Страница:
Андрей Ефремов
НЕУМОЛИМАЯ ЖИЗНЬ БАРАНОВА
Я потерялся, потерялся совсем. Спроси меня кто-нибудь, что я делал последние десять лет – ведь ей Богу же, наговорю вздора. Иной раз кажется, что старик держится за жизнь куда крепче меня. Что же касается моих деяний, то некоторое отношение к живой жизни имеет лишь Манечка Куус и ежедневное приготовление пищи. Но стряпаю я из рук вон. Будь старик поразборчивее… впрочем, у нас обоих нет выбора.
Жизнь без выбора – великое благо. Разве можно было хоть кого-нибудь сманить, скажем, в кругосветное путешествие, пока земля оставалась плоской? Насморочное состояние мозгов сужает мир до безопасных размеров. Честное слово, напишу это на двери. Но главное: Кнопф – орудие судьбы! Да это оскорбительно, наконец! Я тоже хорош – не видел человека лет двадцать и на двадцать первый год обойдешься. Зачем бежал, зачем кричал? Но – вру, прекрасно знаю, зачем. До этой встречи я и не думал, что с человеческим лицом случается такое. Я же ясно видел: не Кнопф. Но я его узнал в новом лице. Я тогда подумал, что Кнопф наконец-то дорос до своей фамилии. Надо было, надо было ему это сказать. Глядишь, и поссорились и расплевались бы тут же. Но земля уже перестала быть плоской, я попался на новое лицо Володьки Кнопфа.
В школе Кнопф носился со своей немецкостью, как с писаной торбой, хотя не только немцем, но и евреем-то, наверняка, не был. Он выговаривал свою фамилию, как выговаривают название мудреного механизма, и рыхлое лицо его при этом становилось влажным и розовым. Теперь, же двадцать лет спустя, зачатки твердости и регулярности разрослись и срослись, и как льдом оковали лицо Кнопфа. Хотя мне-то в тот день он как раз улыбался.
Мы забрались в его маленький, похожий на злого жука автомобиль и аккуратно двинулись вдоль университетской набережной. Мне, помню, ужасно хотелось, чтобы Кнопф сказал что-нибудь распространенное, что-нибудь кроме «привет». Отчего-то я был уверен, что вот он и заговорит с акцентом.
Мы миновали биржу, не спеша, перебрались на Петроградскую сторону, и Кнопф неожиданно сварливо сказал:
– Ума не приложу, что ты тут делаешь? – Никакого акцента у него, конечно, не было. Я же вместо того, чтобы достойно ответить грубияну и, наконец, разойтись с ним, пустился в путаные объяснения нашей совместной со стариком жизни. Извиняет меня одно – слишком долго не говорил я ни с кем просто так.
Мы продолжали свой неспешный путь, а Кнопф расспрашивал меня без снисхождения. Наконец, он остановил машину и сказал, что знает способ моего возрождения к новой жизни.
– Смени все, – сказал он, закуривая черную, длинную сигарету. – Остальное изменится само собой.
Наверное, я ответил ему недостаточно молодцевато. Кнопф посмотрел на меня с сожалением и распахнул коробочку с сигаретами. Мне не следовало этого делать, к тому же я не курю, но я не устоял. Боюсь только, что я слишком неуклюже копался в лакированной картонке.
Дома я почистил зубы и забыл о Кнопфе.
Назавтра мне позвонила Машенька Куус и сказала, что мной интересовались. Явился в издательство элегантный господин и, держа в руках последнюю отредактированную мною книгу, хвалил редактуру самым энергичным образом.
– Потом мы пили кофе и говорили о вас, – повинилась Машенька.
– Негодяй хватал вас за коленки, – сказал я мрачно. Машеньке нравится, когда я изображаю ревность, она захихикала, и разговор окончился благополучно. Но скажите на милость, какой ненормальный будет интересоваться редактором? Интеллектуальное извращенство. Плохо же было то, что от изумления я не спросил у Машеньки, когда будут платить. Сбила она меня.
Через неделю объявился Володька Кнопф. Я же точно помнил, что телефонами мы не обменивались.
– Чудак! – отщелкал в трубке Кнопф. – Сидишь в своей берлоге, как сыч, и думаешь, никто не найдет?
– Кнопф, – сказал я ему, – сычи не живут в берлогах. Что тебе? – Так и следовало разговаривать с ним с самого начала, но теперь уж было поздно. Он весело сказал, что хочет получить ничтожную справочку. При этом справочку Кнопф непременно хотел получить у меня дома. Не могу рассказать, как мне стало тошно, когда я понял, что Кнопф вот-вот приедет. С досады я пнул табуретку, и она отлетела с грохотом.
– Не суетись, – сказал Кнопф, – старому другу довольно будет чашечки кофе.
Убить меня мало! Ведь я же потащился в магазин за кофе. Это и называется – вить веревки.
Когда я вернулся, автомобиль-жук уже стоял у нашего подъезда. Я вспомнил, что не давал Кнопфу адреса и расстроился еще больше.
За два марша до своей двери я услышал, как Кнопф препирается со стариком.
– Я Кнопф, – толковал Кнопф. – Владимир Викторович Кнопф.
Про старика можно говорить, что угодно, но пока одна Машенька Куус сохранила душевное равновесие в разговоре с ним. Что бы он ни говорил ей, она только пуще хохочет. Кнопф хохотать не умел.
С минуту я наслаждался кнопфовым бубнением. Потом прошел разделявшие нас ступени, отодвинул его, вытащил из кармана похожий на острогу ключ и протолкнул его в скважину. Дверь отворилась. Взгляд старика некоторое время шарил по косяку, потом утвердился на мне, и осторожная осмысленность появилась в нем.
– К тебе приходила мадам, – сказал он. Кнопфа он еще не видел, но ощущал его присутствие и оттого был неспокоен. – Лезла, – сказал старик. – Я велел, чтобы позже…
В кухне Кнопф уселся на зыбкую табуретку.
– Нет слов, – сказал он. – Так жить нельзя. Сам же в дурку загремишь. Сдал бы ты его куда-нибудь…
Старик бесшумно возник в дверях, шевельнул разросшимися бровями и припечатал:
– Не велик барин. Сам дорогу найдет!
Кнопф бестолково задвигал руками по столу и принялся корчить рожи в окно. Старик запугал его с самого начала. Я бы с удовольствием полюбовался происходящим, не вмешиваясь, но Бог его ведает, до чего может дойти старик на просторе, а Кнопф мне нужен был живой. В конце концов, я имел право знать, зачем он меня домогался.
Я подошел к барометру и постучал по стеклу. Старик отвел взор от изнемогающего Кнопфа и уставился на меня.
– Давление падает, – сказал я значительно. – Это время надо переждать. Старик моргнул и с сожалением посмотрел на недоеденного гостя.
– Лягу. – сказал он. – Полежу. С давлением шутить не приходится. – Зашаркал прочь, обернулся и с вдруг неожиданной силою потряс в воздухе пальцем.
Пока я грел воду для кофе, Кнопф пришел в себя. Он выхлебал, что было в чашке, сказал, что кофе – дрянь и что жить в психушке может и интересно, но уж больно, как бы это сказать…
– Если хочешь знать, – оборвал я его, – это говорит о незаурядной крепости моего духа.
– Тебе он понадобится, твой дух, – сказал Кнопф зловеще. – Славянскую расхлябанность необходимо преодолевать без пустых сожалений.
Вот как! По-моему, он даже щелкнул зубами. Зря я не дал старику натешиться. Кнопф тем временем и сам почувствовал, что его занесло. Он взмахнул рукою, не то прощая мои слабости, не то отметая их.
– Я был у тебя в издательстве, – объявил он многозначительно и примолк. Может быть, мне следовало выразить изумление или восторг – не знаю. Я пил кофе. Кнопф надулся. Мой одноклассник явно готов был уйти, но отчего-то не мог. Будь я посообразительней, призадумался бы тогда же, но зрелище растерявшегося Володьки Кнопфа тешило меня несказанно. Между тем мой гость в ожидании желанной реплики начал снова:
– Я был у тебя в издательстве…
И тут меня осенило.
– Кнопф, разбойник, так это ты строил Машеньке куры?
Кнопф заалел.
– О тебе говорят много хорошего, – выцедил он. Вместо благодарности я обозвал его интеллектуалом-извращенцем, и это ему понравилось.
– Ты писатель, – сказал Кнопф с дружеской укоризной.
– Не тычь мне в лицо мои слабости! – разозлился я. – И потом – кто тебе позволил выведывать, разнюхивать, кадрить моих подружек, черт тебя дери! Ты хоть можешь сказать, о чем моя книга? Ну, так вот и забудь, что я писатель, пока не прочтешь ее.
Кнопф снова покраснел. Этот отроческий инстинкт сильно сбивал меня с толку, пока я не понял, что краска на щеках моего одноклассника сродни бурчанию в животе или потным ладоням у прочих людей. Не более того.
– Ты таишься, – принялся он снова скулить. – Не хочешь разделить с друзьями свой успех. Забыл, забыл, как, не щадя своей стипендии, праздновали окончание сессии…
Скулеж этот был Кнопфу удивительно к лицу. Все его презрительное джентльменство никуда не девалось, напротив – в устах обновленного Кнопфа оно приобретало благородный страдальческий оттенок.
– Брось, Володька, – махнул я рукой, – на мой гонорар нельзя купить даже дверцу для твоей тачки.
Он крутнул шеей и с сожалением уставился на меня.
– Себя надо уважать, – сказал он назидательно, и Бог знает что приготовлено было у него еще, но в кухню вошел старик. У себя в комнате он мучился из-за того, что не успел разглядеть Кнопфа в прихожей, а в кухне у нас светло. Изо всех сил глядя мимо Володьки, он обошел его, как обходят лужу, намочил под краном указательный палец и разгладил брови. Он оглядел Кнопфа со спины и сварливо сказал мне:
– Я ухожу гулять. Не вздумай расположиться со своей мадам у меня в комнате.
До Кнопфа, наконец, дошло, за кого его принимают. Он скрючился и обернулся к моему родителю. Глаза их встретились, и мне на минуту стало жалко Кнопфа.
Свою усыхающую хитрость старик комбинирует с нарастающим безумием. Как ему это удается – не постигаю.
– Кнопф, – окликнул я, – не стоит так убиваться. У старика пропасть фантазий, ему не уследить за всеми. Однажды он целую неделю держал меня за своего начальника штаба, который загремел под трибунал. Обошлось, как видишь.
Кнопф перестал корчиться, но зато понес какую-то чушь про чувство собственного достоинства, потом объявил, что мой общественный статус накладывает на меня обязательства, из которых отчетливо он смог объяснить одно: «одеваться, Александр, надо прилично. Не гопник же ты, в самом деле».
– …а денег-то и нет! – заключил он неожиданно, и, решив, видимо, что сказал достаточно, умолк. Одним словом, Кнопф вел себя по-дурацки. Я же из-за своего проклятого любопытства не выставил его вон. Что ж, зато теперь у меня есть время разобраться во всем, что случилось.
Не дождавшись от меня ответа, Владимир Викторович Кнопф решил, по-видимому, что пора переходить к делу, и грянул:
– И вот что я тебе, Александр, скажу: иди-ка ты к нам работать.
Я, честно говоря, ожидал чего угодно. Я бы даже не очень удивился, вздумай Кнопф дать мне денег. Однако приглашение на работу было настолько из ряду вон, что я невольно задумался: а нет ли тут какого-нибудь подвоха? Но взгляд моего одноклассника был прям и светел.
– Мерси, – сказал я, все еще подозревая недоразумение. – А не забыл ли ты, Владимир в пылу наших бесед, что я – писатель? Хорошо ли тебе вдолбила это обольстительная Маня Куус? – Потревоженная мыслью, кожа на лбу Кнопфа шевельнулась, но я не дал ему сказать. – Писатель, к твоему сведению, человек порченый. Писатель не может хранить верность жене, благодетелям, отчизне… Писатель с трудом хранит верность самому себе, да и тут норовит отколоть штуку. Ты глядишь в ясные писательские глаза, твоя душонка радуется благородной нищете его, ты уже видишь, как он незаметно и скромно несет свою ношу на чей-то там алтарь… Берегись, Кнопф! Только о себе способен думать этот потертый человечишко. О себе да о своей рукописи. Он возьмет любое жалованье и никогда не будет благодарен. Не связывался бы ты, Вовка, с писателями.
И тут я увидел, что Кнопф стоит. Оттопырив локоть и держа перед собой пустую чашку. В светлых глазах его при этом висела легкая дымка.
– О-о-о! – простонал он, потряхивая головой. – О-о-о! Ты нужен нам позарез, Александр! Ты нужен нам.
– Прекрати завывать, – потребовал я. – Старик может подумать что угодно. Хочешь с ним разбираться? Теперь давай вспомним. Когда-то я действительно был инженером, но с тех пор у меня в голове остался только закон Ома, да и то в превратном толковании. Как писатель я могу заинтересовать полторы тысячи человек в Питере, столько же в Москве, десятка два студентов в Новосибирске и одну растерянную вдову в Североморске. В толк не возьму, чего тебе надо, Кнопф?
Кнопф задвигал лопатками, точно собираясь взлететь, и с непристойной страстью сказал:
– Тебя.
– Слышал бы старик твои признания… Ну да ладно. Скажи мне, чем ты занимаешься?
Странная задумчивость разлилась по новому лицу Кнопфа. Он потупился и вздохнул.
– Смелее, – подбодрил я его, – не то мне придет в голову что-нибудь ужасное.
В глазах его вспыхнуло пламя.
– Учителем, – сказал Кнопф. – Я работаю учителем.
– Царица небесная! – воскликнул я глумливо и тут же устыдился. Губы у Кнопфа надулись, как в те времена, когда одноклассники не хотели признавать его немцем.
– Значит ты так? – проговорил он. Он даже засопел, как это делают мальчишки перед дракой. Деловые соображения, однако, взяли верх, Кнопф перестал сопеть и проговорил устало:
– Вот уж учу. Физкультуре.
– Не ври. – сказал я Кнопфу строго. – Доверчивых людей обманывать грешно.
Но недаром, недаром Кнопф оброс новым лицом! Он живо объяснил свой метод. Циничных подростков требовалось непрерывно ошеломлять.
– Беру кирпич и разрубаю ладонью!
Я немедленно объявил, что не стану рубить кирпичей, как бы дело ни повернулось. На это Кнопф еще раз показал возможности нового лица, и улыбка прямо-таки змеей проскользнула у него по губам.
– Хо-хо! – Негодяй так и сказал: «хо-хо». – Во первых, Шурик, кирпичами там есть кому заниматься, а во-вторых, за такие деньги многие не то что кирпич… Эх, да чего там…
Вот: это было последнее предупреждение. Я еще мог выставить его за дверь. Однако Кнопф не стал держать паузу.
– Ты будешь говорить, Шурик. Два часа в день. А за это… – Искуситель выхватил неведомо откуда лоснящийся прямоугольник визитки и, защемив его меж вытянутых пальцев, подержал у меня перед глазами. Бледными карандашными линиями среди дубовых, крытых золотом листьев вырисована была сумма. Пожалуй, и я бы не решился назвать ее вслух. Сомнений не было – на моем пути встретился соблазн.
Взгляд Кнопфа в который раз уже обегал кухню, умудряясь при этом ни на секунду не терять меня из виду. У меня же вызрела единственная мысль: «Будут знать!» И хоть я ни за что не смог бы объяснить, кого мне предстоит потрясти, но мысль набирала силу, так что в конце концов и Кнопф почуял ее.
– Едем? – не то спросил, не то скомандовал он.
В сумраке прихожей перемещался старик, ощупывая стены. Он наткнулся на Кнопфа, подержал его за рукав, помял в пальцах ткань и вдруг встревожился, принялся бороздить воздух свободной рукой. Я вытянул ладонь, поймал его пальцы, аккуратно стиснул их.
– Уходишь, – сказал старик сварливо и отпустил Кнопфа. – Я не буду ждать тебя. Так и знай!
Кнопф грохотал каблуками вниз по лестнице.
Даже и сейчас сердце мое обмирает сладостно, как возьмусь перебирать первые дни своего искушения. Не деньги, нет! Не сумма, начертанная Кнопфом на визитке, и тут же, кстати, изведенная пухлым ластиком – меня искушало ожидание необычайного. Разве это сказочное жалованье не было залогом дальнейших чудес? Деньги, которых я еще не держал в руках, уже обернулись зыблющимся комфортом Володькиного автомобиля, упоительным ароматом сигареты, которую я мусолил в пальцах, не решаясь раскурить, но главное – тонкая прозрачная пленочка, отделявшая меня от прочих, не известных Кнопфу людей. И ведь я не возлюбил своего немецкого друга (да Бог с ним в конце концов, если ему так хочется быть немцем!), и точно так же, как час назад, били в глаза суетливость его и вздорность, но вот: он был посланником. Где-то там ожидали именно меня, и это мое несомненное избранничество даже Кнопфу сообщало обаяние предвкушения. Клянусь! – попади мы тогда в аварию, или расстройся все из-за вмешательства иных сил, Кнопф был бы любим мною по самый край жизни – искренне и горячо.
Но мы добрались без приключений. По плоскому добротному фасаду между первым и вторым этажом вытянулись в ряд медальоны с загрязнившимися писательскими профилями. Мощные литературные носы словно стремились прорвать тонкие обводы медальонов и вернуть классикам свободу.
Внутри Кнопф поймал за плечо чистенького розового мальчика, который трусил по коридору.
– Что за движения! – сказал он. – Ты, Букашин, бежишь, как пенсионер за трамваем. Дыши увереннее, ставь ногу тверже. – Покосился на меня и отпустил Букашина. Мы прошли коридором, в котором плавали примерно те же запахи, что и машине у Кнопфа. У черной высокой двери он остановился.
– Смотри, сказал Кнопф, – ты любишь шутить. – И вдруг придвинул губы к самому моему уху. – Не все тебя поймут, как я… – Он толкнул дверь, и массивная створка отворилась с приятным чмоканьем.
– Добро пожаловать, Александр Васильевич, – раздалось навстречу, и у левой стены кабинета явился мне маленький коренастый человечек. Он благосклонно смотрел на меня, а вокруг его головы разливалось многоцветное сияние. Я обернулся, но Кнопф, увы, исчез.
– Дело сделано, – проговорил сияющий человечек, – А Владимира Викторовича Кнопфа ждут дети. Не озирайтесь, я представлюсь вам.
Я понял, откуда сияние. По искусно сложенной из цветных булыжников горке рассыпался игрушечный водопад. Водяная пыль висела над ним, а невидимый светильник наполнял это облако играющим светом. Хозяин кабинета тем временем оставил сияющее облако и перешел к просторному замечательному столу. Он опустил маленькую белую ладонь на столешницу, подобную полированному граниту, склонил голову. Нет, человечком его, пожалуй, называть не стоило.
– Ксаверий Борисович Кафтанов. – затем обвел рукою кабинет и прибавил: – Директор этого всего. – Придвинул к себе папку, отвел блестящий затвор и вынул из нее два плотных белых листа.
– Взгляните, – сказал Ксаверий Борисович, – оцените наши усилия. – Темная столешница походила на омут, два листа бумаги подплыли ко мне. – Мы не совсем особенная школа, – проговорил Ксаверий. Я поднял глаза от бумаг. Он ревниво следил за мною!
Господи ты, Боже мой! Может быть, вся жизнь моя пошла бы иначе, подай мне кто-нибудь эти листки лет десять назад. Весь я, смешной, нескладный, обидчивый, злой, бессмысленно добрый, грешный без корысти, но не бездарный, нет, не бездарный ни в коем случае! – глядел из этих строчек. И хоть ни имя мое, ни фамилия не упоминались ни разу, спутать было нельзя. Несколько упоительных кулачных поединков под лестницей Дома писателей, запальчивые петиции, к подписанию которых я склонял кого ни попадя, сосуществование с престарелым родителем, две-три книги, тихонько вышедшие в свет, и смерть…
Я взглянул Ксаверию в глаза, и надо думать, взгляд мой выражал искреннее восхищение. Кафтанов коснулся лба.
– Поверьте, – сказал он, – вы первый, о ком написано так много. Треть страницы вмещает человеческую жизнь с легкостью. И уверяю – герои остаются довольны не меньше вашего. Полагаю, быть писателем и исписывать страницу за страницей нечеловечески трудно. А? – и он засмеялся радостно, точно сдал тяжелый экзамен. – Но скажите мне, не тревожит ли вас это исследование?
Лукавый Ксаверий! В тот день я не мог думать ни о чем, кроме суммы, что посулил мне Кнопф, ручаюсь – Кафтанов видел, как эти цифры прыгали у меня в глазах, и резвился. И тут я отчетливо понял, что моей нищете приходит конец. А иначе, с какой бы стати и Кнопф, и этот кабинет с водопадом, а главное – проворные глаза Ксаверия Кафтанова. Наконец томление стало таким острым, что не в силах выносить его, я сказал, указывая на листки:
– Вздумай вы напечатать это, литературе пришел бы конец.
Наши взгляды встретились, и я с замиранием сердца понял, что попал. Нужно было продолжать, не останавливаясь, и я на мгновение испугался. Но вдохновение восхищенного хама подхватило меня, и нужные слова нашлись.
– Вы спросили, не тревожит ли меня это исследование? Но как может тревожить рассказ о собственной жизни, в котором каждый твой шаг переложен столь многими смыслами, а каждое слово истолковано столь тонко и многозначно. Мало того, что в вашем, ну-у… исследовании человек предстает живым, он кажется поистине неисчерпаемым. Дайте десяти разным людям прочесть эти две страницы, и в воображении каждого возникнет свой герой. Каждый из моих двойников овладеет сознанием читателя, и уже не на бумаге, но в сокровенной глубине личности разрастется один из тех романов, семена которых разбросаны на этих страничках. – Здесь подлое вдохновение сделало паузу, после чего и голос мой зазвучал иначе, и слова пошли иные. – Восторги восторгами, – проговорил я, пощипывая бровь (жест, заимствованный мною у старика в пору его расчетливого жуирования между шестьюдесятью и семьюдесятью), – но меня как профессионала занимает вопрос: чья это рука?
Нынче, когда многое уже произошло, а многое должно вот-вот случиться, я говорю совершенно определенно: Ксаверий Кафтанов занимал свое место по праву! Моя не совсем глупая лесть была уместна, я видел, как расширялись его зрачки. Написанное на листках было его делом, и писательские разглагольствования не были Ксаверию безразличны, но ни движением, ни звуком он не выдал себя.
Да! Кафтанов был решительно на своем месте. Ангел ты или адское исчадие, готовность пройти до конца свой путь сама по себе дает опору как окружающим, так и противостоящим. В тот день я вступил в число окружающих Кафтанова.
Мы благополучно обошли вопрос об авторе моего жизнеописания, так что даже и оставшись безответным, он не повис бессильно в воздухе, но как изящный арабеск венчал мой ритуальный танец.
– Так вот школа, – молвил директор, опираясь о свой берег стола. Необычная школа. Удивительная школа. Пусть меня приговорят к позорному наказанию посреди школьного двора, если хоть где-нибудь есть такое же заведение.
Он внимательно поглядел на меня и, как видно, снова разглядел у меня в глазах проклятые цифры.
– О, не тревожьтесь, – сказал директор, – Кнопф просто не смел назвать большую сумму. – Он придвинул к себе лоснящийся прямоугольник бумаги и вывел на нем умопомрачительное число. Голос мой на некоторое время иссяк. Когда же гортань и небо увлажнились, я кое-как дал понять Кафтанову, что нобелевский комитет еще не обращался ко мне и что прочими писательскими регалиями я тоже пока не отмечен. Кафтанов совершенно серьезно сказал, что будущее неизвестно никому, и качнул бронзовый колокольчик с двуглавым орлом.
– Хотите верьте, хотите нет, – проговорил он. – Колокольчик из гимназии, где учился цесаревич.
– В Царском, против Орловских ворот, – сказал я машинально, и Ксаверий с удовольствие кивнул. Между тем оказалось, что звонил он недаром. В кабинет проник Кнопф с маленьким подносом.
– Алиса? – проговорил Ксаверий Борисович, глядя, как роняет Кнопф сухое печенье на бездонную полировку.
– Рыдает Анюта Бусыгина, – отрапортовал Кнопф.
– Что ж она все рыдает? – сдержанно удивился Ксаверий. Кнопф тем временем расставил между нами все, что было на подносе, и вышел.
– Рыдания эти… – сказал Ксаверий. – Не знаю, что бы я делал без Алисы.
– Психотерапевт? – поинтересовался я. Кафтанов отвел взгляд от чашки.
– В известном смысле… Впрочем… Да Господи, что это я! Вы у нас теперь психотерапевт, Александр Васильевич.
Нет, я не захлебнулся тяжелым маслянистым кофе. Мне кажется, что в тот момент я без сомнений и трепета принял бы императорский венец. Проклятая сумма загипнотизировала меня. Я не просто готов был продаться, я узнал эквивалент своих достоинств, и восторг охватил меня. Очень приятна была и одна коротенькая мыслишка: жалованье мое было куда больше, чем у Кнопфа.
Ксаверий Борисович тем временем следил, как управляюсь я с рассыпающимся печеньем. Но за столом меня оконфузить непросто, и он снова заговорил.
– Гардероб ваш… – сказал он, склоняя голову к плечу. – Вы теперь сможете купить почти все, что продается в этом городе…
Разговоры о моих одеждах – ненавижу! Все должно быть удобно, а я не виноват, что все становится удобно, когда его износишь наполовину. Болван Кнопф тоже имел наглость…
– …и я просто не смею ограничивать вас в выборе. Но вы бы меня крайне обязали, сохранив свой стиль хотя бы для занятий.
Вслед за этим Ксаверий Борисович объявил, что теперь мы отправимся смотреть школу.
Главное: я не люблю детей. Вернее сказать – я их ненавижу! Самые маленькие (их-то и называют ангелочками) непрерывно орут и превращают осмысленную взрослую жизнь в мешанину из дня и ночи. Я знаю, у меня была дочь… То есть, она есть. Ох, дочь моя…
Потом ребеночек становится на ножки и начинает хватать ручками. Чтобы сломать, заметьте. При этом некоторая часть его энергии уходит в вопли, но постепенно он целиком погружается в стихию разрушения. Книги, игрушки, мебель, посуда, обувь, папа с мамой, мирно спящая кошка, другой разрушитель и крикун, которого родили по соседству – все отдано на разграбление и поток. Но – погодите. Настоящее наказание начинается, когда в несовершеннолетних мозгах вызревают первые мысли. Мысли эти до крайности просты, но опасны. Теперь юная особь разрушает мир, используя законы природы и технические достижения. Иные растленные педагоги называют это процессом познания. Что ж, как видно, и у них динамит вместо мозга. К тому же в пору отрочества негодяи и негодяйки снова начинают шуметь. Деморализованные родители снабжают их подходящей электроникой. Мне кажется, человечество еще поставит памятник благодетелю, который найдет способ заключить эту орду в резервации. А чтобы не слишком страдала планета, я бы устроил эти резервации на высокогорных каменистых плато. Пустыня Гоби – что за местность!
Жизнь без выбора – великое благо. Разве можно было хоть кого-нибудь сманить, скажем, в кругосветное путешествие, пока земля оставалась плоской? Насморочное состояние мозгов сужает мир до безопасных размеров. Честное слово, напишу это на двери. Но главное: Кнопф – орудие судьбы! Да это оскорбительно, наконец! Я тоже хорош – не видел человека лет двадцать и на двадцать первый год обойдешься. Зачем бежал, зачем кричал? Но – вру, прекрасно знаю, зачем. До этой встречи я и не думал, что с человеческим лицом случается такое. Я же ясно видел: не Кнопф. Но я его узнал в новом лице. Я тогда подумал, что Кнопф наконец-то дорос до своей фамилии. Надо было, надо было ему это сказать. Глядишь, и поссорились и расплевались бы тут же. Но земля уже перестала быть плоской, я попался на новое лицо Володьки Кнопфа.
В школе Кнопф носился со своей немецкостью, как с писаной торбой, хотя не только немцем, но и евреем-то, наверняка, не был. Он выговаривал свою фамилию, как выговаривают название мудреного механизма, и рыхлое лицо его при этом становилось влажным и розовым. Теперь, же двадцать лет спустя, зачатки твердости и регулярности разрослись и срослись, и как льдом оковали лицо Кнопфа. Хотя мне-то в тот день он как раз улыбался.
Мы забрались в его маленький, похожий на злого жука автомобиль и аккуратно двинулись вдоль университетской набережной. Мне, помню, ужасно хотелось, чтобы Кнопф сказал что-нибудь распространенное, что-нибудь кроме «привет». Отчего-то я был уверен, что вот он и заговорит с акцентом.
Мы миновали биржу, не спеша, перебрались на Петроградскую сторону, и Кнопф неожиданно сварливо сказал:
– Ума не приложу, что ты тут делаешь? – Никакого акцента у него, конечно, не было. Я же вместо того, чтобы достойно ответить грубияну и, наконец, разойтись с ним, пустился в путаные объяснения нашей совместной со стариком жизни. Извиняет меня одно – слишком долго не говорил я ни с кем просто так.
Мы продолжали свой неспешный путь, а Кнопф расспрашивал меня без снисхождения. Наконец, он остановил машину и сказал, что знает способ моего возрождения к новой жизни.
– Смени все, – сказал он, закуривая черную, длинную сигарету. – Остальное изменится само собой.
Наверное, я ответил ему недостаточно молодцевато. Кнопф посмотрел на меня с сожалением и распахнул коробочку с сигаретами. Мне не следовало этого делать, к тому же я не курю, но я не устоял. Боюсь только, что я слишком неуклюже копался в лакированной картонке.
Дома я почистил зубы и забыл о Кнопфе.
Назавтра мне позвонила Машенька Куус и сказала, что мной интересовались. Явился в издательство элегантный господин и, держа в руках последнюю отредактированную мною книгу, хвалил редактуру самым энергичным образом.
– Потом мы пили кофе и говорили о вас, – повинилась Машенька.
– Негодяй хватал вас за коленки, – сказал я мрачно. Машеньке нравится, когда я изображаю ревность, она захихикала, и разговор окончился благополучно. Но скажите на милость, какой ненормальный будет интересоваться редактором? Интеллектуальное извращенство. Плохо же было то, что от изумления я не спросил у Машеньки, когда будут платить. Сбила она меня.
Через неделю объявился Володька Кнопф. Я же точно помнил, что телефонами мы не обменивались.
– Чудак! – отщелкал в трубке Кнопф. – Сидишь в своей берлоге, как сыч, и думаешь, никто не найдет?
– Кнопф, – сказал я ему, – сычи не живут в берлогах. Что тебе? – Так и следовало разговаривать с ним с самого начала, но теперь уж было поздно. Он весело сказал, что хочет получить ничтожную справочку. При этом справочку Кнопф непременно хотел получить у меня дома. Не могу рассказать, как мне стало тошно, когда я понял, что Кнопф вот-вот приедет. С досады я пнул табуретку, и она отлетела с грохотом.
– Не суетись, – сказал Кнопф, – старому другу довольно будет чашечки кофе.
Убить меня мало! Ведь я же потащился в магазин за кофе. Это и называется – вить веревки.
Когда я вернулся, автомобиль-жук уже стоял у нашего подъезда. Я вспомнил, что не давал Кнопфу адреса и расстроился еще больше.
За два марша до своей двери я услышал, как Кнопф препирается со стариком.
– Я Кнопф, – толковал Кнопф. – Владимир Викторович Кнопф.
Про старика можно говорить, что угодно, но пока одна Машенька Куус сохранила душевное равновесие в разговоре с ним. Что бы он ни говорил ей, она только пуще хохочет. Кнопф хохотать не умел.
С минуту я наслаждался кнопфовым бубнением. Потом прошел разделявшие нас ступени, отодвинул его, вытащил из кармана похожий на острогу ключ и протолкнул его в скважину. Дверь отворилась. Взгляд старика некоторое время шарил по косяку, потом утвердился на мне, и осторожная осмысленность появилась в нем.
– К тебе приходила мадам, – сказал он. Кнопфа он еще не видел, но ощущал его присутствие и оттого был неспокоен. – Лезла, – сказал старик. – Я велел, чтобы позже…
В кухне Кнопф уселся на зыбкую табуретку.
– Нет слов, – сказал он. – Так жить нельзя. Сам же в дурку загремишь. Сдал бы ты его куда-нибудь…
Старик бесшумно возник в дверях, шевельнул разросшимися бровями и припечатал:
– Не велик барин. Сам дорогу найдет!
Кнопф бестолково задвигал руками по столу и принялся корчить рожи в окно. Старик запугал его с самого начала. Я бы с удовольствием полюбовался происходящим, не вмешиваясь, но Бог его ведает, до чего может дойти старик на просторе, а Кнопф мне нужен был живой. В конце концов, я имел право знать, зачем он меня домогался.
Я подошел к барометру и постучал по стеклу. Старик отвел взор от изнемогающего Кнопфа и уставился на меня.
– Давление падает, – сказал я значительно. – Это время надо переждать. Старик моргнул и с сожалением посмотрел на недоеденного гостя.
– Лягу. – сказал он. – Полежу. С давлением шутить не приходится. – Зашаркал прочь, обернулся и с вдруг неожиданной силою потряс в воздухе пальцем.
Пока я грел воду для кофе, Кнопф пришел в себя. Он выхлебал, что было в чашке, сказал, что кофе – дрянь и что жить в психушке может и интересно, но уж больно, как бы это сказать…
– Если хочешь знать, – оборвал я его, – это говорит о незаурядной крепости моего духа.
– Тебе он понадобится, твой дух, – сказал Кнопф зловеще. – Славянскую расхлябанность необходимо преодолевать без пустых сожалений.
Вот как! По-моему, он даже щелкнул зубами. Зря я не дал старику натешиться. Кнопф тем временем и сам почувствовал, что его занесло. Он взмахнул рукою, не то прощая мои слабости, не то отметая их.
– Я был у тебя в издательстве, – объявил он многозначительно и примолк. Может быть, мне следовало выразить изумление или восторг – не знаю. Я пил кофе. Кнопф надулся. Мой одноклассник явно готов был уйти, но отчего-то не мог. Будь я посообразительней, призадумался бы тогда же, но зрелище растерявшегося Володьки Кнопфа тешило меня несказанно. Между тем мой гость в ожидании желанной реплики начал снова:
– Я был у тебя в издательстве…
И тут меня осенило.
– Кнопф, разбойник, так это ты строил Машеньке куры?
Кнопф заалел.
– О тебе говорят много хорошего, – выцедил он. Вместо благодарности я обозвал его интеллектуалом-извращенцем, и это ему понравилось.
– Ты писатель, – сказал Кнопф с дружеской укоризной.
– Не тычь мне в лицо мои слабости! – разозлился я. – И потом – кто тебе позволил выведывать, разнюхивать, кадрить моих подружек, черт тебя дери! Ты хоть можешь сказать, о чем моя книга? Ну, так вот и забудь, что я писатель, пока не прочтешь ее.
Кнопф снова покраснел. Этот отроческий инстинкт сильно сбивал меня с толку, пока я не понял, что краска на щеках моего одноклассника сродни бурчанию в животе или потным ладоням у прочих людей. Не более того.
– Ты таишься, – принялся он снова скулить. – Не хочешь разделить с друзьями свой успех. Забыл, забыл, как, не щадя своей стипендии, праздновали окончание сессии…
Скулеж этот был Кнопфу удивительно к лицу. Все его презрительное джентльменство никуда не девалось, напротив – в устах обновленного Кнопфа оно приобретало благородный страдальческий оттенок.
– Брось, Володька, – махнул я рукой, – на мой гонорар нельзя купить даже дверцу для твоей тачки.
Он крутнул шеей и с сожалением уставился на меня.
– Себя надо уважать, – сказал он назидательно, и Бог знает что приготовлено было у него еще, но в кухню вошел старик. У себя в комнате он мучился из-за того, что не успел разглядеть Кнопфа в прихожей, а в кухне у нас светло. Изо всех сил глядя мимо Володьки, он обошел его, как обходят лужу, намочил под краном указательный палец и разгладил брови. Он оглядел Кнопфа со спины и сварливо сказал мне:
– Я ухожу гулять. Не вздумай расположиться со своей мадам у меня в комнате.
До Кнопфа, наконец, дошло, за кого его принимают. Он скрючился и обернулся к моему родителю. Глаза их встретились, и мне на минуту стало жалко Кнопфа.
Свою усыхающую хитрость старик комбинирует с нарастающим безумием. Как ему это удается – не постигаю.
– Кнопф, – окликнул я, – не стоит так убиваться. У старика пропасть фантазий, ему не уследить за всеми. Однажды он целую неделю держал меня за своего начальника штаба, который загремел под трибунал. Обошлось, как видишь.
Кнопф перестал корчиться, но зато понес какую-то чушь про чувство собственного достоинства, потом объявил, что мой общественный статус накладывает на меня обязательства, из которых отчетливо он смог объяснить одно: «одеваться, Александр, надо прилично. Не гопник же ты, в самом деле».
– …а денег-то и нет! – заключил он неожиданно, и, решив, видимо, что сказал достаточно, умолк. Одним словом, Кнопф вел себя по-дурацки. Я же из-за своего проклятого любопытства не выставил его вон. Что ж, зато теперь у меня есть время разобраться во всем, что случилось.
Не дождавшись от меня ответа, Владимир Викторович Кнопф решил, по-видимому, что пора переходить к делу, и грянул:
– И вот что я тебе, Александр, скажу: иди-ка ты к нам работать.
Я, честно говоря, ожидал чего угодно. Я бы даже не очень удивился, вздумай Кнопф дать мне денег. Однако приглашение на работу было настолько из ряду вон, что я невольно задумался: а нет ли тут какого-нибудь подвоха? Но взгляд моего одноклассника был прям и светел.
– Мерси, – сказал я, все еще подозревая недоразумение. – А не забыл ли ты, Владимир в пылу наших бесед, что я – писатель? Хорошо ли тебе вдолбила это обольстительная Маня Куус? – Потревоженная мыслью, кожа на лбу Кнопфа шевельнулась, но я не дал ему сказать. – Писатель, к твоему сведению, человек порченый. Писатель не может хранить верность жене, благодетелям, отчизне… Писатель с трудом хранит верность самому себе, да и тут норовит отколоть штуку. Ты глядишь в ясные писательские глаза, твоя душонка радуется благородной нищете его, ты уже видишь, как он незаметно и скромно несет свою ношу на чей-то там алтарь… Берегись, Кнопф! Только о себе способен думать этот потертый человечишко. О себе да о своей рукописи. Он возьмет любое жалованье и никогда не будет благодарен. Не связывался бы ты, Вовка, с писателями.
И тут я увидел, что Кнопф стоит. Оттопырив локоть и держа перед собой пустую чашку. В светлых глазах его при этом висела легкая дымка.
– О-о-о! – простонал он, потряхивая головой. – О-о-о! Ты нужен нам позарез, Александр! Ты нужен нам.
– Прекрати завывать, – потребовал я. – Старик может подумать что угодно. Хочешь с ним разбираться? Теперь давай вспомним. Когда-то я действительно был инженером, но с тех пор у меня в голове остался только закон Ома, да и то в превратном толковании. Как писатель я могу заинтересовать полторы тысячи человек в Питере, столько же в Москве, десятка два студентов в Новосибирске и одну растерянную вдову в Североморске. В толк не возьму, чего тебе надо, Кнопф?
Кнопф задвигал лопатками, точно собираясь взлететь, и с непристойной страстью сказал:
– Тебя.
– Слышал бы старик твои признания… Ну да ладно. Скажи мне, чем ты занимаешься?
Странная задумчивость разлилась по новому лицу Кнопфа. Он потупился и вздохнул.
– Смелее, – подбодрил я его, – не то мне придет в голову что-нибудь ужасное.
В глазах его вспыхнуло пламя.
– Учителем, – сказал Кнопф. – Я работаю учителем.
– Царица небесная! – воскликнул я глумливо и тут же устыдился. Губы у Кнопфа надулись, как в те времена, когда одноклассники не хотели признавать его немцем.
– Значит ты так? – проговорил он. Он даже засопел, как это делают мальчишки перед дракой. Деловые соображения, однако, взяли верх, Кнопф перестал сопеть и проговорил устало:
– Вот уж учу. Физкультуре.
– Не ври. – сказал я Кнопфу строго. – Доверчивых людей обманывать грешно.
Но недаром, недаром Кнопф оброс новым лицом! Он живо объяснил свой метод. Циничных подростков требовалось непрерывно ошеломлять.
– Беру кирпич и разрубаю ладонью!
Я немедленно объявил, что не стану рубить кирпичей, как бы дело ни повернулось. На это Кнопф еще раз показал возможности нового лица, и улыбка прямо-таки змеей проскользнула у него по губам.
– Хо-хо! – Негодяй так и сказал: «хо-хо». – Во первых, Шурик, кирпичами там есть кому заниматься, а во-вторых, за такие деньги многие не то что кирпич… Эх, да чего там…
Вот: это было последнее предупреждение. Я еще мог выставить его за дверь. Однако Кнопф не стал держать паузу.
– Ты будешь говорить, Шурик. Два часа в день. А за это… – Искуситель выхватил неведомо откуда лоснящийся прямоугольник визитки и, защемив его меж вытянутых пальцев, подержал у меня перед глазами. Бледными карандашными линиями среди дубовых, крытых золотом листьев вырисована была сумма. Пожалуй, и я бы не решился назвать ее вслух. Сомнений не было – на моем пути встретился соблазн.
Взгляд Кнопфа в который раз уже обегал кухню, умудряясь при этом ни на секунду не терять меня из виду. У меня же вызрела единственная мысль: «Будут знать!» И хоть я ни за что не смог бы объяснить, кого мне предстоит потрясти, но мысль набирала силу, так что в конце концов и Кнопф почуял ее.
– Едем? – не то спросил, не то скомандовал он.
В сумраке прихожей перемещался старик, ощупывая стены. Он наткнулся на Кнопфа, подержал его за рукав, помял в пальцах ткань и вдруг встревожился, принялся бороздить воздух свободной рукой. Я вытянул ладонь, поймал его пальцы, аккуратно стиснул их.
– Уходишь, – сказал старик сварливо и отпустил Кнопфа. – Я не буду ждать тебя. Так и знай!
Кнопф грохотал каблуками вниз по лестнице.
Даже и сейчас сердце мое обмирает сладостно, как возьмусь перебирать первые дни своего искушения. Не деньги, нет! Не сумма, начертанная Кнопфом на визитке, и тут же, кстати, изведенная пухлым ластиком – меня искушало ожидание необычайного. Разве это сказочное жалованье не было залогом дальнейших чудес? Деньги, которых я еще не держал в руках, уже обернулись зыблющимся комфортом Володькиного автомобиля, упоительным ароматом сигареты, которую я мусолил в пальцах, не решаясь раскурить, но главное – тонкая прозрачная пленочка, отделявшая меня от прочих, не известных Кнопфу людей. И ведь я не возлюбил своего немецкого друга (да Бог с ним в конце концов, если ему так хочется быть немцем!), и точно так же, как час назад, били в глаза суетливость его и вздорность, но вот: он был посланником. Где-то там ожидали именно меня, и это мое несомненное избранничество даже Кнопфу сообщало обаяние предвкушения. Клянусь! – попади мы тогда в аварию, или расстройся все из-за вмешательства иных сил, Кнопф был бы любим мною по самый край жизни – искренне и горячо.
Но мы добрались без приключений. По плоскому добротному фасаду между первым и вторым этажом вытянулись в ряд медальоны с загрязнившимися писательскими профилями. Мощные литературные носы словно стремились прорвать тонкие обводы медальонов и вернуть классикам свободу.
Внутри Кнопф поймал за плечо чистенького розового мальчика, который трусил по коридору.
– Что за движения! – сказал он. – Ты, Букашин, бежишь, как пенсионер за трамваем. Дыши увереннее, ставь ногу тверже. – Покосился на меня и отпустил Букашина. Мы прошли коридором, в котором плавали примерно те же запахи, что и машине у Кнопфа. У черной высокой двери он остановился.
– Смотри, сказал Кнопф, – ты любишь шутить. – И вдруг придвинул губы к самому моему уху. – Не все тебя поймут, как я… – Он толкнул дверь, и массивная створка отворилась с приятным чмоканьем.
– Добро пожаловать, Александр Васильевич, – раздалось навстречу, и у левой стены кабинета явился мне маленький коренастый человечек. Он благосклонно смотрел на меня, а вокруг его головы разливалось многоцветное сияние. Я обернулся, но Кнопф, увы, исчез.
– Дело сделано, – проговорил сияющий человечек, – А Владимира Викторовича Кнопфа ждут дети. Не озирайтесь, я представлюсь вам.
Я понял, откуда сияние. По искусно сложенной из цветных булыжников горке рассыпался игрушечный водопад. Водяная пыль висела над ним, а невидимый светильник наполнял это облако играющим светом. Хозяин кабинета тем временем оставил сияющее облако и перешел к просторному замечательному столу. Он опустил маленькую белую ладонь на столешницу, подобную полированному граниту, склонил голову. Нет, человечком его, пожалуй, называть не стоило.
– Ксаверий Борисович Кафтанов. – затем обвел рукою кабинет и прибавил: – Директор этого всего. – Придвинул к себе папку, отвел блестящий затвор и вынул из нее два плотных белых листа.
– Взгляните, – сказал Ксаверий Борисович, – оцените наши усилия. – Темная столешница походила на омут, два листа бумаги подплыли ко мне. – Мы не совсем особенная школа, – проговорил Ксаверий. Я поднял глаза от бумаг. Он ревниво следил за мною!
Господи ты, Боже мой! Может быть, вся жизнь моя пошла бы иначе, подай мне кто-нибудь эти листки лет десять назад. Весь я, смешной, нескладный, обидчивый, злой, бессмысленно добрый, грешный без корысти, но не бездарный, нет, не бездарный ни в коем случае! – глядел из этих строчек. И хоть ни имя мое, ни фамилия не упоминались ни разу, спутать было нельзя. Несколько упоительных кулачных поединков под лестницей Дома писателей, запальчивые петиции, к подписанию которых я склонял кого ни попадя, сосуществование с престарелым родителем, две-три книги, тихонько вышедшие в свет, и смерть…
Я взглянул Ксаверию в глаза, и надо думать, взгляд мой выражал искреннее восхищение. Кафтанов коснулся лба.
– Поверьте, – сказал он, – вы первый, о ком написано так много. Треть страницы вмещает человеческую жизнь с легкостью. И уверяю – герои остаются довольны не меньше вашего. Полагаю, быть писателем и исписывать страницу за страницей нечеловечески трудно. А? – и он засмеялся радостно, точно сдал тяжелый экзамен. – Но скажите мне, не тревожит ли вас это исследование?
Лукавый Ксаверий! В тот день я не мог думать ни о чем, кроме суммы, что посулил мне Кнопф, ручаюсь – Кафтанов видел, как эти цифры прыгали у меня в глазах, и резвился. И тут я отчетливо понял, что моей нищете приходит конец. А иначе, с какой бы стати и Кнопф, и этот кабинет с водопадом, а главное – проворные глаза Ксаверия Кафтанова. Наконец томление стало таким острым, что не в силах выносить его, я сказал, указывая на листки:
– Вздумай вы напечатать это, литературе пришел бы конец.
Наши взгляды встретились, и я с замиранием сердца понял, что попал. Нужно было продолжать, не останавливаясь, и я на мгновение испугался. Но вдохновение восхищенного хама подхватило меня, и нужные слова нашлись.
– Вы спросили, не тревожит ли меня это исследование? Но как может тревожить рассказ о собственной жизни, в котором каждый твой шаг переложен столь многими смыслами, а каждое слово истолковано столь тонко и многозначно. Мало того, что в вашем, ну-у… исследовании человек предстает живым, он кажется поистине неисчерпаемым. Дайте десяти разным людям прочесть эти две страницы, и в воображении каждого возникнет свой герой. Каждый из моих двойников овладеет сознанием читателя, и уже не на бумаге, но в сокровенной глубине личности разрастется один из тех романов, семена которых разбросаны на этих страничках. – Здесь подлое вдохновение сделало паузу, после чего и голос мой зазвучал иначе, и слова пошли иные. – Восторги восторгами, – проговорил я, пощипывая бровь (жест, заимствованный мною у старика в пору его расчетливого жуирования между шестьюдесятью и семьюдесятью), – но меня как профессионала занимает вопрос: чья это рука?
Нынче, когда многое уже произошло, а многое должно вот-вот случиться, я говорю совершенно определенно: Ксаверий Кафтанов занимал свое место по праву! Моя не совсем глупая лесть была уместна, я видел, как расширялись его зрачки. Написанное на листках было его делом, и писательские разглагольствования не были Ксаверию безразличны, но ни движением, ни звуком он не выдал себя.
Да! Кафтанов был решительно на своем месте. Ангел ты или адское исчадие, готовность пройти до конца свой путь сама по себе дает опору как окружающим, так и противостоящим. В тот день я вступил в число окружающих Кафтанова.
Мы благополучно обошли вопрос об авторе моего жизнеописания, так что даже и оставшись безответным, он не повис бессильно в воздухе, но как изящный арабеск венчал мой ритуальный танец.
– Так вот школа, – молвил директор, опираясь о свой берег стола. Необычная школа. Удивительная школа. Пусть меня приговорят к позорному наказанию посреди школьного двора, если хоть где-нибудь есть такое же заведение.
Он внимательно поглядел на меня и, как видно, снова разглядел у меня в глазах проклятые цифры.
– О, не тревожьтесь, – сказал директор, – Кнопф просто не смел назвать большую сумму. – Он придвинул к себе лоснящийся прямоугольник бумаги и вывел на нем умопомрачительное число. Голос мой на некоторое время иссяк. Когда же гортань и небо увлажнились, я кое-как дал понять Кафтанову, что нобелевский комитет еще не обращался ко мне и что прочими писательскими регалиями я тоже пока не отмечен. Кафтанов совершенно серьезно сказал, что будущее неизвестно никому, и качнул бронзовый колокольчик с двуглавым орлом.
– Хотите верьте, хотите нет, – проговорил он. – Колокольчик из гимназии, где учился цесаревич.
– В Царском, против Орловских ворот, – сказал я машинально, и Ксаверий с удовольствие кивнул. Между тем оказалось, что звонил он недаром. В кабинет проник Кнопф с маленьким подносом.
– Алиса? – проговорил Ксаверий Борисович, глядя, как роняет Кнопф сухое печенье на бездонную полировку.
– Рыдает Анюта Бусыгина, – отрапортовал Кнопф.
– Что ж она все рыдает? – сдержанно удивился Ксаверий. Кнопф тем временем расставил между нами все, что было на подносе, и вышел.
– Рыдания эти… – сказал Ксаверий. – Не знаю, что бы я делал без Алисы.
– Психотерапевт? – поинтересовался я. Кафтанов отвел взгляд от чашки.
– В известном смысле… Впрочем… Да Господи, что это я! Вы у нас теперь психотерапевт, Александр Васильевич.
Нет, я не захлебнулся тяжелым маслянистым кофе. Мне кажется, что в тот момент я без сомнений и трепета принял бы императорский венец. Проклятая сумма загипнотизировала меня. Я не просто готов был продаться, я узнал эквивалент своих достоинств, и восторг охватил меня. Очень приятна была и одна коротенькая мыслишка: жалованье мое было куда больше, чем у Кнопфа.
Ксаверий Борисович тем временем следил, как управляюсь я с рассыпающимся печеньем. Но за столом меня оконфузить непросто, и он снова заговорил.
– Гардероб ваш… – сказал он, склоняя голову к плечу. – Вы теперь сможете купить почти все, что продается в этом городе…
Разговоры о моих одеждах – ненавижу! Все должно быть удобно, а я не виноват, что все становится удобно, когда его износишь наполовину. Болван Кнопф тоже имел наглость…
– …и я просто не смею ограничивать вас в выборе. Но вы бы меня крайне обязали, сохранив свой стиль хотя бы для занятий.
Вслед за этим Ксаверий Борисович объявил, что теперь мы отправимся смотреть школу.
Главное: я не люблю детей. Вернее сказать – я их ненавижу! Самые маленькие (их-то и называют ангелочками) непрерывно орут и превращают осмысленную взрослую жизнь в мешанину из дня и ночи. Я знаю, у меня была дочь… То есть, она есть. Ох, дочь моя…
Потом ребеночек становится на ножки и начинает хватать ручками. Чтобы сломать, заметьте. При этом некоторая часть его энергии уходит в вопли, но постепенно он целиком погружается в стихию разрушения. Книги, игрушки, мебель, посуда, обувь, папа с мамой, мирно спящая кошка, другой разрушитель и крикун, которого родили по соседству – все отдано на разграбление и поток. Но – погодите. Настоящее наказание начинается, когда в несовершеннолетних мозгах вызревают первые мысли. Мысли эти до крайности просты, но опасны. Теперь юная особь разрушает мир, используя законы природы и технические достижения. Иные растленные педагоги называют это процессом познания. Что ж, как видно, и у них динамит вместо мозга. К тому же в пору отрочества негодяи и негодяйки снова начинают шуметь. Деморализованные родители снабжают их подходящей электроникой. Мне кажется, человечество еще поставит памятник благодетелю, который найдет способ заключить эту орду в резервации. А чтобы не слишком страдала планета, я бы устроил эти резервации на высокогорных каменистых плато. Пустыня Гоби – что за местность!