одному, мы трудимся по очереди, а свободные в это время уходят вперед, чтобы
выбрать получше путь, или поднимаются на высокие прибрежные склоны.
Мы движемся по Лагорте медленно, как альпинисты при восхождении на
сложную вершину, и поэтому сверху, с прибрежных склонов, можно увидеть почти
весь наш путь за два предыдущих дня.
Сверху в некоторых местах видны и дальние, покрытые лесом увалы, среди
которых находится начальный пункт нашего движения к Уралу - железнодорожная
станция с запоминающимся названием Сивая Маска.
Впрочем, это еще что - в тридцати километрах от Сивой Маски, возле
Абези, есть поселок Фион-Пион.
Веселые люди обживали Север. Истоков всех оставленных ими на карте имен
теперь не сыщешь, но кое-что известно.
На Севере же, в низовьях Оби, есть поселок Елка-Шапка. Была на его
месте небольшая рыбацкая деревушка. Как-то неказисто называлась. И вот
однажды, когда ее жителям стало известно, что мимо должно проплыть высокое
начальство (а именно, тобольский губернатор - это было лет семьдесят назад),
они взяли и "украсили" свою деревню: у всех елок, что стояли вдоль реки,
обрубили нижние сучья, а верхние оставили. И стали елки в шапках.
(Но разумеется, не только на Севере есть чудеса топонимики. В двадцати
километрах от Москвы по Рогачевскому шоссе среди обычных Агафоних и Рыбаков
вдруг - село Габо. Появилось это Габо не со времен войны 1812 года, а совсем
недавно, когда в один колхоз "укрупнились" четыре деревни - Глазово,
Акишево, Бабиха и Овсянкково...)
Лукавая поэзия диковинных названий... Одни из них способны породить
недоумение или улыбку, другие же просто ласкают слух и вызывают желание
увидеть их обладателей. Хотя бы вот такие, тоже северные: Шурышкары,
Вонзетур, Лабытнанги...
...Иногда там, где поток но наледи ровнее и в нем нет больших волн, мы
спускаем байдарки на воду и на бечеве, слегка подправляя веслами, чтобы не
задевали ледяную кромку, тянем их против течения. Подъем по воде вносит
разнообразие в наше движение вверх по Лагорте, но облегчение, которое он
дает, обычно непродолжительно; сверху то и дело прорываются заряды колотых
льдин, и тогда байдарки приходится опять выдергивать на "сушу" и тянуть по
наледи.
Была река - и нет реки. Распластавшись по каменистой отмели, она тихо
ушла под снег. Метров через триста, в конце снежного заноса, перекинутого,
как плотина, с берега на берег, она опять явилась на белый свет. Как язык из
пасти чудища, вылезала там Лагорта из большой снежной пещеры.
Обледеневший неровный свод покрыт крупными, продолговатыми каплями.
Падая, они гулко стучат по гладкой поверхности реки, обессилевшей под
тяжестью снега. На неярком свету в стекле студеного потока дрожит каменистое
дно. Мы проходим редкой цепочкой по снежному мосту и, убедившись, что он
крепкий, волочим по нему байдарки на другой берег.
Снежная пещера - чуть ниже развилки Лагорты, где сливаются два ее
истока. Оба они идут с Урала, оба текут в одинаковой местности - по
бугристой тундре, но один из них в наледях и снежниках, а другой голый.
Крутым потоком бурлит среди камней, и, сколько видно, нет вдоль него ни
белой полоски, ни пятнышка. Вот те раз... А мы-то думали, что теперь до
самого Урала будет снег. Каким же истоком Лагорты идти дальше? Может быть,
легче по тому, где наледи и снежники, но зато другой прямиком ведет к
хребту. И хоть нам известно, что в пути далеко не всякая прямая есть
кратчайшее расстояние, решаем подниматься бесснежным истоком Лагорты, среди
камней и бурунов.
По крутой каменистой речке тянуть байдарку вверх тяжело. Течение
напирает, не пускает, а глубины нет - всюду камни. Один из нас с веревкой от
байдарки в руке бродит в сапогах поперек потока, высматривает, где меньше
камней и поглубже, но, ничего хорошего не найдя, начинает выковыривать
ногами камни на дне. Поток подхватывает их и относит. Появляется канава.
Проводим байдарку по канаве, но она все равно ползет по камням. Передний
наваливается всем своим весом на веревку, а второй, тот, что у байдарки, не
только тянет ее вперед за фальшборт, но еще и приподнимает. Второму особенно
тяжело. Он то и дело выпрямляется и переводит дыхание. А байдарка потихоньку
ползет. Даже сквозь шум бурлящей вокруг воды слышен скрежет металлического
поддона. Резкий, как гвоздем по стеклу. И кажется, что поддон рвется
пополам, а следом за ним не выдерживает и оболочка. Вытаскиваешь байдарку,
где чуть поглубже и потише, смотришь - нет, все в порядке. А никак не
привыкнешь. Очень противный звук.
Металлические животы для байдарок - великая выдумка (надо признать это
без ложной скромности). Но даже они не в состоянии предохранить нас от всех
бед. Больше того, иногда могут доставить лишние хлопоты. Так было у нас в
середине подъема по каменистому истоку Лагорты, когда Петр перезаряжал на
берегу кинокамеру и мы на время лишились двух рабочих рук. Тут как раз одну
байдарку швырнуло струей в сторону, зажало между двумя камнями, легко, как
лист бумаги, сорвало с нее поддон и прилепило его под водой к большому
валуну. Мы провозились часа два, прежде чем вырвали у речки поддон и снова
поставили его на место.
От нагретой солнцем тундры поднимается волнистое тепло. Мы сидим на
высоком берегу Лагорты, Камни вокруг щедро, словно лишней краской, обмазаны
цветастыми лишайниками. Пухлые мазки эти на камнях и скалах лежат круглый
год, но только весной, промытые солнцем и ветрами, они так разноцветны и
ярки. Каждый заросший лишайниками и нагретый кусок скалы - как смирный
зверь. Приятно, прислонившись к нему, вдруг ощутить плечом или щекой теплую
и добрую шершавость.
...Горы, присыпанные снегом. Небо за ними темно-лиловое, с розовым
отблеском. А горы, словно их макнули в краску, малиновые. И горит, и
сползает та малиновость по их бокам в забитые тенью ущелья. Это солнце.
Низкое ночное солнце, процеженное сквозь пелену влажного весеннего воздуха.
Солнце топит в краске горы. Снежные полосы в морщинах и складках гор седыми
волосами спускаются с вершин и растворяются среди темных, мглистых скал.
Лагерь мы устроили в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом, подтачивая
наледь, бормочет речка. На бурой подушке тундры вокруг палаток розовые
брызги - цветы, живучая полярная мелкота. На низких ивах редкие желтые
шарики. Но рядом, у каменистой осыпи, желтого больше. Желтым там все залито.
Цветет сиверсия.
Отступление биологическое. О цветах, птицах и хариусах
Очнувшись от долгой зимней спячки, северные растения цветут торопливо.
У здешних цветов трудная жизнь, они не могут позволить себе ждать устойчивых
теплых дней - слишком коротко отведенное им лето. И поэтому, едва пригреет
солнце, едва оголится земля на южных склонах, как на бурой подушке тундры
появляются цветы. Восьмиконечные звездочки дриад, колосья горлеца, подушки
бесстебельных смолевок. В пестром братстве северных цветов выделяется желтая
мохнатоногая сиверсия. Звучностью имени и величиной. И неистребимым
жизнелюбием.
Сиверсия - краса Севера. По садовым меркам она не очень крупный цветок,
как гвоздика, может быть, даже и меньше, но рядом со своими северными
соседями сиверсия - исполин. И в то же время цветок-старик. Многолетник,
достигающий порой ста и даже ста пятидесяти лет. (Дуб, под которым сидел,
например, Пушкин - это еще куда ни шло, к этому мы уже привыкли, но
обыкновенный низенький цветочек, желтевший тут в лицейские годы поэта...)
Словно показывая пример своим приземистым землякам, сиверсия встречает
лето одной из первых. Еще в начале весны, когда принимается по-настоящему
пригревать солнце, темный куст сиверсии под слоем снега привлекает к себе
солнечные лучи (которые так яростно отражает чистый снег) и, нагреваясь,
обтаивает пространство вокруг себя. Сверху, словно стекло, появляется тонкая
ледяная корка. Так образуется парничок - естественное укрытие от мороза и
ветра с температурой на несколько градусов более высокой, чем снаружи.
Отжившие резные листья сиверсии скапливаются у земли и посмертным тлением
своим еще сильнее утепляют хижину. В прозрачном куполе под снегом растение
начинает жить, дышать, питаться соками корней и прошлогодних листьев.
Увеличивается и наклевывается бутон. А когда наступает резкое потепление,
пар-ничок разрушается и из-под снега появляется распускающийся цветок.
В умении продлить весну и лето сиверсия не одинока. И в этом мудрость
северной природы.
Живая природа вообще хитра и изворотлива, она умеет отлично
приспосабливаться к разным условиям (лишь потому она и существует!), но
"мудрость" северных растений особенно бросается в глаза. Это и понятно - уж
очень трудно бороться им за свое скромное место под скупым солнцем.
Многого не хватает северным растениям, но кое от чего они вынуждены и
спасаться. Им не хватает тепла и света. И, как это ни странно для
заболоченного и дождливого Севера, им не хватает влаги. А спасаться надо от
холода. От ветра. И - это тоже удивительно - от того лее света.
Отсюда и особое строение цветков, стеблей и листьев, придающее северным
растениям вид жителей знойного юга. Все как в пустынях, но в других
размерах.
Растения Крайнего Севера, как правило, очень мелкие, приземистые и
стелющиеся. А если у растения и есть вертикальный стебель, то он лишь для
цветка, листья же расположены низко, у корней, и собраны в ершистую розетку.
Прильнув к земле, цветы спасаются от сильных и холодных ветров. Кроме того,
листья, собранные в кучу, отжив свое, гниют и согревают корни и стебель.
Несмотря на такие уловки, ветры все равно добираются до растений и
стараются высушить их на корню. Но у растений есть еще защита - листочки у
них мелкие, резные, а ножки, как стебли кактусов, покрыты иголками или
пушистым и шелковистым ворсом. Но иногда и наоборот - листья гладкие,
блестящие - чтобы сильнее отражать солнечные лучи. Это нужно летом, когда
яркое круглосуточное солнце обжигает и сушит растения. Ранней весной
обратная задача - добыть тепло. И вот одни из них, такие, как сиверсия,
приспосабливаются цвести еще под снегом, в темно-зеленой листве других
появляется фиолетовый оттенок: так лучше поглощается свет.
Вмешательство ветра в жизнь Севера сказывается не только на размерах и
строении травянистых растений, но также и на форме кустарников и деревьев,
сумевших пробраться в тундру вплотную к Полярному Уралу.
На буграх кустарников и деревьев здесь не встретишь: мелкий снег и нет
защиты от ветра, в логах же и понижениях кустарник весь подстрижен, словно в
городском сквере. Это ветер жесткими морозными снежинками срезает за зиму
все ветки вровень с поверхностью снега. У деревьев, растущих в лесотундре -
у одиноких лиственниц и елей, наоборот, обглоданы лишь нижние сучья, те, до
которых может добраться стелющаяся внизу метель - поземка. У редких
забравшихся на склоны гор лиственниц стволы и сучья кривые, перекореженные,
словно застыли в судороге, а все деревья - как флаги: вытянулись сучьями в
одну, подветренную сторону, на восток.
Сильные ветры Севера решительно вмешиваются не только в жизнь растений
- достается от них и разным насекомым. Опасаясь ветров, маленькие северные
мухи крыльями своими почти не пользуются: добравшись по стеблю до
наполненного нектаром цветка, назад из него они не вылетают, а камнем падают
в траву, в лишайники и мох и понизу пробираются к следующей лакомой
кормушке.
Ветер вблизи Полярного Урала, как и повсюду на Крайнем Севере,
выполняет не только роль "садовника" при помощи своих "ножниц" - снежинок,
он же еще и мелиоратор. Надувая за зиму в долины ручьев и понижения
многометровые пласты снега (в глубоких оврагах это "забои", в понижениях и
на подветренных склонах "перелетки" -от слова летовать, оставаться на лето),
ветер защищает таким образом растительность от зимних морозов и тех же
ветров, а летом обеспечивает постоянное орошение. Кроме того, ручьи, текущие
весной и летом от снежников, глубоко протаивают мерзлую почву, и по их
берегам особенно привольно кустарникам, цветам и травам.
Цветение в тундре начинается на проталинах и идет вдогонку за
снежниками, когда они, стаивая, уменьшаются в размерах и отступают. Весь
этот путь цветов по следам снега устлан пестрым и ярким ковром, название
которого на научном языке звучит красиво, но туманно: "мозаика структуры
растительных сообществ".
Цветут растения, когда их высота в несколько раз меньше той, которой
они достигнут потом, в зрелую пору плодоношения. Но, несмотря на свой хилый
рост, северные цветы не неженки. Они спокойно переносят и снегопады, и
внезапные морозы градусов до десяти - чуть лишь пригреет и растает снег, они
продолжают цвести как ни в чем не бывало.
Северные цветы, как правило, не имеют запаха и в привлечении насекомых
для опыления "рассчитывают" только на свою неотразимую окраску.
Насекомых, опыляющих цветы, на Полярном Урале немного - лишь огромные
арктические шмели. Зато хватает здесь других, маленьких крылатых кровопийц -
комаров и мошек. Здесь (не только на Полярном Урале, а на Севере вообще),
как кажется многим, их даже больше, чем нужно. Но нестерпимыми они
становятся лишь летом и еще позже, ранней осенью, а весной комары безобидны.
Комары и мошки, доставляя страдания животным и людям, как это часто
бывает в природе, одновременно полезны. Больше того, они просто необходимы
для существования животного мира Севера во всем его многообразии. Откладывая
в многочисленные водоемы свои яйца (которые затем превращаются в личинки),
мошки и комары не только заботятся о своем потомстве, но и "снабжают" пищей
многих водоплавающих птиц. Питаются северные птицы и взрослыми насекомыми.
Особенно много они ловят их в период откармливания птенцов, для которых
насекомые что-то вроде птичьего молока. Словно выручая птиц в их заботе о
потомстве, мир насекомых в эту пору достигает наибольшего расцвета.
Из северных насекомоядных птиц, обитающих у воды, наиболее
распространены кулики. Их тут множество видов - от суетливых плавунчиков до
важных кроншнепов. Кулики - самые бойкие и любопытные птицы Севера. Без них
весенняя тундра, безусловно, многое потеряла бы.
Прилетают кулики ранней весной, едва на реках и озерах появятся полоски
воды. И тогда в солнечную пору над всеми водоемами Севера стоит многоголосый
звон. Кулики порывисто бегают по оттаявшим галечным косам, по прибрежным
снежникам, устраивают игрушечные петушиные бои и наполняют все вокруг
пискливой суетой.
Весной на реках и озерах Полярного Урала много уток. Большинство из них
пролетные, совсем северные, но немало и местных. В числе их и обитающие на
озере Варчато черные, как угли, турпаны. Они кричат, как будто стонут, и,
когда летит большая стая турпанов, все вокруг заполняется тысячеголосым
звоном.
Вблизи Полярного Урала, особенно на Варчато и Войкаре, много гагар -
крупных водоплавающих птиц, питающихся исключительно рыбой.
Гагара - летающая лодка. Птица, никогда не садящаяся на землю и не
умеющая ходить. При взлете гагары долго "бегут по воде, шумно хлопая по ней
крыльями, и, лишь набрав достаточную скорость, поднимаются в воздух. На
узких, маленьких речках гагары не водятся: как лайнерам на районных
аэродромах, им не хватает там места для разбега. Гагара известна еще и тем,
что она единственная "меховая" птица. Из ее прочных пушистых шкурок, похожих
на мех, делали в старину дамские сумочки и воротники.
По долинам рек, текущих с Полярного Урала- (особенно на восток, к Оби),
там, где эти реки из горной тундры входят в зону лесов, часто встречаются
огромные гнезда. Они устроены обычно на сухих разлапистых верхушках высоких
лиственниц. Это гнезда орланов-белохвоетов - самих крупных птиц Севера.
Орланы прилетают очень рано, в марте. Одновременно с самой большой птицей
прилетает на Север и самая маленькая- пуночка, "арктический воробей".
Пуночка появляется в тундре, когда она еще покрыта снегом, когда еще
нередки сильные морозы и пурга. Это ее не пугает; лишь бы было светло, чтобы
она могла на каменистых россыпях найти себе корм - прошлогодние семена
растений, мелкие почки, сухие листики.
В зимнюю темень пуночки не улетают в теплые страны, а живут по
соседству, в лесотундре, где хоть и чуть-чуть, но светлее. Дайте ей только
немного света - нет у нее больше никаких претензий, у этой неутомимой
крылатой малютки, провозвестницы полярной весны.
Так же недалеко, как и пуночки, улетают на темное зимнее время и
наиболее распространенные птицы тундры и Полярного Урала - куропатки. У
куропаток здесь, на пустынных северных просторах, мало укрытий, но много
врагов - хищные тттицы, волки, песцы и даже олени, поедающие яйца и птенцов
куропаток, поэтому они берут числом. Птенцов у куропатки обычно больше
десятка. Как без писка куликов нельзя представить себе северное лето вблизи
рек и озер, так нельзя представить и здешнюю весну без клокочущего и
скрипучего крика куропаток-самцов, то и дело взмывающих над тундрой.
Злейший враг куропаток и вообще всех северных птиц - от пуночек до
гусей - сокол-сапсан. Он-то как раз странник, прилетает на Север из Южной
Америки, из Австралии. У сапсана свой способ охоты. Парить, как орлы и
коршуны, он не умеет, а набирает высоту и, высмотрев добычу своими зоркими
глазами, падает на нее, как пикирующий бомбардировщик. У сапсана небольшое,
но плотное и крепкое тело, ударом которого он и оглушает свою добычу.
Бросается сапсан на птиц обычно с высоты больше километра и развивает
скорость до ста метров в секунду. В таком свободном падении сапсана почти не
видно, лишь, немного опережая его, доносится свист крыльев. Гнезда сапсаны
делают на высоких обрывистых берегах или на скалах поблизости от гнездовий
гусей.
На Полярном Урале, как и всюду на Севере, в реках и озерах много рыбы.
И опять-таки благодаря все тем же проклятым комарам и мошкам, которые,
размножаясь, непрерывно поставляют пищу во все водоемы. Яйцами и личинками
насекомых питаются мальки, мальками - крупная рыба. (Можно и продолжить:
рыбой - птицы, теми и другими - звери и люди, а ими, теплокровными, питаются
мошки и комары. Цепь, таким образом, замыкается. Разумеется, она не так
проста, эта цепь, у нее много разветвлений, но это дела не меняет. На Севере
очень четко прослеживается "круговорот еды в природе", вся сложная и
равновесная связь одних живых существ с другими.)
В реках Полярного Урала водится рыба, заходящая сюда на нерест: сырок,
муксун, нельма, семга, голец, кумжа, сосьвинская сельдь (тугун), и своя:
таймень, налим, окунь, щука. Но ни те, ни другие не могли бы из своей среды
выделить представителя Полярного Урала для участия, например, во всемирной
выставке рыб. Первые тут хоть и не случайны, но все-таки они прохожие,
вторые - не диво и в других краях. К если бы устраивалась такая выставка, то
Полярный Урал послал бы на нее, конечно, хариусов.
Хариусы встречаются во многих реках - в Сибири, на Северо-Востоке,
повсюду на Севере, но по сравнению с хариусами Полярного Урала разве это
хариусы? Здешний - великан в килограмм, в два весом и красавец. Спинной
плавник у него, как хвост у павлина - огромный, лилово-красно-зеленый и в
пятнышках.
Может быть, в этом виноваты солнце,, сверкающий лед и всеобщее северное
цветение, но у нас на Полярном Урале появилось такое ощущение, что хариусы,
как и цветы, в полной краске бывают лишь весной.
Паруса над Уралом
- Взялись за фальшборта! - кричит Деев.- Ну, сразу!
Подхватывая все вшестером груженую байдарку и стоя в воде, мы
выталкиваем ее носом на высокую кромку наледи. Наледь начинается за рекой,
напротив лагеря. Тянется она метров на пятьсот, а может быть, и еще дальше.
Мы обходим высокий край наледи и по ее обломкам вылезаем наверх. Оттаскиваем
байдарку от края. Деев входит в роль бригадира.
- Пошли за другой. Быстро!
Напарник Анатолия по байдарке Юра Фатеев вернулся за второй раньше
всех, вцепился крепко в фальшборт и ждет нас, поглядывая, словно из-под
козырьков, из-под своих мохнатых и выцветших на солнце бровей.
- Взялись все сразу! - опять командует Деев.
Мы переносим через речку и другую байдарку. И третью. И бросаем
рукавицы на лед.Четыре утра. Солнце косо скользит по наледи. Еще очень
прохладно, может быть, даже небольшой мороз, но чувствуется уже, что днем
солнце себя еще покажет. Днем оно зальет и горы, и тундру.
Накидываем на плечи лямки и бодро тащим байдарки по студеной, хрустящей
наледи.
...Растущее солнце. Светло-голубые горы. Цветы по ручьям. Сверкают
лишайниками камни.
Наледь с перерывами. Метров триста ослепительного свежего снега, ровным
слоем покрывающего всю наледь, и перехват - земля, а на ней высохшая
прошлогодняя трава.
Мы тянем байдарки на поддонах прямо по траве. Тяжело, но легче, чем на
плечах. Протащив три перехвата, мы садимся отдыхать у начала следующей
наледи. Ветра нет. Мы снимаем рубашки и сидим. Впитываем своей еще белой
кожей упругий и солнечный воздух весны. И чтобы не скучно было, толкуем. О
чем угодно, о чем вздумается.
О эти разговоры на привалах... Безответственная болтовня, в которой все
перемешано - и стремление щегольнуть красным словцом, и серьезные раздумья,
и гнусное желание подразнить собеседника, и наивная жажда истины, и просто
потребность почесать язык. Приятно, нежась на солнце или у костра, купаться
в этих разговорах, не ввязываясь в них, лишь изредка бросая одну-две фразы,
как ветки в пламя. Шальные разговоры на привалах...
Мы идем по наледям, перетаскиваем байдарки через полосы земли. Устаем
и, отдыхая, затеваем споры. И все это у нас как пьеса. А каждая остановка
как действие (вернее, бездействие) на фоне пышных декораций - камней,
обломков льдин, лиловых гор. И в каждом таком бездействии - почти все
актеры. Все, кто не дремлет, повернув лицо к солнцу и отвалившись на рюкзак
в байдарке. Потом смена декораций - переход. И новое бездействие. Новые
темы, новые слова и, может быть, новые роли...
...Байдарки расставлены рядком на траве. Наледь начинается от них в
трех метрах. Солнце низко справа. Все лежат, провалившись по двое в каждую
байдарку. Как лягушки, раскинули ноги - за фальшборта, на деки. Лицом к
солнцу, глаза закрыты. Ковыряя в зубах сухой травинкой - нетрудно
догадаться, что на завтрак были куропатки - Варламов говорит:
- Леша, тебе уже тридцать с гаком, да? С хорошим гаком? А ты скажи нам,
когда ты намерен кончить вот это -бродяжничество и самоистязание? И перейти
к нормальной дачной жизни?
Рубинин настороженно оглядывает Гену:
- Не каркай.
- До пятидесяти, да? Или даже до шестидесяти? Дольше такого ведь не
выдержишь...
- Арифметика твоя, Гена - отвечает Рубинин - требует оговорок. Надо
учитывать, что, отправляясь ежегодно в увеселительные экскурсии, подобные
нашей, мы несколько уменьшаем свои шансы дожить до шестидесяти. Очень может
быть, что любого из нас еще раньше прихлопнет льдиной или лавиной. Ну, а
если пронесет, то когда-нибудь мы, конечно, состаримся. И что же из того,
что стариком я перестану ходить в дальние походы? Когда чего-то не можешь,
тогда и не обидно, что ты этого не делаешь: тебе просто не хочется. Это
закон природы, милый...
В разговор включается Лукоянов. В качестве вступительного взноса всем,
кто не прикидывается, что спит, он кидает по куску сахара.
- Опыт молодости - пища для воспоминаний и рассказов в старости.
Представляешь, Гена, как приятно будет тебе, сидя лет через сорок с удочкой
на тихой речке, вспомнить Лагорту. Наши маленькие битвы с ней, поражения и,
главное, победы. Начнешь рассказывать приятелям-пенсионерам, так они рты
откроют. Если поверят, конечно. А то может случиться, как в той грустной
песне про бродягу, знаешь? Как он, бродяга, после долгих лет странствий
возвратился домой. Там такие слова: "Все равно рассказам не поверят, не
поверят старческим слезам..."
- Что ж, выходит, мы путешествуем лишь для того, чтобы было о чем
порассказать в старости? - ехидно спрашивает
Варламов.
- Не упрощай - отвечает ему Рубинин.- Отчасти - да, но главное...
Знаешь, есть еще одна песня? Вот эта...
- Хватит мне про песни. Поют их в основном странствующие по
Подмосковью. С гитарой, у огромного костра, воображая при этом, что они уже
великие бродяги. Флибустьеры и авантюристы. Лаперузы.
- Не упрощай, Гена - повторяет Рубинин.- Гитара - это лишь
артподготовка. А потом они идут в атаку. На Урал. На Саяны.
Спустя час - бездействие второе.
Но вначале происходит смена декораций. Мы преодолеваем несколько
коротких наледей и, увидев, что правым берегом Лагорты дальше идти нельзя,
перебираемся на другой. Речка стала совсем мелкой, лишь местами воды в ней
до колен, но в русле много скользких камней, через которые трудно перелезть
с большим грузом; поэтому приходится сначала переносить вещи, а затем,
вторым заходом, байдарки. Теперь мы сидим на снежнике. Рядом - нагромождение
скал. Где-то в глубине их шуршит и булькает вода. Так как за время,
прошедшее с последнего отдыха, солнце заметно переместилось, а мы упорно
продолжаем загорать, повернувшись к нему лицом, перед нами уже не лиловая
гора, а седловина. Снизу к седловине тянется тонкий снежный хвост.
Варламов лежит и в металлическое зеркало, в полированную алюминиевую
пластинку, рассматривает свои губы, опухшие и покрытые белым налетом. Как и
выбрать получше путь, или поднимаются на высокие прибрежные склоны.
Мы движемся по Лагорте медленно, как альпинисты при восхождении на
сложную вершину, и поэтому сверху, с прибрежных склонов, можно увидеть почти
весь наш путь за два предыдущих дня.
Сверху в некоторых местах видны и дальние, покрытые лесом увалы, среди
которых находится начальный пункт нашего движения к Уралу - железнодорожная
станция с запоминающимся названием Сивая Маска.
Впрочем, это еще что - в тридцати километрах от Сивой Маски, возле
Абези, есть поселок Фион-Пион.
Веселые люди обживали Север. Истоков всех оставленных ими на карте имен
теперь не сыщешь, но кое-что известно.
На Севере же, в низовьях Оби, есть поселок Елка-Шапка. Была на его
месте небольшая рыбацкая деревушка. Как-то неказисто называлась. И вот
однажды, когда ее жителям стало известно, что мимо должно проплыть высокое
начальство (а именно, тобольский губернатор - это было лет семьдесят назад),
они взяли и "украсили" свою деревню: у всех елок, что стояли вдоль реки,
обрубили нижние сучья, а верхние оставили. И стали елки в шапках.
(Но разумеется, не только на Севере есть чудеса топонимики. В двадцати
километрах от Москвы по Рогачевскому шоссе среди обычных Агафоних и Рыбаков
вдруг - село Габо. Появилось это Габо не со времен войны 1812 года, а совсем
недавно, когда в один колхоз "укрупнились" четыре деревни - Глазово,
Акишево, Бабиха и Овсянкково...)
Лукавая поэзия диковинных названий... Одни из них способны породить
недоумение или улыбку, другие же просто ласкают слух и вызывают желание
увидеть их обладателей. Хотя бы вот такие, тоже северные: Шурышкары,
Вонзетур, Лабытнанги...
...Иногда там, где поток но наледи ровнее и в нем нет больших волн, мы
спускаем байдарки на воду и на бечеве, слегка подправляя веслами, чтобы не
задевали ледяную кромку, тянем их против течения. Подъем по воде вносит
разнообразие в наше движение вверх по Лагорте, но облегчение, которое он
дает, обычно непродолжительно; сверху то и дело прорываются заряды колотых
льдин, и тогда байдарки приходится опять выдергивать на "сушу" и тянуть по
наледи.
Была река - и нет реки. Распластавшись по каменистой отмели, она тихо
ушла под снег. Метров через триста, в конце снежного заноса, перекинутого,
как плотина, с берега на берег, она опять явилась на белый свет. Как язык из
пасти чудища, вылезала там Лагорта из большой снежной пещеры.
Обледеневший неровный свод покрыт крупными, продолговатыми каплями.
Падая, они гулко стучат по гладкой поверхности реки, обессилевшей под
тяжестью снега. На неярком свету в стекле студеного потока дрожит каменистое
дно. Мы проходим редкой цепочкой по снежному мосту и, убедившись, что он
крепкий, волочим по нему байдарки на другой берег.
Снежная пещера - чуть ниже развилки Лагорты, где сливаются два ее
истока. Оба они идут с Урала, оба текут в одинаковой местности - по
бугристой тундре, но один из них в наледях и снежниках, а другой голый.
Крутым потоком бурлит среди камней, и, сколько видно, нет вдоль него ни
белой полоски, ни пятнышка. Вот те раз... А мы-то думали, что теперь до
самого Урала будет снег. Каким же истоком Лагорты идти дальше? Может быть,
легче по тому, где наледи и снежники, но зато другой прямиком ведет к
хребту. И хоть нам известно, что в пути далеко не всякая прямая есть
кратчайшее расстояние, решаем подниматься бесснежным истоком Лагорты, среди
камней и бурунов.
По крутой каменистой речке тянуть байдарку вверх тяжело. Течение
напирает, не пускает, а глубины нет - всюду камни. Один из нас с веревкой от
байдарки в руке бродит в сапогах поперек потока, высматривает, где меньше
камней и поглубже, но, ничего хорошего не найдя, начинает выковыривать
ногами камни на дне. Поток подхватывает их и относит. Появляется канава.
Проводим байдарку по канаве, но она все равно ползет по камням. Передний
наваливается всем своим весом на веревку, а второй, тот, что у байдарки, не
только тянет ее вперед за фальшборт, но еще и приподнимает. Второму особенно
тяжело. Он то и дело выпрямляется и переводит дыхание. А байдарка потихоньку
ползет. Даже сквозь шум бурлящей вокруг воды слышен скрежет металлического
поддона. Резкий, как гвоздем по стеклу. И кажется, что поддон рвется
пополам, а следом за ним не выдерживает и оболочка. Вытаскиваешь байдарку,
где чуть поглубже и потише, смотришь - нет, все в порядке. А никак не
привыкнешь. Очень противный звук.
Металлические животы для байдарок - великая выдумка (надо признать это
без ложной скромности). Но даже они не в состоянии предохранить нас от всех
бед. Больше того, иногда могут доставить лишние хлопоты. Так было у нас в
середине подъема по каменистому истоку Лагорты, когда Петр перезаряжал на
берегу кинокамеру и мы на время лишились двух рабочих рук. Тут как раз одну
байдарку швырнуло струей в сторону, зажало между двумя камнями, легко, как
лист бумаги, сорвало с нее поддон и прилепило его под водой к большому
валуну. Мы провозились часа два, прежде чем вырвали у речки поддон и снова
поставили его на место.
От нагретой солнцем тундры поднимается волнистое тепло. Мы сидим на
высоком берегу Лагорты, Камни вокруг щедро, словно лишней краской, обмазаны
цветастыми лишайниками. Пухлые мазки эти на камнях и скалах лежат круглый
год, но только весной, промытые солнцем и ветрами, они так разноцветны и
ярки. Каждый заросший лишайниками и нагретый кусок скалы - как смирный
зверь. Приятно, прислонившись к нему, вдруг ощутить плечом или щекой теплую
и добрую шершавость.
...Горы, присыпанные снегом. Небо за ними темно-лиловое, с розовым
отблеском. А горы, словно их макнули в краску, малиновые. И горит, и
сползает та малиновость по их бокам в забитые тенью ущелья. Это солнце.
Низкое ночное солнце, процеженное сквозь пелену влажного весеннего воздуха.
Солнце топит в краске горы. Снежные полосы в морщинах и складках гор седыми
волосами спускаются с вершин и растворяются среди темных, мглистых скал.
Лагерь мы устроили в безлесном ущелье вблизи хребта. Рядом, подтачивая
наледь, бормочет речка. На бурой подушке тундры вокруг палаток розовые
брызги - цветы, живучая полярная мелкота. На низких ивах редкие желтые
шарики. Но рядом, у каменистой осыпи, желтого больше. Желтым там все залито.
Цветет сиверсия.
Отступление биологическое. О цветах, птицах и хариусах
Очнувшись от долгой зимней спячки, северные растения цветут торопливо.
У здешних цветов трудная жизнь, они не могут позволить себе ждать устойчивых
теплых дней - слишком коротко отведенное им лето. И поэтому, едва пригреет
солнце, едва оголится земля на южных склонах, как на бурой подушке тундры
появляются цветы. Восьмиконечные звездочки дриад, колосья горлеца, подушки
бесстебельных смолевок. В пестром братстве северных цветов выделяется желтая
мохнатоногая сиверсия. Звучностью имени и величиной. И неистребимым
жизнелюбием.
Сиверсия - краса Севера. По садовым меркам она не очень крупный цветок,
как гвоздика, может быть, даже и меньше, но рядом со своими северными
соседями сиверсия - исполин. И в то же время цветок-старик. Многолетник,
достигающий порой ста и даже ста пятидесяти лет. (Дуб, под которым сидел,
например, Пушкин - это еще куда ни шло, к этому мы уже привыкли, но
обыкновенный низенький цветочек, желтевший тут в лицейские годы поэта...)
Словно показывая пример своим приземистым землякам, сиверсия встречает
лето одной из первых. Еще в начале весны, когда принимается по-настоящему
пригревать солнце, темный куст сиверсии под слоем снега привлекает к себе
солнечные лучи (которые так яростно отражает чистый снег) и, нагреваясь,
обтаивает пространство вокруг себя. Сверху, словно стекло, появляется тонкая
ледяная корка. Так образуется парничок - естественное укрытие от мороза и
ветра с температурой на несколько градусов более высокой, чем снаружи.
Отжившие резные листья сиверсии скапливаются у земли и посмертным тлением
своим еще сильнее утепляют хижину. В прозрачном куполе под снегом растение
начинает жить, дышать, питаться соками корней и прошлогодних листьев.
Увеличивается и наклевывается бутон. А когда наступает резкое потепление,
пар-ничок разрушается и из-под снега появляется распускающийся цветок.
В умении продлить весну и лето сиверсия не одинока. И в этом мудрость
северной природы.
Живая природа вообще хитра и изворотлива, она умеет отлично
приспосабливаться к разным условиям (лишь потому она и существует!), но
"мудрость" северных растений особенно бросается в глаза. Это и понятно - уж
очень трудно бороться им за свое скромное место под скупым солнцем.
Многого не хватает северным растениям, но кое от чего они вынуждены и
спасаться. Им не хватает тепла и света. И, как это ни странно для
заболоченного и дождливого Севера, им не хватает влаги. А спасаться надо от
холода. От ветра. И - это тоже удивительно - от того лее света.
Отсюда и особое строение цветков, стеблей и листьев, придающее северным
растениям вид жителей знойного юга. Все как в пустынях, но в других
размерах.
Растения Крайнего Севера, как правило, очень мелкие, приземистые и
стелющиеся. А если у растения и есть вертикальный стебель, то он лишь для
цветка, листья же расположены низко, у корней, и собраны в ершистую розетку.
Прильнув к земле, цветы спасаются от сильных и холодных ветров. Кроме того,
листья, собранные в кучу, отжив свое, гниют и согревают корни и стебель.
Несмотря на такие уловки, ветры все равно добираются до растений и
стараются высушить их на корню. Но у растений есть еще защита - листочки у
них мелкие, резные, а ножки, как стебли кактусов, покрыты иголками или
пушистым и шелковистым ворсом. Но иногда и наоборот - листья гладкие,
блестящие - чтобы сильнее отражать солнечные лучи. Это нужно летом, когда
яркое круглосуточное солнце обжигает и сушит растения. Ранней весной
обратная задача - добыть тепло. И вот одни из них, такие, как сиверсия,
приспосабливаются цвести еще под снегом, в темно-зеленой листве других
появляется фиолетовый оттенок: так лучше поглощается свет.
Вмешательство ветра в жизнь Севера сказывается не только на размерах и
строении травянистых растений, но также и на форме кустарников и деревьев,
сумевших пробраться в тундру вплотную к Полярному Уралу.
На буграх кустарников и деревьев здесь не встретишь: мелкий снег и нет
защиты от ветра, в логах же и понижениях кустарник весь подстрижен, словно в
городском сквере. Это ветер жесткими морозными снежинками срезает за зиму
все ветки вровень с поверхностью снега. У деревьев, растущих в лесотундре -
у одиноких лиственниц и елей, наоборот, обглоданы лишь нижние сучья, те, до
которых может добраться стелющаяся внизу метель - поземка. У редких
забравшихся на склоны гор лиственниц стволы и сучья кривые, перекореженные,
словно застыли в судороге, а все деревья - как флаги: вытянулись сучьями в
одну, подветренную сторону, на восток.
Сильные ветры Севера решительно вмешиваются не только в жизнь растений
- достается от них и разным насекомым. Опасаясь ветров, маленькие северные
мухи крыльями своими почти не пользуются: добравшись по стеблю до
наполненного нектаром цветка, назад из него они не вылетают, а камнем падают
в траву, в лишайники и мох и понизу пробираются к следующей лакомой
кормушке.
Ветер вблизи Полярного Урала, как и повсюду на Крайнем Севере,
выполняет не только роль "садовника" при помощи своих "ножниц" - снежинок,
он же еще и мелиоратор. Надувая за зиму в долины ручьев и понижения
многометровые пласты снега (в глубоких оврагах это "забои", в понижениях и
на подветренных склонах "перелетки" -от слова летовать, оставаться на лето),
ветер защищает таким образом растительность от зимних морозов и тех же
ветров, а летом обеспечивает постоянное орошение. Кроме того, ручьи, текущие
весной и летом от снежников, глубоко протаивают мерзлую почву, и по их
берегам особенно привольно кустарникам, цветам и травам.
Цветение в тундре начинается на проталинах и идет вдогонку за
снежниками, когда они, стаивая, уменьшаются в размерах и отступают. Весь
этот путь цветов по следам снега устлан пестрым и ярким ковром, название
которого на научном языке звучит красиво, но туманно: "мозаика структуры
растительных сообществ".
Цветут растения, когда их высота в несколько раз меньше той, которой
они достигнут потом, в зрелую пору плодоношения. Но, несмотря на свой хилый
рост, северные цветы не неженки. Они спокойно переносят и снегопады, и
внезапные морозы градусов до десяти - чуть лишь пригреет и растает снег, они
продолжают цвести как ни в чем не бывало.
Северные цветы, как правило, не имеют запаха и в привлечении насекомых
для опыления "рассчитывают" только на свою неотразимую окраску.
Насекомых, опыляющих цветы, на Полярном Урале немного - лишь огромные
арктические шмели. Зато хватает здесь других, маленьких крылатых кровопийц -
комаров и мошек. Здесь (не только на Полярном Урале, а на Севере вообще),
как кажется многим, их даже больше, чем нужно. Но нестерпимыми они
становятся лишь летом и еще позже, ранней осенью, а весной комары безобидны.
Комары и мошки, доставляя страдания животным и людям, как это часто
бывает в природе, одновременно полезны. Больше того, они просто необходимы
для существования животного мира Севера во всем его многообразии. Откладывая
в многочисленные водоемы свои яйца (которые затем превращаются в личинки),
мошки и комары не только заботятся о своем потомстве, но и "снабжают" пищей
многих водоплавающих птиц. Питаются северные птицы и взрослыми насекомыми.
Особенно много они ловят их в период откармливания птенцов, для которых
насекомые что-то вроде птичьего молока. Словно выручая птиц в их заботе о
потомстве, мир насекомых в эту пору достигает наибольшего расцвета.
Из северных насекомоядных птиц, обитающих у воды, наиболее
распространены кулики. Их тут множество видов - от суетливых плавунчиков до
важных кроншнепов. Кулики - самые бойкие и любопытные птицы Севера. Без них
весенняя тундра, безусловно, многое потеряла бы.
Прилетают кулики ранней весной, едва на реках и озерах появятся полоски
воды. И тогда в солнечную пору над всеми водоемами Севера стоит многоголосый
звон. Кулики порывисто бегают по оттаявшим галечным косам, по прибрежным
снежникам, устраивают игрушечные петушиные бои и наполняют все вокруг
пискливой суетой.
Весной на реках и озерах Полярного Урала много уток. Большинство из них
пролетные, совсем северные, но немало и местных. В числе их и обитающие на
озере Варчато черные, как угли, турпаны. Они кричат, как будто стонут, и,
когда летит большая стая турпанов, все вокруг заполняется тысячеголосым
звоном.
Вблизи Полярного Урала, особенно на Варчато и Войкаре, много гагар -
крупных водоплавающих птиц, питающихся исключительно рыбой.
Гагара - летающая лодка. Птица, никогда не садящаяся на землю и не
умеющая ходить. При взлете гагары долго "бегут по воде, шумно хлопая по ней
крыльями, и, лишь набрав достаточную скорость, поднимаются в воздух. На
узких, маленьких речках гагары не водятся: как лайнерам на районных
аэродромах, им не хватает там места для разбега. Гагара известна еще и тем,
что она единственная "меховая" птица. Из ее прочных пушистых шкурок, похожих
на мех, делали в старину дамские сумочки и воротники.
По долинам рек, текущих с Полярного Урала- (особенно на восток, к Оби),
там, где эти реки из горной тундры входят в зону лесов, часто встречаются
огромные гнезда. Они устроены обычно на сухих разлапистых верхушках высоких
лиственниц. Это гнезда орланов-белохвоетов - самих крупных птиц Севера.
Орланы прилетают очень рано, в марте. Одновременно с самой большой птицей
прилетает на Север и самая маленькая- пуночка, "арктический воробей".
Пуночка появляется в тундре, когда она еще покрыта снегом, когда еще
нередки сильные морозы и пурга. Это ее не пугает; лишь бы было светло, чтобы
она могла на каменистых россыпях найти себе корм - прошлогодние семена
растений, мелкие почки, сухие листики.
В зимнюю темень пуночки не улетают в теплые страны, а живут по
соседству, в лесотундре, где хоть и чуть-чуть, но светлее. Дайте ей только
немного света - нет у нее больше никаких претензий, у этой неутомимой
крылатой малютки, провозвестницы полярной весны.
Так же недалеко, как и пуночки, улетают на темное зимнее время и
наиболее распространенные птицы тундры и Полярного Урала - куропатки. У
куропаток здесь, на пустынных северных просторах, мало укрытий, но много
врагов - хищные тттицы, волки, песцы и даже олени, поедающие яйца и птенцов
куропаток, поэтому они берут числом. Птенцов у куропатки обычно больше
десятка. Как без писка куликов нельзя представить себе северное лето вблизи
рек и озер, так нельзя представить и здешнюю весну без клокочущего и
скрипучего крика куропаток-самцов, то и дело взмывающих над тундрой.
Злейший враг куропаток и вообще всех северных птиц - от пуночек до
гусей - сокол-сапсан. Он-то как раз странник, прилетает на Север из Южной
Америки, из Австралии. У сапсана свой способ охоты. Парить, как орлы и
коршуны, он не умеет, а набирает высоту и, высмотрев добычу своими зоркими
глазами, падает на нее, как пикирующий бомбардировщик. У сапсана небольшое,
но плотное и крепкое тело, ударом которого он и оглушает свою добычу.
Бросается сапсан на птиц обычно с высоты больше километра и развивает
скорость до ста метров в секунду. В таком свободном падении сапсана почти не
видно, лишь, немного опережая его, доносится свист крыльев. Гнезда сапсаны
делают на высоких обрывистых берегах или на скалах поблизости от гнездовий
гусей.
На Полярном Урале, как и всюду на Севере, в реках и озерах много рыбы.
И опять-таки благодаря все тем же проклятым комарам и мошкам, которые,
размножаясь, непрерывно поставляют пищу во все водоемы. Яйцами и личинками
насекомых питаются мальки, мальками - крупная рыба. (Можно и продолжить:
рыбой - птицы, теми и другими - звери и люди, а ими, теплокровными, питаются
мошки и комары. Цепь, таким образом, замыкается. Разумеется, она не так
проста, эта цепь, у нее много разветвлений, но это дела не меняет. На Севере
очень четко прослеживается "круговорот еды в природе", вся сложная и
равновесная связь одних живых существ с другими.)
В реках Полярного Урала водится рыба, заходящая сюда на нерест: сырок,
муксун, нельма, семга, голец, кумжа, сосьвинская сельдь (тугун), и своя:
таймень, налим, окунь, щука. Но ни те, ни другие не могли бы из своей среды
выделить представителя Полярного Урала для участия, например, во всемирной
выставке рыб. Первые тут хоть и не случайны, но все-таки они прохожие,
вторые - не диво и в других краях. К если бы устраивалась такая выставка, то
Полярный Урал послал бы на нее, конечно, хариусов.
Хариусы встречаются во многих реках - в Сибири, на Северо-Востоке,
повсюду на Севере, но по сравнению с хариусами Полярного Урала разве это
хариусы? Здешний - великан в килограмм, в два весом и красавец. Спинной
плавник у него, как хвост у павлина - огромный, лилово-красно-зеленый и в
пятнышках.
Может быть, в этом виноваты солнце,, сверкающий лед и всеобщее северное
цветение, но у нас на Полярном Урале появилось такое ощущение, что хариусы,
как и цветы, в полной краске бывают лишь весной.
Паруса над Уралом
- Взялись за фальшборта! - кричит Деев.- Ну, сразу!
Подхватывая все вшестером груженую байдарку и стоя в воде, мы
выталкиваем ее носом на высокую кромку наледи. Наледь начинается за рекой,
напротив лагеря. Тянется она метров на пятьсот, а может быть, и еще дальше.
Мы обходим высокий край наледи и по ее обломкам вылезаем наверх. Оттаскиваем
байдарку от края. Деев входит в роль бригадира.
- Пошли за другой. Быстро!
Напарник Анатолия по байдарке Юра Фатеев вернулся за второй раньше
всех, вцепился крепко в фальшборт и ждет нас, поглядывая, словно из-под
козырьков, из-под своих мохнатых и выцветших на солнце бровей.
- Взялись все сразу! - опять командует Деев.
Мы переносим через речку и другую байдарку. И третью. И бросаем
рукавицы на лед.Четыре утра. Солнце косо скользит по наледи. Еще очень
прохладно, может быть, даже небольшой мороз, но чувствуется уже, что днем
солнце себя еще покажет. Днем оно зальет и горы, и тундру.
Накидываем на плечи лямки и бодро тащим байдарки по студеной, хрустящей
наледи.
...Растущее солнце. Светло-голубые горы. Цветы по ручьям. Сверкают
лишайниками камни.
Наледь с перерывами. Метров триста ослепительного свежего снега, ровным
слоем покрывающего всю наледь, и перехват - земля, а на ней высохшая
прошлогодняя трава.
Мы тянем байдарки на поддонах прямо по траве. Тяжело, но легче, чем на
плечах. Протащив три перехвата, мы садимся отдыхать у начала следующей
наледи. Ветра нет. Мы снимаем рубашки и сидим. Впитываем своей еще белой
кожей упругий и солнечный воздух весны. И чтобы не скучно было, толкуем. О
чем угодно, о чем вздумается.
О эти разговоры на привалах... Безответственная болтовня, в которой все
перемешано - и стремление щегольнуть красным словцом, и серьезные раздумья,
и гнусное желание подразнить собеседника, и наивная жажда истины, и просто
потребность почесать язык. Приятно, нежась на солнце или у костра, купаться
в этих разговорах, не ввязываясь в них, лишь изредка бросая одну-две фразы,
как ветки в пламя. Шальные разговоры на привалах...
Мы идем по наледям, перетаскиваем байдарки через полосы земли. Устаем
и, отдыхая, затеваем споры. И все это у нас как пьеса. А каждая остановка
как действие (вернее, бездействие) на фоне пышных декораций - камней,
обломков льдин, лиловых гор. И в каждом таком бездействии - почти все
актеры. Все, кто не дремлет, повернув лицо к солнцу и отвалившись на рюкзак
в байдарке. Потом смена декораций - переход. И новое бездействие. Новые
темы, новые слова и, может быть, новые роли...
...Байдарки расставлены рядком на траве. Наледь начинается от них в
трех метрах. Солнце низко справа. Все лежат, провалившись по двое в каждую
байдарку. Как лягушки, раскинули ноги - за фальшборта, на деки. Лицом к
солнцу, глаза закрыты. Ковыряя в зубах сухой травинкой - нетрудно
догадаться, что на завтрак были куропатки - Варламов говорит:
- Леша, тебе уже тридцать с гаком, да? С хорошим гаком? А ты скажи нам,
когда ты намерен кончить вот это -бродяжничество и самоистязание? И перейти
к нормальной дачной жизни?
Рубинин настороженно оглядывает Гену:
- Не каркай.
- До пятидесяти, да? Или даже до шестидесяти? Дольше такого ведь не
выдержишь...
- Арифметика твоя, Гена - отвечает Рубинин - требует оговорок. Надо
учитывать, что, отправляясь ежегодно в увеселительные экскурсии, подобные
нашей, мы несколько уменьшаем свои шансы дожить до шестидесяти. Очень может
быть, что любого из нас еще раньше прихлопнет льдиной или лавиной. Ну, а
если пронесет, то когда-нибудь мы, конечно, состаримся. И что же из того,
что стариком я перестану ходить в дальние походы? Когда чего-то не можешь,
тогда и не обидно, что ты этого не делаешь: тебе просто не хочется. Это
закон природы, милый...
В разговор включается Лукоянов. В качестве вступительного взноса всем,
кто не прикидывается, что спит, он кидает по куску сахара.
- Опыт молодости - пища для воспоминаний и рассказов в старости.
Представляешь, Гена, как приятно будет тебе, сидя лет через сорок с удочкой
на тихой речке, вспомнить Лагорту. Наши маленькие битвы с ней, поражения и,
главное, победы. Начнешь рассказывать приятелям-пенсионерам, так они рты
откроют. Если поверят, конечно. А то может случиться, как в той грустной
песне про бродягу, знаешь? Как он, бродяга, после долгих лет странствий
возвратился домой. Там такие слова: "Все равно рассказам не поверят, не
поверят старческим слезам..."
- Что ж, выходит, мы путешествуем лишь для того, чтобы было о чем
порассказать в старости? - ехидно спрашивает
Варламов.
- Не упрощай - отвечает ему Рубинин.- Отчасти - да, но главное...
Знаешь, есть еще одна песня? Вот эта...
- Хватит мне про песни. Поют их в основном странствующие по
Подмосковью. С гитарой, у огромного костра, воображая при этом, что они уже
великие бродяги. Флибустьеры и авантюристы. Лаперузы.
- Не упрощай, Гена - повторяет Рубинин.- Гитара - это лишь
артподготовка. А потом они идут в атаку. На Урал. На Саяны.
Спустя час - бездействие второе.
Но вначале происходит смена декораций. Мы преодолеваем несколько
коротких наледей и, увидев, что правым берегом Лагорты дальше идти нельзя,
перебираемся на другой. Речка стала совсем мелкой, лишь местами воды в ней
до колен, но в русле много скользких камней, через которые трудно перелезть
с большим грузом; поэтому приходится сначала переносить вещи, а затем,
вторым заходом, байдарки. Теперь мы сидим на снежнике. Рядом - нагромождение
скал. Где-то в глубине их шуршит и булькает вода. Так как за время,
прошедшее с последнего отдыха, солнце заметно переместилось, а мы упорно
продолжаем загорать, повернувшись к нему лицом, перед нами уже не лиловая
гора, а седловина. Снизу к седловине тянется тонкий снежный хвост.
Варламов лежит и в металлическое зеркало, в полированную алюминиевую
пластинку, рассматривает свои губы, опухшие и покрытые белым налетом. Как и