Страница:
– Ну их, – сказал он и запустил еще одно матное словцо и еще раз стукнул тевтонской рюмкой по столу. Дальше, по его словам, было так: в один прекрасный день пристойно одетый Будилов (он переоделся на лютом ветру в прозрачном березнячке) появился на ферме некоего Ваттонена. «Я по-фински не в зуб, я ему по-эстонски „Тере“». Финн довольно быстро понял, в чем дело, но в серьезность ситуации не поверил. Он даже показал Будилову нечеловеческих размеров рыжий кулак и пригрозил полицией. Будилов кулака забоялся, так как ферма была уединенная, но уже было обидно отпускать Ваттонена с миром. «Двадцать баксов за таймер, это что – комар начихал?» Кое-как он упросил фермера, чтобы тот не убивал его пять минут. Ваттонен согласился, а через пять минут ферма осталась без электричества. Только люстра в гостиной сияла, потому что освещал Ваттонен свой дом все-таки финским электричеством. «А если бы таймер подвел? – сказал Будилов задумчиво. – Ятитская сила…»
Коротко говоря, в тот вечер они столковались под сияющей люстрой, и Ваттонен уплатил первый взнос.
От коньяка у меня в голове шумел прибой, но все же довольно скоро я задумался: за каким чертом наш целитель устроил эту исповедь?
– А вот за каким, – сказал целитель, и мы чокнулись тевтонскими рюмками. – Одного ты держишь в чулане, боишься отпустить, другие тебе тоже, как чемодан на шее, и ты не знаешь, что делать. Хочешь, я поселю этого из чулана у Ваттонена? Ваттонен мне поперек слова не скажет. Ты будешь разбираться с остальными, а его как будто нет. Месяца через три, уж ты мне поверь, его не примут даже в утиль. Он сам, понимаешь, сам останется у Ваттонена. Его фамилия Кнопф? Мы скажем Ваттонену, что это его племянник.
На миг мною овладело предвкушение свободы. Кнопф в рабстве у чухонца с огромными кулаками!
– Теперь главное. За Кнопфа ты мне платишь помесячно. По истечении срока я выпускаю его в условленном месте. А знаешь, Ваттонену может и понравится быть дядей. – Целитель вдруг зевнул так страшно, словно разом хотел проглотить и барышню Куус и меня. – На физиотерапию, – молвил он, пустив под конец зевка тоненький писк. – Вам, девушка, вам. И не откладывая. Завтра же в город. Я завтра тоже… – Он свесил голову на грудь и засопел.
– Александр Васильевич, – сказала Маша, – я не хочу.
– Никаких «не хочу»! – сказал я твердо и громко и разлил на двоих остатки. Будилов перестал сопеть, взял рюмку.
– Видишь ты какой, – сказал он. – Я к тебе с откровенностью, а ты молчишь. Но детей не утаить. Но что бы эти дети значили? Молчишь? Молчишь. Значит, и про меня молчать будешь. А что нам делать с племянником Ваттонена? Он поедет к дяде Юхану добровольно или ему опять придется стукаться головой?
И тут юркнула мысль.
– Ни в коем случае, – сказал я. – Даже Кнопфа не стоит так часто бить по голове. Да и с какой стати? Жизнь на хуторе чудесно укрепляет силы. Но вот чего я не понял – откуда этот кабель?
– А! – беспечно махнул рукою целитель Будилов. – Финское владычество, война, то да се… Разве уследишь.
– Ты поедешь, – сказал я, – Не спорь, не спорь, ты поедешь. Этот брандахлыст, судя по всему, не врет. Погреешь ножку, встретишь дома Новый год. Молчи. – я прижал пальцем Машенькины губы. – Ты встретишь дома Новый год и вернешься. Но вот что попрошу я тебя успеть…
Тут я рассказал Машеньке, как отыскать Наума и Ксаверия, и строго-настрого наказал ей не добираться на автомобиле ни к Науму, ни к Кафтанову. Я велел барышне говорить с Кафтановым только с глазу на глаз.
– Вот кабы ты могла притвориться, что пришла устраивать в школу какого-нибудь пацана…
– У меня есть знакомый мальчик, – сказала Барышня Куус серьезно.
Едва мы поднялись на крыльцо и открыли дверь, в уши ударил гулкий голос старика. Я решил, что он говорит с такой страстью сам с собою, и напугался. Только нам этого и не хватало… Но нет, старик яростно поучал детей.
– Жди беды! Кто в лес, кто по дрова. Один одно, другая другое. Кое-кто, не буду говорить кто, лежит на постели одетым, в то время как другие… Сами знаете.
– Бред какой-то, – раздался Анин голос.
– Не бред!
– Бред, бред!
Я хотел было войти, но Манечка удержала меня.
– Про бред молчать! Старшего нет, персонала тоже нет. В кладовке задержанный без охраны. Кто?
– Кнопф, – отозвалась послушная Нина.
– Нопф… – повторил старик, словно вспоминая. Артист он был великий вот что. – Я знал одного Нопфа. Он заведовал матчастью, а я выменял у него кольт на унты с унтятами. Но этот – не тот. Того расстреляли. Этого Нопфа с утра на прогулку. Юношам чулан стеречь, смена через два часа.
Я толкнул дверь, и мы с Манечкой оказались лицом к лицу со стариком.
– Будем налаживать жизнь, – сказал старик, возводя зрячий глаз на Машеньку. – Извольте, сударыня от чулана ключ. – Кто-то из детей прыснул, но ситуация была – серьезней некуда. Если вдобавок к запертому Кнопфу взбунтуется старик, то хрупкое равновесие нашей нелегальной жизни летит к чертям.
– У меня есть второй ключ, – проговорила Машенька, не разжимая губ.
– Ни в коем случае, – сказал я, и мы выскочили из комнаты. Мы порылись в деревянной коробке на промерзшей веранде и выбрали для старика очень похожий ключик. Старик принял блестящую железку, поводил ею перед глазами и убрал в карман.
– Снова ты, – сказал он, оглядывая меня. – Когда угомонишься?
В тот вечер мы насилу улеглись. Старик вышагивал по дому, дети шныряли вслед ему… Когда, наконец, стало тихо, я прокрался к Кнопфу. Кнопф отчаянно заморгал на яркий свет.
– С наступающим тебя, Кнопф.
– Куда наступающим? – неприязненно отозвался Кнопф.
– Да с Новым годом же.
Кнопф махнул рукой и сказал, что плевать он хотел на Новый год, на детей и на меня.
– Я безостановочно сижу на жопе. – сказал Кнопф злобно. Тебе плевать, я понимаю, но у меня будут пролежни. Я уже гнию. Я чувствую.
– Кнопф, – спросил я, – почему ты до сих пор не сбежал?
В ответ он понес дикую околесицу насчет профессиональной чести, детей, Ксаверия и заключил:
– Ты поплатишься, Барабан. – и тут же безо всякого перехода. – Что я по-твоему должен стену лбом прошибать?
– А дверь, Володька, почему ты не вышиб дверь?
– Ты провокатор, Барабан. Я буду вышибать дверь, а ты меня пристрелишь.
– Ты же знаешь, что нет.
– Ну, долбанешь по башке. Большая мне радость.
– Кнопф, стань на табурет.
Кнопф изумился, но на табурет залез. Теперь он высился, опустив голову и плечи, чтобы не упираться в потолок.
– Ты скотина, – сказал он убежденно. – Ты примериваешься, нельзя ли тут повеситься. Но я в петлю не полезу!
– Главное, что ты не сбежишь, хотя разобрать потолок и уйти можно в два счета. Вешаться или кончать жизнь иным способом ты тоже не собираешься. Значит, остается только чулан, что бы ты тут ни говорил.
Кнопф пробубнил что-то невнятное, а меня взяла злость.
– Ну, что ж, – сказал я, пристраиваясь на табуретку к Кнопфу, – Вот ты сидишь, как карась в банке и не рыпаешься. И нет в этом ничего удивительного. Не ты ли, Кнопф победителем уехал со Щучьего и дал знак соглядатаям в «Ниве», что все в порядке? Однако теперь ты пропал, и значит – измена, и значит, тебе и в самом деле лучше потерпеть в чулане, словно бы у меня в плену.
– Дети видели, как ты меня бил по голове и револьвер дети видели тоже.
– Кнопф, Кнопф, неужели ты рассчитываешь, что «братья-славяне» устроят суд присяжных и станут выслушивать свидетелей? Глупый парень Кнопф, думаешь, тебе за сидение под замком простится семь грехов? Нет, ты так не думаешь. Ты, любезный Бисмарк, оставил себе что-то про запас. Вот бы узнать, что у тебя в запасе? Мне почему-то кажется, что усопший Смрчек…
Ух, как взорвался Кнопф, услышав про Смрчека! Криков, правда, не было, в отношении внешних проявлений Кнопф был осмотрителен. Но тем яростней дрожал его голос, и кожа на костяшках пальцев натягивалась и светлела до бумажной белизны.
– Черт! Черт! Дурак! – вышептывал Володька с присвистом. – Если бы ты хоть не знал, что тебе надо… Но ты знаешь, и я знаю, что тебе нужна Бусыгина. Так забери ее и катись, катись к чертовой матери!
– Предположим. Предположим, говорю я, потому что не понимаю, что будет тут, когда исчезну я с Анютой. Сдается мне, что явятся «братья-славяне» и скоренько придумают что-нибудь и для тебя и для детей.
– Нет, – сказал Кнопф спокойно. – «Братья-славяне» там, далеко… Здесь только я. А явится знаешь кто? Явится тот, кого пришлешь ты!
Тут я ни на шутку испугался, потому что не ожидал от Кнопфа такой изворотливости. Честное слово, держать его в чулане было ошибкой. Бить по башке без всякого снисхождения – вот как надобно было поступать! Да, на волю коллега Кнопф не хотел, а стало быть, врал, что из «братьев-славян» один он. Ждали его, наверняка поджидали. И пока он сидел в чулане, время тикало в его пользу.
– Очень интересно, – сказал я. – И кого же я пришлю? Не братьев ли славян?
– Нет! – горячо молвил Кнопф. Моего сарказма он не приметил. – Барабан, ты скажешь Заструге… Да! Заструге! Он объявится, объявится, он не может жрать водку так долго. Он объявится, и ты скажешь, где остальные дети. Ты скажешь, что они под моей охраной. Подробности к черту, подробности я сам. Тебе тревожиться не о чем, ты отдашь Бусыгину Заструге.
– Кнопф, я не выпущу тебя из чулана, к тому же старик придумал с завтрашнего дня поставить пост.
– Я предупреждал, Барабан, его давно нужно было изолировать. Но теперь это моя забота. И знаешь что, Шурка, пусть твоя Куус больше не дает мне «геркулес». Овсянку – ненавижу.
Странные мысли одолевали меня, когда я навешивал замок на дверь чулана. Если отбросить наши хождения вокруг да около, плюнуть на кнопфовы недомолвки, останется одна фундаментальная истина, которую Кнопф учуял, проверил и пустил в ход. Истина проста: я его не убью. Он меня тоже, но по другой причине.
Я стоял в узком темном коридорчике и вторым планом сознания отмечал стариково бубнение за стенкой, ребячьи голоса, которые перебивали его время от времени и тут же смолкали, а еще странные звуки, точно все они там строем переходили с места на место.
Да! Я могу выстрелить в живого Кнопфа только случайно. Но не дождется он, чтобы я оставил его здесь с ребятами. Господи! Наум наверняка богатый. «Семь сорок» – ясно же для отвода глаз. Пусть он сделает Кнопфу пластическую операцию, а потом пусть Кнопф работает у него подавальщиком и вышибалой.
«Он там, он там», – раздался за стеной Нинин голос, и дверь распахнулась. «Александр, – сказал старик, силясь рассмотреть хоть что-нибудь, – долго тебя ждать?» Я шагнул через порог, и он тут же закрыл дверь. Ребята плотной группой стояли чуть поодаль.
– Шила в мешке, – начал старик торжественно, – Меня не проведешь… Нет тебе веры, Александр! – вдруг грянул он. – На что замахнулся, а? Чем тебе дети виноваты? Почему человек под замком? Персонал! Персонал! – «Ух ты!» – сказал Лисовский вполголоса. Старик внезапно смолк, потеребил кончик носа. – Пропащий ты человек, – сказал он, – но мы хотим по-честному…
Дети и даже Анюта следили за стариком, как зачарованные, а он разгребал огромными ладонями воздух и сыпал обрывистыми фразами. Иной раз казалось, что он вот-вот и скажет что-то осмысленное, но словесная труха все сыпалась. Наконец, он улучил момент и четко и строго сказал, что я должен поклясться.
– Страшной клятвой верности, – быстро пояснил старик и сделал левой рукою жест, каким дирижер открывает дорогу звуку. – Повторяй за мной, – велел он. – Я, Барабанов Александр…
Полагаю, что он не репетировал церемонию с детьми, а иначе отчего они казались такими потрясенными? Что до меня, то совершенно непостижимым было, как старик удержал в голове торжественное обещание пионера?
– …быть верным вышепоименованным детям в количестве четырех человек и не разлучать их без соответствующего решения…
– Клянусь, – сказал я. А кто бы на моем месте не поклялся?
Старик потоптался, словно припоминая затерявшиеся подробности ритуала, но тут явилась Манечка и объявила ужин.
За ужином мне не понравились решительно все. Дети не шушукались и не переглядывались, лишь косились на старика, который фундаментально вкушал гречу. Манечка смотрела так кротко, что ощущение вины появилось само собой, и наконец, Кнопф у себя в карцере принялся чихать и кашлять так ужасно, что всем расхотелось есть. Старику повезло больше других, он не слышал, как надсаживался Кнопф, подобрал последние зерна гречи и довольно жизнерадостно разрешил всем отдыхать. Про посты у чулана он, слава Богу, забыл.
Среди грядок, присыпанных пухлым снегом, осторожно бродил Кнопф. Старик стоял на крыльце и следил за ним.
– Ты подумай, Барабан, – сказал Кнопф, – нас теперь каждый, кому не лень, возьмет за задницу. Хозяйка уехала, а мы тут кто?
– Не о том думаешь, – сказал я. «Не стоять, не стоять!» – закричал старик с крыльца, и мы принялись кружить среди грядок, похожих на могильные холмики. – Ты знаешь, что сегодня тридцатое? Или ты думаешь, если тебя держат под замком, у детей не должно быть елки? Или для доброго немца языческий Новый год не праздник? А Рождество ты, голубчик, прозевал и сочельник ты прохлопал.
Кнопф заурчал и даже попытался придать лицу утраченную в передрягах каменность. Лицо, однако, осталось заспанным и раздраженным. Володька зачерпнул снегу с грядки и растер щеки.
– Мы поставим елку. Черт знает сколько лет я не ставил елки…
Первая неожиданность постигла меня ближе к вечеру. Оказалось, что Кнопфа нельзя добыть из-под замка. Сергей вцепился в косяки, глядел на меня умоляюще, и не мог я взять да оттолкнуть его.
Старик послушал про Новый год, про елку, посопел, повздыхал и согласился. Вот новость! У него именно ключ от чулана, а не та железка, которую мы с Манечкой дали ему.
– Странно, старичок, – сказал Кнопф, когда мы с ним по нетронутому снегу пошли к лесу. – Просто удивительно, что меня с тобой отпустили. Твой папаша никому не доверяет. Стало быть, детишки… Но тогда, извини меня, получается, что они столковались и что-то такое обсуждают. – Кнопф неожиданно сел в снег. – Пропали мы с тобой, – сказал он кротко и печально. – На нас надвигается задница. Барабан, мне от тебя деваться некуда, но чувствую я, что все мы с тобой пропадем.
Очень сильное было искушение рассказать Кнопфу про убежище у Ваттонена, чтобы не слушать его нытья, но я, слава Богу, удержался. Володька еще малость похныкал, и мы побрели дальше.
Оказалось, что Кнопф в жизни своей не срубил ни одного дерева. Кто его знает, может и правда немец? Я поставил его утаптывать снег вокруг елки, потом замахнулся синим, отточенным до бритвенной остроты лезвием. Наискось перерубленный ствол чмокнул, елочка задрожала и упала на Кнопфа.
– Барабан, Барабан, – сказал он, продираясь сквозь ветки, – тут гнездо.
Я взял елку с гнездом на плечо, и мы пошли к дому.
Кто бы мог подумать? Завидев елку, ребятишки стали суетиться и разыскали три номера дамского журнала. Они на минуту задумались, но я махнул рукой. Ну как тут сомневаться – Новый год и дамские журналы?
Вырезанных красоток рассадили по дереву, и издали было похоже, что они наперегонки лезут к верхушке. На верхушке торчала звезда из консервного донышка. Звезду вырезал Кнопф. Звезда была шестиконечная.
– Старичок, – сказал он, – так ведь проще.
Старик амнистировал Кнопфа до утра первого января.
– Чего-то не хватает, – сказал я ему, – какого-то пустяка, чепухи какой-то…
– Шурка, для праздника нужны три вещи: музыка, выпивка и те, кто празднует. Ну?
Мы пошли на холодную веранду, в заветном ящике Кнопф нашел подходящий гвоздь, загнул его расплющил и сказал, что выпивка и музыка у нас в кармане. Что-то такое мне эта железная плоская загогулина напоминала.
– Да! – сказал Кнопф горделиво. – Это, Барабан, отмычка, и ты пойдешь со мной. Потом мы все вернем. А ты подумай о детях: каково им будет без музыки?
– Ты хочешь, чтобы я стал соучастником?
– Лучше поздно, чем никогда.
Удивительно, но я не ощутил ничего похожего на угрызения совести, когда мы без спешки поднялись на крыльцо нашего пламенного целителя.
– Противный мужик, между нами говоря. – Кнопф пошевеливал в замке гвоздем, потом дверь неожиданно мягко распахнулась, мы вытерли ноги и вошли. Кнопф усадил меня в кухне, скрылся на минуту и вернулся с хорошеньким маленьким телевизором.
– Музыка!
Потом он походил, принюхиваясь к съестному, и вытащил из-за шкафа водочную бутыль.
– Бывает, люди раскрываются с неожиданной стороны. А что, Барабан, не нарядиться ли тебе Дедом Морозом? Ты скажешь что-нибудь, поздравишь… – он нашел баночку икры, поставил ее на телевизор, потом добавил туда же окоченевшую колбасную палку из морозилки. – Хватит, – сказал Кнопф, но неприметный висячий шкафик распахнул и порылся там, постучал банками. – Вот мочалка, сказал он, – сделай бороду. Сделай, сделай… Ну как же тебе втолковать? Детки наши вот-вот разбегутся, их ведь со мной в чулан не запрешь. Ведь не запрешь? Вот они до города доедут, дойдут. Потому что дорога рядом, настоящих морозов нет… Дойдут. И будут их спрашивать: «Что с вами похитители делали? Ну, как в смысле жили?» А они скажут: «Елка была туда-сюда, дед Мороз из мочалки». Врубаешься? Мы же за дураков сойдем! А с дураков, Шурик, какой спрос?
Тут Кнопф прервал соблазнительные речи, покидал провизию в случившуюся рядом авоську и отдал мне.
– Не хочешь быть дедом, так неси закуску. – Мы вышли на крыльцо и снова отмычечка сделала свое, щелкнул замок, а мы пустились в обратный путь. Мочалка, однако же, торчала у Кнопфа из кармана.
– Я тебя уговорю, – пообещал он. – Полбеды, если детишки уйдут. Мы тогда такое придумаем, что с нами хоть что делай. Кругом будем правы. А если их папашка твой полоумный уведет? И нечего на меня взгляды бросать, мне в чулане все слышно, а что не видно, так от этого еще лучше понятно. Он их своей дурью запутал – лучше не надо. Это же только подумать – клятва…
В доме на наше возвращение внимания не обратили. Старик сидел осененный колючими хвойными крыльями и сказывал о Рождественской службе. Дети, к моему удивлению, слушали.
– Делай бороду, – сказал Кнопф.
В конце концов все получилось не так уж плохо. Единственный приз – гнездо – мы разыграли в лотерею. Лисовский выиграл, вложил туда яйцо из холодильника и отдал Нине. Глаза у Нины почему-то налились слезами, она осторожно поцеловала своего суженого, и тут же Кнопф включил телевизор. Музыка ударила. Потом они валялись в снегу, потом они плясали в доме. Потом Кнопф сказал:
– Ну, хватит, Барабан, выпить хочу, аж зелено в глазах.
Я кое-как утихомирил детей, и они тут же принялись зевать и рушиться на что ни попадя. Через полчаса мы с Кнопфом остались один на один. Он изрубил колбасу, сорвал с нарезки водочный колпачок и плеснул водку в две маленькие водочные пиалушки.
– Я не взял рюмки нарочно, – сказал Кнопф. – Пей, Шурка! С Новым годом!
Водка из пиалы растекалась по губам и жгла уголки рта. Володька отошел к двери, послушал.
– Они спят.
– Бред, – сказал я, ощущая, как водка делает свое дело. – Бредятина. Что ты задумал, каких сообщников нашел, а водки выпить стесняешься.
– Делай что хочешь, – казал Кнопф назидательно, – но должен быть порядок. – Он налил еще водки, и мы выпили за удачу. – Впустую пить нельзя, должен быть смысл.
– Черт подери, Кнопф, а на пол плевать можно?
– Человек, который плюет на пол, ничего не добьется.
Мы еще выпили, и я спросил, чего добился Кнопф.
– Семейство Куус построило чулан, и тебя в нем держат. Большой успех.
Володька скрипнул зубам, лицо его окостенело.
– Случайность, – сказал он, – и то, что ты меня по голове… случайность тоже.
– Кнопф, ты не немец, – сказал я, – Просто когда мы учились в школе, ты по вечерам секретным образом был у какого-то немца в услужении. Ты подхватил от него эти свои закидоны, как ветрянку.
Кнопф надулся и уставился в угол. Тогда я налил водочки и подал ему пиалу.
– Не хмурься, дружище Кнопф, все вздор. Ну, какая тебе корысть в том, что ты немец? Будь у тебя замок в Тюрингии – другое дело. Верь мне, Володька, я написал бы куда хочешь, какую хочешь бумагу про то, что ты немец. Знаешь, как я написал бы? «Дорогие немцы! Уже тридцать лет я знаком с Вовой Кнопфом и торжественно свидетельствую: всегда и во всем он был немец, что и подтверждалось соответствующими анализами на ежегодных медосмотрах».
Кнопф издал звук: среднее между вздохом и писком, потом повернулся. В глазах его стояли слезы.
– Ты… Ты… – и вдруг хлопнул меня по физиономии. Мы сцепились немного потаскали друг друга по комнате. Но каждый думал о том, что на шатком столике высится незакупоренная водка, и схватка наша оборвалась. Я налил водки, мы выпили и зажевали колбаской. Настоящей злости не было.
– Не горюй, Володька! – я толкнул Кнопфа в плечо. – Русский, немец, татарин – какая разница?
– Ты лжешь, Барабан. Ты и сам хотел бы стать немцем. Только ты не знаешь как. То-то же. Думаешь, подружку твою случайно зовут Мария Эвальдовна? Ты через нее стремишься стать немцем. Вот как!
– Она финка!
– Финны живут среди скал и фиордов. Они не треплются по всем углам. Финны – почти немцы. Хотя между нами говоря, Барабан, лучше бы она была шведкой.
Дико мне было смотреть и слушать. Но теперь, как много лет назад в школе, я не мог сказать: «Дурак ты, Кнопф!» Прошло чуть не тридцать лет, а он все так же цепляется за свою идею. И прожил он эти тридцать лет не нищим подзаборником, а слава Тебе Господи прожил! И свою машину не украл, наверняка не украл, а купил, потому что его Кафтанов ценит… В конце концов, он мнит себя немцем, я – писателем… Но Кнопф нечист на руку! А вот посмотрел бы я на того, кто объявит это всей честной компании. Однако ж, Кнопфа держат под замком, а я между тем… Вот о себе не надо! Лучше припомнить, кто Кнопфа взаперти держит. Малые дети и безумный старик.
– Ты не слушаешь, – сказал Кнопф с досадой и устремил мне в лицо гладкий указательный палец. – Ты боишься, что я тебя уговорю. Да… Нужно собраться встряхнуться и иметь мужество. Вот ты, Барабанов, мог бы стать немцем, очень бы мог! Смотри, у тебя уже и дочка в Голландии… – тут Кнопф понял, что увлекся, и лицо его обмякло и увлажнилось. Он выпил один и, видя, что я не собираюсь ловить его на слове, понемножку оправился и затвердел. – Или вот я… Кафтанов берет меня на службу. Почему? Во всяком деле нужен немец. Между нами говоря, Барабан, я тоже не всегда… Что же поделаешь? Когда кругом русские, поневоле и сам… Я увлекался, я хотел жить красиво… – Мне вспомнился несчастный змей, скончавшийся от гриппа. – Будь я не Кнопф, вылетел бы в два счета. А почему? – Снова Володька принялся фехтовать указательным пальцем. – А потому что Кафтанов – дворянин!
Коротко говоря, в тот вечер они столковались под сияющей люстрой, и Ваттонен уплатил первый взнос.
От коньяка у меня в голове шумел прибой, но все же довольно скоро я задумался: за каким чертом наш целитель устроил эту исповедь?
– А вот за каким, – сказал целитель, и мы чокнулись тевтонскими рюмками. – Одного ты держишь в чулане, боишься отпустить, другие тебе тоже, как чемодан на шее, и ты не знаешь, что делать. Хочешь, я поселю этого из чулана у Ваттонена? Ваттонен мне поперек слова не скажет. Ты будешь разбираться с остальными, а его как будто нет. Месяца через три, уж ты мне поверь, его не примут даже в утиль. Он сам, понимаешь, сам останется у Ваттонена. Его фамилия Кнопф? Мы скажем Ваттонену, что это его племянник.
На миг мною овладело предвкушение свободы. Кнопф в рабстве у чухонца с огромными кулаками!
– Теперь главное. За Кнопфа ты мне платишь помесячно. По истечении срока я выпускаю его в условленном месте. А знаешь, Ваттонену может и понравится быть дядей. – Целитель вдруг зевнул так страшно, словно разом хотел проглотить и барышню Куус и меня. – На физиотерапию, – молвил он, пустив под конец зевка тоненький писк. – Вам, девушка, вам. И не откладывая. Завтра же в город. Я завтра тоже… – Он свесил голову на грудь и засопел.
– Александр Васильевич, – сказала Маша, – я не хочу.
– Никаких «не хочу»! – сказал я твердо и громко и разлил на двоих остатки. Будилов перестал сопеть, взял рюмку.
– Видишь ты какой, – сказал он. – Я к тебе с откровенностью, а ты молчишь. Но детей не утаить. Но что бы эти дети значили? Молчишь? Молчишь. Значит, и про меня молчать будешь. А что нам делать с племянником Ваттонена? Он поедет к дяде Юхану добровольно или ему опять придется стукаться головой?
И тут юркнула мысль.
– Ни в коем случае, – сказал я. – Даже Кнопфа не стоит так часто бить по голове. Да и с какой стати? Жизнь на хуторе чудесно укрепляет силы. Но вот чего я не понял – откуда этот кабель?
– А! – беспечно махнул рукою целитель Будилов. – Финское владычество, война, то да се… Разве уследишь.
* * *
Метрах в пятидесяти от дома мы с Манечкой встали за огромным сугробом, наросшим на чьем-то погребе, и долго целовались. От девочки моей увлекательно пахло коньяком, но времени у нас было в обрез.– Ты поедешь, – сказал я, – Не спорь, не спорь, ты поедешь. Этот брандахлыст, судя по всему, не врет. Погреешь ножку, встретишь дома Новый год. Молчи. – я прижал пальцем Машенькины губы. – Ты встретишь дома Новый год и вернешься. Но вот что попрошу я тебя успеть…
Тут я рассказал Машеньке, как отыскать Наума и Ксаверия, и строго-настрого наказал ей не добираться на автомобиле ни к Науму, ни к Кафтанову. Я велел барышне говорить с Кафтановым только с глазу на глаз.
– Вот кабы ты могла притвориться, что пришла устраивать в школу какого-нибудь пацана…
– У меня есть знакомый мальчик, – сказала Барышня Куус серьезно.
Едва мы поднялись на крыльцо и открыли дверь, в уши ударил гулкий голос старика. Я решил, что он говорит с такой страстью сам с собою, и напугался. Только нам этого и не хватало… Но нет, старик яростно поучал детей.
– Жди беды! Кто в лес, кто по дрова. Один одно, другая другое. Кое-кто, не буду говорить кто, лежит на постели одетым, в то время как другие… Сами знаете.
– Бред какой-то, – раздался Анин голос.
– Не бред!
– Бред, бред!
Я хотел было войти, но Манечка удержала меня.
– Про бред молчать! Старшего нет, персонала тоже нет. В кладовке задержанный без охраны. Кто?
– Кнопф, – отозвалась послушная Нина.
– Нопф… – повторил старик, словно вспоминая. Артист он был великий вот что. – Я знал одного Нопфа. Он заведовал матчастью, а я выменял у него кольт на унты с унтятами. Но этот – не тот. Того расстреляли. Этого Нопфа с утра на прогулку. Юношам чулан стеречь, смена через два часа.
Я толкнул дверь, и мы с Манечкой оказались лицом к лицу со стариком.
– Будем налаживать жизнь, – сказал старик, возводя зрячий глаз на Машеньку. – Извольте, сударыня от чулана ключ. – Кто-то из детей прыснул, но ситуация была – серьезней некуда. Если вдобавок к запертому Кнопфу взбунтуется старик, то хрупкое равновесие нашей нелегальной жизни летит к чертям.
– У меня есть второй ключ, – проговорила Машенька, не разжимая губ.
– Ни в коем случае, – сказал я, и мы выскочили из комнаты. Мы порылись в деревянной коробке на промерзшей веранде и выбрали для старика очень похожий ключик. Старик принял блестящую железку, поводил ею перед глазами и убрал в карман.
– Снова ты, – сказал он, оглядывая меня. – Когда угомонишься?
В тот вечер мы насилу улеглись. Старик вышагивал по дому, дети шныряли вслед ему… Когда, наконец, стало тихо, я прокрался к Кнопфу. Кнопф отчаянно заморгал на яркий свет.
– С наступающим тебя, Кнопф.
– Куда наступающим? – неприязненно отозвался Кнопф.
– Да с Новым годом же.
Кнопф махнул рукой и сказал, что плевать он хотел на Новый год, на детей и на меня.
– Я безостановочно сижу на жопе. – сказал Кнопф злобно. Тебе плевать, я понимаю, но у меня будут пролежни. Я уже гнию. Я чувствую.
– Кнопф, – спросил я, – почему ты до сих пор не сбежал?
В ответ он понес дикую околесицу насчет профессиональной чести, детей, Ксаверия и заключил:
– Ты поплатишься, Барабан. – и тут же безо всякого перехода. – Что я по-твоему должен стену лбом прошибать?
– А дверь, Володька, почему ты не вышиб дверь?
– Ты провокатор, Барабан. Я буду вышибать дверь, а ты меня пристрелишь.
– Ты же знаешь, что нет.
– Ну, долбанешь по башке. Большая мне радость.
– Кнопф, стань на табурет.
Кнопф изумился, но на табурет залез. Теперь он высился, опустив голову и плечи, чтобы не упираться в потолок.
– Ты скотина, – сказал он убежденно. – Ты примериваешься, нельзя ли тут повеситься. Но я в петлю не полезу!
– Главное, что ты не сбежишь, хотя разобрать потолок и уйти можно в два счета. Вешаться или кончать жизнь иным способом ты тоже не собираешься. Значит, остается только чулан, что бы ты тут ни говорил.
Кнопф пробубнил что-то невнятное, а меня взяла злость.
– Ну, что ж, – сказал я, пристраиваясь на табуретку к Кнопфу, – Вот ты сидишь, как карась в банке и не рыпаешься. И нет в этом ничего удивительного. Не ты ли, Кнопф победителем уехал со Щучьего и дал знак соглядатаям в «Ниве», что все в порядке? Однако теперь ты пропал, и значит – измена, и значит, тебе и в самом деле лучше потерпеть в чулане, словно бы у меня в плену.
– Дети видели, как ты меня бил по голове и револьвер дети видели тоже.
– Кнопф, Кнопф, неужели ты рассчитываешь, что «братья-славяне» устроят суд присяжных и станут выслушивать свидетелей? Глупый парень Кнопф, думаешь, тебе за сидение под замком простится семь грехов? Нет, ты так не думаешь. Ты, любезный Бисмарк, оставил себе что-то про запас. Вот бы узнать, что у тебя в запасе? Мне почему-то кажется, что усопший Смрчек…
Ух, как взорвался Кнопф, услышав про Смрчека! Криков, правда, не было, в отношении внешних проявлений Кнопф был осмотрителен. Но тем яростней дрожал его голос, и кожа на костяшках пальцев натягивалась и светлела до бумажной белизны.
– Черт! Черт! Дурак! – вышептывал Володька с присвистом. – Если бы ты хоть не знал, что тебе надо… Но ты знаешь, и я знаю, что тебе нужна Бусыгина. Так забери ее и катись, катись к чертовой матери!
– Предположим. Предположим, говорю я, потому что не понимаю, что будет тут, когда исчезну я с Анютой. Сдается мне, что явятся «братья-славяне» и скоренько придумают что-нибудь и для тебя и для детей.
– Нет, – сказал Кнопф спокойно. – «Братья-славяне» там, далеко… Здесь только я. А явится знаешь кто? Явится тот, кого пришлешь ты!
Тут я ни на шутку испугался, потому что не ожидал от Кнопфа такой изворотливости. Честное слово, держать его в чулане было ошибкой. Бить по башке без всякого снисхождения – вот как надобно было поступать! Да, на волю коллега Кнопф не хотел, а стало быть, врал, что из «братьев-славян» один он. Ждали его, наверняка поджидали. И пока он сидел в чулане, время тикало в его пользу.
– Очень интересно, – сказал я. – И кого же я пришлю? Не братьев ли славян?
– Нет! – горячо молвил Кнопф. Моего сарказма он не приметил. – Барабан, ты скажешь Заструге… Да! Заструге! Он объявится, объявится, он не может жрать водку так долго. Он объявится, и ты скажешь, где остальные дети. Ты скажешь, что они под моей охраной. Подробности к черту, подробности я сам. Тебе тревожиться не о чем, ты отдашь Бусыгину Заструге.
– Кнопф, я не выпущу тебя из чулана, к тому же старик придумал с завтрашнего дня поставить пост.
– Я предупреждал, Барабан, его давно нужно было изолировать. Но теперь это моя забота. И знаешь что, Шурка, пусть твоя Куус больше не дает мне «геркулес». Овсянку – ненавижу.
Странные мысли одолевали меня, когда я навешивал замок на дверь чулана. Если отбросить наши хождения вокруг да около, плюнуть на кнопфовы недомолвки, останется одна фундаментальная истина, которую Кнопф учуял, проверил и пустил в ход. Истина проста: я его не убью. Он меня тоже, но по другой причине.
Я стоял в узком темном коридорчике и вторым планом сознания отмечал стариково бубнение за стенкой, ребячьи голоса, которые перебивали его время от времени и тут же смолкали, а еще странные звуки, точно все они там строем переходили с места на место.
Да! Я могу выстрелить в живого Кнопфа только случайно. Но не дождется он, чтобы я оставил его здесь с ребятами. Господи! Наум наверняка богатый. «Семь сорок» – ясно же для отвода глаз. Пусть он сделает Кнопфу пластическую операцию, а потом пусть Кнопф работает у него подавальщиком и вышибалой.
«Он там, он там», – раздался за стеной Нинин голос, и дверь распахнулась. «Александр, – сказал старик, силясь рассмотреть хоть что-нибудь, – долго тебя ждать?» Я шагнул через порог, и он тут же закрыл дверь. Ребята плотной группой стояли чуть поодаль.
– Шила в мешке, – начал старик торжественно, – Меня не проведешь… Нет тебе веры, Александр! – вдруг грянул он. – На что замахнулся, а? Чем тебе дети виноваты? Почему человек под замком? Персонал! Персонал! – «Ух ты!» – сказал Лисовский вполголоса. Старик внезапно смолк, потеребил кончик носа. – Пропащий ты человек, – сказал он, – но мы хотим по-честному…
Дети и даже Анюта следили за стариком, как зачарованные, а он разгребал огромными ладонями воздух и сыпал обрывистыми фразами. Иной раз казалось, что он вот-вот и скажет что-то осмысленное, но словесная труха все сыпалась. Наконец, он улучил момент и четко и строго сказал, что я должен поклясться.
– Страшной клятвой верности, – быстро пояснил старик и сделал левой рукою жест, каким дирижер открывает дорогу звуку. – Повторяй за мной, – велел он. – Я, Барабанов Александр…
Полагаю, что он не репетировал церемонию с детьми, а иначе отчего они казались такими потрясенными? Что до меня, то совершенно непостижимым было, как старик удержал в голове торжественное обещание пионера?
– …быть верным вышепоименованным детям в количестве четырех человек и не разлучать их без соответствующего решения…
– Клянусь, – сказал я. А кто бы на моем месте не поклялся?
Старик потоптался, словно припоминая затерявшиеся подробности ритуала, но тут явилась Манечка и объявила ужин.
За ужином мне не понравились решительно все. Дети не шушукались и не переглядывались, лишь косились на старика, который фундаментально вкушал гречу. Манечка смотрела так кротко, что ощущение вины появилось само собой, и наконец, Кнопф у себя в карцере принялся чихать и кашлять так ужасно, что всем расхотелось есть. Старику повезло больше других, он не слышал, как надсаживался Кнопф, подобрал последние зерна гречи и довольно жизнерадостно разрешил всем отдыхать. Про посты у чулана он, слава Богу, забыл.
* * *
Ничего он не забыл. Когда я утром вышел умываться, Серей переминался с ноги на ногу у двери чулана. Я чуть не спросил его, что ему нужно от Кнопфа, но увидел прислоненный к косяку топор и только выругался про себя. Потом со двора донесся удар крышки капота, что могло означать только одно: барышня Куус отъезжает. Потом появился старик с каплями воды на бровях, и Кнопфа потащили гулять. У Манечки в машине – «нам отчасти по пути» – уже сидел Будилов. «Я все-все помню» – сказала барышня Куус, и они, раскачиваясь на мягкой заснеженной дороге, уехали.Среди грядок, присыпанных пухлым снегом, осторожно бродил Кнопф. Старик стоял на крыльце и следил за ним.
– Ты подумай, Барабан, – сказал Кнопф, – нас теперь каждый, кому не лень, возьмет за задницу. Хозяйка уехала, а мы тут кто?
– Не о том думаешь, – сказал я. «Не стоять, не стоять!» – закричал старик с крыльца, и мы принялись кружить среди грядок, похожих на могильные холмики. – Ты знаешь, что сегодня тридцатое? Или ты думаешь, если тебя держат под замком, у детей не должно быть елки? Или для доброго немца языческий Новый год не праздник? А Рождество ты, голубчик, прозевал и сочельник ты прохлопал.
Кнопф заурчал и даже попытался придать лицу утраченную в передрягах каменность. Лицо, однако, осталось заспанным и раздраженным. Володька зачерпнул снегу с грядки и растер щеки.
– Мы поставим елку. Черт знает сколько лет я не ставил елки…
Первая неожиданность постигла меня ближе к вечеру. Оказалось, что Кнопфа нельзя добыть из-под замка. Сергей вцепился в косяки, глядел на меня умоляюще, и не мог я взять да оттолкнуть его.
Старик послушал про Новый год, про елку, посопел, повздыхал и согласился. Вот новость! У него именно ключ от чулана, а не та железка, которую мы с Манечкой дали ему.
– Странно, старичок, – сказал Кнопф, когда мы с ним по нетронутому снегу пошли к лесу. – Просто удивительно, что меня с тобой отпустили. Твой папаша никому не доверяет. Стало быть, детишки… Но тогда, извини меня, получается, что они столковались и что-то такое обсуждают. – Кнопф неожиданно сел в снег. – Пропали мы с тобой, – сказал он кротко и печально. – На нас надвигается задница. Барабан, мне от тебя деваться некуда, но чувствую я, что все мы с тобой пропадем.
Очень сильное было искушение рассказать Кнопфу про убежище у Ваттонена, чтобы не слушать его нытья, но я, слава Богу, удержался. Володька еще малость похныкал, и мы побрели дальше.
Оказалось, что Кнопф в жизни своей не срубил ни одного дерева. Кто его знает, может и правда немец? Я поставил его утаптывать снег вокруг елки, потом замахнулся синим, отточенным до бритвенной остроты лезвием. Наискось перерубленный ствол чмокнул, елочка задрожала и упала на Кнопфа.
– Барабан, Барабан, – сказал он, продираясь сквозь ветки, – тут гнездо.
Я взял елку с гнездом на плечо, и мы пошли к дому.
Кто бы мог подумать? Завидев елку, ребятишки стали суетиться и разыскали три номера дамского журнала. Они на минуту задумались, но я махнул рукой. Ну как тут сомневаться – Новый год и дамские журналы?
Вырезанных красоток рассадили по дереву, и издали было похоже, что они наперегонки лезут к верхушке. На верхушке торчала звезда из консервного донышка. Звезду вырезал Кнопф. Звезда была шестиконечная.
– Старичок, – сказал он, – так ведь проще.
Старик амнистировал Кнопфа до утра первого января.
– Чего-то не хватает, – сказал я ему, – какого-то пустяка, чепухи какой-то…
– Шурка, для праздника нужны три вещи: музыка, выпивка и те, кто празднует. Ну?
Мы пошли на холодную веранду, в заветном ящике Кнопф нашел подходящий гвоздь, загнул его расплющил и сказал, что выпивка и музыка у нас в кармане. Что-то такое мне эта железная плоская загогулина напоминала.
– Да! – сказал Кнопф горделиво. – Это, Барабан, отмычка, и ты пойдешь со мной. Потом мы все вернем. А ты подумай о детях: каково им будет без музыки?
– Ты хочешь, чтобы я стал соучастником?
– Лучше поздно, чем никогда.
Удивительно, но я не ощутил ничего похожего на угрызения совести, когда мы без спешки поднялись на крыльцо нашего пламенного целителя.
– Противный мужик, между нами говоря. – Кнопф пошевеливал в замке гвоздем, потом дверь неожиданно мягко распахнулась, мы вытерли ноги и вошли. Кнопф усадил меня в кухне, скрылся на минуту и вернулся с хорошеньким маленьким телевизором.
– Музыка!
Потом он походил, принюхиваясь к съестному, и вытащил из-за шкафа водочную бутыль.
– Бывает, люди раскрываются с неожиданной стороны. А что, Барабан, не нарядиться ли тебе Дедом Морозом? Ты скажешь что-нибудь, поздравишь… – он нашел баночку икры, поставил ее на телевизор, потом добавил туда же окоченевшую колбасную палку из морозилки. – Хватит, – сказал Кнопф, но неприметный висячий шкафик распахнул и порылся там, постучал банками. – Вот мочалка, сказал он, – сделай бороду. Сделай, сделай… Ну как же тебе втолковать? Детки наши вот-вот разбегутся, их ведь со мной в чулан не запрешь. Ведь не запрешь? Вот они до города доедут, дойдут. Потому что дорога рядом, настоящих морозов нет… Дойдут. И будут их спрашивать: «Что с вами похитители делали? Ну, как в смысле жили?» А они скажут: «Елка была туда-сюда, дед Мороз из мочалки». Врубаешься? Мы же за дураков сойдем! А с дураков, Шурик, какой спрос?
Тут Кнопф прервал соблазнительные речи, покидал провизию в случившуюся рядом авоську и отдал мне.
– Не хочешь быть дедом, так неси закуску. – Мы вышли на крыльцо и снова отмычечка сделала свое, щелкнул замок, а мы пустились в обратный путь. Мочалка, однако же, торчала у Кнопфа из кармана.
– Я тебя уговорю, – пообещал он. – Полбеды, если детишки уйдут. Мы тогда такое придумаем, что с нами хоть что делай. Кругом будем правы. А если их папашка твой полоумный уведет? И нечего на меня взгляды бросать, мне в чулане все слышно, а что не видно, так от этого еще лучше понятно. Он их своей дурью запутал – лучше не надо. Это же только подумать – клятва…
В доме на наше возвращение внимания не обратили. Старик сидел осененный колючими хвойными крыльями и сказывал о Рождественской службе. Дети, к моему удивлению, слушали.
– Делай бороду, – сказал Кнопф.
В конце концов все получилось не так уж плохо. Единственный приз – гнездо – мы разыграли в лотерею. Лисовский выиграл, вложил туда яйцо из холодильника и отдал Нине. Глаза у Нины почему-то налились слезами, она осторожно поцеловала своего суженого, и тут же Кнопф включил телевизор. Музыка ударила. Потом они валялись в снегу, потом они плясали в доме. Потом Кнопф сказал:
– Ну, хватит, Барабан, выпить хочу, аж зелено в глазах.
Я кое-как утихомирил детей, и они тут же принялись зевать и рушиться на что ни попадя. Через полчаса мы с Кнопфом остались один на один. Он изрубил колбасу, сорвал с нарезки водочный колпачок и плеснул водку в две маленькие водочные пиалушки.
– Я не взял рюмки нарочно, – сказал Кнопф. – Пей, Шурка! С Новым годом!
Водка из пиалы растекалась по губам и жгла уголки рта. Володька отошел к двери, послушал.
– Они спят.
– Бред, – сказал я, ощущая, как водка делает свое дело. – Бредятина. Что ты задумал, каких сообщников нашел, а водки выпить стесняешься.
– Делай что хочешь, – казал Кнопф назидательно, – но должен быть порядок. – Он налил еще водки, и мы выпили за удачу. – Впустую пить нельзя, должен быть смысл.
– Черт подери, Кнопф, а на пол плевать можно?
– Человек, который плюет на пол, ничего не добьется.
Мы еще выпили, и я спросил, чего добился Кнопф.
– Семейство Куус построило чулан, и тебя в нем держат. Большой успех.
Володька скрипнул зубам, лицо его окостенело.
– Случайность, – сказал он, – и то, что ты меня по голове… случайность тоже.
– Кнопф, ты не немец, – сказал я, – Просто когда мы учились в школе, ты по вечерам секретным образом был у какого-то немца в услужении. Ты подхватил от него эти свои закидоны, как ветрянку.
Кнопф надулся и уставился в угол. Тогда я налил водочки и подал ему пиалу.
– Не хмурься, дружище Кнопф, все вздор. Ну, какая тебе корысть в том, что ты немец? Будь у тебя замок в Тюрингии – другое дело. Верь мне, Володька, я написал бы куда хочешь, какую хочешь бумагу про то, что ты немец. Знаешь, как я написал бы? «Дорогие немцы! Уже тридцать лет я знаком с Вовой Кнопфом и торжественно свидетельствую: всегда и во всем он был немец, что и подтверждалось соответствующими анализами на ежегодных медосмотрах».
Кнопф издал звук: среднее между вздохом и писком, потом повернулся. В глазах его стояли слезы.
– Ты… Ты… – и вдруг хлопнул меня по физиономии. Мы сцепились немного потаскали друг друга по комнате. Но каждый думал о том, что на шатком столике высится незакупоренная водка, и схватка наша оборвалась. Я налил водки, мы выпили и зажевали колбаской. Настоящей злости не было.
– Не горюй, Володька! – я толкнул Кнопфа в плечо. – Русский, немец, татарин – какая разница?
– Ты лжешь, Барабан. Ты и сам хотел бы стать немцем. Только ты не знаешь как. То-то же. Думаешь, подружку твою случайно зовут Мария Эвальдовна? Ты через нее стремишься стать немцем. Вот как!
– Она финка!
– Финны живут среди скал и фиордов. Они не треплются по всем углам. Финны – почти немцы. Хотя между нами говоря, Барабан, лучше бы она была шведкой.
Дико мне было смотреть и слушать. Но теперь, как много лет назад в школе, я не мог сказать: «Дурак ты, Кнопф!» Прошло чуть не тридцать лет, а он все так же цепляется за свою идею. И прожил он эти тридцать лет не нищим подзаборником, а слава Тебе Господи прожил! И свою машину не украл, наверняка не украл, а купил, потому что его Кафтанов ценит… В конце концов, он мнит себя немцем, я – писателем… Но Кнопф нечист на руку! А вот посмотрел бы я на того, кто объявит это всей честной компании. Однако ж, Кнопфа держат под замком, а я между тем… Вот о себе не надо! Лучше припомнить, кто Кнопфа взаперти держит. Малые дети и безумный старик.
– Ты не слушаешь, – сказал Кнопф с досадой и устремил мне в лицо гладкий указательный палец. – Ты боишься, что я тебя уговорю. Да… Нужно собраться встряхнуться и иметь мужество. Вот ты, Барабанов, мог бы стать немцем, очень бы мог! Смотри, у тебя уже и дочка в Голландии… – тут Кнопф понял, что увлекся, и лицо его обмякло и увлажнилось. Он выпил один и, видя, что я не собираюсь ловить его на слове, понемножку оправился и затвердел. – Или вот я… Кафтанов берет меня на службу. Почему? Во всяком деле нужен немец. Между нами говоря, Барабан, я тоже не всегда… Что же поделаешь? Когда кругом русские, поневоле и сам… Я увлекался, я хотел жить красиво… – Мне вспомнился несчастный змей, скончавшийся от гриппа. – Будь я не Кнопф, вылетел бы в два счета. А почему? – Снова Володька принялся фехтовать указательным пальцем. – А потому что Кафтанов – дворянин!