Страница:
За дверью Кнопф принялся читать свой монолог на бис.
– Откуда вообще все это? – спросила моя собеседница, указывая на мою хвойную шапочку.
– Вам понравилось?
– Да не в этом же дело. Ну, понравилось. А-а, поняла, эту пьесу придумали вы. Так? Наум говорил правду – с вас еще и не то станется.
– Погодите, погодите! То, что мы все здесь, это трагическая нелепица. Машенька под замком, отец мой убит, дети… Вы что думаете, стрельба, переход через границу – все это пройдет даром? А мои дети?
Тут в гостиной снова захлопали, застучали стульями.
– Два слова, – сказала она, – неужели дети перенесли эти приключения так спокойно? Почему они, наконец, не рвутся к родителям? Изображают тут…
Публика густо пошла из каминной, и нас разнесли. Вот что мне не приходило в голову: эти детишки лишились не родительской ласки, а твердой руки Кафтанова да, может быть ревнивого Алисиного присмотра. С другой стороны, Кнопф – тут, я тоже. Интересно…
Около лендровера Ваттонены разговаривали: топырили губы, поводили носами, похлопывали автомобиль, точно жеребца. Когда дети забрались внутрь, Юхан подозвал меня и принялся двигать руками. Жесты свои он сопровождал уханьем и хмыканьем, и выходило, что нынешнее представление не последнее.
– Еще бы, – сказал Кнопф, когда мы тронулись, – Такой фурор!
По дороге к усадьбе Кнопф потребовал остановиться, как видно, успел выпить пива с кем-то из соотечественников. Он вышел на дорогу, крякнул и ушел, хрустя снегами. Мы стояли, окруженные монолитной тишиной, и старались дышать потише. Потом послышались хлопки ветвей по одежде, и метрах в пятидесяти от нас на дорогу выбрался Кнопф. Даже в темноте было видно, как он бестолково мечется и вскидывает руки, точно сдается кому-то. При этом Кнопф молчал.
Когда между нами оставалось метров двадцать, стало видно, что над Володькой кружится птица. Огромная (я даже подумал, что она сейчас сцапает коллегу и унесет его к чертовой матери), с туловищем, похожим на обрубок старого дерева. Жуть! Жуть!
Кнопф добежал и ткнулся в бампер. Существо опустило к земле правое крыло и скользнуло к лесу. Помнится, Нина плакала.
– Вот история, – сказал Кнопф. – Я ведь так и не успел. Тут не то что чего, а и совсем помереть можно.
Я подумал, что Кнопф молодец. Девять из десяти с перепугу забрались бы в чащу, а он просто задал стречка на полсотни метров да и вышел на дорогу. Но говорить я ему ничего не стал. Нина все плакала, и я принялся рассказывать ей что-то.
Когда дети улеглись, и Ваттонен ушел свои покои, Володька сказал:
– Ты, Барабан, не понимаешь, а Ваттонен редкий человек. Не скупится. Я ему на камин только показал, и – готово дело.
Мы поглядели на пламя.
– Удивительно, – молвил Кнопф, – я не мог придумать, как мне тебя уговорить у камина посидеть, а ты – сам остался. А почему? Не хочешь, не говори. А вот что ты мне скажи: что за баба на представлении была? Нет, она тебе чего сказала? И что ты, Барабан, сказал? Вот, вот, я так и знал. Будешь теперь в камин глядеть. Смотри, Шурка, спалишь морду, и поделом тебе!
Со столика справа от камина телефон позвал нас тоненькими свисточками.
– Ты поди, – сказал Кнопф, – разбуди скотовода. Разбуди, разбуди – он тебя уважает.
Я снял трубку, и отчетливая финская фраза прозвучала.
– По-фински говорят, – глупо сообщил я Кнопфу.
– Небось, в Финляндии сидим, – отозвался коллега, а в трубке тот же голос выругался по-русски.
– Говорите, – убеждал он кого-то, – говорите сами, Швайфель!
И я услышал Наума.
– Мать честная! – сказал я, – у вас, однако, скорость…
– Не будем обо мне. Как там Бусыгина? Спит? Гм. Ага. Живете, значит, весело, но режим соблюдаете.
– Наум, милый Наум, что с Маней?
– А что, собственно? Ну, гуляет маловато. Можно сказать, совсем не гуляет. Так ведь это не смертельно. Нет, Барабанов, вы меня не перебивайте, вы отвечайте, это очень важно. Как там у вас Кнопф? У вас ведь есть человек по фамилии Кнопф?
Я залепетал что-то. Я почему-то страшно испугался, что Кнопф поймет, что разговор о нем. Но он сидел спокойно и даже к разговору не особенно прислушивался.
– Александр Васильевич, – вернулся встревоженный голос Наума, – Куда вы запропастились? Так что, Кнопф – он есть?
– Есть, – отвечал я, поднявши глаза к покоям Ваттонена. – Но он спит.
– А вы разбудите. Наши новые знакомые будут рады услышать от меня, что Кнопф жив-здоров. Вы же должны понять, что для всех нас очень важно, чтобы они были рады.
Я отнял трубку от уха, сделал страшные глаза и показал Кнопфу, чтобы он шел наверх к Юхану. Коллега затопал по деревянным ступеням, а я развернул ему вслед микрофон. Наверху он обернулся, а я проговорил:
– Да к телефону же тебя. Неужели непонятно?
«Ну, то-то же» – торжествующе проговорил Кнопф, но, услышав Наума, подрастерялся.
– Я здоров, – сказал он после долгого молчания и снова умолк. Видно, что-то втолковывал ему Наум, объяснял.
– В числе других! – ввернул он наконец с раздражением. – Я шел по глубокому снегу. – И опять Наум что-то говорил.
Они не прощались. Во всяком случае Кнопф. Он отвел трубку от уха, заглянул в нее, словно надеясь разглядеть там уходящего Наума.
– Сука какая! – сказал он и закурил. – Трубку положил. Его счастье. Я бы ему сказал…
– Хочешь телефон дам?
Но на это Кнопф не обратил внимания.
– Скажи мне, Барабан, – проговорил он с пафосом. – Скажи мне, мой школьный друг! – Я, признаться, обалдел. – Разве я шушера? Огрызок какой-нибудь? Я знаю, ты думаешь, что Кнопф – дерьмо. Ну, как же – Кнопф чуть тебя не вырубил, Кнопф детей украсть хотел… – Он призадумался, и тут я разглядел, что самое настоящее волнение нервными тенями перебегает по лицу его. Из-под годами выработанной окостенелости выскакивает то нос покрасневший, то надутые губы, то брыли, невесть откуда взявшиеся.
– Пусть так, – сказал Володька, – Но ты меня безжалостно бил по голове, и теперь я чист перед тобой.
– Что тебе сказал Наум?
– При чем тут Наум? Наум – транслятор. В состоянии ли я вернуться сам?! Да, я войду в Петербург с тобой на плечах, Барабан! Они увидят «могу ли я передвигаться самостоятельно?» О, я вижу, в чем тут дело, я вижу! Слушай же меня, Барабан!
И тут Кнопф понес такую ахинею, что я на первых порах стеснялся поднять на него глаза. Я таращился в камин, где картинно пылали деревянные обрубки, и раздумывал о том, что было бы неплохо отдать Кнопфа братьям-славянам за Манечку. Похоже, коллега Кнопф еще был нужен им. Тут охваченное пламенем дерево оглушительно треснуло, и стали слышны слова Кнопфа.
– Думаешь, мне тебя было просто разыскать? Думаешь, просто было тебя подловить? Черта лысого мне помогали, вот что я тебе скажу.
Тут Володька умолк и некоторое время глядел вместе со мною на пламя.
– Обойдусь без подробностей, сказал он наконец. – Что задумано, то задумано, что сделано, то сделано, и кто в выигрыше – большой вопрос. Ну-ка, Шурка, скажи мне, что будешь делать, если придут сюда ребята, которые папашу твоего… А?
Удивительно было не то, что Володька не чувствовал вины за смерть старика. Удивительно было то, что и я-то не винил его.
– А ведь стоит этому твоему Науму братьям-славянам рассказать, и явятся они сюда и свое возьмут!
– Не расскажет, – сказал я, и, надеюсь, прозвучало это уверенно. Кнопф, во всяком случае, воодушевился.
– Значит, я к ним должен явиться и свое получить. А ты не криви рожу, – строго сказал коллега Кнопф. – Конечно, я связался с засранцами. Может, я и сам стал засранцем? Но именно это им и требовалось. А раз так – подавайте мое наследство!
– Уже не о том ли Швайфеле, который умер в Праге, толкуешь ты, друг мой Кнопф?
Володька захлопал глазами, но встречу нашу на переговорном пункте вспомнил.
– Ты тоже ловкач, – сказал он одобрительно. – Но теперь я не стану таиться. Однажды, когда старина Швайфель проживал еще в Вене, я выручил его из беды. Он просил и умолял меня, и я выручил его с риском для жизни.
– Ну-ну. А на каком языке умолял тебя герр Швайфель?
– Он не герр. – терпеливо объяснил Кнопф. – Он пан из Праги. То есть, он еврей из России. Но в Праге у него родня, и он что-то такое изобрел. Тебе это все равно. В общем, я приехал в Вену отдохнуть, но по делам. Видишь ли, Барабан, одно время я занимался книготорговлей… А пана Швайфеля прихватили прямо у меня на глазах и прихватили ой-ой… Я задал им перцу, Барабан!
– Ну.
– Да не ну, а все он мне на радостях и завещал. И патент, и пивную в Праге… А эти теперь думают, раз я тут у Ваттонена прохлаждаюсь, значит, я от наследства отказался. Шиш им! Слушай-ка, Барабан, давай так: я сбегаю в Питер, разберусь, что к чему, а ты пока царя Ирода поиграешь…
– Ищи дурака, – сказал я, – И потом, если твое наследство в Праге, зачем мотаться в Питер?
– Братья-славяне, – пояснил Кнопф и со значением заглянул мне в глаза.
– Пусть так. Драться я с тобой не буду, но тут же позвоню Ксаверию. Встречу он тебе устроит, не сомневайся. Только кто на этой встрече расскажет, какой ты хороший? Кто объяснит, что ты ни в чем не виноват?
Кнопф быстро сказал, что уделит мне из наследства, и что я смогу жить у него в Праге сколько захочу.
– Гостем будешь.
На это я сказал, что невелика честь, и что в город он попадет только со мной. Бесшумно ступая, Кнопф без промедления скрылся в глубинах дома и явился с большим электрическим фонарем Юхана.
– Не обеднеет скотовод наш, а я, как получу наследство, десять таких ему куплю.
Интересное это было наследство. Появление братьев-славян вернуло Кнопфу надежды, а про охоту за Аней Бусыгиной он забыл бесповоротно. Неужели Володька и вправду верит в какие-то воздаяния? Но эти мысли вертелись где-то сбоку, высовывались из-за кулис. В центре же было одно: мне предстояло так извернуться в Петербурге, чтобы получить барышню Куус в обмен на ничего не подозревающего Кнопфа. Ибо, если наследство Швайфеля и в самом деле существует, то мой коллега Кнопф нужен будет своим неведомым покровителям хотя бы для того, чтобы отнять у него это.
А Кнопф сновал по кладовкам Ваттонена и, наконец, набил в невеликий рюкзачок всякую удобную провизию, бухту превосходной веревки и шерстяные носки.
– Я написал Ваттонену, что ты вернешься. – сказал Кнопф. – Ты вернешься, Шурка, тут дети. А кому они нужны кроме тебя? Каждому свое наследство, друг мой Барабанов.
Вот! Вот-вот-вот-вот. Что-то было в этом очень важное, чего не знал Кнопф. Мы уже оделись. Я взял фонарь, поправил лямку на плече у Кнопфа.
– Володька, как фамилия этого пражского бедолаги, которого кокнули братья-славяне?
– Швайфель, – угрюмо ответил Кнопф и застыл вполоборота ко мне, словно ожидая продолжения. Тогда он не сказал ни слова по поводу моего «кокнул». Спустя десять минут мы шли через насаженный Ваттоненом лесок. Ветки хлопали нас по плечам и по спине, а я думал о странном совпадении, на которое поначалу не обратил внимания. Швайфель – ведь именно так позвали к телефону Наума.
– Допивай, – сказал Володька, – Есть еще места, где нас любят и помнят.
Неподалеку от улицы Пестеля, рядом с почтой мы свернули во двор. «Лаваши» – было написано над окошечком. Две кавказские кепки стояли рядом и глядели неодобрительно. Кнопф забарабанил по стеклу. «Лара», – сказал он, когда окошечко распахнулось. Мне послышался сдавленный крик, но Кнопф ухом не повел. Он поманил меня, мы зашли сбоку, и железная дверь, широкая, как воротина, содрогнулась и распахнулась.
Удивительно милая женщина с лицом разгоряченным и усталым потянула Кнопфа к себе в прихожую. Впрочем, она и меня заметила и сразу поняла, что я с Кнопфом, и свободной рукой зазывала меня тоже. Но глаз от Володьки не отводила.
– Вова! – проговорила она обмирающим шепотом. Помню, меня даже досада взяла. Ну что такое Кнопф? Его ли такими взглядами и обрывающимся голосом встречать? Но коллега мой без своих обычных штучек поцеловал лавашницу в горсточку, потом в губы и сказал:
– Ларик, нам с товарищем деваться некуда.
Тут она немножко поплакала и немедленно принялась нас с Кнопфом кормить.
Это здорово, когда в виду надвигающихся событий женщина ставит на стол горячие щи. Не расспрашивает, не клянется, не упрекает – ставит на огонь кастрюлю и режет хлеб. Я давно заметил, что в это время и события перестают надвигаться, там у них происходит какая-то заминка. Одним словом, пока на столе щи, ничто не поздно.
– Ларик, – сказал Кнопф, вглядевшись в тарелку, – а как же чеснок?
Женщина поставила на стол глиняную миску с серебристым чесноком, и Кнопф вылущил по зубку себе и мне. Мы доели в молчании.
– Баранина? – спросил Кнопф, опуская ложку. – Ну, скажи, Ларик, я угадал? – Женщина засмеялась тихонько, а я словно проснулся. Я подошел к телефону, который выглядывал из-за горки нарядных луковиц в расписном корыте, накрутил номер Наума и неожиданно для себя попросил к аппарату Швайфеля. Володька дернул ушами, как пес.
Голос у Наума был страшно недовольный, когда же он узнал меня, то разозлился по-настоящему.
– Мы здесь, – сказал я.
– Такую мать! – сорвался Наум. – На вас нельзя положиться, Барабанов. Вы – дезертир. Вы – бросили детей! – Я промолчал, и он успокоился. – Э! – сказал Наум. – Да, я понимаю. Вы привезли Кнопфа на обмен?
– Да.
– Ну и как он? Готов?
– Мы обедаем в тихом укромном месте, потом отдыхаем, а через три часа…
– Нет, только завтра. Я должен все подготовить.
Мы молча отобедали и перешли в комнату. Кнопф улегся на широкой тахте, мне досталось раздвижное кресло.
– Мне твой разговор с этим типом не понравился. Нет, не понравился. И потом – зачем ты его называешь Швайфелем?
– Ты чудак, Кнопф. Это его фамилия.
– Хэхм! – сказал Кнопф, ерзнул с силою на диване и замолк.
Часа через два-три я проснулся от негромкого разговора в кухне.
– Не плачь, – говорил Кнопф устало. – Ты плачешь, Ларик, а у меня от этого силы кончаются. И соображаю я медленно, если ты плачешь.
– Ну, не буду, не буду, – заспешил женский голос. – Какой ты стал красивый, Вова! Как давно ты у меня не был. А я вот всех прогнала…
– Ларик, мы с Барабаном у тебя переночуем?
– А помнишь, как мы с тобой ежиков продавали? А как удава определяли, мальчик он или девочка, помнишь? Конечно, ночуйте. Хоть живите тут.
Потом разговор смолк, послышались осторожные шаги, и дверь в комнату прикрыли. Отступивший, было, сон снова налег, и стало тихо.
Когда я проснулся, Кнопф сидел на диване, скрестив ноги по-турецки, и глядел перед собой.
– Ну и почему они оба Швайфели? – спросил Володька, едва я открыл глаза.
Непростительное озорство! Не надо было мне, не надо было звать Наума по фамилии.
– А этот твой Швайфель он что делает?
Я начал объяснять Кнопфу про кафе «Семь сорок», и до меня дошло, что между занятиями здешнего Наума и пражского Швайфеля немалое сходство.
– Вот и я об этом, – сказал Кнопф, натягивая штаны. – Если еще и твой изобретатель, то я не знаю, что и думать. Слушай! – развеселился Кнопф, – а может, этот тебе чего-нибудь завещает? Что ли, для симметрии…
В кухне залился телефон, Володька зашлепал туда и сразу вернулся.
– Иди, – сказал он хмуро. – Да не одевайся. Лары нет, меня что ли стесняться?
– Порядок, – сказал Наум, не здороваясь. – Нас ждут. Этот готов?
Ну, положим, я и сам недавно лупил Кнопфа по голове, связывал его, но чтобы вот так говорить про Володьку, как про порожнюю посуду, которую требуется сдать…
– Он не этот, – буркнул я. Наум всполошился.
– Как это? Меня ждут с Кнопфом. Вы сами заинтересованы.
– Да все в порядке!
И мы стали договариваться.
Мы встретились в чудовищных новостройках за Невой. Наум стоял у рекламного щита с женской задницей, и снег вокруг него перелетал по тротуару.
Наум оглядел Кнопфа, как ручную кладь – надежно упакован? Слава Богу, Кнопф ничего не заметил.
– Барабан, – сказал он, – ты, конечно, вел себя по-скотски, но я надеюсь, что ты у меня побываешь. Пиво – дарма! – Наум даже попятился.
– Мы идем, наконец?
– Мы идем, мы идем, – почти пропел Кнопф. – Он вдруг стал игрив, словно насупленный Наум внушил уверенность в решительном успехе.
Мы миновали пустырь, страшный, как преддверие ада. Скрюченное железо то тут, то там тянулось к нам из-под снега. Кнопф с ожесточением плевал на эти ржавые клочья, пока я не дернул его за рукав. Он вырвал обшлаг из моих пальцев и скверно выругался. Вся веселость его улетучилась.
Наконец, у грязной парадной огромного, как ковчег, дома Наум остановил нас. Он сделался сух и неприветлив и довольно резко потянул назад Кнопфа, когда тот хотел шмыгнуть в парадную.
– Первым я, – сказал он отрывисто. – Потом, Барабанов, вы. Вы будете держать Кнопфа повыше локтя. Вот так. Главное, чтобы те, с кем мы встречаемся, не забеспокоились.
– Что такое? – проговорил Кнопф и руку мою, как налипшую грязь, стряхнул. – Кнопфа под конвоем? – С силою толкнул меня кулаком в грудь, пустился бежать вдоль дома. Качнувшись от толчка, я шлепнулся на асфальт, а Наум заметался и запричитал:
– Я не могу, Барабанов, понимаете, не могу идти к ним с пустыми руками. Он и сам не заметил, как стал передо мною на колени. Чудная была картина. Я сижу на заду, а передо мною на коленях хлопочет Наум.
Потом он спохватился, солидно гулко откашлялся, и мы встали.
– Вон он бежит! – с раздражением сказал Наум. Кнопф и в самом деле удирал, и метров сто уже было между нами. – Держать надо было. Держать!
– А ты стрельни, он и остановится. – Теперь, когда Кнопф исчез, разозлился и я. И вот мы стояли злые. Злые друг на друга, на Кнопфа, на свою бестолковость.
– Им нужен Кнопф, – сказал Наум, – тебе нужна она. А я к ним с пустыми руками… Нет никакого резона.
Я взял Наума под локоть, как только мог крепко. Будь он похилее, я бы просто потащил его за собой, но драку я боялся устраивать под окнами.
– Вы не можете уйти, Швайфель!
Наум приставил ко лбу кулаки и застонал.
– Боже мой! Боже мой! Боже мой! Ну, за что, за что мне такие несчастья? Вот ты, Барабанов, кто?
Раздался топот, и на нас набежал взмыленный Кнопф.
– Я подумал. Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Но скажи мне, ты в самом деле Швайфель? Ага-а! А не изобретатель ли ты всякого такого, за что дают патенты?
О, как Науму не хотелось отвечать. Они с Кнопфом поняли вдруг что-то друг про друга.
– Я пойду с тобой, – сказал Володька, – я пойду с тобой, если ты скажешь мне все как есть. Ведь ты – Швайфель!
– Да, я Швайфель, и в этом нет никакой тайны. И да – я изобретатель. А что я изобрел это второй вопрос.
Кнопф пошевелил бровями.
– Ну, пошли.
– Барабанов, – молвил Наум, – Я хочу предупредить. Если тот револьвер при вас, вы его лучше того… Куда-нибудь. Не то знаете…
Кнопф хихикнул, я пихнул его, и мы вступили в парадную.
Не могло быть никаких сомнений: звонок был исправен. Резкие трели рассыпались, но дверь нам не открывали.
– Ах, ты Швайфель, – сказал Кнопф угрожающе, и сам принялся плющить кнопку. Потом Наум оттолкнул его от звонка, потом снова Кнопф… Злость меня взяла. Я развернулся спиной к проклятой двери и лягнул ее что было сил. Спутники мои оцепенели, дверь же, тихонько всхлипнув, отворилась.
– Надо уходить, – молвил Наум, заглядывая в темную пустоту.
– Да что же это? – заволновался Кнопф, – Да как же? Я им обои порву.
– Не надо заходить, – значительно проговорил Наум. Вдруг Кнопф сгреб его в охапку и пропихнул перед собой, приговаривая «Иди, иди, изобретатель хренов!»
Я вошел следом и, стараясь не шуметь замком, прикрыл дверь. «Это да! Это правильно». похвалил меня Кнопф, а Наум сказал: «Я дальше не пойду». «Без тебя обойдемся». – сказал Володька, задираясь, однако продолжал торчать в прихожей. Наконец, он стянул с головы шапку, бросил на полку из редких реек и шагнул внутрь. Стало слышно, как мы дышим. Я оттолкнул Наума, зацепил Кнопфа, который, вытянув шею, заглядывал в кухню. Я пробежал первую комнату, сходу влетел в смежную с двумя продавленными раскладушками и скомканным спальником на полу. Вернулся в первую (там уж был Наум) и узким проходом ринулся дальше.
Манечка Куус, печальная и прекрасная, сидела в дальней комнатенке на подушке от автобусного кресла. На коленях у нее, свернувшись, лежала змейка. Я подбежал к ней и опустился на пол. Змей зашипел.
– Ужик не любит, – сказала Манечка.
Я опустился на колени и целовал ее лицо, пока она не сделала холодными губами движение, напоминающее поцелуй. «Целуетесь?» – сказал Володька у меня за спиной. «А этот твой Швайфель так и стоит дыбом в прихожей. Я прошу прощения», – он опустился на пол рядом с нами. – «Что эти, которые тут были? Они совсем ушли или так, на минуточку?»
Тут барышнин змей зашипел на Кнопфа.
«Это непременно они вам подбросили», – сказал Кнопф. – «Я эту сучью породу знаю».
«Ужик», – сказала Манечка. – «Хороший ужик. Если бы я знала, мальчик он или девочка, я бы его назвала».
Я велел выйти Кнопфу и попробовал поднять Машу. Она взглянула на меня жалобно. «Александр Васильевич, ох, Александр Васильевич…»
«Вас обижали, Машенька?» «Если вы про то самое, то нет. Но они кормили меня овсянкой. Я думала – умру». У Манечки полились слезы. «Я дрянь, – сказала она, – Презирайте меня, если хотите. Я все рассказала им. Все-все. Про детей, про вашего отца».
Манечка выплакалась, мы прошли в большую комнату. «Смотри, – сказал Кнопф. – А этот твой у двери так и стоит, чтобы я не убежал. Вот гусь!»
Я махнул Кнопфу, чтобы он выкатывался на кухню, и он, слава Богу, понял. Машенька все еще не могла идти, и я стал рассказывать о нашем житье у Ваттонена. Нет, нет, моя девочка слушала меня, но не те слова, что я шептал ей, а то беззвучное, что происходило в ней в ответ на мои слова. Потом она обняла меня и сквозь запах табаку (в квартире было страшно накурено) пробился тонкий аромат ее кожи.
«Манечка, – шепнул я ей, – вообразите: там у Ваттонена я сочинил пьесу, а дети сыграли ее. И Кнопф, вы только представьте себе, играл царя Ирода». И тут Маша зарыдала в голос. Она плакала так, будто пришло горе, которого нам с нею хватит до конца жизни. Я однажды видел, как плачут, упав на гроб, Манечка плакала так же, только у нее не было и гроба – и руки, и плечи рушились в темноту. А прислониться ко мне она не хотела. Наум выдвинулся из прихожей, стоял на пороге и смотрел испуганно.
Манечка перестала плакать разом, без прерывистых вздохов и всхлипываний. Она подняла глубоко запавшие, в темных кругах глаза и голосом тихим и уверенным сказала, что не любит меня теперь, а может, и вовсе никогда не любила. Я как-то по-подлому засуетился; то схватывал Манечку за плечи, то пытался поцеловать. Она не отстранялась, просто сидела прямая, как доска, и я ничего не мог поделать.
«Не горюйте, Александр Васильевич, – сказала Маня, – вы-то меня тоже не любите». «Дура! – закричал я на нее, – бедная моя дура!» «Правда, правда, – сказала она, сосредоточенно глядя перед собой. – У вас украли меня, у вас убили папу, а вы сочиняете пьесу. Ну, разве только, что она про Ирода… Нет, нет, все равно. Вы же не бросились меня разыскивать, вы пошли за границу и написали пьесу. Да. Вот: вы настоящий писатель».
Змейка скользнула у Манечки из рукава, она погладила блестящий узор. «А я? – сказала Маня. – Я дрянь, дрянь! Если бы я могла, я бы так и отвела их к вашей дочке, если бы я знала еще что-нибудь, я рассказала бы им все. Понимаете ли вы, Александр Васильевич, что кроме своего страха я ни о чем, ни о чем не думала! А так ведь не бывает, если любишь».
Тут хлопнула входная дверь, и Наум, рыкнув, метнулся в прихожую.
– Ушел! – крикнул он. Пнул дверь и заругался, не стесняясь.
– Откуда вообще все это? – спросила моя собеседница, указывая на мою хвойную шапочку.
– Вам понравилось?
– Да не в этом же дело. Ну, понравилось. А-а, поняла, эту пьесу придумали вы. Так? Наум говорил правду – с вас еще и не то станется.
– Погодите, погодите! То, что мы все здесь, это трагическая нелепица. Машенька под замком, отец мой убит, дети… Вы что думаете, стрельба, переход через границу – все это пройдет даром? А мои дети?
Тут в гостиной снова захлопали, застучали стульями.
– Два слова, – сказала она, – неужели дети перенесли эти приключения так спокойно? Почему они, наконец, не рвутся к родителям? Изображают тут…
Публика густо пошла из каминной, и нас разнесли. Вот что мне не приходило в голову: эти детишки лишились не родительской ласки, а твердой руки Кафтанова да, может быть ревнивого Алисиного присмотра. С другой стороны, Кнопф – тут, я тоже. Интересно…
Около лендровера Ваттонены разговаривали: топырили губы, поводили носами, похлопывали автомобиль, точно жеребца. Когда дети забрались внутрь, Юхан подозвал меня и принялся двигать руками. Жесты свои он сопровождал уханьем и хмыканьем, и выходило, что нынешнее представление не последнее.
– Еще бы, – сказал Кнопф, когда мы тронулись, – Такой фурор!
По дороге к усадьбе Кнопф потребовал остановиться, как видно, успел выпить пива с кем-то из соотечественников. Он вышел на дорогу, крякнул и ушел, хрустя снегами. Мы стояли, окруженные монолитной тишиной, и старались дышать потише. Потом послышались хлопки ветвей по одежде, и метрах в пятидесяти от нас на дорогу выбрался Кнопф. Даже в темноте было видно, как он бестолково мечется и вскидывает руки, точно сдается кому-то. При этом Кнопф молчал.
Когда между нами оставалось метров двадцать, стало видно, что над Володькой кружится птица. Огромная (я даже подумал, что она сейчас сцапает коллегу и унесет его к чертовой матери), с туловищем, похожим на обрубок старого дерева. Жуть! Жуть!
Кнопф добежал и ткнулся в бампер. Существо опустило к земле правое крыло и скользнуло к лесу. Помнится, Нина плакала.
– Вот история, – сказал Кнопф. – Я ведь так и не успел. Тут не то что чего, а и совсем помереть можно.
Я подумал, что Кнопф молодец. Девять из десяти с перепугу забрались бы в чащу, а он просто задал стречка на полсотни метров да и вышел на дорогу. Но говорить я ему ничего не стал. Нина все плакала, и я принялся рассказывать ей что-то.
Когда дети улеглись, и Ваттонен ушел свои покои, Володька сказал:
– Ты, Барабан, не понимаешь, а Ваттонен редкий человек. Не скупится. Я ему на камин только показал, и – готово дело.
Мы поглядели на пламя.
– Удивительно, – молвил Кнопф, – я не мог придумать, как мне тебя уговорить у камина посидеть, а ты – сам остался. А почему? Не хочешь, не говори. А вот что ты мне скажи: что за баба на представлении была? Нет, она тебе чего сказала? И что ты, Барабан, сказал? Вот, вот, я так и знал. Будешь теперь в камин глядеть. Смотри, Шурка, спалишь морду, и поделом тебе!
Со столика справа от камина телефон позвал нас тоненькими свисточками.
– Ты поди, – сказал Кнопф, – разбуди скотовода. Разбуди, разбуди – он тебя уважает.
Я снял трубку, и отчетливая финская фраза прозвучала.
– По-фински говорят, – глупо сообщил я Кнопфу.
– Небось, в Финляндии сидим, – отозвался коллега, а в трубке тот же голос выругался по-русски.
– Говорите, – убеждал он кого-то, – говорите сами, Швайфель!
И я услышал Наума.
– Мать честная! – сказал я, – у вас, однако, скорость…
– Не будем обо мне. Как там Бусыгина? Спит? Гм. Ага. Живете, значит, весело, но режим соблюдаете.
– Наум, милый Наум, что с Маней?
– А что, собственно? Ну, гуляет маловато. Можно сказать, совсем не гуляет. Так ведь это не смертельно. Нет, Барабанов, вы меня не перебивайте, вы отвечайте, это очень важно. Как там у вас Кнопф? У вас ведь есть человек по фамилии Кнопф?
Я залепетал что-то. Я почему-то страшно испугался, что Кнопф поймет, что разговор о нем. Но он сидел спокойно и даже к разговору не особенно прислушивался.
– Александр Васильевич, – вернулся встревоженный голос Наума, – Куда вы запропастились? Так что, Кнопф – он есть?
– Есть, – отвечал я, поднявши глаза к покоям Ваттонена. – Но он спит.
– А вы разбудите. Наши новые знакомые будут рады услышать от меня, что Кнопф жив-здоров. Вы же должны понять, что для всех нас очень важно, чтобы они были рады.
Я отнял трубку от уха, сделал страшные глаза и показал Кнопфу, чтобы он шел наверх к Юхану. Коллега затопал по деревянным ступеням, а я развернул ему вслед микрофон. Наверху он обернулся, а я проговорил:
– Да к телефону же тебя. Неужели непонятно?
«Ну, то-то же» – торжествующе проговорил Кнопф, но, услышав Наума, подрастерялся.
– Я здоров, – сказал он после долгого молчания и снова умолк. Видно, что-то втолковывал ему Наум, объяснял.
– В числе других! – ввернул он наконец с раздражением. – Я шел по глубокому снегу. – И опять Наум что-то говорил.
Они не прощались. Во всяком случае Кнопф. Он отвел трубку от уха, заглянул в нее, словно надеясь разглядеть там уходящего Наума.
– Сука какая! – сказал он и закурил. – Трубку положил. Его счастье. Я бы ему сказал…
– Хочешь телефон дам?
Но на это Кнопф не обратил внимания.
– Скажи мне, Барабан, – проговорил он с пафосом. – Скажи мне, мой школьный друг! – Я, признаться, обалдел. – Разве я шушера? Огрызок какой-нибудь? Я знаю, ты думаешь, что Кнопф – дерьмо. Ну, как же – Кнопф чуть тебя не вырубил, Кнопф детей украсть хотел… – Он призадумался, и тут я разглядел, что самое настоящее волнение нервными тенями перебегает по лицу его. Из-под годами выработанной окостенелости выскакивает то нос покрасневший, то надутые губы, то брыли, невесть откуда взявшиеся.
– Пусть так, – сказал Володька, – Но ты меня безжалостно бил по голове, и теперь я чист перед тобой.
– Что тебе сказал Наум?
– При чем тут Наум? Наум – транслятор. В состоянии ли я вернуться сам?! Да, я войду в Петербург с тобой на плечах, Барабан! Они увидят «могу ли я передвигаться самостоятельно?» О, я вижу, в чем тут дело, я вижу! Слушай же меня, Барабан!
И тут Кнопф понес такую ахинею, что я на первых порах стеснялся поднять на него глаза. Я таращился в камин, где картинно пылали деревянные обрубки, и раздумывал о том, что было бы неплохо отдать Кнопфа братьям-славянам за Манечку. Похоже, коллега Кнопф еще был нужен им. Тут охваченное пламенем дерево оглушительно треснуло, и стали слышны слова Кнопфа.
– Думаешь, мне тебя было просто разыскать? Думаешь, просто было тебя подловить? Черта лысого мне помогали, вот что я тебе скажу.
Тут Володька умолк и некоторое время глядел вместе со мною на пламя.
– Обойдусь без подробностей, сказал он наконец. – Что задумано, то задумано, что сделано, то сделано, и кто в выигрыше – большой вопрос. Ну-ка, Шурка, скажи мне, что будешь делать, если придут сюда ребята, которые папашу твоего… А?
Удивительно было не то, что Володька не чувствовал вины за смерть старика. Удивительно было то, что и я-то не винил его.
– А ведь стоит этому твоему Науму братьям-славянам рассказать, и явятся они сюда и свое возьмут!
– Не расскажет, – сказал я, и, надеюсь, прозвучало это уверенно. Кнопф, во всяком случае, воодушевился.
– Значит, я к ним должен явиться и свое получить. А ты не криви рожу, – строго сказал коллега Кнопф. – Конечно, я связался с засранцами. Может, я и сам стал засранцем? Но именно это им и требовалось. А раз так – подавайте мое наследство!
– Уже не о том ли Швайфеле, который умер в Праге, толкуешь ты, друг мой Кнопф?
Володька захлопал глазами, но встречу нашу на переговорном пункте вспомнил.
– Ты тоже ловкач, – сказал он одобрительно. – Но теперь я не стану таиться. Однажды, когда старина Швайфель проживал еще в Вене, я выручил его из беды. Он просил и умолял меня, и я выручил его с риском для жизни.
– Ну-ну. А на каком языке умолял тебя герр Швайфель?
– Он не герр. – терпеливо объяснил Кнопф. – Он пан из Праги. То есть, он еврей из России. Но в Праге у него родня, и он что-то такое изобрел. Тебе это все равно. В общем, я приехал в Вену отдохнуть, но по делам. Видишь ли, Барабан, одно время я занимался книготорговлей… А пана Швайфеля прихватили прямо у меня на глазах и прихватили ой-ой… Я задал им перцу, Барабан!
– Ну.
– Да не ну, а все он мне на радостях и завещал. И патент, и пивную в Праге… А эти теперь думают, раз я тут у Ваттонена прохлаждаюсь, значит, я от наследства отказался. Шиш им! Слушай-ка, Барабан, давай так: я сбегаю в Питер, разберусь, что к чему, а ты пока царя Ирода поиграешь…
– Ищи дурака, – сказал я, – И потом, если твое наследство в Праге, зачем мотаться в Питер?
– Братья-славяне, – пояснил Кнопф и со значением заглянул мне в глаза.
– Пусть так. Драться я с тобой не буду, но тут же позвоню Ксаверию. Встречу он тебе устроит, не сомневайся. Только кто на этой встрече расскажет, какой ты хороший? Кто объяснит, что ты ни в чем не виноват?
Кнопф быстро сказал, что уделит мне из наследства, и что я смогу жить у него в Праге сколько захочу.
– Гостем будешь.
На это я сказал, что невелика честь, и что в город он попадет только со мной. Бесшумно ступая, Кнопф без промедления скрылся в глубинах дома и явился с большим электрическим фонарем Юхана.
– Не обеднеет скотовод наш, а я, как получу наследство, десять таких ему куплю.
Интересное это было наследство. Появление братьев-славян вернуло Кнопфу надежды, а про охоту за Аней Бусыгиной он забыл бесповоротно. Неужели Володька и вправду верит в какие-то воздаяния? Но эти мысли вертелись где-то сбоку, высовывались из-за кулис. В центре же было одно: мне предстояло так извернуться в Петербурге, чтобы получить барышню Куус в обмен на ничего не подозревающего Кнопфа. Ибо, если наследство Швайфеля и в самом деле существует, то мой коллега Кнопф нужен будет своим неведомым покровителям хотя бы для того, чтобы отнять у него это.
А Кнопф сновал по кладовкам Ваттонена и, наконец, набил в невеликий рюкзачок всякую удобную провизию, бухту превосходной веревки и шерстяные носки.
– Я написал Ваттонену, что ты вернешься. – сказал Кнопф. – Ты вернешься, Шурка, тут дети. А кому они нужны кроме тебя? Каждому свое наследство, друг мой Барабанов.
Вот! Вот-вот-вот-вот. Что-то было в этом очень важное, чего не знал Кнопф. Мы уже оделись. Я взял фонарь, поправил лямку на плече у Кнопфа.
– Володька, как фамилия этого пражского бедолаги, которого кокнули братья-славяне?
– Швайфель, – угрюмо ответил Кнопф и застыл вполоборота ко мне, словно ожидая продолжения. Тогда он не сказал ни слова по поводу моего «кокнул». Спустя десять минут мы шли через насаженный Ваттоненом лесок. Ветки хлопали нас по плечам и по спине, а я думал о странном совпадении, на которое поначалу не обратил внимания. Швайфель – ведь именно так позвали к телефону Наума.
* * *
Мы задохнулись поначалу в городе, но выпили пивка, потом еще по кружечке, и все стало благоприятно. Кнопф сказал, что домой нельзя идти ни мне, ни ему. Он стоял с недопитой кружкой в руке, глядел вдоль Владимирского и думал. Но соборной колокольне ударили в колокол.– Допивай, – сказал Володька, – Есть еще места, где нас любят и помнят.
Неподалеку от улицы Пестеля, рядом с почтой мы свернули во двор. «Лаваши» – было написано над окошечком. Две кавказские кепки стояли рядом и глядели неодобрительно. Кнопф забарабанил по стеклу. «Лара», – сказал он, когда окошечко распахнулось. Мне послышался сдавленный крик, но Кнопф ухом не повел. Он поманил меня, мы зашли сбоку, и железная дверь, широкая, как воротина, содрогнулась и распахнулась.
Удивительно милая женщина с лицом разгоряченным и усталым потянула Кнопфа к себе в прихожую. Впрочем, она и меня заметила и сразу поняла, что я с Кнопфом, и свободной рукой зазывала меня тоже. Но глаз от Володьки не отводила.
– Вова! – проговорила она обмирающим шепотом. Помню, меня даже досада взяла. Ну что такое Кнопф? Его ли такими взглядами и обрывающимся голосом встречать? Но коллега мой без своих обычных штучек поцеловал лавашницу в горсточку, потом в губы и сказал:
– Ларик, нам с товарищем деваться некуда.
Тут она немножко поплакала и немедленно принялась нас с Кнопфом кормить.
Это здорово, когда в виду надвигающихся событий женщина ставит на стол горячие щи. Не расспрашивает, не клянется, не упрекает – ставит на огонь кастрюлю и режет хлеб. Я давно заметил, что в это время и события перестают надвигаться, там у них происходит какая-то заминка. Одним словом, пока на столе щи, ничто не поздно.
– Ларик, – сказал Кнопф, вглядевшись в тарелку, – а как же чеснок?
Женщина поставила на стол глиняную миску с серебристым чесноком, и Кнопф вылущил по зубку себе и мне. Мы доели в молчании.
– Баранина? – спросил Кнопф, опуская ложку. – Ну, скажи, Ларик, я угадал? – Женщина засмеялась тихонько, а я словно проснулся. Я подошел к телефону, который выглядывал из-за горки нарядных луковиц в расписном корыте, накрутил номер Наума и неожиданно для себя попросил к аппарату Швайфеля. Володька дернул ушами, как пес.
Голос у Наума был страшно недовольный, когда же он узнал меня, то разозлился по-настоящему.
– Мы здесь, – сказал я.
– Такую мать! – сорвался Наум. – На вас нельзя положиться, Барабанов. Вы – дезертир. Вы – бросили детей! – Я промолчал, и он успокоился. – Э! – сказал Наум. – Да, я понимаю. Вы привезли Кнопфа на обмен?
– Да.
– Ну и как он? Готов?
– Мы обедаем в тихом укромном месте, потом отдыхаем, а через три часа…
– Нет, только завтра. Я должен все подготовить.
Мы молча отобедали и перешли в комнату. Кнопф улегся на широкой тахте, мне досталось раздвижное кресло.
– Мне твой разговор с этим типом не понравился. Нет, не понравился. И потом – зачем ты его называешь Швайфелем?
– Ты чудак, Кнопф. Это его фамилия.
– Хэхм! – сказал Кнопф, ерзнул с силою на диване и замолк.
Часа через два-три я проснулся от негромкого разговора в кухне.
– Не плачь, – говорил Кнопф устало. – Ты плачешь, Ларик, а у меня от этого силы кончаются. И соображаю я медленно, если ты плачешь.
– Ну, не буду, не буду, – заспешил женский голос. – Какой ты стал красивый, Вова! Как давно ты у меня не был. А я вот всех прогнала…
– Ларик, мы с Барабаном у тебя переночуем?
– А помнишь, как мы с тобой ежиков продавали? А как удава определяли, мальчик он или девочка, помнишь? Конечно, ночуйте. Хоть живите тут.
Потом разговор смолк, послышались осторожные шаги, и дверь в комнату прикрыли. Отступивший, было, сон снова налег, и стало тихо.
Когда я проснулся, Кнопф сидел на диване, скрестив ноги по-турецки, и глядел перед собой.
– Ну и почему они оба Швайфели? – спросил Володька, едва я открыл глаза.
Непростительное озорство! Не надо было мне, не надо было звать Наума по фамилии.
– А этот твой Швайфель он что делает?
Я начал объяснять Кнопфу про кафе «Семь сорок», и до меня дошло, что между занятиями здешнего Наума и пражского Швайфеля немалое сходство.
– Вот и я об этом, – сказал Кнопф, натягивая штаны. – Если еще и твой изобретатель, то я не знаю, что и думать. Слушай! – развеселился Кнопф, – а может, этот тебе чего-нибудь завещает? Что ли, для симметрии…
В кухне залился телефон, Володька зашлепал туда и сразу вернулся.
– Иди, – сказал он хмуро. – Да не одевайся. Лары нет, меня что ли стесняться?
– Порядок, – сказал Наум, не здороваясь. – Нас ждут. Этот готов?
Ну, положим, я и сам недавно лупил Кнопфа по голове, связывал его, но чтобы вот так говорить про Володьку, как про порожнюю посуду, которую требуется сдать…
– Он не этот, – буркнул я. Наум всполошился.
– Как это? Меня ждут с Кнопфом. Вы сами заинтересованы.
– Да все в порядке!
И мы стали договариваться.
Мы встретились в чудовищных новостройках за Невой. Наум стоял у рекламного щита с женской задницей, и снег вокруг него перелетал по тротуару.
Наум оглядел Кнопфа, как ручную кладь – надежно упакован? Слава Богу, Кнопф ничего не заметил.
– Барабан, – сказал он, – ты, конечно, вел себя по-скотски, но я надеюсь, что ты у меня побываешь. Пиво – дарма! – Наум даже попятился.
– Мы идем, наконец?
– Мы идем, мы идем, – почти пропел Кнопф. – Он вдруг стал игрив, словно насупленный Наум внушил уверенность в решительном успехе.
Мы миновали пустырь, страшный, как преддверие ада. Скрюченное железо то тут, то там тянулось к нам из-под снега. Кнопф с ожесточением плевал на эти ржавые клочья, пока я не дернул его за рукав. Он вырвал обшлаг из моих пальцев и скверно выругался. Вся веселость его улетучилась.
Наконец, у грязной парадной огромного, как ковчег, дома Наум остановил нас. Он сделался сух и неприветлив и довольно резко потянул назад Кнопфа, когда тот хотел шмыгнуть в парадную.
– Первым я, – сказал он отрывисто. – Потом, Барабанов, вы. Вы будете держать Кнопфа повыше локтя. Вот так. Главное, чтобы те, с кем мы встречаемся, не забеспокоились.
– Что такое? – проговорил Кнопф и руку мою, как налипшую грязь, стряхнул. – Кнопфа под конвоем? – С силою толкнул меня кулаком в грудь, пустился бежать вдоль дома. Качнувшись от толчка, я шлепнулся на асфальт, а Наум заметался и запричитал:
– Я не могу, Барабанов, понимаете, не могу идти к ним с пустыми руками. Он и сам не заметил, как стал передо мною на колени. Чудная была картина. Я сижу на заду, а передо мною на коленях хлопочет Наум.
Потом он спохватился, солидно гулко откашлялся, и мы встали.
– Вон он бежит! – с раздражением сказал Наум. Кнопф и в самом деле удирал, и метров сто уже было между нами. – Держать надо было. Держать!
– А ты стрельни, он и остановится. – Теперь, когда Кнопф исчез, разозлился и я. И вот мы стояли злые. Злые друг на друга, на Кнопфа, на свою бестолковость.
– Им нужен Кнопф, – сказал Наум, – тебе нужна она. А я к ним с пустыми руками… Нет никакого резона.
Я взял Наума под локоть, как только мог крепко. Будь он похилее, я бы просто потащил его за собой, но драку я боялся устраивать под окнами.
– Вы не можете уйти, Швайфель!
Наум приставил ко лбу кулаки и застонал.
– Боже мой! Боже мой! Боже мой! Ну, за что, за что мне такие несчастья? Вот ты, Барабанов, кто?
Раздался топот, и на нас набежал взмыленный Кнопф.
– Я подумал. Ничего не поделаешь, придется потерпеть. Но скажи мне, ты в самом деле Швайфель? Ага-а! А не изобретатель ли ты всякого такого, за что дают патенты?
О, как Науму не хотелось отвечать. Они с Кнопфом поняли вдруг что-то друг про друга.
– Я пойду с тобой, – сказал Володька, – я пойду с тобой, если ты скажешь мне все как есть. Ведь ты – Швайфель!
– Да, я Швайфель, и в этом нет никакой тайны. И да – я изобретатель. А что я изобрел это второй вопрос.
Кнопф пошевелил бровями.
– Ну, пошли.
– Барабанов, – молвил Наум, – Я хочу предупредить. Если тот револьвер при вас, вы его лучше того… Куда-нибудь. Не то знаете…
Кнопф хихикнул, я пихнул его, и мы вступили в парадную.
Не могло быть никаких сомнений: звонок был исправен. Резкие трели рассыпались, но дверь нам не открывали.
– Ах, ты Швайфель, – сказал Кнопф угрожающе, и сам принялся плющить кнопку. Потом Наум оттолкнул его от звонка, потом снова Кнопф… Злость меня взяла. Я развернулся спиной к проклятой двери и лягнул ее что было сил. Спутники мои оцепенели, дверь же, тихонько всхлипнув, отворилась.
– Надо уходить, – молвил Наум, заглядывая в темную пустоту.
– Да что же это? – заволновался Кнопф, – Да как же? Я им обои порву.
– Не надо заходить, – значительно проговорил Наум. Вдруг Кнопф сгреб его в охапку и пропихнул перед собой, приговаривая «Иди, иди, изобретатель хренов!»
Я вошел следом и, стараясь не шуметь замком, прикрыл дверь. «Это да! Это правильно». похвалил меня Кнопф, а Наум сказал: «Я дальше не пойду». «Без тебя обойдемся». – сказал Володька, задираясь, однако продолжал торчать в прихожей. Наконец, он стянул с головы шапку, бросил на полку из редких реек и шагнул внутрь. Стало слышно, как мы дышим. Я оттолкнул Наума, зацепил Кнопфа, который, вытянув шею, заглядывал в кухню. Я пробежал первую комнату, сходу влетел в смежную с двумя продавленными раскладушками и скомканным спальником на полу. Вернулся в первую (там уж был Наум) и узким проходом ринулся дальше.
Манечка Куус, печальная и прекрасная, сидела в дальней комнатенке на подушке от автобусного кресла. На коленях у нее, свернувшись, лежала змейка. Я подбежал к ней и опустился на пол. Змей зашипел.
– Ужик не любит, – сказала Манечка.
Я опустился на колени и целовал ее лицо, пока она не сделала холодными губами движение, напоминающее поцелуй. «Целуетесь?» – сказал Володька у меня за спиной. «А этот твой Швайфель так и стоит дыбом в прихожей. Я прошу прощения», – он опустился на пол рядом с нами. – «Что эти, которые тут были? Они совсем ушли или так, на минуточку?»
Тут барышнин змей зашипел на Кнопфа.
«Это непременно они вам подбросили», – сказал Кнопф. – «Я эту сучью породу знаю».
«Ужик», – сказала Манечка. – «Хороший ужик. Если бы я знала, мальчик он или девочка, я бы его назвала».
Я велел выйти Кнопфу и попробовал поднять Машу. Она взглянула на меня жалобно. «Александр Васильевич, ох, Александр Васильевич…»
«Вас обижали, Машенька?» «Если вы про то самое, то нет. Но они кормили меня овсянкой. Я думала – умру». У Манечки полились слезы. «Я дрянь, – сказала она, – Презирайте меня, если хотите. Я все рассказала им. Все-все. Про детей, про вашего отца».
Манечка выплакалась, мы прошли в большую комнату. «Смотри, – сказал Кнопф. – А этот твой у двери так и стоит, чтобы я не убежал. Вот гусь!»
Я махнул Кнопфу, чтобы он выкатывался на кухню, и он, слава Богу, понял. Машенька все еще не могла идти, и я стал рассказывать о нашем житье у Ваттонена. Нет, нет, моя девочка слушала меня, но не те слова, что я шептал ей, а то беззвучное, что происходило в ней в ответ на мои слова. Потом она обняла меня и сквозь запах табаку (в квартире было страшно накурено) пробился тонкий аромат ее кожи.
«Манечка, – шепнул я ей, – вообразите: там у Ваттонена я сочинил пьесу, а дети сыграли ее. И Кнопф, вы только представьте себе, играл царя Ирода». И тут Маша зарыдала в голос. Она плакала так, будто пришло горе, которого нам с нею хватит до конца жизни. Я однажды видел, как плачут, упав на гроб, Манечка плакала так же, только у нее не было и гроба – и руки, и плечи рушились в темноту. А прислониться ко мне она не хотела. Наум выдвинулся из прихожей, стоял на пороге и смотрел испуганно.
Манечка перестала плакать разом, без прерывистых вздохов и всхлипываний. Она подняла глубоко запавшие, в темных кругах глаза и голосом тихим и уверенным сказала, что не любит меня теперь, а может, и вовсе никогда не любила. Я как-то по-подлому засуетился; то схватывал Манечку за плечи, то пытался поцеловать. Она не отстранялась, просто сидела прямая, как доска, и я ничего не мог поделать.
«Не горюйте, Александр Васильевич, – сказала Маня, – вы-то меня тоже не любите». «Дура! – закричал я на нее, – бедная моя дура!» «Правда, правда, – сказала она, сосредоточенно глядя перед собой. – У вас украли меня, у вас убили папу, а вы сочиняете пьесу. Ну, разве только, что она про Ирода… Нет, нет, все равно. Вы же не бросились меня разыскивать, вы пошли за границу и написали пьесу. Да. Вот: вы настоящий писатель».
Змейка скользнула у Манечки из рукава, она погладила блестящий узор. «А я? – сказала Маня. – Я дрянь, дрянь! Если бы я могла, я бы так и отвела их к вашей дочке, если бы я знала еще что-нибудь, я рассказала бы им все. Понимаете ли вы, Александр Васильевич, что кроме своего страха я ни о чем, ни о чем не думала! А так ведь не бывает, если любишь».
Тут хлопнула входная дверь, и Наум, рыкнув, метнулся в прихожую.
– Ушел! – крикнул он. Пнул дверь и заругался, не стесняясь.