какой-то черный предмет. Вылетев на небольшой пригорок, он останавливается.
Резиновый сапог. Я поднимаюсь по едва заметному следу, оставленному им на
снегу.
Петр уже хлопочет у нарт, приступая к их ремонту. У него виноватый вид,
но мне кажется, что он даже рад, что так все получилось - можно хоть что-то
отремонтировать. И не в мастерской, а в полевых условиях, без настоящих
инструментов и необходимых материалов. Это он любит - из гвоздя и бечевки
мастерить электродвигатель или киноаппарат. Левша.
Нам остается утешать себя, что могло быть и хуже. Например, если бы
нарты на кого-нибудь налетели. Да, могло бы, но мы об этом уже не думаем. Мы
говорим о том, что было бы, если бы нарты не столкнулись. Те, верхние, так и
пролетели бы вниз до конца склона, не перевернувшись? Наверное. Внизу ведь
ни камушка. Ах, если бы не надо было чинить эти взбесившиеся нарты и те,
другие, которые они сшибли, как хорошо мы покатались бы на лыжах по этим
ровным открытым склонам... Разделись бы до трусов, и загорали, и носились бы
с горы и в гору.
Ремонтируя нарты, мы провозились часа четыре, но сделали зато на
совесть.
Когда сложили вещи и стали спускаться по крутому склону, стало ясно,
что теперь выпускать нарты из рук можно не беспокоясь: снег так раскис, что
их приходилось даже подталкивать. А было семь утра. К первым деревьям с
восточной стороны Урала, к жиденьким лиственницам, мы вышли к десяти. К
этому времени мы едва держались на ногах. И не удивительно - минуло
двенадцать часов с тех пор, как вышли из лагеря. Кроме того, подошло время,
когда мы обычно уже спали. В переводе на нормальный человеческий режим было
двенадцать ночи. Я заметил, как у Петра слипаются глаза. У меня они тоже,
наверное, слипались: я умудрился налететь на камень, одиноко торчащий на
берегу ручья, по которому мы двигались, и чуть не сломал при этом лыжу.
Мы пересекли речку Левую Пайеру и вышли на проталину, к трем низким
деревцам. Там у меня и появилась идея, вся нелепость которой стала ясна
позже. Я предложил остановиться часа на три. Только и всего. Приготовить
обед, поесть, поспать часочек, и снова в путь. К финишу нашего лыжного пути
- к реке Танью. Заодно представлялась возможность сломать установившийся уже
распорядок. Вернуть на место день и ночь.
Так и сделали - поели и легли. Палатку впервые за поход поставили на
земле, на проталине.
Как ни странно, проснулись действительно скоро. Проснулись от крика.
Это Петр закричал: "Держи!" или что-то в" этом роде, но нам и так было ясно,
что надо держать.
Палатка упиралась в нас крышей и боками. Снаружи трепыхалась и лязгала
по камням половинка весла, которую мы использовали, как основной кол.
Полоскалась на ветру и вся палатка, готовая взлететь и утащить нас с собой.
Мы поползли все сразу, не вылезая из мешков, к стенке, в которую давил
ветер, и навалились на нее. Палатка немного успокоилась. Петр выбрался из
мешка, надел ботинки, расстегнул вход и вылез наружу. Вилен попытался
последовать за Петром, но палатку подняло и чуть не перевернуло. Опять
раздался крик Петра: "Держи!" Мы навалились на палатку и лежали,
прислушиваясь: что там снаружи? Петра долго не было слышно, и мы не знали,
что с ним, может быть, его уже унесло ветром, а мы бессильны помочь ему - не
можем ни вылезти из мешков, ни выпрямиться. Стоило начать это делать кому-то
одному, как палатку поднимало ветром и приходилось опять кидаться навзничь и
прижимать ее к земле.
Вдруг мы почувствовали, что один угол палатки отошел. Выходит, Петр был
рядом и натягивал веревки. Послышалась какая-то возня, стук больших камней,
падающих на землю, потом к палатке снаружи привалилось что-то грузное и
широкое. Мы догадались, что Петр укрепляет палатку мешками с байдарками.
Когда палатка немного окрепла и приобрела форму, напоминающую обычную,
вылез Вилен и стал помогать Петру. Мы с Борисом продолжали держать палатку
изнутри. Нам было как-то неловко сидеть в тепле, когда Петр и Вилен
трудились на ветру, но мы еще были здесь нужны и, пожалуй, даже немного
радовались тому, что нам нашлось такое уютное дело. Мы еще долго сдерживали
палатку, упираясь в нее спинами. Наконец, дверца откинулась, и прямо на нас
свалился Петр, а за ним и Вилен.
Когда они влезали, в просвете входа я заметил согнутые в три погибели
чахлые лиственницы и маленькие белые облака, несущиеся по яркому, синему
небу, как яхты по озеру.
Палатка тяжело вздрагивала от ударов ветра, но стояла. Мы лежали, и,
видимо, каждый думал о том, выдержит ли она, если ветер немного прибавит.
Веревки крепкие, но не вырвет ли их "с мясом" и не разворотит ли каменные
пирамиды, которые воздвигли Петр и Вилен, закрепляя растяжки.
- Петр - сказал Вилен, нарушив молчание и тем самым вроде бы заверив
нас в том, что палатка выдержит - чем же у вас все кончилось? Тогда, на
плато Чивруай? Значит, прокопали вы тоннель между палатками, убедились, что
все часы стоят, а дальше?
Я подумал - не может быть, чтобы Вилен и я во время первого рассказа
Петра, еще перед подъемом на вершину, уснули одновременно. На том месте, где
он говорил о часах. Скорее тогда первым уснул сам Петр.
- Ну что... Сидели пять дней. Еду себе не варили, потому что, когда
попробовали зажечь примус, сразу стали задыхаться от гари. Пришлось
потушить. Жевали всухую компот, сахар, масло сливочное кусками. И колбасу
копченую, знаете, такую дорогую и жесткую. Киевскую. На деснах от нее мозоли
появились. С тех пор, какой бы я ни был голодный, копченую колбасу есть не
могу. А пили мы снег. Подсаливали его и сосали. Вылезали наружу по делам раз
в сутки, а то и реже.
Обалдели совсем от свиста ветра и безделья. И вдруг однажды просыпаемся
ночью все сразу. От тишины. Вылезли и видим - звезды. Куда ни глянешь - одни
звезды. Крупные, как елочные игрушки... Не дожидаясь дня, стали собираться.
Правда, все равно провозились до рассвета. А восход солнца был, тоже не
забуду! Красное-красное вышло оно из-за тундр. И горы сразу все стали тоже
красными... За что люблю Север - за восходы и закаты. Вообще за небо.
Особенно зимой.
Петр замолчал и стал прислушиваться к ветру.
- Это еще что, а вот однажды на Приполярном мы тоже вот в такой ветер
решили не ставить палатку, а построить снежную хижину, иглу... Хотите,
расскажу?
Никто не отозвался, из чего Петр сделал резонный вывод, что про снежную
хижину иглу никто не хочет. Он повернулся на бок и тотчас же захрапел.
В ловушке
- Вода! - закричал Петр, и это прозвучало у него как возглас
измученного жаждой странника, увидевшего в пустыне оазис.
Мы и так ведь были среди воды - вокруг снег, в ложбинах ручьи. Но это
была не настоящая вода, а так, жидкость для чая. А нам нужно было много
воды, целая река, шумящая в порогах и бьющаяся в берега льдинами.
Перед тем как Петр это закричал, мы вышли на широкую поляну. Яростно
светило солнце, и нарты едва ползли. На карте к этой поляне подходили четыре
реки: Бурхойла, Хойла, Левая и Правая Пайеры, и все они, складываясь, давали
начало одной - Танью. Это место называлось Пятиречье. Отсюда намечалось
плыть. И мы были настроены на то, что нарты потянем лишь до Пятиречья.
Но всюду был снег. Толстый, уверенный, он накрывал все реки, и лишь по
очертанию лесных кромок да по крутизне берегов можно было угадать, где их
русла. Бурхойлы, Хойлы и остальных. И тут-то Петр закричал: "Вода!"
Впереди что-то виднелось.
Мы прибавили ходу и, пройдя метров триста, подошли к открытой реке. Она
начиналась внезапно, прямо из-подо льда. Как раз там, где четыре реки,
текущие с хребта, собирались вместе, чтобы положить начало пятой.
Слегка прикрытая туманом, Танью шумела в камнях. Снег круто и округло
спускался с берегов в воду. Ниже переката река растекалась вширь,
становилась мельче, на камнях там торчали большие снежные шары и обломки
льдин. За поворотом реки шумел порог, но и он угасал на плесе в отвесных
снежных берегах. Нырнув под лед, река кончалась.
С высокого берега, от края леса, долина просматривалась километра на
три - и всюду лежал снег... Значит, перед нами не весенний шальной поток,
сдирающий с реки снежную и ледяную шкуру, а просто не замерзавший и зимой ее
участок - майна. Пересечь с байдарками всю тундру от Елецкого, перебраться
через Урал, и вот награда - река под снегом и льдом...
Дальше с нартами идти нельзя. И не потому, что мы уже изрядно
намотались, а до конца маршрута еще километров двести пятьдесят. Просто
здесь не тундра и не голые горы, кругом лес, сильных ветров зимой не бывает.
Снег поэтому рыхлый, непрочный. Снег не для наших тяжелых нарт. И если даже
можно как-то двигаться, то лишь морозной ночью, когда появится наст. А если
не будет хорошего мороза? Или вообще никакого?
Похоже на то, что мы попали в историю - вышли к реке недели на две
раньше, чем следовало. Кто же мог знать... Вроде все было так, как и
намечалось: мы выехали из Москвы в тот день, когда тронулся лед в низовьях
Оби, у поселка Мужи. А это, по всем приметам, означает, что через неделю
должны вскрыться и реки, текущие с Полярного Урала на восток. Правда, лед у
Мужей не совсем тронулся, была только подвижка... Видимо, весна, хотя и
пришла на Полярный Урал в обычные сроки, затем остановилась и даже отошла
назад. Прорвался какой-нибудь там холодный фронт. А сегодня ведь конец
весны, 31 мая. Завтра лето. Но сегодня зима, и завтра будет зима...
Долго, наверное, придется нам сидеть тут, как в зале ожидания, в
надежде приобрести билеты на речное плавание. Сидеть и проделывать дырки в
своих поясах. Ведь отбирая груз для перехода через Урал, мы экономили и на
продуктах. Есть, конечно, НЗ. Но НЗ - это НЗ.
...С одной стороны - костер, с другой - нагретая солнцем стенка
палатки. Между ними на куче елового лапника расстелены спальные мешки. Мы
закрыли глаза, уткнулись в мешки и лежим, купаемся в солнце.
В Астрахани лето уже в разгаре. Жара - говорит Борис. Он родом из
рыбацкого поселка в астраханских плавнях.
Потомственный рыбак, хоть теперь уже и москвич, инженер.
- Неужели жарче, чем сейчас? - спрашивает Вилен.
- В Астрахани в конце мая пропасть рыбы. Осетр, правда, уже проходит.
После нереста он спускается назад в море еще в начале мая. Но зато полно
судака, леща. Сети от натуги стонут.
- А что - в плавнях легко заблудиться? - Вилен переворачивается, чтобы
загореть и спереди. Широко раскидывается, как на пляже.
- Помню, с дедом, еще мальчишкой, ездил я по протоке Сумница к
Иголкинскому банку, это от нас километрах в тридцати. Рыбы привезли - полную
бударку... Кстати, бударки не имеют ничего общего с нашими байдарками. Это -
большие грузовые лодки. Широкие, с палубой, с навесом - не от дождей, а от
солнца. На бударке в плавнях хорошо с парусом.
Вилен уже посапывает. Уснул. А Петр не может валяться. Полчаса, больше
не выдерживает. И об этой потере, кажется, уже жалеет. Полежит немного,
вскакивает стремительно с мешка - ив снег. Поплещется в нем, как воробей в
песке, и сидит уже у палатки, а вокруг инструменты. Чинит рюкзак или
крепления у лыж переделывает. Или что-нибудь еще придумает. Например,
солнечные очки новой конструкции. Наверное, из-за своей неусидчивости и
суетливости Петр такой худой и жилистый.
Слышится плеск обламывающихся и падающих в воду ледяных краев майны.
Издали доносится глухой звук - это под толстым слоем снега лопается лед. Со
свистом проносятся утки и падают в воду возле переката.
Узкая проталина рядом с палаткой еще вчера тянулась всего метров на
десять, а теперь ушла далеко и подалась вширь, обнажая быстро высыхающую на
солнце гальку. Из кочки у бурой кромки берега вылез первый цветок -
водянистая, бледно-зеленая ножка с бутоном, покрытым седым пушком. На синей
глади майны появились круги. Рыба?.. Конечно, рыба. А это означает, что
продовольственной проблеме пришел конец. Примерно через полчаса, когда будут
срезаны длинные, гибкие удилища и привязаны к ним лески с искусственными
мушками, наши провиантские склады начнут пополняться хариусами. Можно уже
ставить воду для ухи. В большой кастрюле.
Я срываюсь с "пляжа", одеваюсь, напяливаю сапоги - и в лес на лыжах. За
удилищами.
Возвращаюсь я с рыбалки всего с тремя хариусами. Но крупными, каждый с
килограмм. Не знаю, почему я не натаскал их кучу. Видел же, когда бродил на
лыжах с удилищем по краю майны, как кружат над круглыми камнями стаи
хариусов. А не берут. Неужели понимают, увидев на поверхности воды
искусственную мушку, что это не настоящая? Действительно, откуда взяться
мухам, мотылькам и бабочкам, когда повсюду снег. А может быть, мешала рябь
от ветра? Или я сам, заметный на снегу, отпугивал и настораживал хитрых
хариусов? И все же можно было поймать и больше. Борис подбрасывает хариуса
на ладони. - Хорош! Ты сколько времени ловил? Час? Полтора? В астраханских
плавнях за этот срок... Впрочем, зачем так далеко ходить? Предлагаю
соревнование. Кто больше поймает - ты удочкой или я сеткой.
Я всегда готов спорить до хрипоты, что на северных и сибирских горных
реках удочкой рыбы можно наловить в два, в пять раз больше, чем сетью.
Соревнование! Смешно. Будто я впервые взял в руки леску с мушкой. И я говорю
Борису: - Ладно. Мои полтора часа прошли. Теперь ты. На помощь можешь взять
Вилена и Петра.
Я снимаю с сучка ружье и ухожу в тайгу на лыжах. Не признаю ловли рыбы
сетью. Это уже не любительство, а промысел. В Москве мы все были против
того, чтобы брать с собой сеть. Но Борис настоял. На аварийный случай,
говорил он. Борис оказался провидцем - случай наступил. Теперь нам очень
нужна рыба. Но я почему-то не верю в эту затею с сетью. Рыба ведь не дура -
в прозрачной воде, при свете в сеть она не пойдет. А стукнешь палкой по
воде, чтобы загнать, кинется под лед и обойдет сеть стороной.
Я сам не знаю, чего мне хотелось бы - победить в этом маленьком
соревновании или чтобы у нас было много рыбы. Черт знает, что лучше, поэтому
я и ухожу в тайгу с ружьем. В тайге - как будто сегодня не 1 июня, а февраль
или март. Всюду снег. И нет ни проталин, ни усыпанных хвоей воронок вокруг
темных стволов деревьев. На снегу следы. Мелкие крестики во все стороны -
это бродили куропатки. Следы-двойняшки. Белка. Следы покрупнее, лунка за
лункой, словно по линейке. Куница? Соболь? Этих следов я не знаю. И вдруг -
крупные, глубокие следы, неровные, вразвалку, как будто кто-то, возвращаясь
с хмельной вечеринки, ломился по тайге напрямую. Конечно, медведь. Уже
вылез, милый, из берлоги. Может, будет у нас не только рыба? Пули есть.
Вдали, в той стороне, куда ушел медведь, пронзительно кричит куропатка.
Наверное, спугнул. Истошный крик ее возвращает мне благоразумие. С одним
ружьем? А вдруг осечка? Когда я возвращаюсь к палатке, рыбаки уже на месте.
На снегу вблизи костра - хариусы. Груда крупных хариусов. Полсотни, не
меньше. Они еще подпрыгивают на снегу. Борис около рыбы с кинокамерой в
руках. Хорошо, что он не снимал меня тогда, когда я выуживал несчастных
трех. Борис действительно рыбак, если ухитрился среди льдин и в чистой воде
загнать в небольшую сетку стаю хариусов.
А все-таки хорошо. Теперь мы можем спокойно ждать воды. Глядишь, и еще
Борис прихватит. А может быть, и у меня пойдет.
Борис выкапывает яму в снегу, сгребает туда хариусов и присыпает их
сверху снегом. Штук пять он оставляет, садится на обрубок бревна и начинает
их чистить. Потом, подкинув дров в костер, заправляет воду в кастрюле
перцем, солью, луком и по ходу дела рассказывает нам, как нужно
по-настоящему, по-рыбацки, варить уху.
- Во-первых, рыбу мыть внутри не надо. Почистить, прополоскать от
чешуи, а затем уже потрошить и кровь не обмывать. Это же не из магазина, а
свежая рыба. Кровь дает навар и цвет... И лучше уху варить не из одного вида
рыбы, а
из разных. У нас вот только хариусы, а неплохо было бы сначала кинуть в
воду небольшого окунька или налимчика. А как
узнать, что уха готова? По пене. Вначале пены много, а затем она
пропадает. Значит, рыба проварилась. И потом, в уху ни
какой крупы или картошки не кладут. Уха - не рыбный суп.
После ужина (или второго обеда - не поймешь, потому что было часов
пять) мы забрались в палатку. Она хорошо прогревалась солнцем, а от ветра
была защищена с трех сторон снежной стенкой. На берегу реки, рядом с лесом,
снежная стенка казалась лишней предосторожностью, даже нелепостью. Но мы
были уже пугаными воронами после того ветра, когда нас чуть не унесло.
Поэтому решили все-таки сделать. И не зря: полностью укрытая от ветра
палатка на солнце прогревалась так сильно, что можно было спать, не залезая
в мешки.
Когда проснулись, Бориса в лагере не было. Никто не слышал, как он
ушел.
- Отправился ставить сеть - предположил Вилен.
На реке Бориса тоже не было.
Петр заметил, что нет и одной пары лыж. По обоим берегам майны было
много лыжных следов - мы бродили там, когда рыбачили. Но от того места, где
кончалась чистая вода и река исчезала подо льдом, вниз по долине Таныо шел
лишь один след. Раньше туда никто не ходил, это был след Бориса. Ружья Борис
не взял, оно висело на дереве у палатки. Я вспомнил про свежие следы
медведя. Человек, разумеется, самый страшный зверь, в том числе и для
медведя, но ведь он, этот медведь, возможно, очень голоден. Только что из
берлоги, и нет ни грибов, ни ягод, ни птиц на гнездах. И рыбу, пока она
стоит подо льдом или в тихих глубоких ямах, не очень-то поймаешь...
- Надо всем троим идти по следу - сказал Петр.- Мало ли что. Вдруг
где-нибудь провалится.
Мы стали быстро собираться, взяли моток капронового шнура, спички,
патроны, и, когда уже хотели выходить, далеко на реке, километрах в двух,
появилась черная движущаяся фигурка.
Мы снова разделись и бросили за палатку капроновый шнур.
- Внизу длинная промоина - сказал Борис, возвратившись в лагерь.- Она
начинается от первого притока справа от Лагортаю и тянется по крайней мере
на километр. А дальше я не видел.
Промоина - это хорошо, но отправляться одному за шесть километров от
лагеря без ружья и при этом, видимо, несколько раз пересекать реку по
льду...
- Как дорога до Лагортаю?
- Надо два раза перейти реку по снежным мостам. Там, где короткие
полыньи и скалы возле левого берега. А так все нормально.
- Думаешь, следует туда перебираться, чтобы начинать уже плыть на
байдарках?
- Конечно. Сидеть здесь толку мало. Немного отдохнули, рыбы наловили,
что еще тут делать? А там соберем байдарки и понесемся. Может быть, эта
промоина так и идет все время?
Промоина - это, конечно, здорово, но не стоило Борису ходить на
разведку одному. Он, правда, сегодня герой, рыбы наловил, ухой нас
побаловал, но к чему эта самодеятельность... Что, если бы ледовый мост,
которым он проходил, обвалился? Борис оказался бы в воде, его стало бы
затягивать под лед... А ведь в таком случае, если ты не один, может спасти
просто протянутая с берега рука. Нет, это не смелость - ходить одному. В
такой глуши пренебрежение к себе - пренебрежение к спутникам.
Ворчун, подумал вдруг я о себе. Ну что ты ноешь? Не говорит ли в тебе
задетое самолюбие старшего, у которого не спросили разрешения? Или ты до сих
пор не можешь забыть поражение в рыбном чемпионате?
И все же я прав. Недаром у нас было все по-другому тогда, на Алтае, в
первом нашем настоящем походе, пятнадцать лет назад. Мы были тогда совсем
зелеными, еще учились в институтах. Едва знакомые друг с другом, собравшиеся
вместе в общем-то неожиданно, мы на всякий случай написали свою собственную
"походную конституцию". В ней мы изложили права и обязанности каждого и
способы решения споров в разных ситуациях. Наивное писание та "конституция",
но в ней было немало и житейской мудрости, и заботы друг о друге. Значился в
ней и пункт, разрешающий уходить из лагеря поодиночке лишь на сто метров, не
дальше. Пункт этот однажды сработал очень наглядно - на разведке вдвоем мы
встретили медведя. Нос к носу. Может быть, он не тронул бы и одного, но
один-то, видимо, дрогнул бы и дал ходу. А было это как раз среди скал, в
зарослях кедрача, где впопыхах нетрудно и сломать себе шею.
- Хорошо, Борис. Завтра утром пойдем к Лагортаю. Только очень рано,
чтобы успеть дойти до того, как от солнца размякнет снег. Надо выйти в три
часа. Проснуться, значит, в полвторого. Сейчас девять, пьем чай и ложимся.
- Придем завтра к Лагортаю - мечтательно сказал Петр. - Соберем
байдарки и поплывем...
- Попробуем поплыть - осторожно сказал Вилен - Посмотрим, что из этого
получится.
Когда мы укладывались спать, Борис залез в палатку и достал кинокамеру.
Затем он надел штормовку, сунул в карман несколько сухарей и направился к
лыжам, воткнутым в снег возле ближних нарт.
- Далеко? - спросил Петр.
- Хочу поснимать каньон, который вчера проходили - ответил Борис.
Петр взглянул на меня. Мол, я не подстрекатель, но смотри. Ты тут
командор.
Я не сразу понял, о чем говорит Борис. Какой каньон? Тот, что мы
проходили, когда ушли со стоянки, где нас прихватил ветер? Километрах в семи
отсюда? Боря, оказывается, шутник.
- Так куда ты собираешься, Борис?
- Я уже сказал. Хочу сходить с киноаппаратом до каньона, где ледопад.
Мне нужно снять там скалы.
- А как же выход вниз, к Лагортаю, намеченный на три часа?
- К трем я вернусь.
- Во-первых, надо быть здесь не к трем, а к часу, чтобы всем вместе
готовить завтрак, снимать лагерь и укладывать
вещи. А во-вторых, надо как следует выспаться - ведь завтра нам
предстоит еще и плыть,
- Я завтра не дежурный, Петр дежурит, пусть он и готовит завтрак. А
насчет сна - за меня не беспокойся, я могу
выдержать без сна и больше.
- Это ты брось - слегка насмешливо, как обычно, сказал Вилен. Он,
видимо, все еще считал, что Борис шутит.- Мне с
тобой плыть в одной байдарке. Что же, веслом тебя тыркать
все время, чтобы не уснул?
Борис ничего не ответил и стал пристегивать крепления к лыжам.
- Еще вопрос. Ты опять намерен идти один?
- Да.
Очень мило. Что с Борисом? Может быть, кто-то из нас обидел его?
Может быть, вчера, у каньона? Я лазил тогда с фотоаппаратом с одной
скалы на другую, все щелкал. Черные отвесные скалы. Ледопад. Наверное, у
меня был непривлекательный вид дотошного репортера, Борису пришлось это
как-то против шерсти, и он не стал снимать кинокамерой. А вернее, он просто
очень устал после четырех трудных дней. Петр тогда и сказал ему, мол, что ты
делаешь, пропускаешь такие кадры. Это не повторяется. И свет как по заказу -
солнце сбоку, редкие облака. Ясно, что после этого Борис совсем взвился. А
Петр еле удержался, чтобы не попросить у него камеру. Потом, когда мы ушли
дальше, где-то на остановке Петр опять вспомнил этот каньон и с присущей ему
прямотой сказал Борису, что не снимать в таком месте - это кроме всего
прочего еще и свинство по отношению к своим спутникам. Неважно, что
киноаппарат собственный, в сложном походе все общее, и кино - это дело всех.
Борис на это ответил, что кино он снимает не для географического общества
или для телевидения, а лично для себя. Чтобы показывать потом, в старости,
внукам - смотрите, мол, где был дед.
Разговор тогда так ни к чему и не привел, но, видимо, Борис после него
в душе что-то затаил. И вот теперь...
Борис продолжал подгонять крепления лыж к сапогам. Если тогда не
снимать каньон было, как сказал Петр, свинством, то теперь собираться за
семь километров одному - это не лезло уже ни в какие ворота. Тем более что
идти-то туда уже нет смысла: когда Борис придет в каньон, солнце зайдет за
гребень соседней горы. А потом кадры уже будут не те - людей и нарт там
никто ему не выставит. Только каньон. Снег и скалы.
- Лучше тебе не ходить.
- Это я уж сам знаю, что лучше.
- Тогда так: я не разрешаю тебе идти сейчас в каньон.
Борис повернулся и, опуская лыжи на снег, сказал мне с усмешкой:
- Смотри-ка, какой командир роты. А у нас, между прочим, здесь не
армия. Кроме того, я в отпуске.
Наверное, я очень невыдержанный или вообще не гожусь даже в маленькие
начальники. Не знаю. Но меня прорвало - я выложил все, что думал: и насчет
отпуска, и насчет того, что у нас тут не армия. Борис продолжал как ни в чем
не бывало возиться с креплениями. Вопрос встал ребром: руководитель я похода
или нет и что у нас тут - спортивная группа со всеми обычными формами ее
организации или вольный сброд? Вопрос стоял именно так, и у меня оставался
лишь один, последний шаг, который на парламентском языке называется
голосованием о доверии.
- Ну что ж, будет так, как решит группа. Что думаешь ты, Петр?
- Борис должен остаться в лагере.
- Ты, Вилен?
- Уходить ему не следует. Тем более одному.
- Все. Теперь ты можешь идти куда тебе вздумается.
Я взял удилище и направился к реке.
Уходя из лагеря, я слышал, как Борис, тоже особенно не задумываясь над
благозвучностью выражений, сказал, что он соберет свои вещи и уйдет от нас
совсем. Меня это не тронуло, я лишь как-то равнодушно подумал о том, что
приду с рыбалки, а Бориса не будет. Тем лучше.
Когда я вернулся в лагерь, Вилен и Петр лежали уже в мешках. Бориса в
палатке не было. Он вытащил из нее свой спальник и улегся возле костра под
открытым небом. Петр долго ворочался и раза два принимался курить. Я тоже не
спал и думал о том, зачем мне все это нужно - корчить из себя то командира,
то няньку. Я тоже в отпуске. И Вилен в отпуске. И Петр.
Наверное, во время разговора у костра я вел себя как идиот и говорил
совсем не то. Можно было не кипятиться, а спокойно и тихо изложить, почему в
походе каждый должен считаться с другими. Это же очень просто - все мы
Резиновый сапог. Я поднимаюсь по едва заметному следу, оставленному им на
снегу.
Петр уже хлопочет у нарт, приступая к их ремонту. У него виноватый вид,
но мне кажется, что он даже рад, что так все получилось - можно хоть что-то
отремонтировать. И не в мастерской, а в полевых условиях, без настоящих
инструментов и необходимых материалов. Это он любит - из гвоздя и бечевки
мастерить электродвигатель или киноаппарат. Левша.
Нам остается утешать себя, что могло быть и хуже. Например, если бы
нарты на кого-нибудь налетели. Да, могло бы, но мы об этом уже не думаем. Мы
говорим о том, что было бы, если бы нарты не столкнулись. Те, верхние, так и
пролетели бы вниз до конца склона, не перевернувшись? Наверное. Внизу ведь
ни камушка. Ах, если бы не надо было чинить эти взбесившиеся нарты и те,
другие, которые они сшибли, как хорошо мы покатались бы на лыжах по этим
ровным открытым склонам... Разделись бы до трусов, и загорали, и носились бы
с горы и в гору.
Ремонтируя нарты, мы провозились часа четыре, но сделали зато на
совесть.
Когда сложили вещи и стали спускаться по крутому склону, стало ясно,
что теперь выпускать нарты из рук можно не беспокоясь: снег так раскис, что
их приходилось даже подталкивать. А было семь утра. К первым деревьям с
восточной стороны Урала, к жиденьким лиственницам, мы вышли к десяти. К
этому времени мы едва держались на ногах. И не удивительно - минуло
двенадцать часов с тех пор, как вышли из лагеря. Кроме того, подошло время,
когда мы обычно уже спали. В переводе на нормальный человеческий режим было
двенадцать ночи. Я заметил, как у Петра слипаются глаза. У меня они тоже,
наверное, слипались: я умудрился налететь на камень, одиноко торчащий на
берегу ручья, по которому мы двигались, и чуть не сломал при этом лыжу.
Мы пересекли речку Левую Пайеру и вышли на проталину, к трем низким
деревцам. Там у меня и появилась идея, вся нелепость которой стала ясна
позже. Я предложил остановиться часа на три. Только и всего. Приготовить
обед, поесть, поспать часочек, и снова в путь. К финишу нашего лыжного пути
- к реке Танью. Заодно представлялась возможность сломать установившийся уже
распорядок. Вернуть на место день и ночь.
Так и сделали - поели и легли. Палатку впервые за поход поставили на
земле, на проталине.
Как ни странно, проснулись действительно скоро. Проснулись от крика.
Это Петр закричал: "Держи!" или что-то в" этом роде, но нам и так было ясно,
что надо держать.
Палатка упиралась в нас крышей и боками. Снаружи трепыхалась и лязгала
по камням половинка весла, которую мы использовали, как основной кол.
Полоскалась на ветру и вся палатка, готовая взлететь и утащить нас с собой.
Мы поползли все сразу, не вылезая из мешков, к стенке, в которую давил
ветер, и навалились на нее. Палатка немного успокоилась. Петр выбрался из
мешка, надел ботинки, расстегнул вход и вылез наружу. Вилен попытался
последовать за Петром, но палатку подняло и чуть не перевернуло. Опять
раздался крик Петра: "Держи!" Мы навалились на палатку и лежали,
прислушиваясь: что там снаружи? Петра долго не было слышно, и мы не знали,
что с ним, может быть, его уже унесло ветром, а мы бессильны помочь ему - не
можем ни вылезти из мешков, ни выпрямиться. Стоило начать это делать кому-то
одному, как палатку поднимало ветром и приходилось опять кидаться навзничь и
прижимать ее к земле.
Вдруг мы почувствовали, что один угол палатки отошел. Выходит, Петр был
рядом и натягивал веревки. Послышалась какая-то возня, стук больших камней,
падающих на землю, потом к палатке снаружи привалилось что-то грузное и
широкое. Мы догадались, что Петр укрепляет палатку мешками с байдарками.
Когда палатка немного окрепла и приобрела форму, напоминающую обычную,
вылез Вилен и стал помогать Петру. Мы с Борисом продолжали держать палатку
изнутри. Нам было как-то неловко сидеть в тепле, когда Петр и Вилен
трудились на ветру, но мы еще были здесь нужны и, пожалуй, даже немного
радовались тому, что нам нашлось такое уютное дело. Мы еще долго сдерживали
палатку, упираясь в нее спинами. Наконец, дверца откинулась, и прямо на нас
свалился Петр, а за ним и Вилен.
Когда они влезали, в просвете входа я заметил согнутые в три погибели
чахлые лиственницы и маленькие белые облака, несущиеся по яркому, синему
небу, как яхты по озеру.
Палатка тяжело вздрагивала от ударов ветра, но стояла. Мы лежали, и,
видимо, каждый думал о том, выдержит ли она, если ветер немного прибавит.
Веревки крепкие, но не вырвет ли их "с мясом" и не разворотит ли каменные
пирамиды, которые воздвигли Петр и Вилен, закрепляя растяжки.
- Петр - сказал Вилен, нарушив молчание и тем самым вроде бы заверив
нас в том, что палатка выдержит - чем же у вас все кончилось? Тогда, на
плато Чивруай? Значит, прокопали вы тоннель между палатками, убедились, что
все часы стоят, а дальше?
Я подумал - не может быть, чтобы Вилен и я во время первого рассказа
Петра, еще перед подъемом на вершину, уснули одновременно. На том месте, где
он говорил о часах. Скорее тогда первым уснул сам Петр.
- Ну что... Сидели пять дней. Еду себе не варили, потому что, когда
попробовали зажечь примус, сразу стали задыхаться от гари. Пришлось
потушить. Жевали всухую компот, сахар, масло сливочное кусками. И колбасу
копченую, знаете, такую дорогую и жесткую. Киевскую. На деснах от нее мозоли
появились. С тех пор, какой бы я ни был голодный, копченую колбасу есть не
могу. А пили мы снег. Подсаливали его и сосали. Вылезали наружу по делам раз
в сутки, а то и реже.
Обалдели совсем от свиста ветра и безделья. И вдруг однажды просыпаемся
ночью все сразу. От тишины. Вылезли и видим - звезды. Куда ни глянешь - одни
звезды. Крупные, как елочные игрушки... Не дожидаясь дня, стали собираться.
Правда, все равно провозились до рассвета. А восход солнца был, тоже не
забуду! Красное-красное вышло оно из-за тундр. И горы сразу все стали тоже
красными... За что люблю Север - за восходы и закаты. Вообще за небо.
Особенно зимой.
Петр замолчал и стал прислушиваться к ветру.
- Это еще что, а вот однажды на Приполярном мы тоже вот в такой ветер
решили не ставить палатку, а построить снежную хижину, иглу... Хотите,
расскажу?
Никто не отозвался, из чего Петр сделал резонный вывод, что про снежную
хижину иглу никто не хочет. Он повернулся на бок и тотчас же захрапел.
В ловушке
- Вода! - закричал Петр, и это прозвучало у него как возглас
измученного жаждой странника, увидевшего в пустыне оазис.
Мы и так ведь были среди воды - вокруг снег, в ложбинах ручьи. Но это
была не настоящая вода, а так, жидкость для чая. А нам нужно было много
воды, целая река, шумящая в порогах и бьющаяся в берега льдинами.
Перед тем как Петр это закричал, мы вышли на широкую поляну. Яростно
светило солнце, и нарты едва ползли. На карте к этой поляне подходили четыре
реки: Бурхойла, Хойла, Левая и Правая Пайеры, и все они, складываясь, давали
начало одной - Танью. Это место называлось Пятиречье. Отсюда намечалось
плыть. И мы были настроены на то, что нарты потянем лишь до Пятиречья.
Но всюду был снег. Толстый, уверенный, он накрывал все реки, и лишь по
очертанию лесных кромок да по крутизне берегов можно было угадать, где их
русла. Бурхойлы, Хойлы и остальных. И тут-то Петр закричал: "Вода!"
Впереди что-то виднелось.
Мы прибавили ходу и, пройдя метров триста, подошли к открытой реке. Она
начиналась внезапно, прямо из-подо льда. Как раз там, где четыре реки,
текущие с хребта, собирались вместе, чтобы положить начало пятой.
Слегка прикрытая туманом, Танью шумела в камнях. Снег круто и округло
спускался с берегов в воду. Ниже переката река растекалась вширь,
становилась мельче, на камнях там торчали большие снежные шары и обломки
льдин. За поворотом реки шумел порог, но и он угасал на плесе в отвесных
снежных берегах. Нырнув под лед, река кончалась.
С высокого берега, от края леса, долина просматривалась километра на
три - и всюду лежал снег... Значит, перед нами не весенний шальной поток,
сдирающий с реки снежную и ледяную шкуру, а просто не замерзавший и зимой ее
участок - майна. Пересечь с байдарками всю тундру от Елецкого, перебраться
через Урал, и вот награда - река под снегом и льдом...
Дальше с нартами идти нельзя. И не потому, что мы уже изрядно
намотались, а до конца маршрута еще километров двести пятьдесят. Просто
здесь не тундра и не голые горы, кругом лес, сильных ветров зимой не бывает.
Снег поэтому рыхлый, непрочный. Снег не для наших тяжелых нарт. И если даже
можно как-то двигаться, то лишь морозной ночью, когда появится наст. А если
не будет хорошего мороза? Или вообще никакого?
Похоже на то, что мы попали в историю - вышли к реке недели на две
раньше, чем следовало. Кто же мог знать... Вроде все было так, как и
намечалось: мы выехали из Москвы в тот день, когда тронулся лед в низовьях
Оби, у поселка Мужи. А это, по всем приметам, означает, что через неделю
должны вскрыться и реки, текущие с Полярного Урала на восток. Правда, лед у
Мужей не совсем тронулся, была только подвижка... Видимо, весна, хотя и
пришла на Полярный Урал в обычные сроки, затем остановилась и даже отошла
назад. Прорвался какой-нибудь там холодный фронт. А сегодня ведь конец
весны, 31 мая. Завтра лето. Но сегодня зима, и завтра будет зима...
Долго, наверное, придется нам сидеть тут, как в зале ожидания, в
надежде приобрести билеты на речное плавание. Сидеть и проделывать дырки в
своих поясах. Ведь отбирая груз для перехода через Урал, мы экономили и на
продуктах. Есть, конечно, НЗ. Но НЗ - это НЗ.
...С одной стороны - костер, с другой - нагретая солнцем стенка
палатки. Между ними на куче елового лапника расстелены спальные мешки. Мы
закрыли глаза, уткнулись в мешки и лежим, купаемся в солнце.
В Астрахани лето уже в разгаре. Жара - говорит Борис. Он родом из
рыбацкого поселка в астраханских плавнях.
Потомственный рыбак, хоть теперь уже и москвич, инженер.
- Неужели жарче, чем сейчас? - спрашивает Вилен.
- В Астрахани в конце мая пропасть рыбы. Осетр, правда, уже проходит.
После нереста он спускается назад в море еще в начале мая. Но зато полно
судака, леща. Сети от натуги стонут.
- А что - в плавнях легко заблудиться? - Вилен переворачивается, чтобы
загореть и спереди. Широко раскидывается, как на пляже.
- Помню, с дедом, еще мальчишкой, ездил я по протоке Сумница к
Иголкинскому банку, это от нас километрах в тридцати. Рыбы привезли - полную
бударку... Кстати, бударки не имеют ничего общего с нашими байдарками. Это -
большие грузовые лодки. Широкие, с палубой, с навесом - не от дождей, а от
солнца. На бударке в плавнях хорошо с парусом.
Вилен уже посапывает. Уснул. А Петр не может валяться. Полчаса, больше
не выдерживает. И об этой потере, кажется, уже жалеет. Полежит немного,
вскакивает стремительно с мешка - ив снег. Поплещется в нем, как воробей в
песке, и сидит уже у палатки, а вокруг инструменты. Чинит рюкзак или
крепления у лыж переделывает. Или что-нибудь еще придумает. Например,
солнечные очки новой конструкции. Наверное, из-за своей неусидчивости и
суетливости Петр такой худой и жилистый.
Слышится плеск обламывающихся и падающих в воду ледяных краев майны.
Издали доносится глухой звук - это под толстым слоем снега лопается лед. Со
свистом проносятся утки и падают в воду возле переката.
Узкая проталина рядом с палаткой еще вчера тянулась всего метров на
десять, а теперь ушла далеко и подалась вширь, обнажая быстро высыхающую на
солнце гальку. Из кочки у бурой кромки берега вылез первый цветок -
водянистая, бледно-зеленая ножка с бутоном, покрытым седым пушком. На синей
глади майны появились круги. Рыба?.. Конечно, рыба. А это означает, что
продовольственной проблеме пришел конец. Примерно через полчаса, когда будут
срезаны длинные, гибкие удилища и привязаны к ним лески с искусственными
мушками, наши провиантские склады начнут пополняться хариусами. Можно уже
ставить воду для ухи. В большой кастрюле.
Я срываюсь с "пляжа", одеваюсь, напяливаю сапоги - и в лес на лыжах. За
удилищами.
Возвращаюсь я с рыбалки всего с тремя хариусами. Но крупными, каждый с
килограмм. Не знаю, почему я не натаскал их кучу. Видел же, когда бродил на
лыжах с удилищем по краю майны, как кружат над круглыми камнями стаи
хариусов. А не берут. Неужели понимают, увидев на поверхности воды
искусственную мушку, что это не настоящая? Действительно, откуда взяться
мухам, мотылькам и бабочкам, когда повсюду снег. А может быть, мешала рябь
от ветра? Или я сам, заметный на снегу, отпугивал и настораживал хитрых
хариусов? И все же можно было поймать и больше. Борис подбрасывает хариуса
на ладони. - Хорош! Ты сколько времени ловил? Час? Полтора? В астраханских
плавнях за этот срок... Впрочем, зачем так далеко ходить? Предлагаю
соревнование. Кто больше поймает - ты удочкой или я сеткой.
Я всегда готов спорить до хрипоты, что на северных и сибирских горных
реках удочкой рыбы можно наловить в два, в пять раз больше, чем сетью.
Соревнование! Смешно. Будто я впервые взял в руки леску с мушкой. И я говорю
Борису: - Ладно. Мои полтора часа прошли. Теперь ты. На помощь можешь взять
Вилена и Петра.
Я снимаю с сучка ружье и ухожу в тайгу на лыжах. Не признаю ловли рыбы
сетью. Это уже не любительство, а промысел. В Москве мы все были против
того, чтобы брать с собой сеть. Но Борис настоял. На аварийный случай,
говорил он. Борис оказался провидцем - случай наступил. Теперь нам очень
нужна рыба. Но я почему-то не верю в эту затею с сетью. Рыба ведь не дура -
в прозрачной воде, при свете в сеть она не пойдет. А стукнешь палкой по
воде, чтобы загнать, кинется под лед и обойдет сеть стороной.
Я сам не знаю, чего мне хотелось бы - победить в этом маленьком
соревновании или чтобы у нас было много рыбы. Черт знает, что лучше, поэтому
я и ухожу в тайгу с ружьем. В тайге - как будто сегодня не 1 июня, а февраль
или март. Всюду снег. И нет ни проталин, ни усыпанных хвоей воронок вокруг
темных стволов деревьев. На снегу следы. Мелкие крестики во все стороны -
это бродили куропатки. Следы-двойняшки. Белка. Следы покрупнее, лунка за
лункой, словно по линейке. Куница? Соболь? Этих следов я не знаю. И вдруг -
крупные, глубокие следы, неровные, вразвалку, как будто кто-то, возвращаясь
с хмельной вечеринки, ломился по тайге напрямую. Конечно, медведь. Уже
вылез, милый, из берлоги. Может, будет у нас не только рыба? Пули есть.
Вдали, в той стороне, куда ушел медведь, пронзительно кричит куропатка.
Наверное, спугнул. Истошный крик ее возвращает мне благоразумие. С одним
ружьем? А вдруг осечка? Когда я возвращаюсь к палатке, рыбаки уже на месте.
На снегу вблизи костра - хариусы. Груда крупных хариусов. Полсотни, не
меньше. Они еще подпрыгивают на снегу. Борис около рыбы с кинокамерой в
руках. Хорошо, что он не снимал меня тогда, когда я выуживал несчастных
трех. Борис действительно рыбак, если ухитрился среди льдин и в чистой воде
загнать в небольшую сетку стаю хариусов.
А все-таки хорошо. Теперь мы можем спокойно ждать воды. Глядишь, и еще
Борис прихватит. А может быть, и у меня пойдет.
Борис выкапывает яму в снегу, сгребает туда хариусов и присыпает их
сверху снегом. Штук пять он оставляет, садится на обрубок бревна и начинает
их чистить. Потом, подкинув дров в костер, заправляет воду в кастрюле
перцем, солью, луком и по ходу дела рассказывает нам, как нужно
по-настоящему, по-рыбацки, варить уху.
- Во-первых, рыбу мыть внутри не надо. Почистить, прополоскать от
чешуи, а затем уже потрошить и кровь не обмывать. Это же не из магазина, а
свежая рыба. Кровь дает навар и цвет... И лучше уху варить не из одного вида
рыбы, а
из разных. У нас вот только хариусы, а неплохо было бы сначала кинуть в
воду небольшого окунька или налимчика. А как
узнать, что уха готова? По пене. Вначале пены много, а затем она
пропадает. Значит, рыба проварилась. И потом, в уху ни
какой крупы или картошки не кладут. Уха - не рыбный суп.
После ужина (или второго обеда - не поймешь, потому что было часов
пять) мы забрались в палатку. Она хорошо прогревалась солнцем, а от ветра
была защищена с трех сторон снежной стенкой. На берегу реки, рядом с лесом,
снежная стенка казалась лишней предосторожностью, даже нелепостью. Но мы
были уже пугаными воронами после того ветра, когда нас чуть не унесло.
Поэтому решили все-таки сделать. И не зря: полностью укрытая от ветра
палатка на солнце прогревалась так сильно, что можно было спать, не залезая
в мешки.
Когда проснулись, Бориса в лагере не было. Никто не слышал, как он
ушел.
- Отправился ставить сеть - предположил Вилен.
На реке Бориса тоже не было.
Петр заметил, что нет и одной пары лыж. По обоим берегам майны было
много лыжных следов - мы бродили там, когда рыбачили. Но от того места, где
кончалась чистая вода и река исчезала подо льдом, вниз по долине Таныо шел
лишь один след. Раньше туда никто не ходил, это был след Бориса. Ружья Борис
не взял, оно висело на дереве у палатки. Я вспомнил про свежие следы
медведя. Человек, разумеется, самый страшный зверь, в том числе и для
медведя, но ведь он, этот медведь, возможно, очень голоден. Только что из
берлоги, и нет ни грибов, ни ягод, ни птиц на гнездах. И рыбу, пока она
стоит подо льдом или в тихих глубоких ямах, не очень-то поймаешь...
- Надо всем троим идти по следу - сказал Петр.- Мало ли что. Вдруг
где-нибудь провалится.
Мы стали быстро собираться, взяли моток капронового шнура, спички,
патроны, и, когда уже хотели выходить, далеко на реке, километрах в двух,
появилась черная движущаяся фигурка.
Мы снова разделись и бросили за палатку капроновый шнур.
- Внизу длинная промоина - сказал Борис, возвратившись в лагерь.- Она
начинается от первого притока справа от Лагортаю и тянется по крайней мере
на километр. А дальше я не видел.
Промоина - это хорошо, но отправляться одному за шесть километров от
лагеря без ружья и при этом, видимо, несколько раз пересекать реку по
льду...
- Как дорога до Лагортаю?
- Надо два раза перейти реку по снежным мостам. Там, где короткие
полыньи и скалы возле левого берега. А так все нормально.
- Думаешь, следует туда перебираться, чтобы начинать уже плыть на
байдарках?
- Конечно. Сидеть здесь толку мало. Немного отдохнули, рыбы наловили,
что еще тут делать? А там соберем байдарки и понесемся. Может быть, эта
промоина так и идет все время?
Промоина - это, конечно, здорово, но не стоило Борису ходить на
разведку одному. Он, правда, сегодня герой, рыбы наловил, ухой нас
побаловал, но к чему эта самодеятельность... Что, если бы ледовый мост,
которым он проходил, обвалился? Борис оказался бы в воде, его стало бы
затягивать под лед... А ведь в таком случае, если ты не один, может спасти
просто протянутая с берега рука. Нет, это не смелость - ходить одному. В
такой глуши пренебрежение к себе - пренебрежение к спутникам.
Ворчун, подумал вдруг я о себе. Ну что ты ноешь? Не говорит ли в тебе
задетое самолюбие старшего, у которого не спросили разрешения? Или ты до сих
пор не можешь забыть поражение в рыбном чемпионате?
И все же я прав. Недаром у нас было все по-другому тогда, на Алтае, в
первом нашем настоящем походе, пятнадцать лет назад. Мы были тогда совсем
зелеными, еще учились в институтах. Едва знакомые друг с другом, собравшиеся
вместе в общем-то неожиданно, мы на всякий случай написали свою собственную
"походную конституцию". В ней мы изложили права и обязанности каждого и
способы решения споров в разных ситуациях. Наивное писание та "конституция",
но в ней было немало и житейской мудрости, и заботы друг о друге. Значился в
ней и пункт, разрешающий уходить из лагеря поодиночке лишь на сто метров, не
дальше. Пункт этот однажды сработал очень наглядно - на разведке вдвоем мы
встретили медведя. Нос к носу. Может быть, он не тронул бы и одного, но
один-то, видимо, дрогнул бы и дал ходу. А было это как раз среди скал, в
зарослях кедрача, где впопыхах нетрудно и сломать себе шею.
- Хорошо, Борис. Завтра утром пойдем к Лагортаю. Только очень рано,
чтобы успеть дойти до того, как от солнца размякнет снег. Надо выйти в три
часа. Проснуться, значит, в полвторого. Сейчас девять, пьем чай и ложимся.
- Придем завтра к Лагортаю - мечтательно сказал Петр. - Соберем
байдарки и поплывем...
- Попробуем поплыть - осторожно сказал Вилен - Посмотрим, что из этого
получится.
Когда мы укладывались спать, Борис залез в палатку и достал кинокамеру.
Затем он надел штормовку, сунул в карман несколько сухарей и направился к
лыжам, воткнутым в снег возле ближних нарт.
- Далеко? - спросил Петр.
- Хочу поснимать каньон, который вчера проходили - ответил Борис.
Петр взглянул на меня. Мол, я не подстрекатель, но смотри. Ты тут
командор.
Я не сразу понял, о чем говорит Борис. Какой каньон? Тот, что мы
проходили, когда ушли со стоянки, где нас прихватил ветер? Километрах в семи
отсюда? Боря, оказывается, шутник.
- Так куда ты собираешься, Борис?
- Я уже сказал. Хочу сходить с киноаппаратом до каньона, где ледопад.
Мне нужно снять там скалы.
- А как же выход вниз, к Лагортаю, намеченный на три часа?
- К трем я вернусь.
- Во-первых, надо быть здесь не к трем, а к часу, чтобы всем вместе
готовить завтрак, снимать лагерь и укладывать
вещи. А во-вторых, надо как следует выспаться - ведь завтра нам
предстоит еще и плыть,
- Я завтра не дежурный, Петр дежурит, пусть он и готовит завтрак. А
насчет сна - за меня не беспокойся, я могу
выдержать без сна и больше.
- Это ты брось - слегка насмешливо, как обычно, сказал Вилен. Он,
видимо, все еще считал, что Борис шутит.- Мне с
тобой плыть в одной байдарке. Что же, веслом тебя тыркать
все время, чтобы не уснул?
Борис ничего не ответил и стал пристегивать крепления к лыжам.
- Еще вопрос. Ты опять намерен идти один?
- Да.
Очень мило. Что с Борисом? Может быть, кто-то из нас обидел его?
Может быть, вчера, у каньона? Я лазил тогда с фотоаппаратом с одной
скалы на другую, все щелкал. Черные отвесные скалы. Ледопад. Наверное, у
меня был непривлекательный вид дотошного репортера, Борису пришлось это
как-то против шерсти, и он не стал снимать кинокамерой. А вернее, он просто
очень устал после четырех трудных дней. Петр тогда и сказал ему, мол, что ты
делаешь, пропускаешь такие кадры. Это не повторяется. И свет как по заказу -
солнце сбоку, редкие облака. Ясно, что после этого Борис совсем взвился. А
Петр еле удержался, чтобы не попросить у него камеру. Потом, когда мы ушли
дальше, где-то на остановке Петр опять вспомнил этот каньон и с присущей ему
прямотой сказал Борису, что не снимать в таком месте - это кроме всего
прочего еще и свинство по отношению к своим спутникам. Неважно, что
киноаппарат собственный, в сложном походе все общее, и кино - это дело всех.
Борис на это ответил, что кино он снимает не для географического общества
или для телевидения, а лично для себя. Чтобы показывать потом, в старости,
внукам - смотрите, мол, где был дед.
Разговор тогда так ни к чему и не привел, но, видимо, Борис после него
в душе что-то затаил. И вот теперь...
Борис продолжал подгонять крепления лыж к сапогам. Если тогда не
снимать каньон было, как сказал Петр, свинством, то теперь собираться за
семь километров одному - это не лезло уже ни в какие ворота. Тем более что
идти-то туда уже нет смысла: когда Борис придет в каньон, солнце зайдет за
гребень соседней горы. А потом кадры уже будут не те - людей и нарт там
никто ему не выставит. Только каньон. Снег и скалы.
- Лучше тебе не ходить.
- Это я уж сам знаю, что лучше.
- Тогда так: я не разрешаю тебе идти сейчас в каньон.
Борис повернулся и, опуская лыжи на снег, сказал мне с усмешкой:
- Смотри-ка, какой командир роты. А у нас, между прочим, здесь не
армия. Кроме того, я в отпуске.
Наверное, я очень невыдержанный или вообще не гожусь даже в маленькие
начальники. Не знаю. Но меня прорвало - я выложил все, что думал: и насчет
отпуска, и насчет того, что у нас тут не армия. Борис продолжал как ни в чем
не бывало возиться с креплениями. Вопрос встал ребром: руководитель я похода
или нет и что у нас тут - спортивная группа со всеми обычными формами ее
организации или вольный сброд? Вопрос стоял именно так, и у меня оставался
лишь один, последний шаг, который на парламентском языке называется
голосованием о доверии.
- Ну что ж, будет так, как решит группа. Что думаешь ты, Петр?
- Борис должен остаться в лагере.
- Ты, Вилен?
- Уходить ему не следует. Тем более одному.
- Все. Теперь ты можешь идти куда тебе вздумается.
Я взял удилище и направился к реке.
Уходя из лагеря, я слышал, как Борис, тоже особенно не задумываясь над
благозвучностью выражений, сказал, что он соберет свои вещи и уйдет от нас
совсем. Меня это не тронуло, я лишь как-то равнодушно подумал о том, что
приду с рыбалки, а Бориса не будет. Тем лучше.
Когда я вернулся в лагерь, Вилен и Петр лежали уже в мешках. Бориса в
палатке не было. Он вытащил из нее свой спальник и улегся возле костра под
открытым небом. Петр долго ворочался и раза два принимался курить. Я тоже не
спал и думал о том, зачем мне все это нужно - корчить из себя то командира,
то няньку. Я тоже в отпуске. И Вилен в отпуске. И Петр.
Наверное, во время разговора у костра я вел себя как идиот и говорил
совсем не то. Можно было не кипятиться, а спокойно и тихо изложить, почему в
походе каждый должен считаться с другими. Это же очень просто - все мы