Страница:
– Ты скотина, Барабан. Тебе деньги, деньги платят. А ты норовишь… Негодяи молчат, но каждому дураку ясно, кто воду мутит.
– Каждый дурак это вы с Ксаверием или еще кто-нибудь?
Царица небесная! Он же обиделся на дурака! Раскис лицом, оттопырил нижнюю губу и стал глядеть на сторону. И хоть впору было пожалеть себя, мне стало жалко Вову Кнопфа. Впрочем, лицо его быстро вернулось к обычному состоянию.
– Погоди, Барабанов, – пригрозил он. – Еще за тебя Ксаверий возьмется…
Ксаверий явился незамедлительно. Он точно открыл тайный люк у себя в кабинете и рухнул к нам в подвал. И вошел.
Вот на кого был похож Кафтанов – на пулю. Коротенькую, крепкую, грозную, одну из тех, что сидели в барабане.
– Все в сборе, – сказал Кафтанов, обводя взором и зал, и детей, и нас с Кнопфом. Дети, между тем, явно прислушивались, и даже ихние тренажеры стали лязгать аккуратнее.
– Нагрузки не должны ослабевать, – сказал Ксаверий, глядя Кнопфу в подбородок. – Нас вынуждают замкнуться в стенах школы? Пусть, мы не растеряемся. К тому же, Владимир Георгиевич, пока у нас нет долгих прогулок и ярких впечатлений, эти ваши агрегаты единственный способ сжечь адреналин. Шутить с адреналином – ну нет!
Железные звуки набрали прежнюю силу, адреналин не интересовал никого.
А как ваши дела? – спросил Ксаверий пространство перед собой. Голос у него был мерзкий, картонный, и я понял, что отвечать надо мне. Директор, однако, продолжил. – Мне почему-то кажется, что дела ваши идут замечательно. Дети в вас души не чают, начальство не посягает на ваши интеллектуальные порывы и в то же время исправно платит. Боюсь только, что за всеми делами и событиями… – Ксаверий сделал красивый жест, словно заключая в одну сферу детей, тренажеры, Кнопфа. – Я не успел показать свой интерес к вашим занятиям. А он велик, уверяю вас.
Раздался звонок, и дети вышли из зала. Ксаверий вдруг собрал губы в тугую, злую гузку.
– Ко мне, господа, ко мне! – повернулся и пошел прочь из зала.
Из трех патронов на одном царапина, буду звать его Ксаверием.
В кабинете Кафтанов оперся руками о стол и долго вглядывался в свое темное отражение. Они словно собеседовали о чем-то, а Кнопф, негодник, злорадно сверкал глазами, словно эта парочка успела посвятить его в свои замыслы.
– Не позвать ли Алису? – молвил Кафтанов.
Кнопф дернул головой так энергично, что почудилась мне рябь, пробежавшая по бездонной полировке.
– Нет так нет, – послушно сказал Ксаверий и взглянул на меня. Вот и первые признаки чрезвычайного положения: все молчат, потому что не знают, как быть, а вперед выходят коменданты и завхозы, потому что им – все равно. Впрочем, Кнопф… Нет, с Кнопфом все было иначе.
– Ну так вот, – проговорил Кафтанов и сделал паузу, словно ожидая, не скажет ли чего Кнопф. Но Кнопф внушительно молчал, и директору пришлось продолжить. – Барабанов, вы настоящая пятая колонна! Я говорю вам это у себя в кабинете и без свидетелей, потому что не могу схватить вас за руку. – Кафтановский голос обрел обычную глубину и силу. Ксаверий Борисович даже не заметил, как встрепенулся Кнопф, услышав, что мы с директором говорим без свидетелей.
– Что вы наговорили детям?
– Ну, – сказал я, – разве все упомнишь?
– Не выкручивайся, Барабан, – проговорил Кнопф угрожающе, – не егози. Дети мне рассказали.
– Вот и славно, – откликнулся я. – Дети рассказали тебе, ты расскажешь мне, мы с тобой Ксаверию Борисовичу растолкуем. – Кнопф немедленно взъелся, но Кафтанов мановением розовой ладони успокоил его. Коллега Кнопф все-таки помнил еще свое место.
– В сущности все просто, – сказал директор. – Мы должны сохранить идею. Мы превращаемся в педагогический кокон. Жестокие обстоятельства вынуждают нас к этому. И тут вы бьете по самому слабому месту.
– Ты не прост, Барабан, ох, не прост, – опять снахальничал Кнопф, и опять Ксаверий царственным жестом унял его.
– Подросток, даже если его родители очень богаты, не обладает специфически взрослой прозорливостью. Он не может предвидеть беду и изготовиться к ней. На это есть мы. Вы понимаете? Какие бы головокружительные планы мы ни вынашивали, предусмотреть опасности и, лавируя, обойти их нам следует в любом случае. Иной раз детям придется чем-то пожертвовать. Но мы способны сделать так, чтобы жертва не была тягостной. Подросток не заметит своей жертвы, а между тем, безопасность его будет сохранена. Но тут вы неизвестно зачем начинаете смущать детей. Нет, не просто смущать. Вы успели понять слабые места системы и словно бы подсказываете детям, куда верней ударить.
В продолжение Кафтановского монолога Кнопф, не отрываясь, глядел в полированную столешницу, словно директорское отражение подавало ему какие-то знаки сверх сказанного.
– А зачем это? – проговорил он, отрывая взор от стола. – Зачем Александру Барабанову сумятица, зачем наши трудности? Только не думай, Барабан, что твои драгоценные речи подслушивали. Нет! – вскричал с пафосом Кнопф, и, по-моему, Ксаверий слегка перепугался. – Итак, все ясно, – пояснил он снисходительно, и с лицом его произошла уже знакомая метаморфоза. Лик окостенел, взор налился ртутной тяжестью. – Законами Ньютона детей не взбунтуешь, химическими реакциями не расшевелишь. Только ты, Барабан, больше некому!
«Сам, дурак, виноват», – подумал я и, глядя мимо Кнопфа, рассказал Кафтанову о таксе, по которой получала охрана. Директора было разгневался, но Кнопф не повел и ухом.
– Я предупреждал, – сказал он отражению Ксаверия. – Охрану надо было менять давно.
– Но ведь гадость, гадость же…
Коллега Кнопф поднял взор от стола и всей его тяжестью словно вдавил меня в кресло. – Ксаверий Борисович, – сказал он. – Вот все и открылось, и хватит нам препираться. Кто мог господину Барабанову рассказать о взимании сумм за безнадзорное гуляние? Значит, был разговор с воспитанниками про обиды и притеснения. Был, был, был!
Раздалось жуткое клацанье. Ей Богу, не слышал я, чтобы хоть когда-нибудь человек щелкал зубами Кнопфу подобно. Но времени на удивленье не было.
– Ну да. Я говорил с детьми. Дети растеряны, напуганы, а меня между тем для разговоров сюда и брали. Так? – Ксаверий, ожидая подвоха, осторожно кивнул, а Кнопф свернул на сторону шею и снова ударил зубами, как пес, поймавший блоху. – И отпираться, уважаемый Ксаверий Борисович, я не собираюсь. Были некоторые исторические аналогии, были параллели. И если теперь дети настаивают на своих неотъемлемых правах и при этом грозят так, что вам и в самом деле не по себе, значит – они меня правильно поняли.
– А знаешь ли ты, Барабан, что если бы не было здесь Ксаверия Борисовича…
– В самом деле, Ксаверий Борисович, очень жаль, что мои беседы с детьми проходили без вашего благожелательного участия. Наверное, это не бросалось в глаза, я старался быть сдержанным, но ваша педагогическая концепция увлекла меня с самого начала. А иначе этих бесед не было бы вовсе.
И вот я вижу, как все рушится. Забота о безопасности (мое почтение коллеге Кнопфу!) вдруг вытесняет все. Но позвольте, господа, если ваша цель безопасность, то не проще ли вернуть детей родителям? Но родители оставляют детей под вашей опекой, Ксаверий Борисович. Значит они ждут чего-то большего, чем существование безущербное для тела, они, как и я, веруют в высшее предназначение школы.
– Провокация! – сказал Кнопф.
– Нет, нет, здесь все тонко, – возразил Ксаверий.
– Мы, конечно, можем замкнуть детей в непроницаемую оболочку. – «Мы!» – фыркнул Кнопф. – а коллега Кнопф убережет их от всех напастей. Но рано или поздно юноши, которые пока еще берегут своих избранниц трепетно и нежно, почувствуют, что беречь их, собственно говоря не от кого и не от чего. Что же тогда? Пустота, господа! Инстинкт мужчины-защитника и нежного хранителя угаснет. Страшусь даже подумать о том, во что превратятся дети, лишенные стержня существования. – Словно бы превозмогая волнение, я набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. Ксаверий почему-то внимательно следил за Кнопфом.
– Но! – я поднял указательный палец и встряхнул его, как градусник. – Куда больше меня страшит другое. Вы, Ксаверий Борисович, не отдаете себе отчета в том, насколько жизнеспособна ваша концепция воспитания. Вернее всего посеянные семена уже дали добрые всходы, и стремление хранить и защищать никуда не денется. В созданном нами замкнутом пространстве оно найдет злодеев поблизости. И тогда трудно предположить, каким мутациям подвергнутся детские души. Еще трудней представить себе родительский гнев.
Тут сполохи ярости оставили вырубленные черты Кнопфа, и озабоченность смягчила их. По-моему, он ясно вообразил последствия гнева магнатов.
– Ух, Барабан, – сказал коллега Кнопф, – изолировать тебя надо, вот что.
Директор прищемил кончик большого пальца зубами.
– Жаль, – сказал он, – действительно жаль, что я не удосужился побывать на ваших уроках. Меня убедили в том, что это не более как словесный транквилизатор, а вот поди ж ты.
– Болтовня! – сказал Кнопф, стараясь на меня не глядеть. Но Кафтанов переглянулся со своим отражением, придавил столешницу крепенькой ладошкой и предложил коллеге Кнопфу тут же переговорить ну, скажем, с Олегом Застругой и узнать его мнение о грядущих переменах, и тут же связаться с Лисовским и обсудить с ним высочайшее мнение Заструги…
Кнопф скукожился и сказал, что не его это дело, и что Заструга сложный, очень сложный человек и к тому же не берет трубку.
– Кто я и кто Заструга? – подытожил Кнопф, постреливая глазами то на Кафтанова, то на меня.
– Чудно! – обрадовался Кафтанов, а я, было подумал, что вы меня от должности отстранили. Так вот. Коль скоро Александр Васильевич проникся педагогической доктриной, имею право предположить, что он знает и путь спасения этой доктрины.
– Нет не знаю. Но угадываю, как искать. Наилучшим решением было бы небольшое землятресение или выход Невы из берегов. Коллегу Кнопфа убивает бетонная плита, вы, Ксаверий Борисович, отрезаны в своем кабинете бетонными завалами. Я вывожу детей…
– Скотина, – сказал Кнопф вполголоса.
– … и мы вместе налаживаем жизнь среди хаоса. Злодеи и негодяи, которые, судя по всему и вправду присматриваются к нашей школе, тоже вынуждены бороться за существование…
По-моему, Я чересчур лихо начал. Легкая нервная тень легла на лицо Кафтанова. Лишенные слов мысли тревожили его куда больше сказанного. Ксаверий чувствовал их присутствие и это его томило.
– Ну, ладно, – сказал он и стремительно взглянул на меня. Если на свете есть человек, который принюхивается взглядом, то это – Ксаверий. – Дети возбуждены сверх меры. Еще немного, и выход будет один – карцер. Тут Барабанов говорит дело. Вы, Владимир Георгиевич готовы отвести в карцер, ну, скажем, Лисовского?
– В школе есть карцер? – изумился я.
– В школе должно быть соответствующее помещение, – наставительно сказал Ксаверий. – Вы не ответили, коллега Кнопф.
Кнопф выругался непотребно, но на Кафтанова это не произвело впечатления.
– Не готовы, – подытожил он. – А через час, самое большее – полтора наши воспитанники предъявят ультиматум. Да, да, Кнопф, ультиматум! После вашего розыскного разговора они желают говорить только так. Думаю, что ни стекла бить, ни мебель ломать они не станут. Не те детишки.
А что вы скажете, Кнопф, если они потребуют вашей головы? А ведь намекали. Да что вы на меня так смотрите, друг вы мой ненаглядный? Я, разумеется, не стану отрезать вам голову. По крайней мере, повременю. Но что касается расставания с вами, то это невысокая цена за благополучие школы.
– Я сознаю свои ошибки, – сказал Кнопф ужасным голосом.
– Скажите, Кнопф, вы атеист?
Кнопф кивнул.
– Раз так, вам будет легче принять кару от меня. Ведь если кара заслужена, ее и принять легче. Верно?
Кнопф с ненависть посмотрел на меня и кивнул снова.
– Итак, – продолжал Кафтанов, словно вдалбливая в Володькину голову, – вы очень хотите остаться в школе. Вы страстно хотите остаться в школе, и я был бы непростительно неловок, если бы не использовал это. Ксаверий подался вперед, словно собрался нырнуть в темный омут полировки.
– Я сам пойду к ним, – мрачно сказал Кнопф.
– Ну, ну! – подбодрил его Кафтанов.
– Я пойду к ним и скажу, что все, что я говорил, отменяется.
– Вы заметьте, Барабанов, я до сих пор не знаю, что он наплел детям, когда выпытывал, что им наговорили вы. Ну же, Кнопф!
– Я сказал, что ноги Барабанова не будет в школе. Он ведет подрывные разговоры.
– А после этого все и разгорелось. Да? Знаете, Владимир Георгиевич, у меня большое искушение заключить с детьми мир ценой усекновения вашей головы. А теперь соображайте, что вы, лично вы можете сделать, чтобы школа успокоилась?
– Я пойду к ним, – угрюмо повторил Кнопф.
– Так, – кивнул нетерпеливо Кафтанов.
– Я им скажу, что чрезвычайное положение отменяется, что охрана новая, что она не возьмет с них ни копейки.
– Не надо, – перебил я. – Покупка охраны это их, если хотите, завоевание. Это способ сосуществования детей со школой. Это одна из доступных им степеней свободы. Если убрать, будет хуже.
– Замечание несомненно циничное, но точное. Теперь вы, Кнопф. Не кажется ли вам, дорогой коллега, что всякое чрезвычайное положение в этих стенах могу отменять и вводить только я? И, буде вы выступите с таким заявлением перед воспитанниками, не решат ли они, что директором стал именно коллега Кнопф. У них ума хватит, не сомневайтесь. А как только они об этом задумаются, бунт наш вспыхнет с новой силой. Или вы, Владимир Георгиевич, думаете, что дети от вас без ума?
Ксаверий хоть и злился, но в сарказмы свои вслушивался с удовольствием, потому и проглядел злобой наливший взгляд Кнопфа. Все-таки не стоило его так дразнить.
– Ладно, – молвил Кнопф. – Раз вы хотите, я скажу, что меня перевели в дворники. Меня в дворники, а Барабанова – в директоры.
– Кнопф, – сказал Ксаверий укоризненно, – я очень надеюсь, что вы валяете дурака. Барабанов ни за что не станет директором. А вам никто не позволит быть дворником. Извольте придумать что-нибудь другое, что-нибудь более осмысленное, что-нибудь действительно нужное школе.
– Водитель автобуса.
– Отлично! Вы будете явно, недвусмысленно наказаны в глазах детей, но на каждом выезде их безопасность останется за вами.
Вот тут я ждал взрыва. Я надеялся на него. Но Кнопф оскалился, как японец, шумно вдохнул-выдохнул и – согласился. Итак, времени у меня оставалось всего ничего.
Я начал говорить, едва переступив ее порог, и мы так и стояли в прихожей. Красавица смотрела на меня с раздражением.
– Кнопф – злопамятная, самолюбивая скотина. И если он этот разговор вытерпел и в школе остался, жди беды.
Я, было, сделал движение, но Алиса ни говорить, ни двигаться не позволила.
– Это вы вроде поняли. Так какого черта!? – Почти прокричала она. – Какого черта вам еще? Действовать пора, Александр Васильевич. Теперь уже все равно, какой вы. Понимаете? – Она цепко ухватила меня за рукав, втащила в кухню. – если вы и правда недотепа, тогда плохо. Всем плохо, понимаете? Только кроме вас, увы, это сделать некому.
– Господи Боже мой! Что сделать, что?
Алиса яростью своей захлебнулась и только взглядом жгла меня с минуту.
– Беда, – сказала она наконец. – Если вы не сумеете без промедления изъять Анетту из школы, все пропало. Кнопф готов на все. Если ему скажут: «Кнопф, стань женщиной, а не то – выгоним», он наденет юбку. Но будет уже поздно. Вы этого ждете? Уж кажется ясно, что он подбирается и к Ане, и к вашей дочке, так вырвите у него Анюту из-под носа. Ну, не я же, не я должна это делать!
Она вдруг прервала пламенные речи и ловко, быстро собрала ужин. Печаль смягчила ее красивое лицо, и оно стало милым. Алиса уселась против меня, посмотрела, как я орудую вилкой и проговорила неожиданно мягко:
– Придется, придется, Александр Васильевич. Послезавтра детей везут на лыжную прогулку. В ознаменование возвращения к нормальной жизни. За рулем Кнопф. В ознаменование торжества справедливости. С детьми – вы. Ксаверий сказал, что они к вам прилепятся и будут кучей. Вы на лыжах стоите?
– И я должен с этой прогулки…
– Да, милый вы мой, да. А вы запомните адрес, где я буду ждать Анетту. – Она назвала адрес, один из тех чудовищных адресов, что гонят человека в заневские безжизненные кварталы. – Там, кстати и для вас местечко будет, если лучшего не найдете. Больше я вам ничем не помогу. Мне не нравятся ваши глаза.
– Ладно, я надену темные очки.
– Чем зубоскалить, выпейте лучше водки. Самую малость.
– Все очень вкусно. – сказал я, и она махнула рукой, словно досадуя на то, что голова моя занята дребеденью.
– Вы не спросили, куда решено ехать, – сказала она в прихожей.
– А вы знаете?
– Ясно, нет. Вы, кажется, справитесь, Барабанов.
Наум не шел из головы весь день. Думаю, штука здесь не только в том, что мне хотелось с кем-то поделить ответственность. Мы с ним целились друг в друга, угробить друг друга могли, а вот – удержались. Что ни говори, узы…
Я ушел домой, когда почувствовал: дальше мелькать в школе просто глупо.
В комнате у старика на полу рассыпаны были деньги. Я собрал бумажки и пересчитал их. Ровно две тысячи. Надо полагать, он обронил их при сборах и теперь изводит барышню Куус расспросами и бестолковыми поисками. Я отчетливо почувствовал запах Машенькиной кожи, и голова пошла кругом. Если буду цел, непременно женюсь на барышне Куус. Она будет упираться, а я все равно женюсь.
Потом зазвонил телефон, и кто бы знал, чего мне стоило переждать четыре звонка! Я снял трубку, и очаровательный Ксаверий сказал все, что ожидалось.
– Зимний лес накануне Нового года. – сказал он. – Прекрасно!
Однако и он не сказал, куда мы едем.
– Я думаю, вы решите это с Кнопфом. Не хочу вас связывать.
Ай да Ксаверий! Неужто все его сарказмы, обращенные на коллегу Кнопфа, были представлением, разыгранным для меня? Впрочем, если и так, выбора нет. И отдельное спасибо начальнику за наступающий Новый год. Кабы не Ксаверий, я и не вспомнил бы об этом.
Я открыл дверь в лоджию, пошарил в промерзшем барахле и втащил в комнату ведро с песком. Прошлое новогодие мы были с барышней Куус, и зеленое деревце прожило в песке две недели. Песок был оледеневший и я поставил его к батарее. А кто мне и теперь запретит поставить елку?
Я уже ложился спать, когда затерявшаяся в газетах трубка разыграла позывные из Бетховена. Похолодев и тут же облившись потом, я схватил ее. Султана Магомедовича просили.
Черт! Черт! Черт! Я запретил себе думать про Ольгу. Да и о чем тревожиться? Монастырь! Твердыня!
Для радости я позволяю себе вспоминать Эддино «Great!» Ресторатор голландский…
– Молодец, Барабан! – похвалил он меня неизвестно за что и описал рукою круг, точно собираясь вонзить указательный палец в пол. Таким манером он обычно отправлял детей в спортзал, и раздражение охватило меня. Но физкультурный зачин сегодняшнего дня был предопределен. Я смолчал и двинулся вниз.
В раздевалке у Кнопфа на сдвинутых стульях лежал длинный пластиковый мешок. На крючок, что высовывался из верхнего его конца, была наколота записка: «Брбн» – моя, надо полагать, фамилия. Я расстегнул молнию, похожую на крупные стиснутые зубы, вытряс из мешка лыжный костюм цвета адского пламени и стал переодеваться.
Когда я поднялся в вестибюль, Алиса тихонько говорила с Аней. Завидев меня, она растрепала ей волосы, легонько поцеловала в висок и оттолкнула от себя. Потом повернулась ко мне, оглядела пламенеющий наряд.
– Я вам сочувствую. Кто бы мог подумать. Кнопф – изобретательный парень.
Явился Кнопф, с видимым удовольствием оглядел мой наряд и сказал, что на снегу меня видно будет за версту.
– Никто не заблудится, – объявил он жизнерадостно. – Но должен сказать тебе, Шурик, детишки не рвутся в лес. Детишки опасаются. По части свободной жизни ты их подзавел, спору нет. Но смотри, что у нас выходит – свобода не в радость.
Я разозлился и чуть было не сказал Кнопфу, что он дурак. Алиса успела вмешаться.
– Коллега, – сказала она, глядя Кнопфу в левое ухо, отчего ухо тут же заалело. – Неужели вы, получив жалованье, тут же тратите его на первую попавшуюся дрянь? Головой не дергайте. Если я говорю дрянь, значит дрянь. Почему это все должны терпеть ваши спортивные издевательства?
– И верно, издевательства, – осклабился Кнопф. – Конечно, издевательства, раз их даже на Барабанова не заманишь.
– Ну вот, – проговорила Алиса, взглядывая на меня. – Обмен ударами начался. Не перестарайтесь, коллеги.
– Александр Васильевич, – раздался простуженный голос Лисовского. – Вы, может быть, думаете, что остальные испугались? К вашему и не только к вашему сведению – никто не испугался. В школе грипп.
«Может быть, не стоит рисковать?» – спросил я, и Кнопф принялся оглаживать баранку, как живую. «Нет», – сказал Лисовский, глядя ему в спину. – «Во-первых, мы хотим в лес, а во-вторых, мы хотим убедиться».
– Убедились? – спросил Кнопф, включая двигатель.
– Почти, – ответил Лисовский.
– Значит, в Юкки? – спросил Кнопф.
– В Юкках горы, отозвался Лисовский, – а в автобусе беговые лыжи. Александр Васильевич, выбирайте.
– Комарово.
Не могу сказать, что Кнопф расстроился. Ему было все равно, вот что.
– Господин писатель, – сказал Кнопф, не поворачивая головы, – я этих ваших комаровских подъездов не знаю. Куда рулить будем?
Еще глупость. Я уставился Ане в лицо, точно надеясь усмотреть какие-то знаки. Она отвернулась. За окнами между редкими придорожными соснами перелетала стайка воробьев, будто горстку дроби кто-то подбрасывал над сугробами.
– На заливе ветер, – сказал я. – Не будем помогать гриппу. Сворачивай к Щучьему озеру, Кнопф.
«Анька», – сказал Лисовский, когда мы вышли из автобуса. – «Давай сложим костер. Мы сходим туда, туда и туда». – Он махнул рукой в синеющие за озером дали. – «А потом вернемся и зажжем его».
– На лед не пущу, – сказал Кнопф, – и не мечтайте.
Мерзкая дрожь началась у меня в пальцах. Я смотрел, как ребята застегивают крепления, как пробует ботинки Кнопф, распахиваясь в шаге, и вдруг обнаружил, что и сам стою пристегнутый к лыжам. Когда? Как? Дико это было.
Впрочем, и Кнопф был не лучше. Не сходя с места, он делал свои гигантские лыжные шаги и уже почти растянулся до шпагата, когда изумленные нашим оцепенением ребята заговорили.
– Владимир Георгиевич, – Сергей встал перед неутомимо двигающимся Кнопфом, чтобы попасться ему на глаза. – Вот лыжня с флажками. Мы идем в лес.
– Каждый дурак это вы с Ксаверием или еще кто-нибудь?
Царица небесная! Он же обиделся на дурака! Раскис лицом, оттопырил нижнюю губу и стал глядеть на сторону. И хоть впору было пожалеть себя, мне стало жалко Вову Кнопфа. Впрочем, лицо его быстро вернулось к обычному состоянию.
– Погоди, Барабанов, – пригрозил он. – Еще за тебя Ксаверий возьмется…
Ксаверий явился незамедлительно. Он точно открыл тайный люк у себя в кабинете и рухнул к нам в подвал. И вошел.
Вот на кого был похож Кафтанов – на пулю. Коротенькую, крепкую, грозную, одну из тех, что сидели в барабане.
– Все в сборе, – сказал Кафтанов, обводя взором и зал, и детей, и нас с Кнопфом. Дети, между тем, явно прислушивались, и даже ихние тренажеры стали лязгать аккуратнее.
– Нагрузки не должны ослабевать, – сказал Ксаверий, глядя Кнопфу в подбородок. – Нас вынуждают замкнуться в стенах школы? Пусть, мы не растеряемся. К тому же, Владимир Георгиевич, пока у нас нет долгих прогулок и ярких впечатлений, эти ваши агрегаты единственный способ сжечь адреналин. Шутить с адреналином – ну нет!
Железные звуки набрали прежнюю силу, адреналин не интересовал никого.
А как ваши дела? – спросил Ксаверий пространство перед собой. Голос у него был мерзкий, картонный, и я понял, что отвечать надо мне. Директор, однако, продолжил. – Мне почему-то кажется, что дела ваши идут замечательно. Дети в вас души не чают, начальство не посягает на ваши интеллектуальные порывы и в то же время исправно платит. Боюсь только, что за всеми делами и событиями… – Ксаверий сделал красивый жест, словно заключая в одну сферу детей, тренажеры, Кнопфа. – Я не успел показать свой интерес к вашим занятиям. А он велик, уверяю вас.
Раздался звонок, и дети вышли из зала. Ксаверий вдруг собрал губы в тугую, злую гузку.
– Ко мне, господа, ко мне! – повернулся и пошел прочь из зала.
Из трех патронов на одном царапина, буду звать его Ксаверием.
В кабинете Кафтанов оперся руками о стол и долго вглядывался в свое темное отражение. Они словно собеседовали о чем-то, а Кнопф, негодник, злорадно сверкал глазами, словно эта парочка успела посвятить его в свои замыслы.
– Не позвать ли Алису? – молвил Кафтанов.
Кнопф дернул головой так энергично, что почудилась мне рябь, пробежавшая по бездонной полировке.
– Нет так нет, – послушно сказал Ксаверий и взглянул на меня. Вот и первые признаки чрезвычайного положения: все молчат, потому что не знают, как быть, а вперед выходят коменданты и завхозы, потому что им – все равно. Впрочем, Кнопф… Нет, с Кнопфом все было иначе.
– Ну так вот, – проговорил Кафтанов и сделал паузу, словно ожидая, не скажет ли чего Кнопф. Но Кнопф внушительно молчал, и директору пришлось продолжить. – Барабанов, вы настоящая пятая колонна! Я говорю вам это у себя в кабинете и без свидетелей, потому что не могу схватить вас за руку. – Кафтановский голос обрел обычную глубину и силу. Ксаверий Борисович даже не заметил, как встрепенулся Кнопф, услышав, что мы с директором говорим без свидетелей.
– Что вы наговорили детям?
– Ну, – сказал я, – разве все упомнишь?
– Не выкручивайся, Барабан, – проговорил Кнопф угрожающе, – не егози. Дети мне рассказали.
– Вот и славно, – откликнулся я. – Дети рассказали тебе, ты расскажешь мне, мы с тобой Ксаверию Борисовичу растолкуем. – Кнопф немедленно взъелся, но Кафтанов мановением розовой ладони успокоил его. Коллега Кнопф все-таки помнил еще свое место.
– В сущности все просто, – сказал директор. – Мы должны сохранить идею. Мы превращаемся в педагогический кокон. Жестокие обстоятельства вынуждают нас к этому. И тут вы бьете по самому слабому месту.
– Ты не прост, Барабан, ох, не прост, – опять снахальничал Кнопф, и опять Ксаверий царственным жестом унял его.
– Подросток, даже если его родители очень богаты, не обладает специфически взрослой прозорливостью. Он не может предвидеть беду и изготовиться к ней. На это есть мы. Вы понимаете? Какие бы головокружительные планы мы ни вынашивали, предусмотреть опасности и, лавируя, обойти их нам следует в любом случае. Иной раз детям придется чем-то пожертвовать. Но мы способны сделать так, чтобы жертва не была тягостной. Подросток не заметит своей жертвы, а между тем, безопасность его будет сохранена. Но тут вы неизвестно зачем начинаете смущать детей. Нет, не просто смущать. Вы успели понять слабые места системы и словно бы подсказываете детям, куда верней ударить.
В продолжение Кафтановского монолога Кнопф, не отрываясь, глядел в полированную столешницу, словно директорское отражение подавало ему какие-то знаки сверх сказанного.
– А зачем это? – проговорил он, отрывая взор от стола. – Зачем Александру Барабанову сумятица, зачем наши трудности? Только не думай, Барабан, что твои драгоценные речи подслушивали. Нет! – вскричал с пафосом Кнопф, и, по-моему, Ксаверий слегка перепугался. – Итак, все ясно, – пояснил он снисходительно, и с лицом его произошла уже знакомая метаморфоза. Лик окостенел, взор налился ртутной тяжестью. – Законами Ньютона детей не взбунтуешь, химическими реакциями не расшевелишь. Только ты, Барабан, больше некому!
«Сам, дурак, виноват», – подумал я и, глядя мимо Кнопфа, рассказал Кафтанову о таксе, по которой получала охрана. Директора было разгневался, но Кнопф не повел и ухом.
– Я предупреждал, – сказал он отражению Ксаверия. – Охрану надо было менять давно.
– Но ведь гадость, гадость же…
Коллега Кнопф поднял взор от стола и всей его тяжестью словно вдавил меня в кресло. – Ксаверий Борисович, – сказал он. – Вот все и открылось, и хватит нам препираться. Кто мог господину Барабанову рассказать о взимании сумм за безнадзорное гуляние? Значит, был разговор с воспитанниками про обиды и притеснения. Был, был, был!
Раздалось жуткое клацанье. Ей Богу, не слышал я, чтобы хоть когда-нибудь человек щелкал зубами Кнопфу подобно. Но времени на удивленье не было.
– Ну да. Я говорил с детьми. Дети растеряны, напуганы, а меня между тем для разговоров сюда и брали. Так? – Ксаверий, ожидая подвоха, осторожно кивнул, а Кнопф свернул на сторону шею и снова ударил зубами, как пес, поймавший блоху. – И отпираться, уважаемый Ксаверий Борисович, я не собираюсь. Были некоторые исторические аналогии, были параллели. И если теперь дети настаивают на своих неотъемлемых правах и при этом грозят так, что вам и в самом деле не по себе, значит – они меня правильно поняли.
– А знаешь ли ты, Барабан, что если бы не было здесь Ксаверия Борисовича…
– В самом деле, Ксаверий Борисович, очень жаль, что мои беседы с детьми проходили без вашего благожелательного участия. Наверное, это не бросалось в глаза, я старался быть сдержанным, но ваша педагогическая концепция увлекла меня с самого начала. А иначе этих бесед не было бы вовсе.
И вот я вижу, как все рушится. Забота о безопасности (мое почтение коллеге Кнопфу!) вдруг вытесняет все. Но позвольте, господа, если ваша цель безопасность, то не проще ли вернуть детей родителям? Но родители оставляют детей под вашей опекой, Ксаверий Борисович. Значит они ждут чего-то большего, чем существование безущербное для тела, они, как и я, веруют в высшее предназначение школы.
– Провокация! – сказал Кнопф.
– Нет, нет, здесь все тонко, – возразил Ксаверий.
– Мы, конечно, можем замкнуть детей в непроницаемую оболочку. – «Мы!» – фыркнул Кнопф. – а коллега Кнопф убережет их от всех напастей. Но рано или поздно юноши, которые пока еще берегут своих избранниц трепетно и нежно, почувствуют, что беречь их, собственно говоря не от кого и не от чего. Что же тогда? Пустота, господа! Инстинкт мужчины-защитника и нежного хранителя угаснет. Страшусь даже подумать о том, во что превратятся дети, лишенные стержня существования. – Словно бы превозмогая волнение, я набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. Ксаверий почему-то внимательно следил за Кнопфом.
– Но! – я поднял указательный палец и встряхнул его, как градусник. – Куда больше меня страшит другое. Вы, Ксаверий Борисович, не отдаете себе отчета в том, насколько жизнеспособна ваша концепция воспитания. Вернее всего посеянные семена уже дали добрые всходы, и стремление хранить и защищать никуда не денется. В созданном нами замкнутом пространстве оно найдет злодеев поблизости. И тогда трудно предположить, каким мутациям подвергнутся детские души. Еще трудней представить себе родительский гнев.
Тут сполохи ярости оставили вырубленные черты Кнопфа, и озабоченность смягчила их. По-моему, он ясно вообразил последствия гнева магнатов.
– Ух, Барабан, – сказал коллега Кнопф, – изолировать тебя надо, вот что.
Директор прищемил кончик большого пальца зубами.
– Жаль, – сказал он, – действительно жаль, что я не удосужился побывать на ваших уроках. Меня убедили в том, что это не более как словесный транквилизатор, а вот поди ж ты.
– Болтовня! – сказал Кнопф, стараясь на меня не глядеть. Но Кафтанов переглянулся со своим отражением, придавил столешницу крепенькой ладошкой и предложил коллеге Кнопфу тут же переговорить ну, скажем, с Олегом Застругой и узнать его мнение о грядущих переменах, и тут же связаться с Лисовским и обсудить с ним высочайшее мнение Заструги…
Кнопф скукожился и сказал, что не его это дело, и что Заструга сложный, очень сложный человек и к тому же не берет трубку.
– Кто я и кто Заструга? – подытожил Кнопф, постреливая глазами то на Кафтанова, то на меня.
– Чудно! – обрадовался Кафтанов, а я, было подумал, что вы меня от должности отстранили. Так вот. Коль скоро Александр Васильевич проникся педагогической доктриной, имею право предположить, что он знает и путь спасения этой доктрины.
– Нет не знаю. Но угадываю, как искать. Наилучшим решением было бы небольшое землятресение или выход Невы из берегов. Коллегу Кнопфа убивает бетонная плита, вы, Ксаверий Борисович, отрезаны в своем кабинете бетонными завалами. Я вывожу детей…
– Скотина, – сказал Кнопф вполголоса.
– … и мы вместе налаживаем жизнь среди хаоса. Злодеи и негодяи, которые, судя по всему и вправду присматриваются к нашей школе, тоже вынуждены бороться за существование…
По-моему, Я чересчур лихо начал. Легкая нервная тень легла на лицо Кафтанова. Лишенные слов мысли тревожили его куда больше сказанного. Ксаверий чувствовал их присутствие и это его томило.
– Ну, ладно, – сказал он и стремительно взглянул на меня. Если на свете есть человек, который принюхивается взглядом, то это – Ксаверий. – Дети возбуждены сверх меры. Еще немного, и выход будет один – карцер. Тут Барабанов говорит дело. Вы, Владимир Георгиевич готовы отвести в карцер, ну, скажем, Лисовского?
– В школе есть карцер? – изумился я.
– В школе должно быть соответствующее помещение, – наставительно сказал Ксаверий. – Вы не ответили, коллега Кнопф.
Кнопф выругался непотребно, но на Кафтанова это не произвело впечатления.
– Не готовы, – подытожил он. – А через час, самое большее – полтора наши воспитанники предъявят ультиматум. Да, да, Кнопф, ультиматум! После вашего розыскного разговора они желают говорить только так. Думаю, что ни стекла бить, ни мебель ломать они не станут. Не те детишки.
А что вы скажете, Кнопф, если они потребуют вашей головы? А ведь намекали. Да что вы на меня так смотрите, друг вы мой ненаглядный? Я, разумеется, не стану отрезать вам голову. По крайней мере, повременю. Но что касается расставания с вами, то это невысокая цена за благополучие школы.
– Я сознаю свои ошибки, – сказал Кнопф ужасным голосом.
– Скажите, Кнопф, вы атеист?
Кнопф кивнул.
– Раз так, вам будет легче принять кару от меня. Ведь если кара заслужена, ее и принять легче. Верно?
Кнопф с ненависть посмотрел на меня и кивнул снова.
– Итак, – продолжал Кафтанов, словно вдалбливая в Володькину голову, – вы очень хотите остаться в школе. Вы страстно хотите остаться в школе, и я был бы непростительно неловок, если бы не использовал это. Ксаверий подался вперед, словно собрался нырнуть в темный омут полировки.
– Я сам пойду к ним, – мрачно сказал Кнопф.
– Ну, ну! – подбодрил его Кафтанов.
– Я пойду к ним и скажу, что все, что я говорил, отменяется.
– Вы заметьте, Барабанов, я до сих пор не знаю, что он наплел детям, когда выпытывал, что им наговорили вы. Ну же, Кнопф!
– Я сказал, что ноги Барабанова не будет в школе. Он ведет подрывные разговоры.
– А после этого все и разгорелось. Да? Знаете, Владимир Георгиевич, у меня большое искушение заключить с детьми мир ценой усекновения вашей головы. А теперь соображайте, что вы, лично вы можете сделать, чтобы школа успокоилась?
– Я пойду к ним, – угрюмо повторил Кнопф.
– Так, – кивнул нетерпеливо Кафтанов.
– Я им скажу, что чрезвычайное положение отменяется, что охрана новая, что она не возьмет с них ни копейки.
– Не надо, – перебил я. – Покупка охраны это их, если хотите, завоевание. Это способ сосуществования детей со школой. Это одна из доступных им степеней свободы. Если убрать, будет хуже.
– Замечание несомненно циничное, но точное. Теперь вы, Кнопф. Не кажется ли вам, дорогой коллега, что всякое чрезвычайное положение в этих стенах могу отменять и вводить только я? И, буде вы выступите с таким заявлением перед воспитанниками, не решат ли они, что директором стал именно коллега Кнопф. У них ума хватит, не сомневайтесь. А как только они об этом задумаются, бунт наш вспыхнет с новой силой. Или вы, Владимир Георгиевич, думаете, что дети от вас без ума?
Ксаверий хоть и злился, но в сарказмы свои вслушивался с удовольствием, потому и проглядел злобой наливший взгляд Кнопфа. Все-таки не стоило его так дразнить.
– Ладно, – молвил Кнопф. – Раз вы хотите, я скажу, что меня перевели в дворники. Меня в дворники, а Барабанова – в директоры.
– Кнопф, – сказал Ксаверий укоризненно, – я очень надеюсь, что вы валяете дурака. Барабанов ни за что не станет директором. А вам никто не позволит быть дворником. Извольте придумать что-нибудь другое, что-нибудь более осмысленное, что-нибудь действительно нужное школе.
– Водитель автобуса.
– Отлично! Вы будете явно, недвусмысленно наказаны в глазах детей, но на каждом выезде их безопасность останется за вами.
Вот тут я ждал взрыва. Я надеялся на него. Но Кнопф оскалился, как японец, шумно вдохнул-выдохнул и – согласился. Итак, времени у меня оставалось всего ничего.
* * *
– Это мне нравится, – сказала Алиса. – Вы перестаете понимать, что к чему ровно тогда, когда приходит время действовать.Я начал говорить, едва переступив ее порог, и мы так и стояли в прихожей. Красавица смотрела на меня с раздражением.
– Кнопф – злопамятная, самолюбивая скотина. И если он этот разговор вытерпел и в школе остался, жди беды.
Я, было, сделал движение, но Алиса ни говорить, ни двигаться не позволила.
– Это вы вроде поняли. Так какого черта!? – Почти прокричала она. – Какого черта вам еще? Действовать пора, Александр Васильевич. Теперь уже все равно, какой вы. Понимаете? – Она цепко ухватила меня за рукав, втащила в кухню. – если вы и правда недотепа, тогда плохо. Всем плохо, понимаете? Только кроме вас, увы, это сделать некому.
– Господи Боже мой! Что сделать, что?
Алиса яростью своей захлебнулась и только взглядом жгла меня с минуту.
– Беда, – сказала она наконец. – Если вы не сумеете без промедления изъять Анетту из школы, все пропало. Кнопф готов на все. Если ему скажут: «Кнопф, стань женщиной, а не то – выгоним», он наденет юбку. Но будет уже поздно. Вы этого ждете? Уж кажется ясно, что он подбирается и к Ане, и к вашей дочке, так вырвите у него Анюту из-под носа. Ну, не я же, не я должна это делать!
Она вдруг прервала пламенные речи и ловко, быстро собрала ужин. Печаль смягчила ее красивое лицо, и оно стало милым. Алиса уселась против меня, посмотрела, как я орудую вилкой и проговорила неожиданно мягко:
– Придется, придется, Александр Васильевич. Послезавтра детей везут на лыжную прогулку. В ознаменование возвращения к нормальной жизни. За рулем Кнопф. В ознаменование торжества справедливости. С детьми – вы. Ксаверий сказал, что они к вам прилепятся и будут кучей. Вы на лыжах стоите?
– И я должен с этой прогулки…
– Да, милый вы мой, да. А вы запомните адрес, где я буду ждать Анетту. – Она назвала адрес, один из тех чудовищных адресов, что гонят человека в заневские безжизненные кварталы. – Там, кстати и для вас местечко будет, если лучшего не найдете. Больше я вам ничем не помогу. Мне не нравятся ваши глаза.
– Ладно, я надену темные очки.
– Чем зубоскалить, выпейте лучше водки. Самую малость.
– Все очень вкусно. – сказал я, и она махнула рукой, словно досадуя на то, что голова моя занята дребеденью.
– Вы не спросили, куда решено ехать, – сказала она в прихожей.
– А вы знаете?
– Ясно, нет. Вы, кажется, справитесь, Барабанов.
* * *
Сильнейшее было искушение зайти в «7.40» и пригласить Наума поучаствовать в завтрашнем мероприятии. Не решился. Да и к тому же я не знал, что говорить ему. День клонился к вечеру, а никто не сказал мне ни слова. Пару раз я специально оказывался на пути у Ксаверия Борисовича, но директор дружелюбно встряхивал головой, плотно стискивал своей ладошкой мою ладонь и – ни слова. Потом я говорил перед детьми. Видимо, Кнопф и в самом деле покаялся, потому что дети были спокойны и придирались ко мне вполне дружески.Наум не шел из головы весь день. Думаю, штука здесь не только в том, что мне хотелось с кем-то поделить ответственность. Мы с ним целились друг в друга, угробить друг друга могли, а вот – удержались. Что ни говори, узы…
Я ушел домой, когда почувствовал: дальше мелькать в школе просто глупо.
В комнате у старика на полу рассыпаны были деньги. Я собрал бумажки и пересчитал их. Ровно две тысячи. Надо полагать, он обронил их при сборах и теперь изводит барышню Куус расспросами и бестолковыми поисками. Я отчетливо почувствовал запах Машенькиной кожи, и голова пошла кругом. Если буду цел, непременно женюсь на барышне Куус. Она будет упираться, а я все равно женюсь.
Потом зазвонил телефон, и кто бы знал, чего мне стоило переждать четыре звонка! Я снял трубку, и очаровательный Ксаверий сказал все, что ожидалось.
– Зимний лес накануне Нового года. – сказал он. – Прекрасно!
Однако и он не сказал, куда мы едем.
– Я думаю, вы решите это с Кнопфом. Не хочу вас связывать.
Ай да Ксаверий! Неужто все его сарказмы, обращенные на коллегу Кнопфа, были представлением, разыгранным для меня? Впрочем, если и так, выбора нет. И отдельное спасибо начальнику за наступающий Новый год. Кабы не Ксаверий, я и не вспомнил бы об этом.
Я открыл дверь в лоджию, пошарил в промерзшем барахле и втащил в комнату ведро с песком. Прошлое новогодие мы были с барышней Куус, и зеленое деревце прожило в песке две недели. Песок был оледеневший и я поставил его к батарее. А кто мне и теперь запретит поставить елку?
Я уже ложился спать, когда затерявшаяся в газетах трубка разыграла позывные из Бетховена. Похолодев и тут же облившись потом, я схватил ее. Султана Магомедовича просили.
Черт! Черт! Черт! Я запретил себе думать про Ольгу. Да и о чем тревожиться? Монастырь! Твердыня!
Для радости я позволяю себе вспоминать Эддино «Great!» Ресторатор голландский…
* * *
Поутру я минуту или две бестолково шлепал по квартире. Наступающий день, страшный и неповоротливый, уже висел на плечах. Я помахал кое-как руками, присел с десяток раз и ожил. Потом вытащил в прихожую ведро с песком, взял в кухне ложку и насыпал песку в старый Ольгин гольф. Тугой, тяжелой колбасой я ударил по косяку, и будь на месте косяка Кнопф, ему бы не поздоровилось. Странно и глупо – когда я упрятал гольф с песком в портфель, я почувствовал себя уверенным и сильным.* * *
Через вестибюль навстречу мне шествовал бодрый Кнопф с двумя парами лыж.– Молодец, Барабан! – похвалил он меня неизвестно за что и описал рукою круг, точно собираясь вонзить указательный палец в пол. Таким манером он обычно отправлял детей в спортзал, и раздражение охватило меня. Но физкультурный зачин сегодняшнего дня был предопределен. Я смолчал и двинулся вниз.
В раздевалке у Кнопфа на сдвинутых стульях лежал длинный пластиковый мешок. На крючок, что высовывался из верхнего его конца, была наколота записка: «Брбн» – моя, надо полагать, фамилия. Я расстегнул молнию, похожую на крупные стиснутые зубы, вытряс из мешка лыжный костюм цвета адского пламени и стал переодеваться.
Когда я поднялся в вестибюль, Алиса тихонько говорила с Аней. Завидев меня, она растрепала ей волосы, легонько поцеловала в висок и оттолкнула от себя. Потом повернулась ко мне, оглядела пламенеющий наряд.
– Я вам сочувствую. Кто бы мог подумать. Кнопф – изобретательный парень.
Явился Кнопф, с видимым удовольствием оглядел мой наряд и сказал, что на снегу меня видно будет за версту.
– Никто не заблудится, – объявил он жизнерадостно. – Но должен сказать тебе, Шурик, детишки не рвутся в лес. Детишки опасаются. По части свободной жизни ты их подзавел, спору нет. Но смотри, что у нас выходит – свобода не в радость.
Я разозлился и чуть было не сказал Кнопфу, что он дурак. Алиса успела вмешаться.
– Коллега, – сказала она, глядя Кнопфу в левое ухо, отчего ухо тут же заалело. – Неужели вы, получив жалованье, тут же тратите его на первую попавшуюся дрянь? Головой не дергайте. Если я говорю дрянь, значит дрянь. Почему это все должны терпеть ваши спортивные издевательства?
– И верно, издевательства, – осклабился Кнопф. – Конечно, издевательства, раз их даже на Барабанова не заманишь.
– Ну вот, – проговорила Алиса, взглядывая на меня. – Обмен ударами начался. Не перестарайтесь, коллеги.
* * *
Кнопф против ожидания не соврал. В автобусе в сером городском утреннем полумраке сидели две пары. Лисовский со своей суженой (я почему-то с трудом запомнил, что ее зовут Ниной) и Анюта с Сергеем. В нашем отрочестве мы бы наверняка разбежались по автобусу, эти пары занимали две первые двойки сидений справа и слева от прохода. Лисовский приподнялся и простуженным голосом сообщил, что они рады меня видеть. Потом он сказал, что ехать нам не меньше часа, и что они надеются, что я не буду молчать всю дорогу. Я покосился на Анюту. Она отгрызала заусенец, и лицо ее было скрыто волосами. Мне впервые пришла в голову мысль о Сергее. С ним-то что делать? И почему мне об этом ничего не сказала Алиса?– Александр Васильевич, – раздался простуженный голос Лисовского. – Вы, может быть, думаете, что остальные испугались? К вашему и не только к вашему сведению – никто не испугался. В школе грипп.
«Может быть, не стоит рисковать?» – спросил я, и Кнопф принялся оглаживать баранку, как живую. «Нет», – сказал Лисовский, глядя ему в спину. – «Во-первых, мы хотим в лес, а во-вторых, мы хотим убедиться».
– Убедились? – спросил Кнопф, включая двигатель.
– Почти, – ответил Лисовский.
– Значит, в Юкки? – спросил Кнопф.
– В Юкках горы, отозвался Лисовский, – а в автобусе беговые лыжи. Александр Васильевич, выбирайте.
– Комарово.
Не могу сказать, что Кнопф расстроился. Ему было все равно, вот что.
* * *
Я ведь и в самом деле что-то такое рассказывал, пока Кнопф твердой рукой вел автобус на другой конец города. Уже и Анюта перестала глядеть исподлобья и позволила Сергею завладеть своими несчастными пальцами, и беспокойная Нина перестала ловить взоры своего повелителя. Но в окнах справа промелькнул буддийский храм, и я вспомнил, что мне предстоит. Нет, конечно, я и не забывал об этом, но сейчас, когда город иссяк, и свободное пространство брызнуло во все стороны снежными полями, голыми суставчатыми растениями, и, главное, бредущими в отдалении маленькими людьми, я ощутил, что именно сегодня мне предстоит впервые сделать что-то необратимое. Я поглядел в уверенную спину Кнопфа и малодушно подумал, что может быть, эта езда и есть уже свершившееся похищение, и уже поставлена последняя точка и нечего суетиться…– Господин писатель, – сказал Кнопф, не поворачивая головы, – я этих ваших комаровских подъездов не знаю. Куда рулить будем?
Еще глупость. Я уставился Ане в лицо, точно надеясь усмотреть какие-то знаки. Она отвернулась. За окнами между редкими придорожными соснами перелетала стайка воробьев, будто горстку дроби кто-то подбрасывал над сугробами.
– На заливе ветер, – сказал я. – Не будем помогать гриппу. Сворачивай к Щучьему озеру, Кнопф.
«Анька», – сказал Лисовский, когда мы вышли из автобуса. – «Давай сложим костер. Мы сходим туда, туда и туда». – Он махнул рукой в синеющие за озером дали. – «А потом вернемся и зажжем его».
– На лед не пущу, – сказал Кнопф, – и не мечтайте.
Мерзкая дрожь началась у меня в пальцах. Я смотрел, как ребята застегивают крепления, как пробует ботинки Кнопф, распахиваясь в шаге, и вдруг обнаружил, что и сам стою пристегнутый к лыжам. Когда? Как? Дико это было.
Впрочем, и Кнопф был не лучше. Не сходя с места, он делал свои гигантские лыжные шаги и уже почти растянулся до шпагата, когда изумленные нашим оцепенением ребята заговорили.
– Владимир Георгиевич, – Сергей встал перед неутомимо двигающимся Кнопфом, чтобы попасться ему на глаза. – Вот лыжня с флажками. Мы идем в лес.