кровью простыню.
Я не знал, почему королеве было так необходимо подтверждение вступления Мелюзины в брак. Возможно, восстания и вторжения шотландцев заставили ее почувствовать, что еще одна проблема, пусть даже маленькая, станет уже невыносимой. А может быть, она думала о том, что если Мелюзина сбежит и направится в свои старые владения, то властители Камберленда не только примут и защитят ее, но и выступят против Стефана. Она взяла и отложила простыню, словно ей было нужно доказательство, что Мелюзина действительно стала моей женой. А король подошел и дружески похлопал меня по плечу, сказав, что я должен идти на службу.
В тот день я больше не видел Мелюзину. Король обедал, уединившись со своим братом Генрихом Винчестерским и Роджером, епископом Солсберийским. Он приказал мне прислуживать ему, что я делал как оруженосец, когда король хотел уединения. Я думаю, что я выглядел удивленным или возмущенным (впрочем, я и не испытывал других чувств), но спустя несколько минут Стефан внезапно оборвал свою речь, обращенную к епископу Солсберийскому, и кивнул мне:
– Я забыл, что ты теперь рыцарь-телохранитель, – сказал он с раскаянием, – и эта служба не соответствует твоему званию.
– Милорд, – сказал я, улыбаясь (разве можно не простить его, когда очевидно, что он не хотел оскорбить? К тому же я сам забыл про свое новое назначение), – любая служба, о которой попросите вы, устраивает меня.
Стефан стал вовлекать меня в беседу. Поначалу мне было трудно. «Может быть, он таким образом старается сгладить свою вину за то, что потребовал от меня услуг оруженосца?» – подумал я. Но вскоре я понял, что король вообще не думает обо мне, а просто пытается избежать какого-то неудобства. Но какого?.. Мне казалось, что нет такой темы, которой хотел бы избежать король. Думается, неудобство ему причиняло просто присутствие его брата и лорда Солсбери, даже когда у них не было причин для спора и ссоры.
Эта мысль настолько занимала меня, что я больше в этот день не подумал о Мелюзине. Я знал, что Роджер Солсберийский был первым канцлером и верховным судьей Генриха и при помощи его племянников (если они, конечно, были племянниками, а не сыновьями), Александра, епископа Линкольнского, и Найджела, епископа Илийского, который был, королевским казначеем, Солсбери все еще сохранял почти полный контроль над правительством страны.
Не уверен, были ли они хорошими и честными людьми, но верховный суд лорда-канцлера и казначейство работали гладко. Они признали Стефана королем и, я думаю, исправно ему служили. Мне было жаль, что существует холодность в отношениях между Стефаном и его братом, которая появилась с конца осады Эксетера. Будет хуже, если гнев Стефана распространится на лорда Солсбери и его подчиненных.
Моя тревога была отчасти эгоистичной. Если Стефан сейчас перестанет верить Солсбери и отдаст посты кому-то другому с небольшими возможностями и опытом, скорее всего кому-нибудь из семьи или друзей Валерана, то очень возможно, что доход казначейства упадет. Я почти не сомневался, что в таком случае в первую очередь будет урезана выплата жалованья.
Но когда епископ ушел, мне стало стыдно за мои мысли.
Оказалось, что королю действительно не хватает меня, так как он держал меня рядом с собой весь день. Мы катались верхом после обеда, занимались соколиной охотой. (У короля была великолепная птица, подаренная ему в Джернейве). При этом Стефан рассказывал мне, как он рассеял всякую надежду Роберта Глостерского и императрицы Матильды войти в Англию и что основную роль здесь сыграла королева Мод.
Когда Уолчелин Мамино контролировавший Дувр, восстал, чтобы предоставить Глостеру порт для входа в Англию, королева послала свои корабли из Булони и блокировала Дувр с моря, пока не подошли ее войска и не осадили его с суши. Таким образом она заставила Мамино сдаться ей. Стефан не пытался присвоить себе успехи своей жены. Он ценил ее выше всего на земле и на небесах. Это была беззаботная речь. Возможно, потому, что он действительно считал себя с Мод едиными душой и телом, а может быть, и потому, что он был просто в хорошем настроении. Он был уверен, что здесь не будет новых восстаний, так как весь юг Англии, исключая только дальнюю западную окраину, находился в его власти.
Я не мог не подумать о захвате шотландцами севера, но попридержал свой язык. Я отлично знал привычки короля отодвигать на второй план неприятные мысли и темные перспективы и предаваться легкому оптимизму. В этом случае, несмотря на боль за свою землю, я не мог упрекать его. Для Стефана было немыслимым бросить богатый, хорошо населенный юг, чтобы выдворить шотландцев из бедных, бесплодных графств. Он уже дважды делал это, показывая свое хорошее отношение к Нортумберленду и Йоркширу, но сейчас были более опасные времена. Если король уведет на север свою армию, то здесь могут подняться восстания. К тому же у людей, контролирующих не Дувр, а другие порты в которых могли бы высадиться граф Гло-стерский и императрица Матильда, могут появиться мысли пригласить их к высадке.
Между тем стемнело, и я освободился от службы. Чувствуя, что мои мысли слишком далеки от моей женитьбы, я решил, что, пожалуй, лучше разыскать свою старую спальню, если только король примет мои полушуточные объяснения, почему я избегаю новых радостей брачной постели. Мне повезло: он отвернулся от меня слишком быстро, чтобы заметить дрожь, которую вызвали в памяти его слова. Я хотел найти себе новое место для сна, но я не мог бросить бедняжку, на которой женился, в сомнениях и, возможно, в страхе, если она помнит меня и рану, от которой страдала.
Дверь в спальню была открыта. В слабых отблесках света я увидел Мелюзину, лежавшую в постели под шерстяным одеялом. Она спала, а может быть, только притворялась спящей. Я обрадовался, так как в любом случае это избавляло меня от необходимости говорить с ней. Я разделся и лег на левый бок, повернувшись к ней спиной. Если она притворяется, то такое мое положение убедит ее в том, что я не намерен беспокоить ее.
К счастью для меня, мне больше нравилось спать на спине или на правом боку и я еще не привык делить с кем-то свою постель. Мне было неудобно, и я не мог уснуть. Через некоторое время я повернулся на спину. Мелюзина не подала виду, что заметила мое движение, и я начал расслабляться. Возможно, я уже наполовину спал, так как у меня изменился ритм дыхания, но присутствие Мелюзины в постели удержало меня от полного погружения в сон. Она слегка переместилась на постели, и это разбудило меня. Если бы перемещение было быстрое, то я бы не заметил его и действительно бы заснул. Но оно было слишком медленное, оно продолжалось слишком долго, чтобы быть естественным движением. Вряд ли я почувствовал какое-то подозрение. Это было только легкое раздражение на то, что Мелюзина не спит. Надо было найти какие-то слова, чтобы убедить ее заснуть. Но вдруг медленное движение Мелюзины сменилось быстрым, стремительным, и ее тень с тускло блестевшим кончиком какого-то предмета нагнулась надо мной.
ГЛАВА 8
Я не знал, почему королеве было так необходимо подтверждение вступления Мелюзины в брак. Возможно, восстания и вторжения шотландцев заставили ее почувствовать, что еще одна проблема, пусть даже маленькая, станет уже невыносимой. А может быть, она думала о том, что если Мелюзина сбежит и направится в свои старые владения, то властители Камберленда не только примут и защитят ее, но и выступят против Стефана. Она взяла и отложила простыню, словно ей было нужно доказательство, что Мелюзина действительно стала моей женой. А король подошел и дружески похлопал меня по плечу, сказав, что я должен идти на службу.
В тот день я больше не видел Мелюзину. Король обедал, уединившись со своим братом Генрихом Винчестерским и Роджером, епископом Солсберийским. Он приказал мне прислуживать ему, что я делал как оруженосец, когда король хотел уединения. Я думаю, что я выглядел удивленным или возмущенным (впрочем, я и не испытывал других чувств), но спустя несколько минут Стефан внезапно оборвал свою речь, обращенную к епископу Солсберийскому, и кивнул мне:
– Я забыл, что ты теперь рыцарь-телохранитель, – сказал он с раскаянием, – и эта служба не соответствует твоему званию.
– Милорд, – сказал я, улыбаясь (разве можно не простить его, когда очевидно, что он не хотел оскорбить? К тому же я сам забыл про свое новое назначение), – любая служба, о которой попросите вы, устраивает меня.
Стефан стал вовлекать меня в беседу. Поначалу мне было трудно. «Может быть, он таким образом старается сгладить свою вину за то, что потребовал от меня услуг оруженосца?» – подумал я. Но вскоре я понял, что король вообще не думает обо мне, а просто пытается избежать какого-то неудобства. Но какого?.. Мне казалось, что нет такой темы, которой хотел бы избежать король. Думается, неудобство ему причиняло просто присутствие его брата и лорда Солсбери, даже когда у них не было причин для спора и ссоры.
Эта мысль настолько занимала меня, что я больше в этот день не подумал о Мелюзине. Я знал, что Роджер Солсберийский был первым канцлером и верховным судьей Генриха и при помощи его племянников (если они, конечно, были племянниками, а не сыновьями), Александра, епископа Линкольнского, и Найджела, епископа Илийского, который был, королевским казначеем, Солсбери все еще сохранял почти полный контроль над правительством страны.
Не уверен, были ли они хорошими и честными людьми, но верховный суд лорда-канцлера и казначейство работали гладко. Они признали Стефана королем и, я думаю, исправно ему служили. Мне было жаль, что существует холодность в отношениях между Стефаном и его братом, которая появилась с конца осады Эксетера. Будет хуже, если гнев Стефана распространится на лорда Солсбери и его подчиненных.
Моя тревога была отчасти эгоистичной. Если Стефан сейчас перестанет верить Солсбери и отдаст посты кому-то другому с небольшими возможностями и опытом, скорее всего кому-нибудь из семьи или друзей Валерана, то очень возможно, что доход казначейства упадет. Я почти не сомневался, что в таком случае в первую очередь будет урезана выплата жалованья.
Но когда епископ ушел, мне стало стыдно за мои мысли.
Оказалось, что королю действительно не хватает меня, так как он держал меня рядом с собой весь день. Мы катались верхом после обеда, занимались соколиной охотой. (У короля была великолепная птица, подаренная ему в Джернейве). При этом Стефан рассказывал мне, как он рассеял всякую надежду Роберта Глостерского и императрицы Матильды войти в Англию и что основную роль здесь сыграла королева Мод.
Когда Уолчелин Мамино контролировавший Дувр, восстал, чтобы предоставить Глостеру порт для входа в Англию, королева послала свои корабли из Булони и блокировала Дувр с моря, пока не подошли ее войска и не осадили его с суши. Таким образом она заставила Мамино сдаться ей. Стефан не пытался присвоить себе успехи своей жены. Он ценил ее выше всего на земле и на небесах. Это была беззаботная речь. Возможно, потому, что он действительно считал себя с Мод едиными душой и телом, а может быть, и потому, что он был просто в хорошем настроении. Он был уверен, что здесь не будет новых восстаний, так как весь юг Англии, исключая только дальнюю западную окраину, находился в его власти.
Я не мог не подумать о захвате шотландцами севера, но попридержал свой язык. Я отлично знал привычки короля отодвигать на второй план неприятные мысли и темные перспективы и предаваться легкому оптимизму. В этом случае, несмотря на боль за свою землю, я не мог упрекать его. Для Стефана было немыслимым бросить богатый, хорошо населенный юг, чтобы выдворить шотландцев из бедных, бесплодных графств. Он уже дважды делал это, показывая свое хорошее отношение к Нортумберленду и Йоркширу, но сейчас были более опасные времена. Если король уведет на север свою армию, то здесь могут подняться восстания. К тому же у людей, контролирующих не Дувр, а другие порты в которых могли бы высадиться граф Гло-стерский и императрица Матильда, могут появиться мысли пригласить их к высадке.
Между тем стемнело, и я освободился от службы. Чувствуя, что мои мысли слишком далеки от моей женитьбы, я решил, что, пожалуй, лучше разыскать свою старую спальню, если только король примет мои полушуточные объяснения, почему я избегаю новых радостей брачной постели. Мне повезло: он отвернулся от меня слишком быстро, чтобы заметить дрожь, которую вызвали в памяти его слова. Я хотел найти себе новое место для сна, но я не мог бросить бедняжку, на которой женился, в сомнениях и, возможно, в страхе, если она помнит меня и рану, от которой страдала.
Дверь в спальню была открыта. В слабых отблесках света я увидел Мелюзину, лежавшую в постели под шерстяным одеялом. Она спала, а может быть, только притворялась спящей. Я обрадовался, так как в любом случае это избавляло меня от необходимости говорить с ней. Я разделся и лег на левый бок, повернувшись к ней спиной. Если она притворяется, то такое мое положение убедит ее в том, что я не намерен беспокоить ее.
К счастью для меня, мне больше нравилось спать на спине или на правом боку и я еще не привык делить с кем-то свою постель. Мне было неудобно, и я не мог уснуть. Через некоторое время я повернулся на спину. Мелюзина не подала виду, что заметила мое движение, и я начал расслабляться. Возможно, я уже наполовину спал, так как у меня изменился ритм дыхания, но присутствие Мелюзины в постели удержало меня от полного погружения в сон. Она слегка переместилась на постели, и это разбудило меня. Если бы перемещение было быстрое, то я бы не заметил его и действительно бы заснул. Но оно было слишком медленное, оно продолжалось слишком долго, чтобы быть естественным движением. Вряд ли я почувствовал какое-то подозрение. Это было только легкое раздражение на то, что Мелюзина не спит. Надо было найти какие-то слова, чтобы убедить ее заснуть. Но вдруг медленное движение Мелюзины сменилось быстрым, стремительным, и ее тень с тускло блестевшим кончиком какого-то предмета нагнулась надо мной.
ГЛАВА 8
Мелюзина
Ночь, когда ко мне возвратилось сознание, была так наполнена ужасом, а порой и яростью, что в моей голове не осталось места для памяти, а в моем сердце – для горя. Возможно также я выбросила из своего ума отца и братьев из-за страха страдания, которое принесут мне воспоминания об этой моей потере. Я уже проделывала такие вещи над собой и раньше, когда пыталась забыть о том что принес моей семье мой тринадцатый день рождения. Этим утром, несмотря на то, что я преднамеренно отказалась думать о своей родне, мои мысли могли соскользнуть на старую дорожку гнева и ненависти. Я знала, что мой единственный шанс отомстить будет потерян, если хоть кто-нибудь поймет, что я уже не сумасшедшая. Таким образом, все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы вести себя так же, как я это делала до того, как ко мне вернулся рассудок.
Никто не удивился, когда королева ввела меня в общество придворных дам. И несколько человек из тех, кто пришел, чтобы убедиться в том, что до этой ночи я была непорочна, приветствовали меня так же любезно. – Я поняла, что уже нет необходимости ограничивать себя в прошлом. Каждый раз, прежде чем что-то ответить или как-то поступить, я долго обдумывала, и эта моя медлительность, проистекающая из-за боязни выдать то, что я уже в своем уме, считалась с их стороны для меня нормальной. Как только мой ужас от того, что я могу выдать себя, немного уменьшился, я начала думать, где я могу раздобыть нож, достаточно длинный большой и острый, чтобы им можно было убить.
Только у Дональда. Папа ни за что не даст мне длинный острый нож, а Магнус обязательно спросит, зачем он мне понадобился. Непрошенный ответ возник в моих мыслях еще до того как я смогла от него защититься, и внезапная судорога, как будто от физической боли, пробежала по всему моему телу. Но я уже не ощутила такой острой боли в груди или горле, чтобы остановилось дыхание. Я почувствовала только одиночество, ужасное сознание того, что мои родственники никогда больше не помогут мне, не побалуют меня и не помешают мне. В этом огромном отчаянии мое решение убить жадного злодея, который женился на несчастной сумасшедшей ради благосклонности и золота короля, окрепло.
Ведь мне нечего было терять: наказание убийце – смерть, а меня смерть спасет от одиночества.
Возможно, я всхлипнула разок или издала какой-то тихий стон страдания. Я не заметила этого, но пришла служанка и проводила меня к королеве. Несомненно, Мод не догадывалась, что я уже более чем полгода горевала о потере близких. Она думала только о моем теперешнем состоянии и, пытаясь успокоить во мне боль от совокупления, объясняла, что мой муж был добрый человек, с прекрасным характером и большой любимец короля. Я не хотела слушать. Я не желала знать ничего хорошего о человеке, так восхваляемом потому, что он ради выгоды женился на сумасшедшей. Я не верила тому, что она говорила.
Меня удивляло, что она беспокоится обо мне, утешает меня, но, перехватив ее взгляд, я догадалась, что она относится ко мне с подозрением. Почему? Какую опасность для королевы Англии может представлять одинокая узница?
Мой отец и братья были мертвы; они не могли прийти и спасти меня. И даже если бы они были живы, не было такой силы в Улле, да и во всей Камбрии, чтобы бросить вызов королю. Но после того, как Мод поговорила со мной и меня отпустили, я почувствовала, что в отсутствие королевы за мной постоянно наблюдает та или другая из королевских фрейлин.
Эта загадка так занимала мою бедную голову, что боль при воспоминании о моей потере немного притупилась. Позднее я очень удивилась, когда поняла, как просто я была отвлечена от боли. Нет, эта боль не исчезла, она словно отодвинулась в дальней угол моего существа, отдалилась, как если бы я знала, что все дорогие мне люди умерли за потерянные месяцы моего сумасшествия и страдала все это время. Я уже была знакома с отдаленностью горя. Я жила с этой запрятанной болью с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет. И наверно то, что моя жизнь всегда была не очень-то обычной, сейчас также помогало мне преодолевать боль.
Возможно, королева хочет что-то сделать с Уллем, подумала я, и этим «чем-то» стало мое замужество? А может быть, мамины родственники в Англии? Но после маминой смерти мы потеряли с ними связь. Да и много лет назад папа говорил мне, что мамины родные братья умерли, и остались только двоюродные, которых мы никогда не видели. Нет, это явно должен был быть Улль. Если бы папа рассказал мне, что важного может дать Улль вместо постоянного объяснения, что хорошенькой женщине не надо занимать голову политикой. Какую ценность могло иметь такое бедное феодальное владение, как Улль, для короля и королевы, которые правили целой страной?
Я должна была избавиться от этой загадки, потому что она приводила меня к бессмысленным размышлениям, отвлекающим от поисков ножа. Меня отвлекали и другие вещи. Я услышала, как женщина, пристально смотревшая на меня всего мгновение, сказала, потряхивая головой подруге, сидевшей рядом, что это было ужасно – дать Бруно Джернейвскому жену, которая не в состоянии удовлетворить человека даже с таким низким интересом к играм с женщинами.
А другая засмеялась и ответила:
– А ты что, его тоже пробовала? Я думаю, что человек, чья мать была путаной, должен знать толк в женщинах.
– Возможно, – допустила первая, пожав плечами; потом облизала губы, и уже тверже добавила:
– Но я слышала, что он знает хорошие вещи так же прекрасно, как и плохие.
Они говорили достаточно тихо, чтобы их не слышали стоявшие поодаль другие дамы, но совершенно игнорировали меня, как если бы я была диванной подушкой или скамейкой. Между тем я находилась так близко, что не могла пропустить ни слова. Я спустила голову, рассматривая свои пальцы. До тех пор, пока женщина не назвала его, я не знала имени этого человека. Сейчас я узнала, что это был Бруно из Джернейва. И он стал уже не просто символом падения Улля или бесчестной жадности, но конкретным человеком. Я поднялась и пошарила вокруг, но без особой надежды. Апартаменты королевы были не лучшим местом для успешных поисков оружия; там имелись только маленькие иголки – для вышивания и миниатюрные, изящные ножи для еды. Не было нужды красть такой. У меня был мой собственный нож для еды, но его короткое, узкое лезвие должно быть чересчур точно нацелено. Оно не может гарантировать успех при торопливом ударе в темноте. Мне нужен был широкий заточенный с обеих сторон охотничий нож.
Я почувствовала, что снова схожу с ума когда вдумалась в эту последнюю мысль. Такой охотничий нож должен быть у этого мужчины. И он не носил его сегодня утром. Он был одет в узкие спокойных тонов одежды – не такие, которые, как можно было ожидать, выберет сын путаны. Сын путаны… Сейчас, когда я пыталась вспомнить детали его одежды, эти слова всплыли снова. Они объясняли мне и тот голод, который пылал в его душе, и жадность, которая заставила его взять в жены сумасшедшую. Во мне зашевелилась жалость, но я подавила ее. Конечно, ремесло его матери нельзя было ставить ему в вину. Но ведь кто-то вытянул его из грязи. Он получил средства для жизни. У него не было необходимости становиться угодником узурпатора.
Если его нож находится вместе с его одеждой и другими вещами, то это обязательно поможет. Но чтобы найти его, украсть и спрятать, надо было вернуться в комнату, в которой мы спали, и освободиться от наблюдавшей за мной женщины. От страха при мысли о том, что я должна сделать и что за этим последует, мне захотелось в туалет. И несмотря на то, что не могла вспомнить, чтобы когда-либо пользовалась общественным туалетом, двинулась по направлению к двери. В тот же миг я услышала голос, обращенный ко мне:
– Куда это ты направляешься?
Я не отвечала до тех пор, пока она не подошла ко мне и не схватила за руку. Тогда я сказала:
– Пописать.
Женщина вздохнула и отпустила меня, но следовала за мной из королевских покоев до самого туалета. Тем не менее после того, как облегчилась, я не вернулась назад в королевские покои, а направилась к комнате для гостей, где провела прошлую ночь. Я остановилась в дверях, сначала просто оглядывая комнату. Так как моя надзирательница стояла сзади, то не могла проследить, куда я смотрю. Возможно, она думала, что мои глаза прикованы к постели, все еще неубранной, – ведь у меня не было собственной служанки, как я поняла из того, что никто не пришел, чтобы помочь мне одеться. Я вдруг вспомнила, как умело Бруно – нет!.. Тот человек, – я не должна звать его по имени даже в мыслях! – зашнуровал мою безрукавку. Однако сплетничавшие женщины сказали, что он не был охотником до баб.
Это все ничего не значит – сказала я себе со злостью, отводя глаза от беспорядка, который раздражал меня: от покрывала, наполовину соскользнувшего на пол, и подушек, криво лежавших на голом матрасе, с которого королева собственноручно сняла простыню. Судя по ее поступку, я была важной персоной, но отсутствие прислуги ясно указывало на то, что со мной совершенно не считались. Да и как можно было иначе расценить то, что королева или дама, ответственная за такие вопросы, как назначение слуг (я не знала, как следят за таким большим домом), обо мне просто позабыла. Ведь о важных людях не забывают… Это на неважных не обращают внимания.
Мои мысли опять пошли по тому же кругу и с трудом сдерживая ярость, заставила себя сосредоточиться на поисках нужного мне ножа. Сундук со своей одеждой я могла видеть и из дверей, но мне нужны были мужские вещи, а для этого пришлось войти в комнату и повернуться. Мой сторожевой пес последовал за мной. Я услышала ее возглас – наверно, она увидела неубранную постель. Затем она вышла. Я сделала два быстрых шага по направлению к сундуку и тут же застыла, услышав, как женщина позвала кого-то и приказала этому человеку наблюдать за дверью и не выпускать меня. Потом дверь закрыли.
Я помню странное ощущение чего-то, что происходило с моим лицом. Потом поняла, что улыбалась. Как давно это было, когда я улыбалась в последний раз!.. Я смогла это сделать только сейчас, когда у меня опять появилась цель. Это еще не была улыбка удовлетворения, а только что-то напоминавшее радость. Я встала на колени у сундука, молясь, чтобы он не был заперт, и, вцепившись в гравировку на крышке, открыла его еще до того, как закончила молитву. Хотелось хватать эти вещи и швырять их на пол, но надо было заставлять себя брать их и аккуратно складывать. Я ожидала здесь обнаружить такой же кавардак, как в сундуках моего отца и братьев, в которых довольно часто наводила порядок, но здесь каждая рубашка, каждый мундир, каждая пара панталон была сложена и лежала на месте, даже то, что было порвано и неуклюже зашито – без сомнения, рукой мужчины, у которого не было женщины, чтобы чинить его одежду, опять испытала жалость к нему. И не знаю почему, но в этом неумелом зашивании и аккуратном складывании почувствовалось его одиночество.
Я прогнала жалость, проклиная его низкое происхождение, которое заставило меня перебирать содержимое сундука так аккуратно, хотя меня могли прервать в любой момент. Без дальнейших церемоний я достала изящное платье, которое он надевал на свадьбу, потом был ряд простых строгих камзолов и чулок, похожих на те, что он надел этим утром, и в конце концов я дошла до испачканной кожаной одежды, которая должна была быть охотничьим костюмом. Под ним лежало то, что я искала.
Нож оказался большим, с широким, кривым лезвием, и мне трудно было засунуть его в рукав. Он был очень острым. Засовывая его в рукав, я в нескольких местах разрезала себе одежду. Чтобы никто не догадался, что у меня в рукаве что-то спрятано, я понадежнее замаскировала нож верхним длинным и широким рукавом. Теперь главное было не забыть о том и не высунуть его случайно. Сложив одежду на место, я закрыла крышку и не могла не увидеть узор, украшавший ее, образовав слово Бруно. Я отвела глаза в сторону и поспешила туда, где стояла до того, как вышел мой сторожевой пес. Вскоре женщина вернулась со служанкой, которая принесла чистую простыню. Я не осталась для того, чтобы посмотреть, как комнату приведут в порядок, а вернулась в королевские покои.
Остаток дня тянулся долго. Мне с трудом удавалось притворяться, что я не слышу или не понимаю, что мне говорят. Я больше ни о чем не могла думать, кроме того, что должна сделать именно этой ночью. Тяжесть ножа в рукаве делала мою цель реальной и не позволяла ни на секунду забывать о ней. Были моменты, когда ликование поднималось у меня в груди: о, как я отомщу за осквернение Улля и моего тела, как я напрочь отрежу этого любимчика от короля, который был папиным врагом, – отрежу навсегда, как отрезаны были от меня мой отец и мой брат.
Но пока радость от предстоящей мести не должна быть такой явной и сильной.
Я не очень боялась, потому что все кроме жизни, было уже у меня отнято – у меня не было ни семьи, ни земель, и даже мое тело было отдано врагу, – а короткий миг страданий дал бы мне покой и навсегда соединил бы меня с моим отцом. Но почему-то содержимое сундука Бруно – не безымянного врага, а человека по имени Бруно – продолжало представать перед моими глазами. Вновь и вновь я видела эту починенную и аккуратно сложенную одежду, и слезы начинали щипать мои глаза при мысли о том, что руки, с такой терпеливой заботой ухаживавшие за этими вещами, больше никогда не дотронутся до них.
Тем не менее день прошел, и в конце концов я была избавлена от того, чтобы сидеть рядом с мужчиной по имени Бруно как во время обеда, так и во время ужина. Обычно королева обедала в большом зале, но на этот раз, поскольку король в трапезе не участвовал, ужин для королевы и придворных дам был накрыт отдельно в зале королевы. С трудом проглотив еду, я поднялась и пошла по направлению к двери. Как и раньше, меня сопровождала дама. Она спросила, куда бы я хотела пойти, и я, сделав нужную паузу, очень медленно ответила:
– В мою спальню, в постель.
Этот ответ вызвал немало веселья и несколько грубых шуток по поводу того, что даже у слабоумной хватило ума, чтобы так быстро познать плотские наслаждения, и что я, без сомнения, буду спать менее беспокойно теперь, когда у меня есть муж. Полагаю, я должна была ожидать этого; я знала о замужестве и о сексе, и о сопутствующих им тайных поддразниваниях, но мой случай был настолько особенным, что такое не приходило мне на ум. Я подняла голову, чтобы огрызнуться, но, к счастью, мой взгляд поймал лицо королевы, и я увидела, что улыбка * блиставшая на ее губах, не отражалась в ее глазах. Она кивнула, как бы соглашаясь с шутками, но тут же приказала той же самой женщине, которая сопровождала меня ранее, пойти со мной и найти служанку, чтобы та помогла мне раздеться и посидела возле меня, пока я не засну.
Возможно, тот факт, что раньше я спокойно доходила до спальни и тихо там сидела, придал этой женщине уверенности. По раздраженно опущенным уголкам ее губ можно было видеть, что она считала высказанные королевой предосторожности излишними.
Мы вышли за пределы покоев королевы, и женщина сделала служанке знак рукой следовать за нами. Остановившись у входа в спальню, она стала инструктировать служанку, а я в это время была предоставлена самой себе, и у меня было достаточно времени, чтобы перепрятать нож из рукава под подушку. Наконец, очутившись в постели, некоторое время я лежала тихо, оглядываясь по сторонам, а затем закрыла глаза. Позже я повернулась на бок и засунула руку под подушку, чтобы взяться за рукоятку ножа.
Думаю, я немного поспала, потому что не знаю, когда ушла служанка, а проснулась, когда матрас прогнулся под тяжестью еще одного тела. Видимо, это был неглубокий сон, так как в первую же секунду я точно знала, кто это был и что теперь должна делать. Воспоминание о боли, о скользкой крови на моих бедрах, о глубоком презрении на лице человека, который насиловал меня без радости или удовольствия, наполняли меня ненавистью. Моя рука сжалась на рукоятке ножа, готовая нанести смертельный удар в тот момент, когда от начнет подбираться ко мне. Но он даже не дотронулся до меня! Вероятно, это должно было бы принести мне облегчение, однако, этого не произошло. Я только возненавидела его еще больше – и за то, что он заставлял меня ждать его смерти, и за его презрение ко мне как к нежеланной.
Я не двигалась, так же как и он, но знала, что он тоже еще не спал. И пока мое сердце отстукивало долгие, медленные минуты, моя ненависть к нему все возрастала. Я вспоминала рассказы о тех днях, когда самым обычным способом завладеть землями было убийство их владельца и его сыновей с последующей женитьбой на его родной дочери. Возможно, этот негодяй настоял на том, чтобы король отдал ему Улль, потому что он уже убил моего отца и брата. Чем дольше я лежала в напряжении и в тишине рядом с ним, тем более правдоподобным мне это казалось, и тем сильнее хотелось вытащить нож и вырезать сердце этого мерзавца.
Я боролась с этим желанием, зная, что мои шансы на успех стали бы гораздо большими, если бы он заснул. Наконец он перевернулся на спину, и звук его дыхания стал другим. Я осмелилась вытащить нож из-под подушки, мало-помалу, дюйм за дюймом, освободила руку с ножом от покрывала, сама перевернулась на спину и расположила свою левую руку так, чтобы подняться с помощью одного быстрого движения и нанести удар сверху вниз.
Не знаю, что я сделала неправильно. Возможно, слишком глубоко и шумно вздохнула, прежде чем подняться; может быть, я какое-то мгновение колебалась перед тем, как нанести удар, – меня охватывал ужас при мысли об убийстве. Я была уверена, что он спал, а моя левая рука держала покрывало, сковывая движения его правой руки. И тем не менее, при всей моей осторожности, я даже не уколола его. Как только нож скользнул вниз, оказавшись не далее чем на волосок от его горла, он вытянул свою левую руку и поймал мое запястье. Он сделал это без особых усилий, без удивления, с легкостью матери, предотвращающей проступок младенца, и… засмеялся. Засмеялся!
Никто не удивился, когда королева ввела меня в общество придворных дам. И несколько человек из тех, кто пришел, чтобы убедиться в том, что до этой ночи я была непорочна, приветствовали меня так же любезно. – Я поняла, что уже нет необходимости ограничивать себя в прошлом. Каждый раз, прежде чем что-то ответить или как-то поступить, я долго обдумывала, и эта моя медлительность, проистекающая из-за боязни выдать то, что я уже в своем уме, считалась с их стороны для меня нормальной. Как только мой ужас от того, что я могу выдать себя, немного уменьшился, я начала думать, где я могу раздобыть нож, достаточно длинный большой и острый, чтобы им можно было убить.
Только у Дональда. Папа ни за что не даст мне длинный острый нож, а Магнус обязательно спросит, зачем он мне понадобился. Непрошенный ответ возник в моих мыслях еще до того как я смогла от него защититься, и внезапная судорога, как будто от физической боли, пробежала по всему моему телу. Но я уже не ощутила такой острой боли в груди или горле, чтобы остановилось дыхание. Я почувствовала только одиночество, ужасное сознание того, что мои родственники никогда больше не помогут мне, не побалуют меня и не помешают мне. В этом огромном отчаянии мое решение убить жадного злодея, который женился на несчастной сумасшедшей ради благосклонности и золота короля, окрепло.
Ведь мне нечего было терять: наказание убийце – смерть, а меня смерть спасет от одиночества.
Возможно, я всхлипнула разок или издала какой-то тихий стон страдания. Я не заметила этого, но пришла служанка и проводила меня к королеве. Несомненно, Мод не догадывалась, что я уже более чем полгода горевала о потере близких. Она думала только о моем теперешнем состоянии и, пытаясь успокоить во мне боль от совокупления, объясняла, что мой муж был добрый человек, с прекрасным характером и большой любимец короля. Я не хотела слушать. Я не желала знать ничего хорошего о человеке, так восхваляемом потому, что он ради выгоды женился на сумасшедшей. Я не верила тому, что она говорила.
Меня удивляло, что она беспокоится обо мне, утешает меня, но, перехватив ее взгляд, я догадалась, что она относится ко мне с подозрением. Почему? Какую опасность для королевы Англии может представлять одинокая узница?
Мой отец и братья были мертвы; они не могли прийти и спасти меня. И даже если бы они были живы, не было такой силы в Улле, да и во всей Камбрии, чтобы бросить вызов королю. Но после того, как Мод поговорила со мной и меня отпустили, я почувствовала, что в отсутствие королевы за мной постоянно наблюдает та или другая из королевских фрейлин.
Эта загадка так занимала мою бедную голову, что боль при воспоминании о моей потере немного притупилась. Позднее я очень удивилась, когда поняла, как просто я была отвлечена от боли. Нет, эта боль не исчезла, она словно отодвинулась в дальней угол моего существа, отдалилась, как если бы я знала, что все дорогие мне люди умерли за потерянные месяцы моего сумасшествия и страдала все это время. Я уже была знакома с отдаленностью горя. Я жила с этой запрятанной болью с тех пор, как мне исполнилось тринадцать лет. И наверно то, что моя жизнь всегда была не очень-то обычной, сейчас также помогало мне преодолевать боль.
Возможно, королева хочет что-то сделать с Уллем, подумала я, и этим «чем-то» стало мое замужество? А может быть, мамины родственники в Англии? Но после маминой смерти мы потеряли с ними связь. Да и много лет назад папа говорил мне, что мамины родные братья умерли, и остались только двоюродные, которых мы никогда не видели. Нет, это явно должен был быть Улль. Если бы папа рассказал мне, что важного может дать Улль вместо постоянного объяснения, что хорошенькой женщине не надо занимать голову политикой. Какую ценность могло иметь такое бедное феодальное владение, как Улль, для короля и королевы, которые правили целой страной?
Я должна была избавиться от этой загадки, потому что она приводила меня к бессмысленным размышлениям, отвлекающим от поисков ножа. Меня отвлекали и другие вещи. Я услышала, как женщина, пристально смотревшая на меня всего мгновение, сказала, потряхивая головой подруге, сидевшей рядом, что это было ужасно – дать Бруно Джернейвскому жену, которая не в состоянии удовлетворить человека даже с таким низким интересом к играм с женщинами.
А другая засмеялась и ответила:
– А ты что, его тоже пробовала? Я думаю, что человек, чья мать была путаной, должен знать толк в женщинах.
– Возможно, – допустила первая, пожав плечами; потом облизала губы, и уже тверже добавила:
– Но я слышала, что он знает хорошие вещи так же прекрасно, как и плохие.
Они говорили достаточно тихо, чтобы их не слышали стоявшие поодаль другие дамы, но совершенно игнорировали меня, как если бы я была диванной подушкой или скамейкой. Между тем я находилась так близко, что не могла пропустить ни слова. Я спустила голову, рассматривая свои пальцы. До тех пор, пока женщина не назвала его, я не знала имени этого человека. Сейчас я узнала, что это был Бруно из Джернейва. И он стал уже не просто символом падения Улля или бесчестной жадности, но конкретным человеком. Я поднялась и пошарила вокруг, но без особой надежды. Апартаменты королевы были не лучшим местом для успешных поисков оружия; там имелись только маленькие иголки – для вышивания и миниатюрные, изящные ножи для еды. Не было нужды красть такой. У меня был мой собственный нож для еды, но его короткое, узкое лезвие должно быть чересчур точно нацелено. Оно не может гарантировать успех при торопливом ударе в темноте. Мне нужен был широкий заточенный с обеих сторон охотничий нож.
Я почувствовала, что снова схожу с ума когда вдумалась в эту последнюю мысль. Такой охотничий нож должен быть у этого мужчины. И он не носил его сегодня утром. Он был одет в узкие спокойных тонов одежды – не такие, которые, как можно было ожидать, выберет сын путаны. Сын путаны… Сейчас, когда я пыталась вспомнить детали его одежды, эти слова всплыли снова. Они объясняли мне и тот голод, который пылал в его душе, и жадность, которая заставила его взять в жены сумасшедшую. Во мне зашевелилась жалость, но я подавила ее. Конечно, ремесло его матери нельзя было ставить ему в вину. Но ведь кто-то вытянул его из грязи. Он получил средства для жизни. У него не было необходимости становиться угодником узурпатора.
Если его нож находится вместе с его одеждой и другими вещами, то это обязательно поможет. Но чтобы найти его, украсть и спрятать, надо было вернуться в комнату, в которой мы спали, и освободиться от наблюдавшей за мной женщины. От страха при мысли о том, что я должна сделать и что за этим последует, мне захотелось в туалет. И несмотря на то, что не могла вспомнить, чтобы когда-либо пользовалась общественным туалетом, двинулась по направлению к двери. В тот же миг я услышала голос, обращенный ко мне:
– Куда это ты направляешься?
Я не отвечала до тех пор, пока она не подошла ко мне и не схватила за руку. Тогда я сказала:
– Пописать.
Женщина вздохнула и отпустила меня, но следовала за мной из королевских покоев до самого туалета. Тем не менее после того, как облегчилась, я не вернулась назад в королевские покои, а направилась к комнате для гостей, где провела прошлую ночь. Я остановилась в дверях, сначала просто оглядывая комнату. Так как моя надзирательница стояла сзади, то не могла проследить, куда я смотрю. Возможно, она думала, что мои глаза прикованы к постели, все еще неубранной, – ведь у меня не было собственной служанки, как я поняла из того, что никто не пришел, чтобы помочь мне одеться. Я вдруг вспомнила, как умело Бруно – нет!.. Тот человек, – я не должна звать его по имени даже в мыслях! – зашнуровал мою безрукавку. Однако сплетничавшие женщины сказали, что он не был охотником до баб.
Это все ничего не значит – сказала я себе со злостью, отводя глаза от беспорядка, который раздражал меня: от покрывала, наполовину соскользнувшего на пол, и подушек, криво лежавших на голом матрасе, с которого королева собственноручно сняла простыню. Судя по ее поступку, я была важной персоной, но отсутствие прислуги ясно указывало на то, что со мной совершенно не считались. Да и как можно было иначе расценить то, что королева или дама, ответственная за такие вопросы, как назначение слуг (я не знала, как следят за таким большим домом), обо мне просто позабыла. Ведь о важных людях не забывают… Это на неважных не обращают внимания.
Мои мысли опять пошли по тому же кругу и с трудом сдерживая ярость, заставила себя сосредоточиться на поисках нужного мне ножа. Сундук со своей одеждой я могла видеть и из дверей, но мне нужны были мужские вещи, а для этого пришлось войти в комнату и повернуться. Мой сторожевой пес последовал за мной. Я услышала ее возглас – наверно, она увидела неубранную постель. Затем она вышла. Я сделала два быстрых шага по направлению к сундуку и тут же застыла, услышав, как женщина позвала кого-то и приказала этому человеку наблюдать за дверью и не выпускать меня. Потом дверь закрыли.
Я помню странное ощущение чего-то, что происходило с моим лицом. Потом поняла, что улыбалась. Как давно это было, когда я улыбалась в последний раз!.. Я смогла это сделать только сейчас, когда у меня опять появилась цель. Это еще не была улыбка удовлетворения, а только что-то напоминавшее радость. Я встала на колени у сундука, молясь, чтобы он не был заперт, и, вцепившись в гравировку на крышке, открыла его еще до того, как закончила молитву. Хотелось хватать эти вещи и швырять их на пол, но надо было заставлять себя брать их и аккуратно складывать. Я ожидала здесь обнаружить такой же кавардак, как в сундуках моего отца и братьев, в которых довольно часто наводила порядок, но здесь каждая рубашка, каждый мундир, каждая пара панталон была сложена и лежала на месте, даже то, что было порвано и неуклюже зашито – без сомнения, рукой мужчины, у которого не было женщины, чтобы чинить его одежду, опять испытала жалость к нему. И не знаю почему, но в этом неумелом зашивании и аккуратном складывании почувствовалось его одиночество.
Я прогнала жалость, проклиная его низкое происхождение, которое заставило меня перебирать содержимое сундука так аккуратно, хотя меня могли прервать в любой момент. Без дальнейших церемоний я достала изящное платье, которое он надевал на свадьбу, потом был ряд простых строгих камзолов и чулок, похожих на те, что он надел этим утром, и в конце концов я дошла до испачканной кожаной одежды, которая должна была быть охотничьим костюмом. Под ним лежало то, что я искала.
Нож оказался большим, с широким, кривым лезвием, и мне трудно было засунуть его в рукав. Он был очень острым. Засовывая его в рукав, я в нескольких местах разрезала себе одежду. Чтобы никто не догадался, что у меня в рукаве что-то спрятано, я понадежнее замаскировала нож верхним длинным и широким рукавом. Теперь главное было не забыть о том и не высунуть его случайно. Сложив одежду на место, я закрыла крышку и не могла не увидеть узор, украшавший ее, образовав слово Бруно. Я отвела глаза в сторону и поспешила туда, где стояла до того, как вышел мой сторожевой пес. Вскоре женщина вернулась со служанкой, которая принесла чистую простыню. Я не осталась для того, чтобы посмотреть, как комнату приведут в порядок, а вернулась в королевские покои.
Остаток дня тянулся долго. Мне с трудом удавалось притворяться, что я не слышу или не понимаю, что мне говорят. Я больше ни о чем не могла думать, кроме того, что должна сделать именно этой ночью. Тяжесть ножа в рукаве делала мою цель реальной и не позволяла ни на секунду забывать о ней. Были моменты, когда ликование поднималось у меня в груди: о, как я отомщу за осквернение Улля и моего тела, как я напрочь отрежу этого любимчика от короля, который был папиным врагом, – отрежу навсегда, как отрезаны были от меня мой отец и мой брат.
Но пока радость от предстоящей мести не должна быть такой явной и сильной.
Я не очень боялась, потому что все кроме жизни, было уже у меня отнято – у меня не было ни семьи, ни земель, и даже мое тело было отдано врагу, – а короткий миг страданий дал бы мне покой и навсегда соединил бы меня с моим отцом. Но почему-то содержимое сундука Бруно – не безымянного врага, а человека по имени Бруно – продолжало представать перед моими глазами. Вновь и вновь я видела эту починенную и аккуратно сложенную одежду, и слезы начинали щипать мои глаза при мысли о том, что руки, с такой терпеливой заботой ухаживавшие за этими вещами, больше никогда не дотронутся до них.
Тем не менее день прошел, и в конце концов я была избавлена от того, чтобы сидеть рядом с мужчиной по имени Бруно как во время обеда, так и во время ужина. Обычно королева обедала в большом зале, но на этот раз, поскольку король в трапезе не участвовал, ужин для королевы и придворных дам был накрыт отдельно в зале королевы. С трудом проглотив еду, я поднялась и пошла по направлению к двери. Как и раньше, меня сопровождала дама. Она спросила, куда бы я хотела пойти, и я, сделав нужную паузу, очень медленно ответила:
– В мою спальню, в постель.
Этот ответ вызвал немало веселья и несколько грубых шуток по поводу того, что даже у слабоумной хватило ума, чтобы так быстро познать плотские наслаждения, и что я, без сомнения, буду спать менее беспокойно теперь, когда у меня есть муж. Полагаю, я должна была ожидать этого; я знала о замужестве и о сексе, и о сопутствующих им тайных поддразниваниях, но мой случай был настолько особенным, что такое не приходило мне на ум. Я подняла голову, чтобы огрызнуться, но, к счастью, мой взгляд поймал лицо королевы, и я увидела, что улыбка * блиставшая на ее губах, не отражалась в ее глазах. Она кивнула, как бы соглашаясь с шутками, но тут же приказала той же самой женщине, которая сопровождала меня ранее, пойти со мной и найти служанку, чтобы та помогла мне раздеться и посидела возле меня, пока я не засну.
Возможно, тот факт, что раньше я спокойно доходила до спальни и тихо там сидела, придал этой женщине уверенности. По раздраженно опущенным уголкам ее губ можно было видеть, что она считала высказанные королевой предосторожности излишними.
Мы вышли за пределы покоев королевы, и женщина сделала служанке знак рукой следовать за нами. Остановившись у входа в спальню, она стала инструктировать служанку, а я в это время была предоставлена самой себе, и у меня было достаточно времени, чтобы перепрятать нож из рукава под подушку. Наконец, очутившись в постели, некоторое время я лежала тихо, оглядываясь по сторонам, а затем закрыла глаза. Позже я повернулась на бок и засунула руку под подушку, чтобы взяться за рукоятку ножа.
Думаю, я немного поспала, потому что не знаю, когда ушла служанка, а проснулась, когда матрас прогнулся под тяжестью еще одного тела. Видимо, это был неглубокий сон, так как в первую же секунду я точно знала, кто это был и что теперь должна делать. Воспоминание о боли, о скользкой крови на моих бедрах, о глубоком презрении на лице человека, который насиловал меня без радости или удовольствия, наполняли меня ненавистью. Моя рука сжалась на рукоятке ножа, готовая нанести смертельный удар в тот момент, когда от начнет подбираться ко мне. Но он даже не дотронулся до меня! Вероятно, это должно было бы принести мне облегчение, однако, этого не произошло. Я только возненавидела его еще больше – и за то, что он заставлял меня ждать его смерти, и за его презрение ко мне как к нежеланной.
Я не двигалась, так же как и он, но знала, что он тоже еще не спал. И пока мое сердце отстукивало долгие, медленные минуты, моя ненависть к нему все возрастала. Я вспоминала рассказы о тех днях, когда самым обычным способом завладеть землями было убийство их владельца и его сыновей с последующей женитьбой на его родной дочери. Возможно, этот негодяй настоял на том, чтобы король отдал ему Улль, потому что он уже убил моего отца и брата. Чем дольше я лежала в напряжении и в тишине рядом с ним, тем более правдоподобным мне это казалось, и тем сильнее хотелось вытащить нож и вырезать сердце этого мерзавца.
Я боролась с этим желанием, зная, что мои шансы на успех стали бы гораздо большими, если бы он заснул. Наконец он перевернулся на спину, и звук его дыхания стал другим. Я осмелилась вытащить нож из-под подушки, мало-помалу, дюйм за дюймом, освободила руку с ножом от покрывала, сама перевернулась на спину и расположила свою левую руку так, чтобы подняться с помощью одного быстрого движения и нанести удар сверху вниз.
Не знаю, что я сделала неправильно. Возможно, слишком глубоко и шумно вздохнула, прежде чем подняться; может быть, я какое-то мгновение колебалась перед тем, как нанести удар, – меня охватывал ужас при мысли об убийстве. Я была уверена, что он спал, а моя левая рука держала покрывало, сковывая движения его правой руки. И тем не менее, при всей моей осторожности, я даже не уколола его. Как только нож скользнул вниз, оказавшись не далее чем на волосок от его горла, он вытянул свою левую руку и поймал мое запястье. Он сделал это без особых усилий, без удивления, с легкостью матери, предотвращающей проступок младенца, и… засмеялся. Засмеялся!