– Рия?
   Мгновение замешательства в зените ужасающего, прекрасного желания:
   – Да! – она подтолкнула свое тело к нему, соединяя двоих в одно. – Да! Джоко! Да! Да! Да!
   Ее тело билось в судорогах, проходящих волнами по ним обоим. С криком наслаждения Джоко присоединился к ней, удерживая ее на вершине блаженства. Блеснули кристальные секунды, затем их глаза закрылись, и они вместе провалились в темную и сладостную бездну.
 
   Когда Мария зашевелилась, в комнате было совсем темно. Еще сонная, она повернула лицо к Джоко и стала целовать его – в лоб, щеки, губы, стройную шею. Тот завозился, застонал и тоже начал целовать ее в ответ. Его рука легла ей на талию, затем соскользнула на бедра.
   Несколько мгновений они лежали переполненные чувствами, наслаждаясь темнотой и близостью.
   – Джоко?
   – Мария? – сонно ответил он.
   – Если не хочешь, то можешь не быть легавым. Джоко ткнулся лицом ей в шею. Его губы нашли и потянули мочку ее уха.
   – Ты хочешь, чтобы я был кем-то еще?
   – Нет, я не хочу, чтобы ты был кем-то еще. Я хочу, чтобы ты был тем, кем ты хочешь быть. Герцогиня сказала мне, что всю свою жизнь ты был тем, кем тебя заставляли быть. Но я этого не хочу, – Мария крепко поцеловала его в губы, отодвинулась и легла на бок. Она надолго уставилась в темноту, а затем сказала с глубоким вздохом: – Ты можешь быть даже вором.
   Ее смелое заявление было встречено молчанием. Затем Джоко хмыкнул:
   – Рия, девочка моя, мужчина должен смотреть в будущее, а какое будущее у вора? Билет легавого – вот что я для себя вижу.
   Мария перевернулась на живот:
   – Почему?
   По-хозяйски уверенным движением он перевернул ее на спину и одарил долгим, довольным поцелуем, возобновившим их страсть.
   – Почему? – повторила она, пока он коленом раздвигал ее бедра.
   – Потому что я самый лучший вор на свете. Я украл себе другую жизнь и не отдам ее назад. Никогда.

Эпилог второй

   Лорд Теренс Монтегю сидел в инвалидном кресле, которое приобрела для него Кэйт. Фактически, он был привязан к нему. Кожаный ремень, проходивший по его груди и под мышками, был застегнут за спинкой кресла. Он удерживал больного от падения или соскальзывания набок.
   Дни и ночи, ночи и дни он оставался в кресле. Когда он хотел спать, то откидывал назад голову. Чудовищное создание, которое Кэйт называла Несси, раз в день прибирало под ним и раз в неделю мыло его бессильное тело. Так как его нужно было подмывать, словно младенца, эта процедура была весьма унизительной.
   Монтегю ненавидел и кресло, и своих содержателей, и весь мир.
   От удара он лишился речи, его руки и ноги остались парализованными, телесные функции отправлялись бесконтрольно. Однако он полностью сознавал все, что происходило вокруг. Но вокруг происходило немного. Никто не заходил в комнату на втором этаже «Лордс Дрим», кроме Кэйт и бесформенной Несси.
   Сначала он прислушивался, не раздастся ли поблизости голос Гермионы, с уверенностью думая, что она смягчится и вернется. Но она не появлялась. Однажды Кэйт, следя темными глазами за его лицом, обронила, что леди Гермиона больше не вернется в «Лордс Дрим». Она бросила это заведение. Теперь она проводила время за изучением биржевых акций и встречами с русским, который регулярно заезжал к ней домой.
   Монтегю отвел глаза к окну. Он никогда не забывал, что Кэйт оскорбила его и не пустила на верхний этаж. Если бы не она, он спас бы своего сына.
   Приподнявшись на кресле и повернувшись к окну, он мог весь день смотреть на улицу. Трижды в день, через регулярные промежутки времени его кормили. Из-за того, что ему было трудно глотать, он потерял в весе. Он боялся, что со временем умрет голодной смертью. Эта мысль, как и все остальные, бесила его.
   Он надеялся, что Кэйт когда-нибудь вспомнит, как он любит бренди, и включит его в вечерний рацион. И она никогда не пыталась дать ему сигару.
   Поначалу Монтегю пытался наладить общение с ними. Он дошел до того, что придумал простую систему звуков и постоянно издавал их в подходящее время. Однако Несси игнорировала их, а Кэйт делала вид, что не понимает. С ним обращались так, словно он был куском угля или полным идиотом.
   Постепенно он разочаровался и оставил свои попытки. Его неразборчивые крики и хрюканья звучали как вопли идиота. Он неделями не издавал никаких звуков. Но как-то вечером Кэйт вошла к нему в комнату.
   Она развернула его кресло к себе и села напротив с бутылкой виски в руке. Ее лицо раскраснелось. Когда она обратилась к нему по имени, он почувствовал, что от нее пахнет вином.
   Монтегю смотрел, как она налила чуть-чуть себе, а затем ему. Затем она подняла оба бокала для тоста:
   – Думаю, с этого времени я буду называть тебя отцом.
   Свирепый взгляд Монтегю остановился на ней. Его зрачки расширились, когда она подошла ближе, отойдя от света, так, чтобы ему было видно ее лицо. Встав прямо перед ним, она оперлась руками на ручки кресла и наклонилась к нему, пока ее лицо не оказалось в нескольких дюймах от его лица.
   – Знаешь, я – твоя дочь. Ты даже не помнишь меня, но это я – твой первый ребенок. Когда драгоценный ребенок Эвелин умер, ребенок леди Гермионы остался жив. Держу пари, что ты даже не помнишь этого. Ты дал ей в управление этот дом. Леди Гермиона говорила мне об этом, когда я была маленькой. Наверное, она считала, что я слишком мала, чтобы понять это или запомнить. Но я это запомнила – я всегда помнила об этом. Даже когда она отправила меня работать в «Лордс Дрим», я помнила, что я – дочь Монтегю.
   Монтегю открыл рот, пытаясь заговорить, но оттуда раздались только невнятные, резкие звуки. Он вдохнул поглубже и попытался заговорить снова.
   Она засмеялась:
   – О, не хочется ли папе глоток виски?
   Из угла его рта потекла слюна, но Кэйт не побеспокоилась о том, чтобы ее вытереть. Она подняла бокал для тоста:
   – Ты не можешь двигаться. Ты не можешь говорить. Ты никогда не сможешь говорить снова. Но ты не настолько плох, чтобы не понимать меня.
   Монтегю дико завращал глазами. Слюна снова потекла из его открытого рта.
   Кэйт снова засмеялась:
   – Когда к нам попала Герцогиня, ты заплатил за ее воспитание. Она получила хорошее образование, прекрасную одежду – все, что твоя совесть заставила тебя дать своей второй дочери. Но мне – твоей первой – ты не дал ничего. Ничего, даже лоскутка прикрыться.
   Он взвизгнул, словно издыхающий пес.
   – Слишком поздно, дорогой папочка. Я не могу понять твои полные любви слова. Слишком, слишком поздно. Но ты можешь понять мои. Так слушай, что я скажу тебе – это я убила его. Это я была у окна в той комнате. Я схватила его за лодыжку и толкнула за перила. Констебль Ревилла Уилки, тот самый, которого ты подкупил, должен был прийти и взглянуть на выступ. А он и не подумал это сделать, решив, что незачем, А позже я пришла туда с молотком и отбила камень.
   Он снова замычал. Кэйт засмеялась:
   – В конце концов они все добились, чего хотели. Джоко, Мария и ее хорошенькая сестричка, даже Герцогиня. Каждый из них, кроме меня. Никому не было дела до того, чего хочу я. Но я поняла, чего хочу, когда ты упал на пол. А теперь у меня это есть. Я получила себе своего дорогого папочку.
   Монтегю отчаянно попытался сдвинуться с места. Заключенный в своем умирающем теле, словно в ловушке, он пытался вскочить со стула, наброситься на нее, рассказать обо всем кому-нибудь, но из его перекошенного рта выходило только жалкое мычание.
   Кэйт похлопала его по вялой руке, лежавшей на неподвижной ляжке:
   – Ужинать ты будешь позже, папа.

От автора

   В следующем, 1885 году, Вильям Стид купил у родителей тринадцатилетнюю девочку по имени Элиза Армстронг. Он вывез ее в парижский бордель без малейших препятствий со стороны английских властей. Проделав это, он доказал, что английские законы ущербны и неэффективны и этим открывают путь неописуемому злу. Его усилия и заметки, написанные в «Пэл мэл гэзетт», так зажгли страну, что привели к поправке в юридическом законодательстве 1885 года, называемом обычно законом Стида, в которой сутенерство было объявлено уголовным преступлением.
   Он во многом служит великим примером для журналистов-следователей наших дней. В 1912 году, направляясь в Америку, чтобы расследовать другую историю, он погиб во время кораблекрушения «Титаника».
    Дина Джеймс
    Даллас, Техас