Элиот Джордж. Миддлмарч

   Он был вне себя от ярости и боли, он проклинал тот день, когда приехал в Мидлмарч. Казалось, с самого начала все вело его к этому ужасному стечению обстоятельств, сгубившему его честолюбивые мечты и унизившему его даже в глазах людей, о которых он был весьма невысокого мнения. Естественно, что Лидгейт в этот миг ненавидел весь свет. Он казался сам себе страдальцем и в каждом готов был видеть виновника своей беды. Он мечтал совсем о другом, а окружающие, словно сговорившись, вторгались в его жизнь и мешали ему. Его женитьба была роковой ошибкой. Он боялся встретиться с Розамондой, пока не утихнет гнев, опасаясь, что, увидев ее, даст волю раздражению. В жизни чуть ли не каждого человека наступает пора, когда самые его благородные черты оборачиваются теневой стороной. Мягкосердечие Лидгейта побуждало его не к нежности и состраданию, а к опасению, как бы не совершить непоправимую жестокость. Его отчаяние было невыносимым. Только тот, кто приобщился к радостям духовной жизни, способен понять, как печально скатиться с ее высот, облагороженных мыслью, полезной деятельностью, целью, - в трясину опустошающих душу житейских дрязг.
   Как можно жить, не оправдавшись в глазах людей, подозревающих его в низком поступке? Возможно ли, ни с кем не объяснившись, уехать из Мидлмарча, словно спасаясь бегством? С другой стороны, каким образом он может себя обелить?
   Сцена в зале ратуши, хотя он и не знал подоплеки многих обстоятельств, достаточно ясно ему показала, в каком положении оказался он сам. Булстрод, как видно, смертельно боялся разоблачений Рафлса. Виновен ли он в его смерти и в какой мере, если - да? Здесь можно было многое предположить. "Булстрод опасался, что тот выдаст мне его тайну, он хотел, оказав мне услугу, принудить меня молчать - вот откуда его неожиданная щедрость. Кроме того, возможно, ухаживая за больным, он нарушил мои указания. Боюсь, что так. Но даже если нет - все считают, что он каким-то образом уморил больного, а я взглянул на это преступление сквозь пальцы, чуть ли не был сообщником. И все же... все же он, возможно, неповинен в его смерти; отчего нельзя поверить, что деньги он мне дал просто потому, что от души мне посочувствовал? Порою истинным оказывается то, что представляется нам маловероятным, а наиболее правдоподобное - чистейшим вымыслом. Возможно, когда этот человек умирал, Булстрод вел себя безукоризненно, и я напрасно его заподозрил".
   Положение его мучительно. Если даже его единственная цель оправдаться, если, не в силах вынести, что окружающие избегают его, смотрят искоса, с сомнением пожимают плечами, если, не в силах все это вынести, он сам объявит всем, как обстояло дело, - убедит ли он кого-нибудь? Он ведь будет выглядеть глупцом, если сам станет свидетельствовать в свою пользу, заверяя: "Меня никто не подкупал, и обстоятельства - весомее утверждений". Да к тому же, рассказав все о себе, он вынужден будет упомянуть и о Булстроде и представить его в еще более сомнительном свете. Он должен будет сказать, что, когда впервые обратился к Булстроду с просьбой дать ему взаймы, он не подозревал о существовании Рафлса, а принял деньги в полном неведении того, какая существует связь между исполнением его просьбы и вызовом к больному в Стоун-Корт. А ведь Булстрода, возможно, подозревают напрасно.
   Но тут он задал себе новый вопрос: поступал ли бы он точно так же, если бы банкир не дал ему взаймы? Разумеется, если бы Рафлс остался жив и нуждался в дальнейшем лечении, он, Лидгейт, приехав с очередным визитом и заподозрив Булстрода в нарушении данных ему указаний, тотчас же строго расспросил бы его и, подтвердись его догадка, отказался бы впредь наблюдать больного, невзирая ни на какие денежные обязательства. Но если бы этих обязательств не существовало, если бы Булстрод не спас его от банкротства, воздержался ли бы Лидгейт от расспросов, обнаружив, что пациент мертв? Сыграло ли бы для него и тогда такую же роль нежелание обидеть Булстрода, сомнение в правильности своих указаний, боязнь осуждения его методы со стороны коллег?
   Вот что более всего тревожило Лидгейта, перебиравшего все обстоятельства, чтобы выяснить, в чем его можно упрекнуть. Будь он независим, он самым решительным образом потребовал бы точного выполнения предписаний, которые полагал необходимыми для спасения жизни больного. В нынешнем же своем положении он исходил из того, что если даже его указания были нарушены, то ничего преступного тут нет, что, по мнению большинства, самое добросовестное следование его указаниям точно так же могло бы привести к смерти больного и, значит, вопрос этот чисто формальный. А между тем в прежние времена он считал недопустимым подменять научные сомнения нравственными и неустанно твердил: "В медицине чистейший эксперимент должен быть добросовестным. Я занимаюсь спасением человеческих жизней и обязан делать это как следует. Наука точнее, чем догматы церкви. Догмат дает право на ошибку, в то время как наука тем и жива, что борется с ошибками и не дает совести спать". Увы! Совесть ученого оказалась в унизительном соседстве с денежными обязательствами и корыстными соображениями.
   "Кто еще из здешних врачей стал бы изводить себя сомнениями так, как я? - задавал себе вопрос бедняга Лидгейт, терзаясь обидой на свою жестокую судьбу. - А между тем все они отгораживаются от меня, словно я прокаженный. Моя врачебная карьера и доброе имя погибли, это ясно. Даже если бы я сумел привести неопровержимые доказательства своей невиновности - это не произвело бы ни малейшего впечатления на здешних обывателей. Раз уж они порешили, что я обесчещен, их никто и ничто не сможет разубедить".
   Сейчас ему припомнилось, что, когда он расплачивался с долгами и радовался, что дела его вновь пойдут на лад, жители города держали себя с ним отчужденно, как-то странно поглядывали на него, а двое его пациентов, как ему стало известно, прибегли к услугам другого врача. Все это прежде озадачивало его, теперь стало понятным. Город начал его отвергать.
   Неудивительно, что Лидгейт, деятельный и упорный по натуре, не покорился своей доле. Суровая складка время от времени прорезала его высокий лоб, и не случайно: после нескольких часов мучительных раздумий он возвращался в город, твердо решив остаться в Мидлмарче, что бы его ни ожидало. Он не отпрянет от злословия, не покорится ему. Нет, он вступит с ним в бой и выдержит его без боязни. И благодарность к Булстроду он не намерен скрывать - это было бы и трусливо, и невеликодушно. Хотя союзничество с этим человеком погубило его и хотя, будь у него сейчас на руках эта тысяча фунтов, он не стал бы платить долги, а возвратил все деньги Булстроду и предпочел нищету унизительным подозрениям в бесчестности (ибо, вспомним, гордыня была в великой степени ему присуща), все же он не отвернулся бы от повергнутого в прах человека и, оправдывая эту позицию, перенес гнев на других. "Я поступлю так, как считаю правильным, и никому не собираюсь ничего объяснять. Они постараются выжить меня отсюда, да только..." Он был полон решимости, но... приближался к дому, и мысль о Розамонде вновь заняла главенствующее место, с которого ее на время вытеснили терзания раненой гордости и чести.
   Как отнесется к новости Розамонда? К его оковам прибавилась новая цепь, и бедняга Лидгейт сейчас не был настроен кротко сносить молчаливую укоризну жены. Он не испытывал стремления поделиться с ней горем, которое и так им очень скоро предстояло разделить. Он предпочел дождаться случая, который откроет Розамонде глаза, и знал, что он не за горами.
   74
   Пошли нам милость состариться вместе.
   Книга Товита, Брачная молитва
   В Мидлмарче жена не может долго пребывать в неведении о том, что в городе дурно относятся к ее мужу. Даже самые задушевные приятельницы не простирают свою дружбу до того, чтобы прямо объявить жене, что ее мужа уличили либо подозревают в неблаговидном поступке. Но когда женщина, не отягченная работой мысли, внезапно узнает о чем-нибудь, порочащем ее ближних, ей трудно сохранить молчание, ибо на нее воздействует множество соображений морального свойства. Одно из них - откровенность. Быть откровенным на языке Мидлмарча означает, воспользовавшись первой же возможностью, довести до сведения ваших знакомых, что вы отнюдь не высокого мнения об их способностях, манерах и положении в свете. Резвушка-откровенность всегда спешит поскорее высказать свое мнение. Далее следует любовь к истине, многозначная фраза, но в Мидлмарче она означает лишь одно: живейшее стремление не позволить жене быть незаслуженно высокого мнения о муже или обнаруживать чрезмерное довольство своей судьбой. Бедняжке тут же намекнут, что если бы она знала правду, то не радовалась бы так своей шляпке и деликатесам, подаваемым на званом ужине в ее доме. Самое могущественное из этих соображений - забота о нравственном усовершенствовании подруги или, как порою говорилось, о ее душе, спасению которой весьма способствовали мрачные намеки, каковые надлежало отпускать, меланхолично глядя на диван или кресло и всем своим видом давая понять, что вы умалчиваете о многом, дабы пощадить чувства слушательницы. Иными словами, милосердие не жалело усилий, стремясь удручить заблуждающуюся для ее же блага.
   Среди простодушных жен, не ведающих о своих супружеских невзгодах, ни одна не возбуждала столь ревностного участия доброжелательниц, как Розамонда и ее тетушка Булстрод. В отличие от мужа, миссис Булстрод ни у кого не вызывала неприязни и сама за всю жизнь ни души не обидела. Мужчины считали ее красивой и привлекательной и одно из доказательств лицемерия ее супруга усматривали в том, что он женился на цветущей мисс Винси, а не на какой-нибудь чахлой, унылой особе, как приличествовало бы пренебрегающему земными радостями праведнику. Когда открылась тайна ее мужа, они говорили о миссис Булстрод: "Бедняжка! Она ведь сама честность... можете не сомневаться - уж она-то ничего дурного не подозревала о нем". Ее близкие приятельницы судачили о "бедненькой Гарриет", пытались вообразить себе, что она почувствует, когда ей станет все известно, и строили предположения о том, сколь много ей уже стало известно. К ней не испытывали враждебности, скорее, заботливо стремились определить, что ей подобает чувствовать и как поступать при сложившихся обстоятельствах, и при этом, разумеется, перебирали все свойства ее характера и события ее жизни, начиная с тех пор, когда она была Гарриет Винси, и кончая нынешним днем. А говоря о миссис Булстрод, неизбежно вспоминали Розамонду, чьи перспективы были столь же мрачны, как тетушкины. Розамонду строже осуждали, а жалели меньше, хотя, разумеется, и ее, происходившую из уважаемого в городе семейства Винси, считали жертвой опрометчивого брака. Винси не были лишены слабостей, но они их не скрывали - от них не приходилось ждать "неприятных сюрпризов". С миссис Булстрод не требовали ответа за прегрешения мужа. У нее были свои недостатки.
   - Всегда любила наряжаться и пускать пыль в глаза, - говорила миссис Хекбат, угощая чаем избранный кружок приятельниц, - хотя и впала в набожность вслед за мужем. Очень уж гордилась, что принимает у себя священников и Бог-Знает-Кого из Риверстона и еще откуда-то.
   - Ее нельзя за это осуждать, - сказала миссис Спрэг. - Из порядочных людей почти никто не желал иметь дело с Булстродом, а в одиночку сидеть за столом мало радости.
   - Мистер Тизигер был расположен к ее мужу, - сказала миссис Хекбат. - Я думаю, он об этом сейчас сожалеет.
   - Он был приветлив с ним, но недолюбливал его, это все знают, - сказала миссис Том Толлер. - Мистер Тизигер не одобряет крайностей. Он ценит искренность в вере. А Булстрод по нраву только таким священникам, как мистер Тайк, ханжам, распевающим псалмы по сектантским молитвенникам.
   - Мистер Тайк, наверное, ужасно огорчен, - сказала миссис Хекбат. - Да и как ему не огорчаться. Говорят, если бы не Булстрод, ему не удавалось бы сводить концы с концами.
   - А какой урон нанесен их учению, - проговорила миссис Спрэг, женщина в годах, со старомодными взглядами. - Теперь едва ли кто-нибудь в Мидлмарче рискнет похвастаться принадлежностью к методистам.
   - Я полагаю, не стоит дурные поступки людей приписывать их верованиям, - вмешалась молчавшая до этих пор остролицая миссис Плимдейл.
   - Ох, душечка, простите, мы совсем забыли, - сказала миссис Спрэг. Нам не следовало затрагивать при вас эту тему.
   - Я вовсе не пристрастна, - краснея, возразила миссис Плимдейл. - Не спорю, мистер Плимдейл всегда был в добрых отношениях с мистером Булстродом, а с Гарриет Винси мы подружились еще до замужества. Но я всегда высказывала прямо свое мнение и возражала ей, если она заблуждалась, бедняжка. И все же, что касается религии, должна сказать, можно совершить и худшие преступления, чем Булстрод, не исповедуя никакой веры. Он, конечно, хватал через край, мне больше по душе умеренность. Но что правда - то правда. Не думаю, чтобы на скамье подсудимых сидели только набожные люди.
   - Я одно могу сказать, - проговорила миссис Хекбат, ловко придавая разговору иное направление, - ей непременно нужно с ним разъехаться.
   - Не думаю, - сказала миссис Спрэг. - Ведь она обещала делить с ним радость и горе.
   - Так-то оно так, но не тогда же, когда оказывается; что твоему мужу место в тюрьме, - возразила миссис Хекбат. - Как можно жить с подобным человеком! Чего доброго, еще яду подсыплет.
   - Да, это чуть ли не поощрение преступности, когда порядочные женщины сохраняют преданность подобным мужьям, - сказала миссис Том Толлер.
   - А бедняжка Гарриет очень преданная жена, - сказала миссис Плимдейл. Своего мужа она считает лучшим из людей. Он и впрямь ей никогда ни в чем не отказывал.
   - Ну что ж, посмотрим, как она поступит, - сказала миссис Хекбат. - От души надеюсь не встретить ее ненароком - до смерти боюсь проговориться о ее муже. Вы полагаете, она еще ни о чем не догадывается?
   - Скорее всего, нет, - ответствовала миссис Том Толлер, - говорят, он заболел и с того четверга не выходит из дома. Зато она с дочерьми была вчера в церкви, все трое в новых итальянских шляпках. А у нее так даже с пером. Набожность, по моим наблюдениям, не мешает ей наряжаться.
   - Она всегда одевается очень мило, - суховато возразила миссис Плимдейл. - А перышко, я слыхала, специально выкрасила в скромный, лиловатый цвет. Отдадим ей справедливость, Гарриет ведет себя достойно.
   - И конечно, она недолго будет пребывать в неведении, - сказала миссис Хекбат. - Винси уже все знают, так как мистер Винси был тогда в ратуше. Ужасный удар для него. Ведь скандал коснулся не только его сестры, но и дочери.
   - Да, в самом деле, - подхватила миссис Спрэг. - Мистер Лидгейт теперь едва ли будет важничать, как прежде. Уж слишком неприглядно выглядит эта тысяча фунтов, которую ему вручили перед смертью того человека. Просто мороз по коже дерет.
   - Гордость до добра не доводит, - произнесла миссис Хекбат.
   - Розамонду Винси мне меньше жаль, чем ее тетку, - сказала миссис Плимдейл. - Розамонде нужен был урок.
   - Булстроды, наверное, уедут за границу, - сказала миссис Спрэг. - Так всегда делают, если в семье случится такое позорище.
   - Тяжелее всех придется Гарриет, - сказала миссис Плимдейл. - Этот удар ее просто убьет. Всем сердцем ей сочувствую. У нее есть недостатки, но человек она прекрасный. Она еще девочкой просто прелесть была - скромная, душевная, искренняя. А уж какая хозяйка - загляни к ней в комод, в каждом ящике каждая вещь на своем месте. Дочек так же воспитала, и Кэт, и Эллен. Нелегко ей будет среди иностранцев.
   - Мой муж говорит, он посоветовал бы Лидгейтам жить среди иностранцев, - сказала миссис Спрэг. - Он говорит, Лидгейту вообще не следовало уезжать из Франции.
   - Полагаю, его жене это пришлось бы по нраву, - сказала миссис Плимдейл. - Вертушка, почище француженок. В мать, а не в тетку пошла, и советов тетушкиных никогда не слушала - к слову, та ей прочила совсем другого жениха.
   Миссис Плимдейл оказалась в довольно сложном положении. Не только дружба с миссис Булстрод, но и выгодные для красильной фабрики Плимдейла деловые отношения с Булстродом вынуждали ее, с одной стороны, желать, чтобы доброе имя банкира было восстановлено, с другой стороны - опасаться, как бы ее не сочли излишне снисходительной. К тому же, породнившись с Толлерами, она вошла в высшее общество, чем была очень довольна, хотя это несколько противоречило ее приверженности истинам, на ее взгляд, тоже высшим, но уже совершенно в ином смысле. Прозорливая маленькая фабрикантша не знала, как ей совместить те и другие "высоты", а также удовольствие и горечь, которые ей принесли события недавних дней, смирившие тех, кого надо смирить, однако сделавшие своей жертвой ее старинную подругу, чьи недостатки миссис Плимдейл предпочитала прозревать на фоне благосостояния.
   А несчастная миссис Булстрод в преддверии беды чувствовала лишь, что смутное беспокойство, не покидавшее ее со времени последнего визита Рафлса в "Шиповник", стало заметней, острей. Когда этот гнусный человек больным приехал в Стоун-Корт и ее муж перебрался туда за ним ухаживать, миссис Булстрод с полным доверием отнеслась к заверению мужа, что Рафлс - его бывший служащий, которому он помогал и прежде, а тем паче считает себя обязанным поддержать его сейчас, когда он пал так низко. Вслед за этим муж ей сообщил, что его собственное здоровье поправляется, так что он вскоре сможет вернуться к делам, и простодушная миссис Булстрод окончательно приободрилась. Ее спокойствие нарушилось, когда Лидгейт после собрания в ратуше привез домой ее внезапно захворавшего супруга. Как ни успокаивал ее доктор в последующие дни, миссис Булстрод не раз потихоньку плакала, убежденная, что муж ее страдает не только от телесного недомогания, но и еще от чего-то, сокрушающего его душу. Он не позволял жене читать ему, даже сидеть подле него, уверяя, будто движение и шум раздражающе действуют на его нервы. Миссис Булстрод тем не менее подозревала, что, запираясь в кабинете, он изучает деловые бумаги. Что-то случилось, она не сомневалась в этом. Быть может, крупный финансовый крах. Ничего определенного она не знала и могла только гадать. Так прошло четыре дня. На пятый, не смея расспрашивать мужа, она не пошла в церковь, дождалась Лидгейта и обратилась к нему с вопросом:
   - Мистер Лидгейт, умоляю, будьте со мной откровенны. Я хочу знать правду. С мистером Булстродом что-то произошло?
   - Небольшое нервное потрясение, - уклончиво ответил Лидгейт. Он чувствовал себя не в силах нанести бедняжке удар.
   - Но что вызвало это потрясение? - спросила миссис Булстрод, устремив на него пытливый взгляд больших темных глаз.
   - Атмосфера в залах общественных собраний зачастую пропитана ядовитыми миазмами, - сказал Лидгейт. - Людям крепкого сложения они не вредят, зато сказываются на тех, кто обладает хрупким организмом. Очень редко удается предсказать, когда именно наступит припадок, точнее, объяснить, почему человек обессилел именно в этот миг.
   Этот ответ не удовлетворил миссис Булстрод. Она по-прежнему не сомневалась, что ее мужа постигла какая-то беда, которую от нее скрывают, а примиряться с такого рода неведением было не в ее натуре. Испросив у мистера Булстрода разрешения отлучиться и оставить с ним на это время дочерей, она отправилась в город с визитами, предположив, что от ее внимания либо слуха не ускользнет Даже малейший признак, подтверждающий справедливость ее опасений.
   Она направилась к миссис Тизигер, которой не оказалось дома, затем поехала к миссис Хекбат, жившей по другую сторону кладбища. Миссис Хекбат увидела ее из окна и, вспомнив, как она боялась случайно встретить миссис Булстрод, сперва намеревалась передать через слугу, что ее нет дома. Но это желание было вытеснено другим: миссис Хекбат захотелось ощутить опасную и острую прелесть беседы, в течение которой она, разумеется, ни словечком не обмолвится о занимающем ее мысли предмете.
   И вот миссис Булстрод проводили в гостиную, куда к ней вскоре вышла миссис Хекбат, потирая ручки и поджимая губы более обычного, поскольку полагала, что эти маневры помогут ей удержать язык за зубами. Она приняла решение не справляться о здоровье мистера Булстрода.
   - Вот уже почти неделю я бываю только в церкви, - сказала миссис Булстрод, обменявшись с хозяйкой дома несколькими незначащими фразами. Мистеру Булстроду стало дурно на собрании в четверг, и мне не хотелось оставлять его одного дома.
   Миссис Хекбат одной рукой потерла другую, прижатую к груди, и взгляд ее рассеянно блуждал по узору каминного коврика.
   - Мистер Хекбат был там? - не отступалась миссис Булстрод.
   - Да, - ответила миссис Хекбат, не меняя позы. - Я думаю, землю приобретут по подписке.
   - Будем надеяться, эпидемия нас минует и там не придется хоронить умерших от холеры, - сказала миссис Булстрод. - Упаси боже от такой беды. Я всегда считала, что в Мидлмарче очень здоровый климат. Вероятно, привыкла, я ведь здесь выросла. Ни один город мне так не нравится, как Мидлмарч, не представляю, как я могла бы жить в другом месте.
   - Я, право же, была бы рада, если бы вы навсегда остались жить в Мидлмарче, миссис Булстрод, - ответствовала миссис Хекбат с легким вздохом. - Но увы, жизнь учит нас подавлять наши желания, покорствуя жребию. Тем не менее в нашем городе, конечно, всегда найдутся люди, душевно расположенные к вам.
   Миссис Хекбат очень хотелось сказать: "Послушайтесь доброго совета, уйдите от мужа", но, ясно чувствуя, что бедняжка не подозревает, какой гром готов грянуть над ее головой, она сочла возможным лишь слегка ее подготовить. Миссис Булстрод пронизал холодный трепет: вне всякого сомнения, миссис Хекбат неспроста вела такие речи. Но хотя миссис Булстрод для того и выехала из дому, чтобы узнать все до конца, мужество ее покинуло, и, малодушно переменив предмет беседы, она принялась расспрашивать о юных Хекбатах и вскоре попрощалась, сказав, что хочет повидаться с миссис Плимдейл. По дороге к дому этой дамы она решила, что на собрании, вероятно, возник более резкий, нежели обычно, спор между мистером Булстродом и его постоянными неприятелями, среди которых был, возможно, мистер Хекбат. Это объясняло все.
   Но во время разговора с миссис Плимдейл это обнадеживающее объяснение событий потеряло в ее глазах убедительность. "Селина" встретила подругу с трогательной нежностью, выказывая склонность давать назидательные ответы на самые банальные вопросы. И то и другое едва ли свидетельствовало о том, что на собрании в ратуше произошла всего лишь перебранка, главным следствием которой явилось разлитие желчи у мистера Булстрода. Поначалу миссис Булстрод считала, что предлагать вопросы миссис Плимдейл окажется легче, нежели другим. К своему удивлению, она обнаружила, что старая подруга отнюдь не всегда годится на роль конфидантки: слишком свежи в памяти беседы с ней при совершенно иных обстоятельствах, нет желания служить предметом жалости и выслушивать горькие истины от той, с кем ты в течение долгих лет привыкла обращаться покровительственно. По временам миссис Плимдейл перемежала беседу загадочными заверениями в своей решимости ни в коем случае не изменять старинной дружбе, каковые окончательно убедили миссис Булстрод, что произошла какая-то беда, и вместо того, чтобы со свойственной ей прямотой спросить: "На что ты намекаешь?", она поспешила удалиться, боясь услышать нечто более определенное. Полная смятения, она все больше убеждалась, что, как видно, дело не в финансовых потерях, а в чем-то более серьезном, ибо от ее внимания не укрылось, как и "Селина", и миссис Хекбат деликатно пропускали мимо ушей все ее упоминания о муже, словно речь шла о чем-то постыдном.
   Торопливо распростившись с подругой, миссис Булстрод велела кучеру ехать к складу мистера Винси. За то краткое время, которое, терзаемая неизвестностью, она провела в карете, ужас ее достиг таких пределов, что, когда она вошла в контору к брату, у нее дрожали колени, а всегда румяное лицо стало мертвенно-бледным. Обуревавшее ее волнение отчасти передалось и ему. Он встал, шагнул ей навстречу, взял за руку и со свойственной ему порывистостью воскликнул:
   - Бог да поможет тебе, Гарриет! Ты знаешь все!
   Пожалуй, этот миг был самым тяжким. В пору великих потрясений такие минуты, когда все чувства напряжены до предела, приоткрывают главное в натуре человека и позволяют предсказать, чем завершится борьба, которая пока еще длится. Если бы не воспоминание о Рафлсе, быть может, даже в этот миг воображению миссис Булстрод не рисовалось бы иной беды, кроме разорения. Но сейчас полные глубокой жалости слова и лицо брата внезапно навели ее на мысль, не совершил ли мистер Булстрод чего-нибудь дурного... затем она с ужасом представила себе мужа обесчещенным, а затем, пережив миг жгучего стыда, когда она ощущала себя словно выставленной на всеобщее обозрение, она перенеслась к нему единым порывом сердца, чтобы, скорбя, но не укоряя, разделить с ним позор и одиночество. Все это пронеслось в ее сознании молниеносно, она успела только опуститься в кресло и взглянуть на брата, стоявшего рядом.
   - Я ничего не знаю, Уолтер. Что произошло? - спросила она слабым голосом.
   Он рассказал ей все, отрывисто, бессвязно, всячески стараясь подчеркнуть, что в обвинениях многое не доказано, в особенности обстоятельства, связанные с Рафлсом.