Страница:
Она сказала это с воодушевлением, которое не вполне шло молодой девице, но ведь сэр Джеймс сам спросил ее мнение. Он часто это делал, и она не сомневалась, что сумеет подсказать ему немало добрых и полезных дел, когда он станет ее зятем.
Пока Доротея говорила, мистер Кейсобон глядел на нее с особым вниманием, точно увидев ее по-новому.
- Юные барышни, знаете ли, в политической экономии не разбираются, сказал мистер Брук, улыбаясь мистеру Кейсобону. - Вот помнится, мы все читали Адама Смита. Да уж, это была книга! Одно время я увлекался всякими новыми идеями. Способность человека к совершенствованию, например. Однако многие утверждают, что история движется по кругу, и это можно подкрепить весьма вескими доводами. Я сам находил их немало. Что поделаешь: человеческий разум может завести нас слишком далеко - в придорожную канаву, так сказать. Одно время он и меня занес довольно-таки далеко, но потом я увидел, что ничего хорошего из этого не выйдет. И я натянул поводья. Как раз вовремя. Но не слишком резко. Я считал и считаю, что в какой-то мере теоретические построения необходимы. Мы должны мыслить, или же мы вернемся во мрак средневековья. Но кстати о книгах. Я теперь по утрам читаю "Испанскую войну" Саути (*11). Вы знаете Саути?
- Нет, - ответил мистер Кейсобон, не поспевая за резвым разумом мистера Брука и имея в виду книгу. - Для подобной литературы у меня сейчас почти не остается досуга. К тому же последнее время я слишком утомлял зрение старинной печатью. По правде говоря, я предпочел бы пользоваться по вечерам услугами чтеца. Но я очень разборчив в отношении голосов и не выношу запинок и ошибок в чтении. В некоторых отношениях это большая беда. Мне надо слишком много черпать из внутренних источников, я постоянно живу среди мертвецов. Мой ум подобен призраку какого-нибудь античного мужа, который скитается по миру, видит руины, видит перемены и мысленно пытается восстановить то, что было когда-то. Ко я вынужден всячески беречь мое зрение.
Мистер Кейсобон впервые не ограничился кратким ответом. Он говорил четко и внятно, словно произнося публичную речь, и напевная размеренность его фраз, подкрепляемых легким наклоном головы, была особенно заметна по контрасту с путаным порханием добрейшего мистера Брука. Доротея подумала, что мистер Кейсобон - самый интересный человек из всех, кого ей доводилось слышать, не исключая даже мосье Лире, лосаннского священника, который читал лекции по истории вальденсов (*12). Воссоздать древний забытый мир и несомненно, во имя высочайших велений истины! Ах, быть причастной к подобному труду, пусть в самой смиренной роли, помогать, хотя бы просто заправляя лампу! Эта возвышенная мысль даже рассеяла досаду, вызванную насмешливым напоминанием о ее неосведомленности в политической экономии неведомой науке, которую пускали в ход как гасильник, стоило ей загореться какой-то мечтой.
- Но вы же любите ездить верхом, мисс Брук, - сказал сэр Джеймс, спеша воспользоваться удобным случаем. - А потому мне казалось, что вы пожелаете познакомиться и с удовольствиями лисьей травли. Может быть, вы согласитесь испробовать моего гнедого? Он приучен ходить под дамским седлом. В субботу я видел, как вы ехали по склону холма на лошадке, которая вас недостойна. Мой грум будет приводить вам Коридона каждый день, скажите только, какой час вам удобен.
- Благодарю вас, вы очень любезны. Но я больше не намерена ездить верхом. Никогда! - воскликнула Доротея приняв это внезапное решение главным образом под влиянием досады на сэра Джеймса, который искал ее внимания когда оно было всецело отдано мистеру Кейсобону.
- И напрасно, поверьте мне, - сказал сэр Джеймс с упреком в голосе, выдававшим искреннее чувство. - Ваша сестра слишком сурова к себе, не правда ли, - продолжал он, повернувшись к Селии, которая сидела справа от него.
- Да, пожалуй, - ответила Селия, опасаясь рассердить Доротею и заливаясь прелестным румянцем до самого ожерелья. - Ей нравится во всем себе отказывать.
- Будь это правдой, Селия, следовало бы говорить не о суровости к себе, а о потакании своим желаниям. И ведь могут быть очень веские причины не делать того, что доставляет удовольствие, - возразила Доротея.
Мистер Брук сказал что-то одновременно с ней, но она видела, что мистер Кейсобон смотрит не на него, а на нее.
- Совершенно верно, - подхватил сэр Джеймс. - Вы отказываете себе в удовольствиях из каких-то высоких, благородных побуждений.
- Нет, это не совсем верно. Ничего подобного я о себе не говорила, ответила Доротея покраснев. В отличие от Селии она краснела редко и только когда очень радовалась или очень сердилась. В эту минуту она сердилась на нелепое упрямство сэра Джеймса. Почему он не займется Селией, а ее не оставит в покое, чтобы она могла слушать мистера Кейсобона? То есть если бы мистер Кейсобон говорил сам, а не предоставлял говорить мистеру Бруку, который в эту минуту сообщил ему, что реформация либо имела смысл, либо нет, что сам он - протестант до мозга костей, но что католицизм - реальный факт, а что до того, чтобы не уступать и акра своей земли под католическую часовню, то всем людям нужна узда религии, которая, в сущности, сводится к страху перед тем, что ждет человека за гробом.
- Одно время я глубоко изучал теологию, - сказал мистер Брук, словно поясняя столь поразительное прозрение. - И кое-что знаю о всех новейших течениях. Я был знаком с Уилберфорсом (*13) в его лучшие дни. Вы знакомы с Уилберфорсом?
- Нет, - ответил мистер Кейсобон.
- Ну, Уилберфорс, пожалуй, не ахти какой мыслитель, но если бы я стал членом парламента - а мне предлагают выставить мою кандидатуру, - я бы сел на скамью независимых, как Уилберфорс, и тоже занялся бы филантропией.
Мистер Кейсобон наклонил голову и заметил, что это очень обширное поле деятельности.
- Да, - сказал мистер Брук с благодушной улыбкой. - Но у меня есть документы. Я уже давно начал собирать документы. Их надо рассортировать всякий раз, когда меня интересовал тот или иной вопрос, я писал кому-нибудь и получал ответ. Я могу опереться на документы. Но скажите, как вы сортируете свои документы?
- Преимущественно раскладываю по ячейкам бюро, - ответил мистер Кейсобон с некоторой растерянностью.
- А нет! Я пробовал раскладывать по ячейкам, но в ячейках все перепутывается, и никогда не знаешь, где лежит нужная бумага, - на "А" или на "Т".
- Вот если бы, дядя, вы позволили мне разобрать ваши бумаги, - сказала Доротея, - я бы пометила каждую соответствующей буквой, а потом составила бы список по буквам.
Мистер Кейсобон одобрительно улыбнулся и заметил, обращаясь к мистеру Бруку:
- Вам, как видите, было бы нетрудно найти превосходного секретаря.
- Нет-нет, - ответил мистер Брук, покачивая головой. - Я не могу доверить свои бумаги заботам юных девиц. У юных девиц всегда ветер в голове.
Доротею это глубоко огорчило. Мистер Кейсобон решит, что у ее дяди есть особые причины для подобного утверждения, тогда как это мнение, легковесное, точно сухое крылышко насекомого, просто родилось из общего сумбура его мыслей и ее коснулось лишь случайно.
Когда сестры удалились в гостиную, Селия сказала:
- Ах, как мистер Кейсобон некрасив!
- Селия! Я еще не видела мужчины столь благородного облика! Он удивительно похож на портрет Локка. Те же глубоко посаженные глаза!
- А у Локка тоже были две волосатые бородавки?
- Может быть, и были - на взгляд людей определенного рода! - отрезала Доротея, отходя к окну.
- Но у мистера Кейсобона такой желтый цвет лица!
- И прекрасно. Тебе, вероятно, нравятся мужчины розовые, как cochon de lait [молочный поросенок (фр.)].
- Додо! - вскричала Селия, с удивлением глядя на сестру. - Прежде я не слыхала от тебя таких сравнений.
- А прежде для них не было повода! Очень удачное сравнение! Удивительно подходящее!
Мисс Брук явно забылась, и Селия прекрасно заметила это.
- Не понимаю, почему ты сердишься, Доротея.
- Мне больно, Селия, что ты смотришь на людей так, точно они животные, только одетые, и не замечаешь на человеческом лице отпечатка великой души.
- А разве у мистера Кейсобона великая душа? - Селия была не лишена простодушной злокозненности.
- Да, я в этом не сомневаюсь, - решительно ответила Доротея. - Все, что я вижу в нем, достойно его трактата о библейской космологии.
- Но он почти ничего не говорит, - заметила Селия.
- Потому что ему тут не с кем разговаривать.
"Доротея просто презирает сэра Джеймса Четтема, - подумала Селия. Наверное, она ему откажет. А жаль!"
Селия нисколько не обманывалась относительно того, кем из них интересуется баронет. Иногда ей даже приходило в голову, что Додо, пожалуй, не сумеет дать счастья мужу, не разделяющему ее взглядов. А в глубине ее души пряталось постоянно подавляемое убеждение, что ее сестра чересчур уж религиозна для семейной жизни. Все эти ее идеи и опасения были точно сломанные иголки - страшно ступать, страшно садиться и даже есть страшно!
Когда мисс Брук начала разливать чаи, сэр Джеймс поспешил подсесть к чайному столику, нисколько не обидевшись на то, как она отвечала ему за обедом. Да это и понятно. Он полагал, что нравится мисс Брук, а манеры и слова должны стать совершенно уж недвусмысленными, чтобы уверенность или, наоборот, подозрительность - не могла истолковать их на свой лад. Мисс Брук казалась баронету очаровательной, но, разумеется, он прислушивался не только к своему сердцу, но и к рассудку. Ему были свойственны разные превосходные качества, и в том числе одно редкое достоинство: он твердо знал, что таланты его, даже получи они полную волю, не зажгли бы и самого скромного ручейка в графстве, а потому он был бы только рад жене, которой можно по тому или иному поводу задать вопрос: "Так как же мы поступим?" - жене, которая способна помочь мужу советами и располагает достаточным состоянием, чтобы советы эти были вескими. Что же до излишней религиозности, которую ставили в вину мисс Брук, он толком не понимал, в чем эта религиозность заключается, и не сомневался, что после свадьбы она быстро пойдет на убыль. Короче говоря, он чувствовал, что сердце его сделало правильный выбор, и готов был к известному подчинению, тем более что мужчина при желании всегда может сбросить с себя такое иго. Правда, сэр Джеймс не думал, что ему когда-нибудь надоест подчиняться этой красавице, чьим умом он восхищался. А почему бы и нет? Ведь ум мужчины, пусть самый скудный, имеет то преимущество, что он мужской (так самая чахлая береза - все-таки дерево более высокого порядка, чем самая стройная пальма), и даже невежество его кажется более почтенным. Возможно, сэр Джеймс был неоригинален в своих оценках, но крахмал или желатин традиционности по милости провидения способен укрепить и жиденькую веру.
- Позвольте мне надеяться, мисс Брук, что вы измените свое решение относительно лошади, - сказал настойчивый поклонник. - Поверьте, верховая езда чрезвычайно благотворна для здоровья.
- Мне это известно, - холодно ответила Доротея. - Я полагаю, что Селии было бы очень полезно ездить верхом.
- Ведь вы в таком совершенстве владеете этим искусством!
- Извините, но у меня было мало практики, и я не уверена, что всегда сумею удержаться в седле.
- Тем больше причин практиковаться. Всякой даме нужно уметь ездить верхом, чтобы она могла сопровождать своего мужа.
- У нас с вами совершенно разные взгляды, сэр Джеймс. Я решила, что мне не следует совершенствоваться в верховой езде, и следовательно, никогда не уподоблюсь тому идеалу женщины, который рисуется вам!
Доротея глядела прямо перед собой и говорила с холодной резкостью, которая больше пошла бы гордому юноше и составляла забавный контраст с любезной обходительностью ее обожателя.
- Но мне хотелось бы знать причину столь жестокого решения. Не может быть, чтобы вы усматривали в верховой езде что-либо дурное.
- Однако вполне может быть, что мне ездить верхом все-таки не следует.
- Почему же? - осведомился сэр Джеймс тоном нежного упрека.
Тем временем мистер Кейсобон подошел к столику с пустой чашкой в руке и слушал их разговор.
- Не следует излишне любопытствовать о наших побуждениях, - произнес он со своей обычной размеренностью. - Мисс Брук знает, что, облеченные в слова, они утрачивают силу - происходит смешение флюидов с грубым воздухом. Росток, пробивающийся из зерна, не следует извлекать на свет.
Доротея порозовела от радости и бросила на него благодарный взгляд. Вот человек, который способен понять внутреннюю жизнь души, с которым возможно духовное общение - нет, более того: чьи обширные знания озарят любой принцип, чья ученость сама по себе почти доказывает верность всего, во что он верит!
Выводы Доротеи кажутся несколько произвольными, но ведь жизнь вряд ли могла бы продолжаться, если бы не эта способность строить иллюзии, которая облегчает заключение браков вопреки всем препонам цивилизации. Кто когда сминал паутину добрачного знакомства в тот крохотный комочек, каким она является в действительности?
- О, разумеется! - сказал добрейший сэр Джеймс. - Никто не станет настаивать, чтобы мисс Брук объяснила причины, о которых она предпочитает умолчать. Я убежден, что причины эти только делают ей честь.
Взгляд, брошенный Доротеей на мистера Кейсобона, не вызвал у баронета ни малейшей ревности. Ему и в голову не могло прийти, что девушка, которой он намеревался предложить руку и сердце, способна испытывать хоть какое-то чувство к иссохшему книгочею без малого пятидесяти лет - если не считать почтения как к священнослужителю, пользующемуся некоторой славой.
Но когда мисс Брук начала беседовать с мистером Кейсобоном о лозаннских священниках, сэр Джеймс отошел к Селии и заговорил с ней о ее сестре, упомянул про свой городской дом и осведомился, не испытывает ли мисс Брук предубеждения против Лондона. Селия, когда Доротеи не было рядом, разговаривала легко и непринужденно, и сэр Джеймс сказал себе, что младшая мисс Брук не только хороша собой, но и очень мила, хотя вовсе не умнее и не рассудительнее сестры, как утверждают некоторые люди. Он верил, что его избранница во всех отношениях прекраснее, а всякий человек, естественно, предпочитает хорошему наилучшее. Поистине лишь лицемер из лицемеров решился бы отрицать это.
3
Богиня, молви, что произошло,
Когда любезный Рафаил, архангел...
...Его словам
Внимала Ева и была полна
Восторгом, узнавая о вещах
Столь дивных и высоких.
Джон Мильтон, "Потерянный рай", кн. VII
Если бы мистер Кейсобон действительно пришел к заключению, что в мисс Брук он найдет подходящую для себя супругу, ее в этом убеждать было бы излишне: доводы в пользу брака с ним уже пустили ростки в ее сознании, а к вечеру следующего дня дали бутоны и расцвели пышным цветом. Ибо утром они долго беседовали между собой - Селия, не имея никакого желания любоваться бородавками и желтизной лица мистера Кейсобона, отправилась к младшему священнику поиграть с его плохо обутыми, но веселыми детишками.
К этому времени Доротея успела глубоко заглянуть в никем не меренное озеро ума мистера Кейсобона, увидела там смутное, сложное, как лабиринт, отражение качеств, которые сама же вообразила, рассказала ему о собственных борениях и почерпнула некоторые сведения о его великом труде, также обладавшем заманчивой сложностью лабиринта. Ибо он наставлял и поучал с не меньшей охотой, чем мильтоновский "любезный архангел", и в несколько архангельской манере поведал ей о своем намерении доказать (разумеется, такие попытки уже предпринимались, но им не хватало той полноты, точности сравнений и логичности, которых надеялся достичь мистер Кейсобон), что все мифологические системы и отдельные обрывки мифов представляют собой искажения некогда заповеданного человечеству единого их источника. Достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу бесчисленные мифологические построения обретут ясность, воссияют отраженным светом соответствий. Но уборка этого великого урожая истины - труд нелегкий и нескорый. Его заметки уже составили внушительное число томов, однако впереди предстоит главная задача - свести эти обильные и все еще умножающиеся результаты воедино и придать им, как некогда гиппократическим сборникам (*14), сжатую форму, так, чтобы они уместились на одной небольшой полке. Объясняя это Доротее, мистер Кейсобон говорил с ней, точно с ученым собратом, ибо не умел говорить иначе. Правда, каждую свою латинскую или греческую фразу он скрупулезно сопровождал переводом, но, впрочем, он, вероятно, в любом случае делал бы то же. Ученый провинциальный священник привык видеть в своих знакомых тех "лордов, рыцарей и прочих, людей, и знатных и достойных, что мало сведущи в латыни".
Доротею покорила широта этой идеи. Тут речь шла не о нравоучительных повестях для молодых девиц. Перед ней был живой Боссюэ (*15), чей труд примирит полное знание с истинным благочестием, современный Августин (*16), объединяющий в себе великого ученого и великого святого.
Святость казалась столь же несомненной, как и ученость: когда Доротея позволила себе коснуться некоторых заветных тем, обсуждать которые ей в Типтон-Грейндже до сих пор было не с кем, - главным образом второстепенности церковных догматов и обрядов в сравнении с религией духа, полным растворением личности в приобщении к божественному совершенству, о чем, по ее убеждению, повествовали лучшие христианские книги всех времен она обрела в мистере Кейсобоне слушателя, который понимал ее с полуслова, поддерживал эту точку зрения, правда, с кое-какими мудрыми ограничениями, и приводил исторические примеры, дотоле ей неизвестные.
"Он разделяет мои мысли, - сказала себе Доротея. - А вернее, его мысли - обширный мир, мои же - лишь скромное зеркальце, этот мир отражающее. И чувства его, вся его жизнь - какое море в сравнении с моим сельским прудом".
Мисс Брук выводила свои заключения из слов и утверждений с решительностью, вообще свойственной девицам ее возраста. Мелочи вовсе даже не многозначительные поддаются бесчисленным истолкованиям, и для искренних и увлекающихся молодых натур любая мелочь оборачивается источником удивления, надежды, доверия, необъятных, как небо, и расцвеченных распыленными частицами фактов. И далеко не всегда они грубо обманываются. Ибо даже Синдбад благодаря счастливому стечению обстоятельств время от времени рассказывал правду, а неверные рассуждения иной раз помогают бедным смертным прийти к правильным выводам - отправившись в путь не оттуда, откуда следовало бы, петляя, двигаясь зигзагами, мы порой попадаем точно к месту нашего назначения. Если мисс Брук поторопилась приписать мистеру Кейсобону множество достоинств, это еще не значит, что он был вовсе их лишен.
Он остался дольше, чем предполагал вначале, сразу согласившись на приглашение мистера Брука - даже не очень настойчивое - познакомиться с некоторыми документами (*17) его коллекции, относящимися к уничтожению машин и поджогам амбаров с зерном. Мистер Кейсобон проследовал в библиотеку, где узрел кипы бумаг. Хозяин дома вытаскивал из этого вороха то один документ, то другой, неуверенно прочитывал вслух несколько фраз, перескакивая с абзаца на абзац, бормотал: "Да, конечно, но вот тут...", а потом отодвинул их в сторону и открыл путевой дневник, который вел в молодости во время своих путешествий.
- Посмотрите, это все о Греции. Рамнунт, развалины Рамнунта... вы же такой знаток всего греческого. Не знаю, занимались ли вы топографией. Я на это не жалел времени - Геликон, например. Вот тут: "На следующее утро мы отправились на Парнас, двуглавый Парнас". Вся эта тетрадь, знаете ли, посвящена Греции, - заключил свои объяснения мистер Брук, взвешивая дневник в руке и проводя ногтем большого пальца по обрезу.
Мистер Кейсобон слушал его с должным вниманием, хотя и с некоторой тоской - где надо, наклонял голову и, хотя всячески избегал заглядывать в документы, однако, насколько это было в его силах, не выказывал ни пренебрежения, ни нетерпения, памятуя, что подобная беспорядочность освящена традициями страны и что человек, увлекший его в эти бестолковые умственные блуждания, не только радушный хозяин, но также помещик и custos rotulorum [здесь: мировой судья (лат.)]. А может быть, в этой стойкости его укрепляла мысль о том, что мистер Брук доводится Доротее дядей?
Во всяком случае, он, как не преминула заметить про себя Селия, все чаще искал случая обратиться к ней с вопросом, заставить ее разговориться или просто смотрел на нее, и его лицо, точно бледным зимним солнцем, освещалось улыбкой. На следующее утро, прогуливаясь перед отъездом с мисс Брук по усыпанной гравием дорожке возле террасы, он посетовал на свое одиночество, на отсутствие в его жизни того благотворного общения с юностью, которое облегчает серьезные труды зрелости, внося в них приятное разнообразие. Произнес он эту сентенцию с такой отточенной четкостью, словно был полномочным посланником и каждое его слово могло иметь важные последствия. Впрочем, мистер Кейсобон не привык повторять или изменять то или иное свое утверждение, когда оно касалось дел практических или личных. И вновь, вернувшись в беседе к склонностям, о которых вел речь второго октября, он не стал бы повторяться, а счел бы достаточным простое упоминание этой даты, исходя из свойств собственной памяти, подобной фолианту, в котором ссылка vide supra [смотри выше (лат.) вполне заменяет повторения, а не промокательной бумаге, хранящей отпечатки забытых строк. Однако на этот раз мистер Кейсобон не был бы обманут в своих ожиданиях, ибо все, что он говорил, Доротея выслушивала и запоминала с жадным интересом живой юной души, для которой каждое новое впечатление - это целая эпоха.
Мистер Кейсобон уехал к себе в Лоуик (до которого от Типтон-Грейнджа было всего пять миль) лишь в четвертом часу этого ясного прохладного осеннего дня, а Доротея, воспользовавшись тем, что она была в шляпке и шали, сразу же направилась через сад и парк в примыкающий к ним лес в сопровождении лишь одного зримого спутника - огромного сенбернара Монаха, неизменного хранителя барышень во время их прогулок. Перед ней предстало видение возможного ее будущего, и она с трепетной надеждой искала уединения, чтобы без помех обозреть мысленным взором это желанное будущее. Быстрый шаг и бодрящий воздух разрумянили ее щеки, соломенная шляпка (наши современницы, возможно, поглядели бы на нее с недоумением, приняв за старинную корзинку) чуть-чуть сдвинулась назад. Портрет Доротеи будет неполным, если не упомянуть, что свои каштановые волосы она заплетала в тугие косы и закручивала узлом на затылке - а это было немалой смелостью в эпоху, когда общественный вкус требовал, чтобы природная форма головы маскировалась бантами и баррикадами крутых локонов, какие не удалось превзойти ни одному просвещенному народу, кроме фиджийцев. В этом также проявлялся аскетизм мисс Брук. Но трудно было найти хоть что-нибудь аскетическое в выражении ее больших ясных глаз, взор которых не замечал вокруг ничего, кроме гармонировавшего с ее настроением торжественного блеска золотых лучей, длинными полосами перечеркивавших глубокую тень уходящей вдаль липовой аллеи.
Все люди, как молодые, так и старые (то есть все люди тех дореформенных времен), сочли бы ее интересным предметом для наблюдения, приняв пылание ее глаз и щек за свидетельство обычных грез недавно вспыхнувшей юной любви. Иллюзии, которые Стрефон внушил Хлое (*18), уже освящены поэзией в той мере, какой достойна трогательная прелесть доверия, подаренного с первого взгляда. Мисс Фиалка, дарящая свое обожание молодому Репью и предающаяся мечтам о бесконечной веренице дней и лет, украшенных неизменной душевной нежностью, - вот маленькая драма, которая никогда не приедалась нашим отцам и матерям и разыгрывалась в костюмах всех времен. Лишь бы Репей обладал фигурой, которую не портил даже фрак с низкой талией, и все считали не только естественным, но даже необходимым свидетельством истинной женственности, если милая, наивная девушка тотчас убеждала себя, что он добродетелен, одарен множеством талантов, а главное, во всем искренен и правдив. Но, пожалуй, в те времена не нашлось бы никого - во всяком случае, в окрестностях Типтон-Грейнджа, - кто с сочувствием отнесся бы к мечтам девушки, которая восторженно видела в браке главным образом служение высшим целям жизни, причем восторженность эта питалась собственным огнем и ничуть не подогревалась мыслью не только о шитье приданого или о выборе свадебного сервиза, но даже о привилегиях и удовольствиях, положенных молодой даме.
Доротея осмелилась подумать, что мистер Кейсобон возможно, пожелает сделать ее своей супругой, и она испытывала теперь к нему благодарность, похожую на благоговение. Какая доброта, какая снисходительность! Словно на ее пути встал крылатый вестник и простер к ней руку! Ее так давно угнетало ощущение неопределенности, в котором, словно в густом летнем тумане, терялось ее упорное желание найти для своей жизни наилучшее применение. Что она может сделать? Чем ей следует заняться? Хотя она еще только переступила порог юности, но ее живую совесть и духовную жажду не удовлетворяли предназначенные для девиц наставления, которые можно уподобить пискливым рассуждениям словоохотливой мыши. Одари ее природа глупостью и самодовольством, она, вероятно, считала бы, что идеал жизни молодой и состоятельной девицы-христианки вполне исчерпывается приходской благотворительностью, покровительством бедному духовенству, чтением книги "Женщины Святого писания", повествующей об испытаниях Сары в Ветхом завете и Тавифы - в Новом, и размышлениями о спасении собственной души над пяльцами у себя в будуаре; а далее - брак с человеком, который, конечно, занимаясь делами, далекими от религии, не будет столь строг в вере, как она сама, что, впрочем, даст ей возможность молиться о спасении его души и время от времени наставлять его на путь истинный. Но такое тихое довольство было не для бедняжки Доротеи. Пылкая религиозность, накладывавшая печать на все ее мысли и поступки, была лишь одним из проявлений натуры увлекающейся, умозрительной и логичной, а когда подобная натура бьется в тенетах узкого догматизма и со всех сторон стеснена светскими условностями, которые превращают жизнь в путаницу мелочных хлопот, в обнесенный стеной лабиринт, дорожки которого никуда не ведут, окружающие неизбежно винят ее в преувеличениях и непоследовательности. Ведь вместо того чтобы признавать заветы на словах и не следовать им на деле, Доротея стремилась как можно полнее познать то, что ей представлялось самым важным. Вся ее юная страсть преображалась пока в этот духовный голод, и супружество манило ее как избавление от ярма девического невежества, как свободное и добровольное подчинение мудрому проводнику, который поведет ее по величественнейшему из путей.
Пока Доротея говорила, мистер Кейсобон глядел на нее с особым вниманием, точно увидев ее по-новому.
- Юные барышни, знаете ли, в политической экономии не разбираются, сказал мистер Брук, улыбаясь мистеру Кейсобону. - Вот помнится, мы все читали Адама Смита. Да уж, это была книга! Одно время я увлекался всякими новыми идеями. Способность человека к совершенствованию, например. Однако многие утверждают, что история движется по кругу, и это можно подкрепить весьма вескими доводами. Я сам находил их немало. Что поделаешь: человеческий разум может завести нас слишком далеко - в придорожную канаву, так сказать. Одно время он и меня занес довольно-таки далеко, но потом я увидел, что ничего хорошего из этого не выйдет. И я натянул поводья. Как раз вовремя. Но не слишком резко. Я считал и считаю, что в какой-то мере теоретические построения необходимы. Мы должны мыслить, или же мы вернемся во мрак средневековья. Но кстати о книгах. Я теперь по утрам читаю "Испанскую войну" Саути (*11). Вы знаете Саути?
- Нет, - ответил мистер Кейсобон, не поспевая за резвым разумом мистера Брука и имея в виду книгу. - Для подобной литературы у меня сейчас почти не остается досуга. К тому же последнее время я слишком утомлял зрение старинной печатью. По правде говоря, я предпочел бы пользоваться по вечерам услугами чтеца. Но я очень разборчив в отношении голосов и не выношу запинок и ошибок в чтении. В некоторых отношениях это большая беда. Мне надо слишком много черпать из внутренних источников, я постоянно живу среди мертвецов. Мой ум подобен призраку какого-нибудь античного мужа, который скитается по миру, видит руины, видит перемены и мысленно пытается восстановить то, что было когда-то. Ко я вынужден всячески беречь мое зрение.
Мистер Кейсобон впервые не ограничился кратким ответом. Он говорил четко и внятно, словно произнося публичную речь, и напевная размеренность его фраз, подкрепляемых легким наклоном головы, была особенно заметна по контрасту с путаным порханием добрейшего мистера Брука. Доротея подумала, что мистер Кейсобон - самый интересный человек из всех, кого ей доводилось слышать, не исключая даже мосье Лире, лосаннского священника, который читал лекции по истории вальденсов (*12). Воссоздать древний забытый мир и несомненно, во имя высочайших велений истины! Ах, быть причастной к подобному труду, пусть в самой смиренной роли, помогать, хотя бы просто заправляя лампу! Эта возвышенная мысль даже рассеяла досаду, вызванную насмешливым напоминанием о ее неосведомленности в политической экономии неведомой науке, которую пускали в ход как гасильник, стоило ей загореться какой-то мечтой.
- Но вы же любите ездить верхом, мисс Брук, - сказал сэр Джеймс, спеша воспользоваться удобным случаем. - А потому мне казалось, что вы пожелаете познакомиться и с удовольствиями лисьей травли. Может быть, вы согласитесь испробовать моего гнедого? Он приучен ходить под дамским седлом. В субботу я видел, как вы ехали по склону холма на лошадке, которая вас недостойна. Мой грум будет приводить вам Коридона каждый день, скажите только, какой час вам удобен.
- Благодарю вас, вы очень любезны. Но я больше не намерена ездить верхом. Никогда! - воскликнула Доротея приняв это внезапное решение главным образом под влиянием досады на сэра Джеймса, который искал ее внимания когда оно было всецело отдано мистеру Кейсобону.
- И напрасно, поверьте мне, - сказал сэр Джеймс с упреком в голосе, выдававшим искреннее чувство. - Ваша сестра слишком сурова к себе, не правда ли, - продолжал он, повернувшись к Селии, которая сидела справа от него.
- Да, пожалуй, - ответила Селия, опасаясь рассердить Доротею и заливаясь прелестным румянцем до самого ожерелья. - Ей нравится во всем себе отказывать.
- Будь это правдой, Селия, следовало бы говорить не о суровости к себе, а о потакании своим желаниям. И ведь могут быть очень веские причины не делать того, что доставляет удовольствие, - возразила Доротея.
Мистер Брук сказал что-то одновременно с ней, но она видела, что мистер Кейсобон смотрит не на него, а на нее.
- Совершенно верно, - подхватил сэр Джеймс. - Вы отказываете себе в удовольствиях из каких-то высоких, благородных побуждений.
- Нет, это не совсем верно. Ничего подобного я о себе не говорила, ответила Доротея покраснев. В отличие от Селии она краснела редко и только когда очень радовалась или очень сердилась. В эту минуту она сердилась на нелепое упрямство сэра Джеймса. Почему он не займется Селией, а ее не оставит в покое, чтобы она могла слушать мистера Кейсобона? То есть если бы мистер Кейсобон говорил сам, а не предоставлял говорить мистеру Бруку, который в эту минуту сообщил ему, что реформация либо имела смысл, либо нет, что сам он - протестант до мозга костей, но что католицизм - реальный факт, а что до того, чтобы не уступать и акра своей земли под католическую часовню, то всем людям нужна узда религии, которая, в сущности, сводится к страху перед тем, что ждет человека за гробом.
- Одно время я глубоко изучал теологию, - сказал мистер Брук, словно поясняя столь поразительное прозрение. - И кое-что знаю о всех новейших течениях. Я был знаком с Уилберфорсом (*13) в его лучшие дни. Вы знакомы с Уилберфорсом?
- Нет, - ответил мистер Кейсобон.
- Ну, Уилберфорс, пожалуй, не ахти какой мыслитель, но если бы я стал членом парламента - а мне предлагают выставить мою кандидатуру, - я бы сел на скамью независимых, как Уилберфорс, и тоже занялся бы филантропией.
Мистер Кейсобон наклонил голову и заметил, что это очень обширное поле деятельности.
- Да, - сказал мистер Брук с благодушной улыбкой. - Но у меня есть документы. Я уже давно начал собирать документы. Их надо рассортировать всякий раз, когда меня интересовал тот или иной вопрос, я писал кому-нибудь и получал ответ. Я могу опереться на документы. Но скажите, как вы сортируете свои документы?
- Преимущественно раскладываю по ячейкам бюро, - ответил мистер Кейсобон с некоторой растерянностью.
- А нет! Я пробовал раскладывать по ячейкам, но в ячейках все перепутывается, и никогда не знаешь, где лежит нужная бумага, - на "А" или на "Т".
- Вот если бы, дядя, вы позволили мне разобрать ваши бумаги, - сказала Доротея, - я бы пометила каждую соответствующей буквой, а потом составила бы список по буквам.
Мистер Кейсобон одобрительно улыбнулся и заметил, обращаясь к мистеру Бруку:
- Вам, как видите, было бы нетрудно найти превосходного секретаря.
- Нет-нет, - ответил мистер Брук, покачивая головой. - Я не могу доверить свои бумаги заботам юных девиц. У юных девиц всегда ветер в голове.
Доротею это глубоко огорчило. Мистер Кейсобон решит, что у ее дяди есть особые причины для подобного утверждения, тогда как это мнение, легковесное, точно сухое крылышко насекомого, просто родилось из общего сумбура его мыслей и ее коснулось лишь случайно.
Когда сестры удалились в гостиную, Селия сказала:
- Ах, как мистер Кейсобон некрасив!
- Селия! Я еще не видела мужчины столь благородного облика! Он удивительно похож на портрет Локка. Те же глубоко посаженные глаза!
- А у Локка тоже были две волосатые бородавки?
- Может быть, и были - на взгляд людей определенного рода! - отрезала Доротея, отходя к окну.
- Но у мистера Кейсобона такой желтый цвет лица!
- И прекрасно. Тебе, вероятно, нравятся мужчины розовые, как cochon de lait [молочный поросенок (фр.)].
- Додо! - вскричала Селия, с удивлением глядя на сестру. - Прежде я не слыхала от тебя таких сравнений.
- А прежде для них не было повода! Очень удачное сравнение! Удивительно подходящее!
Мисс Брук явно забылась, и Селия прекрасно заметила это.
- Не понимаю, почему ты сердишься, Доротея.
- Мне больно, Селия, что ты смотришь на людей так, точно они животные, только одетые, и не замечаешь на человеческом лице отпечатка великой души.
- А разве у мистера Кейсобона великая душа? - Селия была не лишена простодушной злокозненности.
- Да, я в этом не сомневаюсь, - решительно ответила Доротея. - Все, что я вижу в нем, достойно его трактата о библейской космологии.
- Но он почти ничего не говорит, - заметила Селия.
- Потому что ему тут не с кем разговаривать.
"Доротея просто презирает сэра Джеймса Четтема, - подумала Селия. Наверное, она ему откажет. А жаль!"
Селия нисколько не обманывалась относительно того, кем из них интересуется баронет. Иногда ей даже приходило в голову, что Додо, пожалуй, не сумеет дать счастья мужу, не разделяющему ее взглядов. А в глубине ее души пряталось постоянно подавляемое убеждение, что ее сестра чересчур уж религиозна для семейной жизни. Все эти ее идеи и опасения были точно сломанные иголки - страшно ступать, страшно садиться и даже есть страшно!
Когда мисс Брук начала разливать чаи, сэр Джеймс поспешил подсесть к чайному столику, нисколько не обидевшись на то, как она отвечала ему за обедом. Да это и понятно. Он полагал, что нравится мисс Брук, а манеры и слова должны стать совершенно уж недвусмысленными, чтобы уверенность или, наоборот, подозрительность - не могла истолковать их на свой лад. Мисс Брук казалась баронету очаровательной, но, разумеется, он прислушивался не только к своему сердцу, но и к рассудку. Ему были свойственны разные превосходные качества, и в том числе одно редкое достоинство: он твердо знал, что таланты его, даже получи они полную волю, не зажгли бы и самого скромного ручейка в графстве, а потому он был бы только рад жене, которой можно по тому или иному поводу задать вопрос: "Так как же мы поступим?" - жене, которая способна помочь мужу советами и располагает достаточным состоянием, чтобы советы эти были вескими. Что же до излишней религиозности, которую ставили в вину мисс Брук, он толком не понимал, в чем эта религиозность заключается, и не сомневался, что после свадьбы она быстро пойдет на убыль. Короче говоря, он чувствовал, что сердце его сделало правильный выбор, и готов был к известному подчинению, тем более что мужчина при желании всегда может сбросить с себя такое иго. Правда, сэр Джеймс не думал, что ему когда-нибудь надоест подчиняться этой красавице, чьим умом он восхищался. А почему бы и нет? Ведь ум мужчины, пусть самый скудный, имеет то преимущество, что он мужской (так самая чахлая береза - все-таки дерево более высокого порядка, чем самая стройная пальма), и даже невежество его кажется более почтенным. Возможно, сэр Джеймс был неоригинален в своих оценках, но крахмал или желатин традиционности по милости провидения способен укрепить и жиденькую веру.
- Позвольте мне надеяться, мисс Брук, что вы измените свое решение относительно лошади, - сказал настойчивый поклонник. - Поверьте, верховая езда чрезвычайно благотворна для здоровья.
- Мне это известно, - холодно ответила Доротея. - Я полагаю, что Селии было бы очень полезно ездить верхом.
- Ведь вы в таком совершенстве владеете этим искусством!
- Извините, но у меня было мало практики, и я не уверена, что всегда сумею удержаться в седле.
- Тем больше причин практиковаться. Всякой даме нужно уметь ездить верхом, чтобы она могла сопровождать своего мужа.
- У нас с вами совершенно разные взгляды, сэр Джеймс. Я решила, что мне не следует совершенствоваться в верховой езде, и следовательно, никогда не уподоблюсь тому идеалу женщины, который рисуется вам!
Доротея глядела прямо перед собой и говорила с холодной резкостью, которая больше пошла бы гордому юноше и составляла забавный контраст с любезной обходительностью ее обожателя.
- Но мне хотелось бы знать причину столь жестокого решения. Не может быть, чтобы вы усматривали в верховой езде что-либо дурное.
- Однако вполне может быть, что мне ездить верхом все-таки не следует.
- Почему же? - осведомился сэр Джеймс тоном нежного упрека.
Тем временем мистер Кейсобон подошел к столику с пустой чашкой в руке и слушал их разговор.
- Не следует излишне любопытствовать о наших побуждениях, - произнес он со своей обычной размеренностью. - Мисс Брук знает, что, облеченные в слова, они утрачивают силу - происходит смешение флюидов с грубым воздухом. Росток, пробивающийся из зерна, не следует извлекать на свет.
Доротея порозовела от радости и бросила на него благодарный взгляд. Вот человек, который способен понять внутреннюю жизнь души, с которым возможно духовное общение - нет, более того: чьи обширные знания озарят любой принцип, чья ученость сама по себе почти доказывает верность всего, во что он верит!
Выводы Доротеи кажутся несколько произвольными, но ведь жизнь вряд ли могла бы продолжаться, если бы не эта способность строить иллюзии, которая облегчает заключение браков вопреки всем препонам цивилизации. Кто когда сминал паутину добрачного знакомства в тот крохотный комочек, каким она является в действительности?
- О, разумеется! - сказал добрейший сэр Джеймс. - Никто не станет настаивать, чтобы мисс Брук объяснила причины, о которых она предпочитает умолчать. Я убежден, что причины эти только делают ей честь.
Взгляд, брошенный Доротеей на мистера Кейсобона, не вызвал у баронета ни малейшей ревности. Ему и в голову не могло прийти, что девушка, которой он намеревался предложить руку и сердце, способна испытывать хоть какое-то чувство к иссохшему книгочею без малого пятидесяти лет - если не считать почтения как к священнослужителю, пользующемуся некоторой славой.
Но когда мисс Брук начала беседовать с мистером Кейсобоном о лозаннских священниках, сэр Джеймс отошел к Селии и заговорил с ней о ее сестре, упомянул про свой городской дом и осведомился, не испытывает ли мисс Брук предубеждения против Лондона. Селия, когда Доротеи не было рядом, разговаривала легко и непринужденно, и сэр Джеймс сказал себе, что младшая мисс Брук не только хороша собой, но и очень мила, хотя вовсе не умнее и не рассудительнее сестры, как утверждают некоторые люди. Он верил, что его избранница во всех отношениях прекраснее, а всякий человек, естественно, предпочитает хорошему наилучшее. Поистине лишь лицемер из лицемеров решился бы отрицать это.
3
Богиня, молви, что произошло,
Когда любезный Рафаил, архангел...
...Его словам
Внимала Ева и была полна
Восторгом, узнавая о вещах
Столь дивных и высоких.
Джон Мильтон, "Потерянный рай", кн. VII
Если бы мистер Кейсобон действительно пришел к заключению, что в мисс Брук он найдет подходящую для себя супругу, ее в этом убеждать было бы излишне: доводы в пользу брака с ним уже пустили ростки в ее сознании, а к вечеру следующего дня дали бутоны и расцвели пышным цветом. Ибо утром они долго беседовали между собой - Селия, не имея никакого желания любоваться бородавками и желтизной лица мистера Кейсобона, отправилась к младшему священнику поиграть с его плохо обутыми, но веселыми детишками.
К этому времени Доротея успела глубоко заглянуть в никем не меренное озеро ума мистера Кейсобона, увидела там смутное, сложное, как лабиринт, отражение качеств, которые сама же вообразила, рассказала ему о собственных борениях и почерпнула некоторые сведения о его великом труде, также обладавшем заманчивой сложностью лабиринта. Ибо он наставлял и поучал с не меньшей охотой, чем мильтоновский "любезный архангел", и в несколько архангельской манере поведал ей о своем намерении доказать (разумеется, такие попытки уже предпринимались, но им не хватало той полноты, точности сравнений и логичности, которых надеялся достичь мистер Кейсобон), что все мифологические системы и отдельные обрывки мифов представляют собой искажения некогда заповеданного человечеству единого их источника. Достаточно овладеть верной исходной позицией, утвердиться в ней, и сразу бесчисленные мифологические построения обретут ясность, воссияют отраженным светом соответствий. Но уборка этого великого урожая истины - труд нелегкий и нескорый. Его заметки уже составили внушительное число томов, однако впереди предстоит главная задача - свести эти обильные и все еще умножающиеся результаты воедино и придать им, как некогда гиппократическим сборникам (*14), сжатую форму, так, чтобы они уместились на одной небольшой полке. Объясняя это Доротее, мистер Кейсобон говорил с ней, точно с ученым собратом, ибо не умел говорить иначе. Правда, каждую свою латинскую или греческую фразу он скрупулезно сопровождал переводом, но, впрочем, он, вероятно, в любом случае делал бы то же. Ученый провинциальный священник привык видеть в своих знакомых тех "лордов, рыцарей и прочих, людей, и знатных и достойных, что мало сведущи в латыни".
Доротею покорила широта этой идеи. Тут речь шла не о нравоучительных повестях для молодых девиц. Перед ней был живой Боссюэ (*15), чей труд примирит полное знание с истинным благочестием, современный Августин (*16), объединяющий в себе великого ученого и великого святого.
Святость казалась столь же несомненной, как и ученость: когда Доротея позволила себе коснуться некоторых заветных тем, обсуждать которые ей в Типтон-Грейндже до сих пор было не с кем, - главным образом второстепенности церковных догматов и обрядов в сравнении с религией духа, полным растворением личности в приобщении к божественному совершенству, о чем, по ее убеждению, повествовали лучшие христианские книги всех времен она обрела в мистере Кейсобоне слушателя, который понимал ее с полуслова, поддерживал эту точку зрения, правда, с кое-какими мудрыми ограничениями, и приводил исторические примеры, дотоле ей неизвестные.
"Он разделяет мои мысли, - сказала себе Доротея. - А вернее, его мысли - обширный мир, мои же - лишь скромное зеркальце, этот мир отражающее. И чувства его, вся его жизнь - какое море в сравнении с моим сельским прудом".
Мисс Брук выводила свои заключения из слов и утверждений с решительностью, вообще свойственной девицам ее возраста. Мелочи вовсе даже не многозначительные поддаются бесчисленным истолкованиям, и для искренних и увлекающихся молодых натур любая мелочь оборачивается источником удивления, надежды, доверия, необъятных, как небо, и расцвеченных распыленными частицами фактов. И далеко не всегда они грубо обманываются. Ибо даже Синдбад благодаря счастливому стечению обстоятельств время от времени рассказывал правду, а неверные рассуждения иной раз помогают бедным смертным прийти к правильным выводам - отправившись в путь не оттуда, откуда следовало бы, петляя, двигаясь зигзагами, мы порой попадаем точно к месту нашего назначения. Если мисс Брук поторопилась приписать мистеру Кейсобону множество достоинств, это еще не значит, что он был вовсе их лишен.
Он остался дольше, чем предполагал вначале, сразу согласившись на приглашение мистера Брука - даже не очень настойчивое - познакомиться с некоторыми документами (*17) его коллекции, относящимися к уничтожению машин и поджогам амбаров с зерном. Мистер Кейсобон проследовал в библиотеку, где узрел кипы бумаг. Хозяин дома вытаскивал из этого вороха то один документ, то другой, неуверенно прочитывал вслух несколько фраз, перескакивая с абзаца на абзац, бормотал: "Да, конечно, но вот тут...", а потом отодвинул их в сторону и открыл путевой дневник, который вел в молодости во время своих путешествий.
- Посмотрите, это все о Греции. Рамнунт, развалины Рамнунта... вы же такой знаток всего греческого. Не знаю, занимались ли вы топографией. Я на это не жалел времени - Геликон, например. Вот тут: "На следующее утро мы отправились на Парнас, двуглавый Парнас". Вся эта тетрадь, знаете ли, посвящена Греции, - заключил свои объяснения мистер Брук, взвешивая дневник в руке и проводя ногтем большого пальца по обрезу.
Мистер Кейсобон слушал его с должным вниманием, хотя и с некоторой тоской - где надо, наклонял голову и, хотя всячески избегал заглядывать в документы, однако, насколько это было в его силах, не выказывал ни пренебрежения, ни нетерпения, памятуя, что подобная беспорядочность освящена традициями страны и что человек, увлекший его в эти бестолковые умственные блуждания, не только радушный хозяин, но также помещик и custos rotulorum [здесь: мировой судья (лат.)]. А может быть, в этой стойкости его укрепляла мысль о том, что мистер Брук доводится Доротее дядей?
Во всяком случае, он, как не преминула заметить про себя Селия, все чаще искал случая обратиться к ней с вопросом, заставить ее разговориться или просто смотрел на нее, и его лицо, точно бледным зимним солнцем, освещалось улыбкой. На следующее утро, прогуливаясь перед отъездом с мисс Брук по усыпанной гравием дорожке возле террасы, он посетовал на свое одиночество, на отсутствие в его жизни того благотворного общения с юностью, которое облегчает серьезные труды зрелости, внося в них приятное разнообразие. Произнес он эту сентенцию с такой отточенной четкостью, словно был полномочным посланником и каждое его слово могло иметь важные последствия. Впрочем, мистер Кейсобон не привык повторять или изменять то или иное свое утверждение, когда оно касалось дел практических или личных. И вновь, вернувшись в беседе к склонностям, о которых вел речь второго октября, он не стал бы повторяться, а счел бы достаточным простое упоминание этой даты, исходя из свойств собственной памяти, подобной фолианту, в котором ссылка vide supra [смотри выше (лат.) вполне заменяет повторения, а не промокательной бумаге, хранящей отпечатки забытых строк. Однако на этот раз мистер Кейсобон не был бы обманут в своих ожиданиях, ибо все, что он говорил, Доротея выслушивала и запоминала с жадным интересом живой юной души, для которой каждое новое впечатление - это целая эпоха.
Мистер Кейсобон уехал к себе в Лоуик (до которого от Типтон-Грейнджа было всего пять миль) лишь в четвертом часу этого ясного прохладного осеннего дня, а Доротея, воспользовавшись тем, что она была в шляпке и шали, сразу же направилась через сад и парк в примыкающий к ним лес в сопровождении лишь одного зримого спутника - огромного сенбернара Монаха, неизменного хранителя барышень во время их прогулок. Перед ней предстало видение возможного ее будущего, и она с трепетной надеждой искала уединения, чтобы без помех обозреть мысленным взором это желанное будущее. Быстрый шаг и бодрящий воздух разрумянили ее щеки, соломенная шляпка (наши современницы, возможно, поглядели бы на нее с недоумением, приняв за старинную корзинку) чуть-чуть сдвинулась назад. Портрет Доротеи будет неполным, если не упомянуть, что свои каштановые волосы она заплетала в тугие косы и закручивала узлом на затылке - а это было немалой смелостью в эпоху, когда общественный вкус требовал, чтобы природная форма головы маскировалась бантами и баррикадами крутых локонов, какие не удалось превзойти ни одному просвещенному народу, кроме фиджийцев. В этом также проявлялся аскетизм мисс Брук. Но трудно было найти хоть что-нибудь аскетическое в выражении ее больших ясных глаз, взор которых не замечал вокруг ничего, кроме гармонировавшего с ее настроением торжественного блеска золотых лучей, длинными полосами перечеркивавших глубокую тень уходящей вдаль липовой аллеи.
Все люди, как молодые, так и старые (то есть все люди тех дореформенных времен), сочли бы ее интересным предметом для наблюдения, приняв пылание ее глаз и щек за свидетельство обычных грез недавно вспыхнувшей юной любви. Иллюзии, которые Стрефон внушил Хлое (*18), уже освящены поэзией в той мере, какой достойна трогательная прелесть доверия, подаренного с первого взгляда. Мисс Фиалка, дарящая свое обожание молодому Репью и предающаяся мечтам о бесконечной веренице дней и лет, украшенных неизменной душевной нежностью, - вот маленькая драма, которая никогда не приедалась нашим отцам и матерям и разыгрывалась в костюмах всех времен. Лишь бы Репей обладал фигурой, которую не портил даже фрак с низкой талией, и все считали не только естественным, но даже необходимым свидетельством истинной женственности, если милая, наивная девушка тотчас убеждала себя, что он добродетелен, одарен множеством талантов, а главное, во всем искренен и правдив. Но, пожалуй, в те времена не нашлось бы никого - во всяком случае, в окрестностях Типтон-Грейнджа, - кто с сочувствием отнесся бы к мечтам девушки, которая восторженно видела в браке главным образом служение высшим целям жизни, причем восторженность эта питалась собственным огнем и ничуть не подогревалась мыслью не только о шитье приданого или о выборе свадебного сервиза, но даже о привилегиях и удовольствиях, положенных молодой даме.
Доротея осмелилась подумать, что мистер Кейсобон возможно, пожелает сделать ее своей супругой, и она испытывала теперь к нему благодарность, похожую на благоговение. Какая доброта, какая снисходительность! Словно на ее пути встал крылатый вестник и простер к ней руку! Ее так давно угнетало ощущение неопределенности, в котором, словно в густом летнем тумане, терялось ее упорное желание найти для своей жизни наилучшее применение. Что она может сделать? Чем ей следует заняться? Хотя она еще только переступила порог юности, но ее живую совесть и духовную жажду не удовлетворяли предназначенные для девиц наставления, которые можно уподобить пискливым рассуждениям словоохотливой мыши. Одари ее природа глупостью и самодовольством, она, вероятно, считала бы, что идеал жизни молодой и состоятельной девицы-христианки вполне исчерпывается приходской благотворительностью, покровительством бедному духовенству, чтением книги "Женщины Святого писания", повествующей об испытаниях Сары в Ветхом завете и Тавифы - в Новом, и размышлениями о спасении собственной души над пяльцами у себя в будуаре; а далее - брак с человеком, который, конечно, занимаясь делами, далекими от религии, не будет столь строг в вере, как она сама, что, впрочем, даст ей возможность молиться о спасении его души и время от времени наставлять его на путь истинный. Но такое тихое довольство было не для бедняжки Доротеи. Пылкая религиозность, накладывавшая печать на все ее мысли и поступки, была лишь одним из проявлений натуры увлекающейся, умозрительной и логичной, а когда подобная натура бьется в тенетах узкого догматизма и со всех сторон стеснена светскими условностями, которые превращают жизнь в путаницу мелочных хлопот, в обнесенный стеной лабиринт, дорожки которого никуда не ведут, окружающие неизбежно винят ее в преувеличениях и непоследовательности. Ведь вместо того чтобы признавать заветы на словах и не следовать им на деле, Доротея стремилась как можно полнее познать то, что ей представлялось самым важным. Вся ее юная страсть преображалась пока в этот духовный голод, и супружество манило ее как избавление от ярма девического невежества, как свободное и добровольное подчинение мудрому проводнику, который поведет ее по величественнейшему из путей.