Серебрится перьями облаков небо, и матово блестят в неярком солнце
ледяные лысины гор.
Едва не задевая крыльями верхушки лиственниц, проносятся над нами
кулики, гагары, утки. Откалываясь парочками от стай, они падают на воду
промоин. Оставшиеся летят дальше по реке, выискивая места получше.
К костру подлетают мелкие лесные мухи. Они садятся на ладони, быстро
бегают по ним и приятно щекочут.
Пахнет теплым багульником и молодой сыростью.
Не отвлекайся, не отвлекайся. - Вилен взял из рук Петра ложку, вернее,
березовую щепу, которая едва начала приобретать форму ложки, и стал
продолжать строгать ее тонким перочинным ножиком.
- Дуй дальше... Значит, того старшего лейтенанта, сапера, которого
прислали к вам в полк, прозвали Студентом...
- Да, Студентом. Наверное, потому что он был какой-то мешковатый и в
очках. А он действительно учился до войны в МВТУ и с третьего курса ушел в
армию. Командовал он ротой так: "Пожалуйста, налево! Благодарю вас..." - и
приподнимал при этом свою пилотку. Солдаты, конечно, посмеивались, но
уважали его - толковый был полковой инженер и много полезного знал о минах,
о взрывпакетах. И вот однажды на очередных занятиях он рассказал о
применявшейся немцами так называемой шпринг-мине. Перед тем как взорваться,
эта мина подпрыгивает над землей метра на полтора и там уж
разлетается на мелкие осколки. Одна такая мина может вывести из строя
целый взвод. Зарывают ее в землю неглубоко, а на поверхности торчат три
усика, проволочки такие величиной со спичку. Надавишь ногой или колесом хотя
бы на один из усиков, и все - мина взведена. Можешь стоять на ней хоть целый
день, ничего не будет, но стоит отпустить усики, сработает взрывпатрон,
подбросит мину и... Одним словом, отпускать нельзя.
Через неделю после этого занятия нам в наступление. Командир полка еще
не вышел из госпиталя, и я, как его заместитель, стал в полку за главного. И
вот едем мы на машинах на передовую. На полдороге, где-то на открытом
участке, вдруг налетели на колонну фокке-вульфы. Все сразу рванули из машин,
разбежались пс сторонам и носами в землю. Ну и я тоже. Лежу, слышу, как они
из пулеметов садят, и вдруг чувствую, что сквозь гимнастерку колет грудь.
Словно лег на что-то острое. Тут я и вспомнил про лекцию Студента. Усики...
Шпринг-мина! Заледенел весь. Лежу, а в мозгах стучит: "Мина,., конец.,,
мина..." Не заметил даже, когда немцы улетели, слышу лишь, кричат на дороге:
"Командира полка убило!" И топают, бегут ко мне. Сейчас, думаю, подбегут,
схватят меня, перевернут, чтобы посмотреть, жив ли еще, и оторвут от
усиков... "Стойте! - кричу.- Не подходите! Лежу на прыгающей мине!"
Остановились все и затем назад даже попятились. Подошли другие. Спрашивают,
что такое. Я объясняю - три усика грудью придавил. На мине лежу. Еще дальше,
смотрю, отодвинулись. Расселись все вокруг. Молчат. И вдруг ординарец мой,
кавказец Гриша Кулумбеков, заголосил: "Ай-вай, моего командира убило! Какой
был человек! Аллы-баллы... командир погиб.,." Потом вдруг перестал причитать
и говорит мне сердито: "Слушай, командир, тебе хорошо, тебя убьет, и все, а
меня на передовую из-за тебя пошлют. А?"
Я лежу, слушаю и думаю: надо что-то делать. Зову солдат. Говорю, чтобы
рыли впереди меня, метрах в двух, яму. Попытаюсь, говорю, нырнуть в нее:
может быть, успею. А нет, так и могила будет готова. А пока дайте мне бумаги
и карандаш. Написал письма. Матери. Другу лучшему. И девушке своей в
Свердловск. За это время ребята как раз выкопали для меня яму, под ногами
углубления для упора подрыли - такие, как раньше делали себе на старте
бегуны. Отдал я письма, попрощался с полком, с друзьями. Все отошли подальше
и залегли. Кричат: "Давай!" Я сжался весь и... не могу. Не могу и все,
словно отнялись ноги. Минута проходит, другая, полчаса, наверное, а я не
могу решиться. Чувствую, надоело всем ждать, зашевелились. Ну и, конечно,
интересно, успею или нет, а я все тяну резину. Задерживаю представление.
Попробовал считать - раз, два, три... Все равно не могу. Зову комиссара.
Прошу дать мне спирта. Осторожно приподнял голову, выпил почти целую кружку.
Без закуски, конечно. Ни в одном глазу. Но наверное, где-то там, внутри,
забрало. Все, думаю, хватит. Командую громко: "Ложись!" Вздохнул глубоко
и.„ рванул. Стукнулся я головой о дно ямы, наверное, здорово, потому
что на какое-то время потерял даже сознание. Потом очнулся и думаю, почему
же нет ничего, и вдруг - взрыв...
Петр замолчал, послюнявил козью ножку, которую во время рассказа не
спеша набил трухой из остатков табака и сухарных крошек, достал из костра
сучок с огнем на конце и жадно затянулся.
- Слышу, взрыв... смеха. Я высовываюсь из ямы и вижу: стоит рядом
Студент и держит в руках торжественно, как фокусник в цирке, дощечку от
ящика для снарядов. А в ней пара проржавевших уже гвоздиков. Усики...
...Напротив лагеря низкий лиственничный остров, за ним - протока. С
осени она, наверное, была сухой, поэтому за зиму на ней не появилось льда, а
сейчас, когда река поднялась, протока чистая, залитая водой. Течение на ней
тихое, и хорошо видны камни на дне, заросшие зеленым мхом и водорослями. В
протоку, как в столовую, прилетают на кормежку птицы.
Метрах в пятнадцати от берега на снегу мы соорудили шалаш из еловых
веток и сидим в нем по очереди с фотоаппаратом или кинокамерой. На протоке
идет бойкая весенняя жизнь, и, наблюдая за ней в щелки шалаша, мы забываем о
съемках.
Первыми на протоку обычно прилетают маленькие звонкие кулички
плавунчики. Они суетливо бегают по залитым водой камням и, потешно
встряхивая головками, заглатывают лакомые кусочки, обнаруженные в самых
мелких местах протоки.
Всегда внезапно плюхаются у шалаша на воду утки. Опустившись в протоку,
они не сразу принимаются пастись на подводных нивах, а плавают вначале
кругами и обрадованно покрякивают. Вот, мол, мы какие, нашли себе местечко,
сейчас поплаваем и приступим. И вот уже торчат из воды, вздрагивая, как
поплавки при слабой поклевке, утиные зады. Селезни кружат возле своих
подруг, зорко охраняя их от посягательств менее удачливых соперников. Иногда
из-за уточек вспыхивают драки, но, едва начавшись, прекращаются, и недавние
драчуны плавают рядом, мирно пощипывая подводный корм.
Важно расхаживают по дну протоки крупные кулики кроншнепы. Куда бы они
ни шли на своих тонких ходулях, вода всюду им по колено. Кажется, что так
вот, не замочив ног выше колен, они смогут перебрести и Танью.
На протоку прилетают и чайки. Они не бродят по воде в поисках пищи, а
садятся на выступающие и обсохшие камни и, склонив головы набок, греются на
солнце. При этом они, наверное, жмурятся, как кошечки, а может быть, и
мурлыкают.
Иногда эту будничную птичью безмятежность нарушает тревога. Кулички с
писком срываются и исчезают, утки поспешно плывут к берегам и жмутся к их
отвесным снежным краям и к кустам, затопленным водой. По протоке, по ее
берегам грозно скользит большая тень. Это хищник - орлан белохвост.
Тень уплывает, и снова появляются кулички. Шустрые, смешные птички. С
ними не соскучишься.
- Насколько поднялась вода? - спрашивает Петр.
- Совсем не поднялась - отвечает Вилен.
- Ну это ты брось. Я же вижу, что промоина ниже лагеря увеличилась.
- На два сантиметра. И это, по-твоему, 'поднялась? Просто промоина
стала чуть больше, потому что от солнца ослаб лед, вот и все.
Вилен регулярно следит за уровнем воды на реке. Он оборудовал для этого
небольшой гидропост - забил под водой, в расщелину скалы, толстую палку;
получилась своего рода водомерная свая. На нее два раза в день, утром и
перед сном, он ставит рейку - тросточку с метками-надрезами. Большие надрезы
через пять сантиметров, тонкие - через один.
Медленно прибывает вода, но перемены заметны. Река долбит, грызет
ледовые поля, проступает сквозь снег на льду зеленоватыми пятнами или вдруг
наплывает волной на льдины, слизывая с них снежную крышу. Давит на лед и
ломает, отрывая его от берегов. Там, где два дня назад мы тащили байдарки на
нартах, уже бьется о ледовые берега поток.
Порог ниже лагеря наступает на ледовое поле с другой стороны, неумолимо
его подгрызая. Льдины откалываются, несутся по порогу и, проплыв промоину,
упираются в ледовое поле. Там они толкутся, колотятся друг о друга и
становятся на дыбы. Чтобы так и остаться на некоторое время или исчезнуть
совсем, нырнув под ледовое поле.
- Нельзя плыть - говорит Борис, глядя на реку.- Чуть зазеваешься,
затянет байдарку, как льдину.
- А когда лед пойдет сплошняком, думаешь, будет лучше?
Вилен сидит у костра и догрызает вторую утку. Сегодня у нас день
здоровья. На завтрак каждому по две утки. Утки крупные, но Вилен ухитряется
одолеть обеих.
- Если ледоход начнется сразу, лед быстро пройдет.
- А вдруг наступит так называемое продолжительное и сильное
похолодание? И снова замерзнет река?
Вилен виртуозно расправляется с дичью и рыбой. Сначала он съедает мясо
и хрящи, а все косточки складывает в желтый мешочек. Этот мешочек у него как
кисет. Когда мы останавливаемся для отдыха при движении на нартах, или если
случится заминка на реке, и даже когда плывем на байдарках, Вилен достает
косточку и начинает ее не спеша и тщательно разжевывать. В конце концов он
съедает все кости, даже самые твердые. Всю куропатку или хариуса - с головы
до хвоста. Но, несмотря на такой высокий коэффициент поглощения дичи и рыбы,
Вилен внешне заметно сдал. Удлиненное лицо его осунулось и от этого стало
казаться еще более вытянутым. Не очень-то упитанный и до похода, теперь он
стал совсем поджарым. Хилый, хилый, но на удивление выносливый и терпеливый.
Хоть бы раз за поход каким-либо образом дал понять, что тяжело... А косточки
эти Вилен так чисто перерабатывает, конечно, не от страха возможной голодной
смерти, это для него, некурящего, просто заполнение досуга. Как семечки. И
если нет какого-нибудь походного дела или занятия, Вилена можно застать лишь
за его любимыми двумя - вырезанием ложек из березовых чурок и поглощением
косточек. Впрочем, часто эти развлечения Вилен совмещает.
- Будет похолодание, пойдем снова на нартах - продолжая разговор,
отвечает Борис.- По крайней мере не так опасно.
Мы понимаем, что, если будет похолодание, придется впрягаться в нарты,
но молчим. Не за этим мы ехали на Полярный Урал, чтобы тащить байдарки вдоль
реки.
- Сейчас уже июнь. Шестое июня - говорит Петр.- Должно же наступить
лето...
И снова молчим и, подкидывая ветки в потухающий костер, смотрим на
реку. Вилен вырезает новую ложку и пережевывает очередную косточку. Мы тоже
берем по косточке и начинаем их грызть. Делать больше нечего. Как это мы не
догадались взять с собой на случай непредвиденной задержки с полсотни
кроссвордов?
Облака упали на горы и остановились. Застряли, как льдины на камнях. За
ночь похолодало, и посыпал редкий снег. Появилась надежда, что к середине
дня снег перейдет в дождь, взбухнут ручьи и речки и на Танью взломается лед.
Но облака так и не превратились в ливень, лежали неподвижно на высоких горах
и даже днем роняли снежинки. Поняв, что дождя не будет, мы решили сходить с
Петром на разведку вниз по Танью, посмотреть, не вскрылась ли река там,
ниже. Сидим тут, а может быть, в трех - пяти километрах от лагеря чистая
вода...
За первым поворотом реки наткнулись на остатки лося. Из-под снега
торчали ребра и обглоданный череп с шерстью на лбу. Вокруг было натоптано,
свежие следы направлялись вниз по долине. Мы решили, что это росомаха. Следы
шли вначале по берегу, а затем, спустившись к воде, бросались налево, к
речке, впадавшей в Танью. Речка оказалась глубокой, а вода в ней была
темная, красноватого оттенка. Видимо, где-то в верховьях она текла через
торфяные болота.
Напротив этой речки, справа от Танью, возвышался холм с голой вершиной.
Мы подумали, что неплохо было бы туда взобраться.
Мы перешли на лыжах Танью через поток, текущий поверх льда. Мы втыкали
под водой в лед палки и упирались в них лыжами, чтобы не снесло на скользком
дне, и при этом неоправданно рисковали, но очень уж хотелось забраться на
этот высокий холм, чтобы посмотреть, что там, дальше.
И вот теперь мы лезли в гору. Было тяжело, и Петр злился. Конечно,
злился он не зря, потому что я шел сзади и все подсказывал, куда идти, какой
выбрать путь, чтобы легче и быстрее забраться в гору. Действительно, как
нянька. Тут мог взвиться и менее самолюбивый.
Мы обогнули холм с юга и вылезли на его вершину.
От холма во все стороны простиралась зима. Всюду снег. Лишь на юге
виднелась бурая тундра, но и она была вся в белых пятнах - на тундровых
озерах еще стоял лед. Хорошо просматривался и ближний участок Танью. Сверху
видны были зеленоватые плети потоков, текущих поверх льда, и совсем открытые
отрезки реки. Каждый из них кончался ледяным крошевом - полем колотого льда.
Значит, местами уже прошел ледоход.
Там, где Танью просматривалась с холма, уже можно было плыть или
проводить байдарки по чистой воде закраин. Но это только в горной части
реки. При выходе на равнину Танью слегка заворачивала влево и была закрыта
высоким гребнем, но дальше на юго-восток, там, где земля сливалась с серым
повисшим над ней небом, виднелись белые извилины. Мы долго не могли их
рассмотреть, так как их то и дело прикрывали тучи, проползавшие по склонам
холма, на котором мы стояли. Но потом тучи разметало ветром, и мы увидели,
что белые извилины - это Танью в тундровой ее части, ниже впадения крупного
левого притока Сезымъегана. Значит, там, в тундре, река еще стоит и нет,
наверное, ни закраин, ни потоков воды поверх льда. Только снег. Иначе
извилины не были бы такими белыми.
- Странно, что нам не пришло это в голову раньше - сказал Петр - ведь
Танью в низовье, перед озером Варчато, спокойная и глубокая, лед там
нарастает толстый, а быстрого течения, чтобы его сдернуть, нет. Там,
наверное, как на озере: лед держится, пока не растает на месте от солнца.
Да, похоже, что теперь-то мы уж точно в ловушке. До тундры еще
как-нибудь доберемся. По закраинам. А там что? Восемьдесят километров по
льду?
Петр молчал. Может быть, он подумал о том, что, когда вода в реке
сильно прибудет, лед все же должен пойти: ведь бывает же ледоход на тихих
реках у нас в средней полосе? А может быть, Петр мудро решил, что время
разгадает все загадки. Надо только протянуть это время.
- Спускаться по Танью можно, но лучше дня два подождать - сказал Петр.-
Вдруг пойдет лед и там, на равнине?
Да и в горах за это время река станет чище.
Я согласился. Конечно, надо ждать. Если начнем спускаться через два-три
дня, мы все равно придем к Варчато ненамного позже, зато достанется нам этот
путь гораздо меньшей ценой.
- Посмотри, какой красивый перекат - сказал Петр.
И правда, протоки, как кровеносные сосуды, расползлись по льду. И
каждая своего цвета и оттенка. Голубые, зеленоватые, совсем зеленые.
Наверное, это зависит от цвета льда и дна, на котором он осел.
Обратно через Танью мы переправились с большим трудом. Вода заметно
прибыла, кроме того, потоком размыло лед, и стало глубже.
От переправы до лагеря было километров пять, но мы так измотались за
день, что еле добрели. Последний километр пришлось еще тащить тяжелого
глухаря, который вылетел из тайги и весьма неосторожно сел метрах в двадцати
на голую лиственницу прямо перед нами.
В лагере было тихо. Петр заглянул в кастрюлю, висевшую над остывшим
костром, и обнаружил, что в ней лишь холодная вода. Из палатки доносился
храп.
- Борис! - крикнул Петр.
В палатке завозились, затем Борис отозвался сонным голосом:
- Ну что?
- Почему не готов обед? Ты же дежурный!
- Сейчас приготовлю - ответил Борис и что-то проворчал еще. Мне
послышалось, что он сказал: "Полковник... Привык командовать..." Не знаю,
слышал ли это Петр, но он швырнул на землю глухаря и полез в карман за
сигаретой.
Я подумал, что злится он зря. Мне тоже хочется есть, и в душе я также
проклинаю Бориса, но раз у нас все так сложилось, надо стараться сдерживать
себя.
К вечеру тучи разошлись, и появилось солнце. Только теперь, на ярком
свету, мы заметили, как изменилось все вокруг. Не только на реке, но и на
берегах. Бугор, на котором стояла наша палатка, почти совсем очистился от
снега. Вылезла наружу и вся каменистая коса ниже лагеря. На кромке берега
возле скал появились мелкие белые цветы. Среди них виднелось и несколько
высоких растений с бутонами на бледных ножках. Бутоны еще не раскрылись, но
сквозь тонкую водянистую их кожицу уже угадывалось что-то лиловое.
С протоки, где стоял наш шалаш, из тайги, с оттаявшей каменной косы --
отовсюду доносились крики птиц, сливавшиеся в один радостный вопль. И в этот
весенний галдеж особым звуком врывалась река. Слышались удары, шорох воды,
волной прокатывающейся по ледовому полю и слизывающей остатки снега, вздох
льдин, оторвавшихся от камней и береговых скал и всплывающих на поверхность
воды.
Еще два-три дня - и река прорвется и потащит на своей спине лед.
- Слава, что ты собираешься делать дальше? - спросил
Борис, когда мы расправились с обедом. - Пора двигаться вниз.
- Зажирели уже. Хочется пошевелиться - сказал худой как скелет Вилен.
Похоже было, что Борис и Вилен все тут обсудили и все решили, пока мы с
Петром ходили на разведку.
- Надо подумать. Не все так просто.
- А чего ждать-то? Вода прибыла, она почти всюду течет поверх льда,
много чистых закраин.
- Извини, Боря, но мы с Петром и поднимались на гору как раз для того,
чтобы посмотреть реку и решить, что же делать... И видели мы больше, чем
можно разглядеть из лагеря...
Борис воткнул топор в ствол стоявшей рядом лиственницы.
- Может быть, ты не спешишь, а у нас кончается отпуск.
Интересно, у кого это "у нас"? Отпуск кончается у всех,
но это не значит, что надо лезть на рожон. И для чего - чтобы через два
дня упереться в ледовое поле там, где Танью выходит в тундру?
- По реке можно идти лишь километров десять или пятнадцать. А дальше
лед стоит, и...
- Ну и хорошо, пройдем хоть десять, а потом будем думать, что делать
дальше...
- ...и не видно просвета. Поэтому вряд ли есть смысл трогаться сегодня
же. У нас здесь хороший лагерь. Рядом протока, на которой удобно охотиться.
Недалеко ушли от того места, где ловили рыбу. Заботы о питании здесь не
будет, а на ходу вряд ли мы сможем добывать дичь и рыбу... Кроме того, идти
сейчас тяжело и очень опасно.
- А ты знаешь, что будет здесь через два дня? Может быть, пойдет такой
лед, что в реку не сунешь и носа?
- Тогда и там, куда доползешь за эти два дня, тоже нельзя будет плыть.
Зато лотом, когда пройдет основной лед, за три часа можно будет пройти то,
что сейчас обойдется в двое суток.
- Откуда ты все так хорошо знаешь?
- А я ничего не знаю, я лишь предполагаю. В нашем положении, к
сожалению, только это и остается делать.
Мне вдруг стало ясно, что все это пустой разговор. Еще немного, и мы
опять собьемся на тему: "А ты кто такой?"
- Давайте решать вместе. Ты за то, чтобы двигаться вниз сейчас, я -
через два дня. Ты, Вилен?
Вилен продолжал сосредоточенно вырезать ложку. На этот раз он задумал,
видимо, сделать черпак - такую большую он взял березовую чурку. Мне
показалось, что Вилен не слышал вопроса, но он, не отрываясь от ложки,
ответил:
- Все равно. Могу подождать, могу и плыть сейчас. Мне трудно судить, я
ведь на разведку вниз не ходил.
- Петр?
- Ждать здесь. Два дня, не меньше.
Борис плюнул в костер и сказал так, словно плюнул и в лицо Петру:
- Конечно, что Слава, то и ты. Подпевала!
Раздался треск. Петр так быстро вскочил с толстой палки, на которой
сидел, что она переломилась. Потом вдруг появилось серое облако, и сквозь
него я увидел, что Борис лежит на земле за костром, а по эту сторону костра
- Петр, пригнувшийся перед новым прыжком. В медленно оседающем облаке золы я
разглядел также, как Борис быстро поднялся, схватил обгоревший кривой сук и
приготовился кинуться на Петра. Но на Бориса бросился сидевший с ним рядом
Вилен и повис на нем, уцепившись руками за палку. Я схватил сзади Петра и
потащил его в сторону.
...Петр надел лыжи и куда-то ушел. Наверное, мне надо было пойти за
Петром, присмотреть, чтобы не влетел куда-нибудь сгоряча. Может быть, и надо
было, а может, и нет. По правде говоря, мне уже надоела педагогическая
деятельность. И вообще я даже рад был, что Петр ушел. По крайней мере пока
он вдали от Бориса, продолжения не будет. Впрочем, куда уж дальше... Дальше
только... Мне лезли в голову всякие нелепые мысли, и я собрал все патроны,
которые у нас были в разных местах, сложил их в коробку, крепко завязал и
сунул себе в рюкзак. Ружье я положил в палатку, под мешок. Охотничий нож
свой, торчавший в дереве, спрятал в ножны. И топор - выдернул его из
лиственницы и бросил на землю в сторону от костра.
Итак, что будем делать дальше? Ясно одно - нам надо быстрее выходить из
тайги. Волчок снова наклонился и может завалиться. Не подходим мы друг к
другу. Не совпадают группы характеров. К сожалению, мы не можем расстаться
тотчас же, мы связаны одной ниточкой - называется она Танью. И тюка эта
ниточка не кончится, придется друг друга терпеть.
Дело, видимо, еще и в том, что сидим мы сейчас без занятия и без
движения. Но не глупо ли ломиться вниз по реке только потому, что это
лекарство? Может быть, и не глупо.
Петр вернулся из тайги к ночи. Молча снял лыжи, стряхнул с них
рукавицей снег и приставил к лиственнице. Посмотрел на них и перенес на
другую, солнечную, сторону. Повесил рукавицы на сучок и стал шарить на земле
вокруг костра. Нашел два крохотных окурка, выдавил остатки табака из них на
обрывок газеты и скрутил тонкую трубочку. Снял штормовку, пристроился удобно
у костра, прикурил от горящей ветки и, затянувшись, сказал, обращаясь к
Вилену:
- Видел сейчас двух белочек. До чего хороши! Меня не замечают, бегают
друг за другом по веткам. Крутятся на дереве, как в колесе. Пожалел я, что
не было со мной кинокамеры.
- Только сеть возьмем? - спрашивает Борис - А спиннинг или леску с
мушкой брать не будешь?
- Сеть одну. Возиться еще с удочками.
Мне действительно не хочется рыбачить. Вся эта затея лишь для того,
чтобы было какое-то занятие. Ставили мы уже сеть тут, возле лагеря, но ее
всю забило тиной. Вода прибыла, пошла мелкими протоками и, смывая траву с
камней, понесла ее в реку. Тогда Борис и предложил сходить километров за
пять от лагеря, на приток Танью - может быть, там повезет.
За рыбой мы собираемся втроем. Петр посидит с ружьем в шалаше на мелкой
протоке. На Петра я рассчитываю больше, чем на нашу рыболовную экспедицию.
Из лагеря выходим почти одновременно. Петр, ощупывая палкой лед,
переходит на лыжах через реку и скрывается на острове, в лесу. Там, за
густым лиственничником, стоит шалаш.
А мы метрах в пятидесяти от лагеря, сразу за нашей проталиной,
натыкаемся на большие свежие следы.
Медведь направлялся прямо к палатке, но, учуяв нас, резко свернул в
тайгу. Похоже, что он где-то близко. Нам-то что, нас трое, и мы уходим, но
как там Петр? У него, правда, единственное наше ружье, но он один...
Мы кричим Петру, чтобы был осторожнее. Ответа нет, хотя Петр, конечно,
должен нас слышать - он всего лишь в сотне метров от нас, в тихой протоке.
Наверное, на протоку только что сели утки и Петр молчит, чтобы их не
спугнуть. И мы отправляемся своим путем, вверх по Танью.
Река очень изменилась. Там, где мы везли байдарки по сне-г"у на нартах,
теперь течет вода. Камней на перекатах уже не видно, лишь белые буруны над
ними. Конечно, мы поторопились уходить из первого лагеря. Я вспоминаю, как
тогда Борис рвался в тайгу один, чтобы снимать скалистый каньон. И весь тот
разговор. Труха это все - авторитет, принцип, самолюбие. Надо было тогда
задержаться дня на три, на четыре, поснимать вдоволь, поохотиться,
покататься со склонов на лыжах. Глядишь, и вода к этому времени подошла бы.
Ясно, что я тогда в чем-то сделал ошибку. Но не делаю ли еще большей ошибки
сейчас, задерживая выход?
Мы идем, молчим. Тень случившегося лежит между нами, и не тянет нас
разговаривать. Что ж, тем лучше. Иди себе, поглядывай по сторонам, наблюдай
весну. А если что в голову лезет, жуй и проглатывай это сам.
Вернулись мы без рыбы. Едва поставили сеть, как ее забило тиной. А Петр
пришел с добычей - у костра валялись три утки. Но самого его в лагере не
было. Не видно и ружья. Мы решили, что, сварив ужин, он снова отправился на
охоту и засел в шалаше, но тут Вилен увидел Петра на косе. Он устроился на
толстой коряге, перед ним, на подставке, был неоконченный этюд. Петр писал
маслом реку, и горы вдали, и оранжевое с сизым вечернее небо. Рядом на
колышках, издали похожее на ручной пулемет старого образца, лежало ружье. Он
увидел нас и направился к палатке. Вид у него был радостный и немного
растерянный.
Оказывается, пока мы совершали свое безуспешное путешествие за рыбой,
тут происходили волнующие события.
...Убив трех уток, Петр вернулся в лагерь, и в этот момент прямо над
костром пролетел глухарь и сел на дерево где-то недалеко. Петр зарядил ружье
патронами с крупной дробью и направился в тайгу за глухарем. Ну и, конечно,
налетел на медведя (нашего предупреждения он не слышал, возился в это время
в шалаше, устраиваясь поудобнее). Увидел он медведя метров с десяти,
испугался - и драпу. Запутался в кустах лыжами, упал, выронил ружье, и оно,
как назло, нырнуло под снег. Вначале пытался найти, но вдруг ему показалось,
что сзади затрещали сучья; Петр бросил все и мигом вскарабкался на ближайшую
ледяные лысины гор.
Едва не задевая крыльями верхушки лиственниц, проносятся над нами
кулики, гагары, утки. Откалываясь парочками от стай, они падают на воду
промоин. Оставшиеся летят дальше по реке, выискивая места получше.
К костру подлетают мелкие лесные мухи. Они садятся на ладони, быстро
бегают по ним и приятно щекочут.
Пахнет теплым багульником и молодой сыростью.
Не отвлекайся, не отвлекайся. - Вилен взял из рук Петра ложку, вернее,
березовую щепу, которая едва начала приобретать форму ложки, и стал
продолжать строгать ее тонким перочинным ножиком.
- Дуй дальше... Значит, того старшего лейтенанта, сапера, которого
прислали к вам в полк, прозвали Студентом...
- Да, Студентом. Наверное, потому что он был какой-то мешковатый и в
очках. А он действительно учился до войны в МВТУ и с третьего курса ушел в
армию. Командовал он ротой так: "Пожалуйста, налево! Благодарю вас..." - и
приподнимал при этом свою пилотку. Солдаты, конечно, посмеивались, но
уважали его - толковый был полковой инженер и много полезного знал о минах,
о взрывпакетах. И вот однажды на очередных занятиях он рассказал о
применявшейся немцами так называемой шпринг-мине. Перед тем как взорваться,
эта мина подпрыгивает над землей метра на полтора и там уж
разлетается на мелкие осколки. Одна такая мина может вывести из строя
целый взвод. Зарывают ее в землю неглубоко, а на поверхности торчат три
усика, проволочки такие величиной со спичку. Надавишь ногой или колесом хотя
бы на один из усиков, и все - мина взведена. Можешь стоять на ней хоть целый
день, ничего не будет, но стоит отпустить усики, сработает взрывпатрон,
подбросит мину и... Одним словом, отпускать нельзя.
Через неделю после этого занятия нам в наступление. Командир полка еще
не вышел из госпиталя, и я, как его заместитель, стал в полку за главного. И
вот едем мы на машинах на передовую. На полдороге, где-то на открытом
участке, вдруг налетели на колонну фокке-вульфы. Все сразу рванули из машин,
разбежались пс сторонам и носами в землю. Ну и я тоже. Лежу, слышу, как они
из пулеметов садят, и вдруг чувствую, что сквозь гимнастерку колет грудь.
Словно лег на что-то острое. Тут я и вспомнил про лекцию Студента. Усики...
Шпринг-мина! Заледенел весь. Лежу, а в мозгах стучит: "Мина,., конец.,,
мина..." Не заметил даже, когда немцы улетели, слышу лишь, кричат на дороге:
"Командира полка убило!" И топают, бегут ко мне. Сейчас, думаю, подбегут,
схватят меня, перевернут, чтобы посмотреть, жив ли еще, и оторвут от
усиков... "Стойте! - кричу.- Не подходите! Лежу на прыгающей мине!"
Остановились все и затем назад даже попятились. Подошли другие. Спрашивают,
что такое. Я объясняю - три усика грудью придавил. На мине лежу. Еще дальше,
смотрю, отодвинулись. Расселись все вокруг. Молчат. И вдруг ординарец мой,
кавказец Гриша Кулумбеков, заголосил: "Ай-вай, моего командира убило! Какой
был человек! Аллы-баллы... командир погиб.,." Потом вдруг перестал причитать
и говорит мне сердито: "Слушай, командир, тебе хорошо, тебя убьет, и все, а
меня на передовую из-за тебя пошлют. А?"
Я лежу, слушаю и думаю: надо что-то делать. Зову солдат. Говорю, чтобы
рыли впереди меня, метрах в двух, яму. Попытаюсь, говорю, нырнуть в нее:
может быть, успею. А нет, так и могила будет готова. А пока дайте мне бумаги
и карандаш. Написал письма. Матери. Другу лучшему. И девушке своей в
Свердловск. За это время ребята как раз выкопали для меня яму, под ногами
углубления для упора подрыли - такие, как раньше делали себе на старте
бегуны. Отдал я письма, попрощался с полком, с друзьями. Все отошли подальше
и залегли. Кричат: "Давай!" Я сжался весь и... не могу. Не могу и все,
словно отнялись ноги. Минута проходит, другая, полчаса, наверное, а я не
могу решиться. Чувствую, надоело всем ждать, зашевелились. Ну и, конечно,
интересно, успею или нет, а я все тяну резину. Задерживаю представление.
Попробовал считать - раз, два, три... Все равно не могу. Зову комиссара.
Прошу дать мне спирта. Осторожно приподнял голову, выпил почти целую кружку.
Без закуски, конечно. Ни в одном глазу. Но наверное, где-то там, внутри,
забрало. Все, думаю, хватит. Командую громко: "Ложись!" Вздохнул глубоко
и.„ рванул. Стукнулся я головой о дно ямы, наверное, здорово, потому
что на какое-то время потерял даже сознание. Потом очнулся и думаю, почему
же нет ничего, и вдруг - взрыв...
Петр замолчал, послюнявил козью ножку, которую во время рассказа не
спеша набил трухой из остатков табака и сухарных крошек, достал из костра
сучок с огнем на конце и жадно затянулся.
- Слышу, взрыв... смеха. Я высовываюсь из ямы и вижу: стоит рядом
Студент и держит в руках торжественно, как фокусник в цирке, дощечку от
ящика для снарядов. А в ней пара проржавевших уже гвоздиков. Усики...
...Напротив лагеря низкий лиственничный остров, за ним - протока. С
осени она, наверное, была сухой, поэтому за зиму на ней не появилось льда, а
сейчас, когда река поднялась, протока чистая, залитая водой. Течение на ней
тихое, и хорошо видны камни на дне, заросшие зеленым мхом и водорослями. В
протоку, как в столовую, прилетают на кормежку птицы.
Метрах в пятнадцати от берега на снегу мы соорудили шалаш из еловых
веток и сидим в нем по очереди с фотоаппаратом или кинокамерой. На протоке
идет бойкая весенняя жизнь, и, наблюдая за ней в щелки шалаша, мы забываем о
съемках.
Первыми на протоку обычно прилетают маленькие звонкие кулички
плавунчики. Они суетливо бегают по залитым водой камням и, потешно
встряхивая головками, заглатывают лакомые кусочки, обнаруженные в самых
мелких местах протоки.
Всегда внезапно плюхаются у шалаша на воду утки. Опустившись в протоку,
они не сразу принимаются пастись на подводных нивах, а плавают вначале
кругами и обрадованно покрякивают. Вот, мол, мы какие, нашли себе местечко,
сейчас поплаваем и приступим. И вот уже торчат из воды, вздрагивая, как
поплавки при слабой поклевке, утиные зады. Селезни кружат возле своих
подруг, зорко охраняя их от посягательств менее удачливых соперников. Иногда
из-за уточек вспыхивают драки, но, едва начавшись, прекращаются, и недавние
драчуны плавают рядом, мирно пощипывая подводный корм.
Важно расхаживают по дну протоки крупные кулики кроншнепы. Куда бы они
ни шли на своих тонких ходулях, вода всюду им по колено. Кажется, что так
вот, не замочив ног выше колен, они смогут перебрести и Танью.
На протоку прилетают и чайки. Они не бродят по воде в поисках пищи, а
садятся на выступающие и обсохшие камни и, склонив головы набок, греются на
солнце. При этом они, наверное, жмурятся, как кошечки, а может быть, и
мурлыкают.
Иногда эту будничную птичью безмятежность нарушает тревога. Кулички с
писком срываются и исчезают, утки поспешно плывут к берегам и жмутся к их
отвесным снежным краям и к кустам, затопленным водой. По протоке, по ее
берегам грозно скользит большая тень. Это хищник - орлан белохвост.
Тень уплывает, и снова появляются кулички. Шустрые, смешные птички. С
ними не соскучишься.
- Насколько поднялась вода? - спрашивает Петр.
- Совсем не поднялась - отвечает Вилен.
- Ну это ты брось. Я же вижу, что промоина ниже лагеря увеличилась.
- На два сантиметра. И это, по-твоему, 'поднялась? Просто промоина
стала чуть больше, потому что от солнца ослаб лед, вот и все.
Вилен регулярно следит за уровнем воды на реке. Он оборудовал для этого
небольшой гидропост - забил под водой, в расщелину скалы, толстую палку;
получилась своего рода водомерная свая. На нее два раза в день, утром и
перед сном, он ставит рейку - тросточку с метками-надрезами. Большие надрезы
через пять сантиметров, тонкие - через один.
Медленно прибывает вода, но перемены заметны. Река долбит, грызет
ледовые поля, проступает сквозь снег на льду зеленоватыми пятнами или вдруг
наплывает волной на льдины, слизывая с них снежную крышу. Давит на лед и
ломает, отрывая его от берегов. Там, где два дня назад мы тащили байдарки на
нартах, уже бьется о ледовые берега поток.
Порог ниже лагеря наступает на ледовое поле с другой стороны, неумолимо
его подгрызая. Льдины откалываются, несутся по порогу и, проплыв промоину,
упираются в ледовое поле. Там они толкутся, колотятся друг о друга и
становятся на дыбы. Чтобы так и остаться на некоторое время или исчезнуть
совсем, нырнув под ледовое поле.
- Нельзя плыть - говорит Борис, глядя на реку.- Чуть зазеваешься,
затянет байдарку, как льдину.
- А когда лед пойдет сплошняком, думаешь, будет лучше?
Вилен сидит у костра и догрызает вторую утку. Сегодня у нас день
здоровья. На завтрак каждому по две утки. Утки крупные, но Вилен ухитряется
одолеть обеих.
- Если ледоход начнется сразу, лед быстро пройдет.
- А вдруг наступит так называемое продолжительное и сильное
похолодание? И снова замерзнет река?
Вилен виртуозно расправляется с дичью и рыбой. Сначала он съедает мясо
и хрящи, а все косточки складывает в желтый мешочек. Этот мешочек у него как
кисет. Когда мы останавливаемся для отдыха при движении на нартах, или если
случится заминка на реке, и даже когда плывем на байдарках, Вилен достает
косточку и начинает ее не спеша и тщательно разжевывать. В конце концов он
съедает все кости, даже самые твердые. Всю куропатку или хариуса - с головы
до хвоста. Но, несмотря на такой высокий коэффициент поглощения дичи и рыбы,
Вилен внешне заметно сдал. Удлиненное лицо его осунулось и от этого стало
казаться еще более вытянутым. Не очень-то упитанный и до похода, теперь он
стал совсем поджарым. Хилый, хилый, но на удивление выносливый и терпеливый.
Хоть бы раз за поход каким-либо образом дал понять, что тяжело... А косточки
эти Вилен так чисто перерабатывает, конечно, не от страха возможной голодной
смерти, это для него, некурящего, просто заполнение досуга. Как семечки. И
если нет какого-нибудь походного дела или занятия, Вилена можно застать лишь
за его любимыми двумя - вырезанием ложек из березовых чурок и поглощением
косточек. Впрочем, часто эти развлечения Вилен совмещает.
- Будет похолодание, пойдем снова на нартах - продолжая разговор,
отвечает Борис.- По крайней мере не так опасно.
Мы понимаем, что, если будет похолодание, придется впрягаться в нарты,
но молчим. Не за этим мы ехали на Полярный Урал, чтобы тащить байдарки вдоль
реки.
- Сейчас уже июнь. Шестое июня - говорит Петр.- Должно же наступить
лето...
И снова молчим и, подкидывая ветки в потухающий костер, смотрим на
реку. Вилен вырезает новую ложку и пережевывает очередную косточку. Мы тоже
берем по косточке и начинаем их грызть. Делать больше нечего. Как это мы не
догадались взять с собой на случай непредвиденной задержки с полсотни
кроссвордов?
Облака упали на горы и остановились. Застряли, как льдины на камнях. За
ночь похолодало, и посыпал редкий снег. Появилась надежда, что к середине
дня снег перейдет в дождь, взбухнут ручьи и речки и на Танью взломается лед.
Но облака так и не превратились в ливень, лежали неподвижно на высоких горах
и даже днем роняли снежинки. Поняв, что дождя не будет, мы решили сходить с
Петром на разведку вниз по Танью, посмотреть, не вскрылась ли река там,
ниже. Сидим тут, а может быть, в трех - пяти километрах от лагеря чистая
вода...
За первым поворотом реки наткнулись на остатки лося. Из-под снега
торчали ребра и обглоданный череп с шерстью на лбу. Вокруг было натоптано,
свежие следы направлялись вниз по долине. Мы решили, что это росомаха. Следы
шли вначале по берегу, а затем, спустившись к воде, бросались налево, к
речке, впадавшей в Танью. Речка оказалась глубокой, а вода в ней была
темная, красноватого оттенка. Видимо, где-то в верховьях она текла через
торфяные болота.
Напротив этой речки, справа от Танью, возвышался холм с голой вершиной.
Мы подумали, что неплохо было бы туда взобраться.
Мы перешли на лыжах Танью через поток, текущий поверх льда. Мы втыкали
под водой в лед палки и упирались в них лыжами, чтобы не снесло на скользком
дне, и при этом неоправданно рисковали, но очень уж хотелось забраться на
этот высокий холм, чтобы посмотреть, что там, дальше.
И вот теперь мы лезли в гору. Было тяжело, и Петр злился. Конечно,
злился он не зря, потому что я шел сзади и все подсказывал, куда идти, какой
выбрать путь, чтобы легче и быстрее забраться в гору. Действительно, как
нянька. Тут мог взвиться и менее самолюбивый.
Мы обогнули холм с юга и вылезли на его вершину.
От холма во все стороны простиралась зима. Всюду снег. Лишь на юге
виднелась бурая тундра, но и она была вся в белых пятнах - на тундровых
озерах еще стоял лед. Хорошо просматривался и ближний участок Танью. Сверху
видны были зеленоватые плети потоков, текущих поверх льда, и совсем открытые
отрезки реки. Каждый из них кончался ледяным крошевом - полем колотого льда.
Значит, местами уже прошел ледоход.
Там, где Танью просматривалась с холма, уже можно было плыть или
проводить байдарки по чистой воде закраин. Но это только в горной части
реки. При выходе на равнину Танью слегка заворачивала влево и была закрыта
высоким гребнем, но дальше на юго-восток, там, где земля сливалась с серым
повисшим над ней небом, виднелись белые извилины. Мы долго не могли их
рассмотреть, так как их то и дело прикрывали тучи, проползавшие по склонам
холма, на котором мы стояли. Но потом тучи разметало ветром, и мы увидели,
что белые извилины - это Танью в тундровой ее части, ниже впадения крупного
левого притока Сезымъегана. Значит, там, в тундре, река еще стоит и нет,
наверное, ни закраин, ни потоков воды поверх льда. Только снег. Иначе
извилины не были бы такими белыми.
- Странно, что нам не пришло это в голову раньше - сказал Петр - ведь
Танью в низовье, перед озером Варчато, спокойная и глубокая, лед там
нарастает толстый, а быстрого течения, чтобы его сдернуть, нет. Там,
наверное, как на озере: лед держится, пока не растает на месте от солнца.
Да, похоже, что теперь-то мы уж точно в ловушке. До тундры еще
как-нибудь доберемся. По закраинам. А там что? Восемьдесят километров по
льду?
Петр молчал. Может быть, он подумал о том, что, когда вода в реке
сильно прибудет, лед все же должен пойти: ведь бывает же ледоход на тихих
реках у нас в средней полосе? А может быть, Петр мудро решил, что время
разгадает все загадки. Надо только протянуть это время.
- Спускаться по Танью можно, но лучше дня два подождать - сказал Петр.-
Вдруг пойдет лед и там, на равнине?
Да и в горах за это время река станет чище.
Я согласился. Конечно, надо ждать. Если начнем спускаться через два-три
дня, мы все равно придем к Варчато ненамного позже, зато достанется нам этот
путь гораздо меньшей ценой.
- Посмотри, какой красивый перекат - сказал Петр.
И правда, протоки, как кровеносные сосуды, расползлись по льду. И
каждая своего цвета и оттенка. Голубые, зеленоватые, совсем зеленые.
Наверное, это зависит от цвета льда и дна, на котором он осел.
Обратно через Танью мы переправились с большим трудом. Вода заметно
прибыла, кроме того, потоком размыло лед, и стало глубже.
От переправы до лагеря было километров пять, но мы так измотались за
день, что еле добрели. Последний километр пришлось еще тащить тяжелого
глухаря, который вылетел из тайги и весьма неосторожно сел метрах в двадцати
на голую лиственницу прямо перед нами.
В лагере было тихо. Петр заглянул в кастрюлю, висевшую над остывшим
костром, и обнаружил, что в ней лишь холодная вода. Из палатки доносился
храп.
- Борис! - крикнул Петр.
В палатке завозились, затем Борис отозвался сонным голосом:
- Ну что?
- Почему не готов обед? Ты же дежурный!
- Сейчас приготовлю - ответил Борис и что-то проворчал еще. Мне
послышалось, что он сказал: "Полковник... Привык командовать..." Не знаю,
слышал ли это Петр, но он швырнул на землю глухаря и полез в карман за
сигаретой.
Я подумал, что злится он зря. Мне тоже хочется есть, и в душе я также
проклинаю Бориса, но раз у нас все так сложилось, надо стараться сдерживать
себя.
К вечеру тучи разошлись, и появилось солнце. Только теперь, на ярком
свету, мы заметили, как изменилось все вокруг. Не только на реке, но и на
берегах. Бугор, на котором стояла наша палатка, почти совсем очистился от
снега. Вылезла наружу и вся каменистая коса ниже лагеря. На кромке берега
возле скал появились мелкие белые цветы. Среди них виднелось и несколько
высоких растений с бутонами на бледных ножках. Бутоны еще не раскрылись, но
сквозь тонкую водянистую их кожицу уже угадывалось что-то лиловое.
С протоки, где стоял наш шалаш, из тайги, с оттаявшей каменной косы --
отовсюду доносились крики птиц, сливавшиеся в один радостный вопль. И в этот
весенний галдеж особым звуком врывалась река. Слышались удары, шорох воды,
волной прокатывающейся по ледовому полю и слизывающей остатки снега, вздох
льдин, оторвавшихся от камней и береговых скал и всплывающих на поверхность
воды.
Еще два-три дня - и река прорвется и потащит на своей спине лед.
- Слава, что ты собираешься делать дальше? - спросил
Борис, когда мы расправились с обедом. - Пора двигаться вниз.
- Зажирели уже. Хочется пошевелиться - сказал худой как скелет Вилен.
Похоже было, что Борис и Вилен все тут обсудили и все решили, пока мы с
Петром ходили на разведку.
- Надо подумать. Не все так просто.
- А чего ждать-то? Вода прибыла, она почти всюду течет поверх льда,
много чистых закраин.
- Извини, Боря, но мы с Петром и поднимались на гору как раз для того,
чтобы посмотреть реку и решить, что же делать... И видели мы больше, чем
можно разглядеть из лагеря...
Борис воткнул топор в ствол стоявшей рядом лиственницы.
- Может быть, ты не спешишь, а у нас кончается отпуск.
Интересно, у кого это "у нас"? Отпуск кончается у всех,
но это не значит, что надо лезть на рожон. И для чего - чтобы через два
дня упереться в ледовое поле там, где Танью выходит в тундру?
- По реке можно идти лишь километров десять или пятнадцать. А дальше
лед стоит, и...
- Ну и хорошо, пройдем хоть десять, а потом будем думать, что делать
дальше...
- ...и не видно просвета. Поэтому вряд ли есть смысл трогаться сегодня
же. У нас здесь хороший лагерь. Рядом протока, на которой удобно охотиться.
Недалеко ушли от того места, где ловили рыбу. Заботы о питании здесь не
будет, а на ходу вряд ли мы сможем добывать дичь и рыбу... Кроме того, идти
сейчас тяжело и очень опасно.
- А ты знаешь, что будет здесь через два дня? Может быть, пойдет такой
лед, что в реку не сунешь и носа?
- Тогда и там, куда доползешь за эти два дня, тоже нельзя будет плыть.
Зато лотом, когда пройдет основной лед, за три часа можно будет пройти то,
что сейчас обойдется в двое суток.
- Откуда ты все так хорошо знаешь?
- А я ничего не знаю, я лишь предполагаю. В нашем положении, к
сожалению, только это и остается делать.
Мне вдруг стало ясно, что все это пустой разговор. Еще немного, и мы
опять собьемся на тему: "А ты кто такой?"
- Давайте решать вместе. Ты за то, чтобы двигаться вниз сейчас, я -
через два дня. Ты, Вилен?
Вилен продолжал сосредоточенно вырезать ложку. На этот раз он задумал,
видимо, сделать черпак - такую большую он взял березовую чурку. Мне
показалось, что Вилен не слышал вопроса, но он, не отрываясь от ложки,
ответил:
- Все равно. Могу подождать, могу и плыть сейчас. Мне трудно судить, я
ведь на разведку вниз не ходил.
- Петр?
- Ждать здесь. Два дня, не меньше.
Борис плюнул в костер и сказал так, словно плюнул и в лицо Петру:
- Конечно, что Слава, то и ты. Подпевала!
Раздался треск. Петр так быстро вскочил с толстой палки, на которой
сидел, что она переломилась. Потом вдруг появилось серое облако, и сквозь
него я увидел, что Борис лежит на земле за костром, а по эту сторону костра
- Петр, пригнувшийся перед новым прыжком. В медленно оседающем облаке золы я
разглядел также, как Борис быстро поднялся, схватил обгоревший кривой сук и
приготовился кинуться на Петра. Но на Бориса бросился сидевший с ним рядом
Вилен и повис на нем, уцепившись руками за палку. Я схватил сзади Петра и
потащил его в сторону.
...Петр надел лыжи и куда-то ушел. Наверное, мне надо было пойти за
Петром, присмотреть, чтобы не влетел куда-нибудь сгоряча. Может быть, и надо
было, а может, и нет. По правде говоря, мне уже надоела педагогическая
деятельность. И вообще я даже рад был, что Петр ушел. По крайней мере пока
он вдали от Бориса, продолжения не будет. Впрочем, куда уж дальше... Дальше
только... Мне лезли в голову всякие нелепые мысли, и я собрал все патроны,
которые у нас были в разных местах, сложил их в коробку, крепко завязал и
сунул себе в рюкзак. Ружье я положил в палатку, под мешок. Охотничий нож
свой, торчавший в дереве, спрятал в ножны. И топор - выдернул его из
лиственницы и бросил на землю в сторону от костра.
Итак, что будем делать дальше? Ясно одно - нам надо быстрее выходить из
тайги. Волчок снова наклонился и может завалиться. Не подходим мы друг к
другу. Не совпадают группы характеров. К сожалению, мы не можем расстаться
тотчас же, мы связаны одной ниточкой - называется она Танью. И тюка эта
ниточка не кончится, придется друг друга терпеть.
Дело, видимо, еще и в том, что сидим мы сейчас без занятия и без
движения. Но не глупо ли ломиться вниз по реке только потому, что это
лекарство? Может быть, и не глупо.
Петр вернулся из тайги к ночи. Молча снял лыжи, стряхнул с них
рукавицей снег и приставил к лиственнице. Посмотрел на них и перенес на
другую, солнечную, сторону. Повесил рукавицы на сучок и стал шарить на земле
вокруг костра. Нашел два крохотных окурка, выдавил остатки табака из них на
обрывок газеты и скрутил тонкую трубочку. Снял штормовку, пристроился удобно
у костра, прикурил от горящей ветки и, затянувшись, сказал, обращаясь к
Вилену:
- Видел сейчас двух белочек. До чего хороши! Меня не замечают, бегают
друг за другом по веткам. Крутятся на дереве, как в колесе. Пожалел я, что
не было со мной кинокамеры.
- Только сеть возьмем? - спрашивает Борис - А спиннинг или леску с
мушкой брать не будешь?
- Сеть одну. Возиться еще с удочками.
Мне действительно не хочется рыбачить. Вся эта затея лишь для того,
чтобы было какое-то занятие. Ставили мы уже сеть тут, возле лагеря, но ее
всю забило тиной. Вода прибыла, пошла мелкими протоками и, смывая траву с
камней, понесла ее в реку. Тогда Борис и предложил сходить километров за
пять от лагеря, на приток Танью - может быть, там повезет.
За рыбой мы собираемся втроем. Петр посидит с ружьем в шалаше на мелкой
протоке. На Петра я рассчитываю больше, чем на нашу рыболовную экспедицию.
Из лагеря выходим почти одновременно. Петр, ощупывая палкой лед,
переходит на лыжах через реку и скрывается на острове, в лесу. Там, за
густым лиственничником, стоит шалаш.
А мы метрах в пятидесяти от лагеря, сразу за нашей проталиной,
натыкаемся на большие свежие следы.
Медведь направлялся прямо к палатке, но, учуяв нас, резко свернул в
тайгу. Похоже, что он где-то близко. Нам-то что, нас трое, и мы уходим, но
как там Петр? У него, правда, единственное наше ружье, но он один...
Мы кричим Петру, чтобы был осторожнее. Ответа нет, хотя Петр, конечно,
должен нас слышать - он всего лишь в сотне метров от нас, в тихой протоке.
Наверное, на протоку только что сели утки и Петр молчит, чтобы их не
спугнуть. И мы отправляемся своим путем, вверх по Танью.
Река очень изменилась. Там, где мы везли байдарки по сне-г"у на нартах,
теперь течет вода. Камней на перекатах уже не видно, лишь белые буруны над
ними. Конечно, мы поторопились уходить из первого лагеря. Я вспоминаю, как
тогда Борис рвался в тайгу один, чтобы снимать скалистый каньон. И весь тот
разговор. Труха это все - авторитет, принцип, самолюбие. Надо было тогда
задержаться дня на три, на четыре, поснимать вдоволь, поохотиться,
покататься со склонов на лыжах. Глядишь, и вода к этому времени подошла бы.
Ясно, что я тогда в чем-то сделал ошибку. Но не делаю ли еще большей ошибки
сейчас, задерживая выход?
Мы идем, молчим. Тень случившегося лежит между нами, и не тянет нас
разговаривать. Что ж, тем лучше. Иди себе, поглядывай по сторонам, наблюдай
весну. А если что в голову лезет, жуй и проглатывай это сам.
Вернулись мы без рыбы. Едва поставили сеть, как ее забило тиной. А Петр
пришел с добычей - у костра валялись три утки. Но самого его в лагере не
было. Не видно и ружья. Мы решили, что, сварив ужин, он снова отправился на
охоту и засел в шалаше, но тут Вилен увидел Петра на косе. Он устроился на
толстой коряге, перед ним, на подставке, был неоконченный этюд. Петр писал
маслом реку, и горы вдали, и оранжевое с сизым вечернее небо. Рядом на
колышках, издали похожее на ручной пулемет старого образца, лежало ружье. Он
увидел нас и направился к палатке. Вид у него был радостный и немного
растерянный.
Оказывается, пока мы совершали свое безуспешное путешествие за рыбой,
тут происходили волнующие события.
...Убив трех уток, Петр вернулся в лагерь, и в этот момент прямо над
костром пролетел глухарь и сел на дерево где-то недалеко. Петр зарядил ружье
патронами с крупной дробью и направился в тайгу за глухарем. Ну и, конечно,
налетел на медведя (нашего предупреждения он не слышал, возился в это время
в шалаше, устраиваясь поудобнее). Увидел он медведя метров с десяти,
испугался - и драпу. Запутался в кустах лыжами, упал, выронил ружье, и оно,
как назло, нырнуло под снег. Вначале пытался найти, но вдруг ему показалось,
что сзади затрещали сучья; Петр бросил все и мигом вскарабкался на ближайшую