Элиот Джордж. Миддлмарч

   В это утро Доротея была рассеяннее, чем обычно, - воспоминания о прошлом и мысли о будущем целиком поглотили ее. Не заметив ничего особенного, она переступила через порог, но тут же услыхала тихий голос и с таким чувством, словно грезит наяву, сделала шага два и, выйдя из-за стоявшего у дверей книжного шкафа, увидела картину, о смысле которой с ужасающей ясностью говорил каждый штрих. Доротея замерла, не в силах пошелохнуться и заговорить.
   На кушетке, расположенной у той же стены, где была входная дверь, спиной к Доротее сидел Уилл Ладислав; прямо перед ним вся в слезах, что делало ее еще обворожительнее, и еще не развязав ленты шляпки, которая свалилась с ее белокурой головки, сидела Розамонда, а Уилл сжимал руками ее руки и что-то тихо и горячо говорил.
   Розамонда была так взволнованна, что не сразу заметила бесшумно приближающуюся к ним фигуру, но когда потрясенная Доротея в смущении попятилась и на что-то наткнулась, Розамонда опомнилась и, высвободив резким движением руки, взглянула на гостью, которой волей-неволей пришлось остановиться. Уилл вздрогнул, обернулся и, встретив сверкающий взгляд Доротеи, окаменел. Но она тотчас же перевела глаза на Розамонду и твердым голосом произнесла:
   - Простите, миссис Лидгейт, ваша служанка не знала, что вы здесь. Я приехала с письмом к мистеру Лидгейту и хотела отдать его в ваши руки.
   Она положила письмо на тот самый столик, который помешал ей незаметно удалиться, затем, взглянув на Розамонду и Уилла, холодно кивнула обоим сразу и быстро вышла. В коридоре она встретила удивленную Марту, которая сказала, что хозяйки, к сожалению, нет дома, и проводила странную посетительницу, дивясь, до чего же иногда нетерпеливы эти важные господа.
   Доротея пересекла улицу энергическим упругим шагом и торопливо села в карету.
   - Во Фрешит-Холл, - сказала она кучеру, и у каждого, кто взглянул бы на нее в этот миг, создалось бы впечатление, что, невзирая на бледность, она полна уверенности и хладнокровной решимости. Впечатление это не было ошибочным. Презрение всецело завладело ею, оно заглушило остальные чувства. Только что увиденная сцена представлялась ей столь неимоверной, что все ее чувства были в смятении и в душе царил полный сумбур. Что-то нужно было делать, каким-то образом унять нестерпимое, жгучее возбуждение. Она чувствовала, что могла бы работать весь день, весь день ходить пешком и при этом не съесть ни крошки, ни глотка не выпить. Да, она выполнит то, что наметила утром, - поедет во Фрешит и Типтон, расскажет сэру Джеймсу и дяде все, что собиралась сообщить им о Лидгейте, чье одиночество, представившись ей теперь в новом свете, сделало ее еще более пылкой его защитницей. Во время столкновений с мистером Кейсобоном она ни разу не испытывала таких приливов негодования - жалость к мужу умеряла ее гнев. Сейчас ей показалось, что она обрела новые силы.
   - Как у тебя блестят глаза, Додо! - сказала Селия, когда сэр Джеймс вышел из комнаты. - Ты глядишь и ничего не видишь, даже Артура. Я уж догадываюсь, у тебя на уме опять какая-то рискованная затея. Это по поводу Лидгейта или еще что-нибудь произошло? - Селия привыкла ждать от сестры всяких неожиданностей.
   - Да, милочка, произошло, и очень многое, - ответила Додо глубоким грудным голосом.
   - Что бы это могло быть? - спросила Селия, спокойно скрестив руки на груди и опираясь на локти.
   - Лик земной полон людей, чьим горестям нет предела, - сказала Доротея, закинув руки за голову.
   - Ах, Додо, уж не придумала ли ты для их спасения новый план? спросила Селия, слегка встревоженная гамлетовским восклицанием сестры.
   Но тут в комнату возвратился сэр Джеймс, чтобы сопровождать Доротею в Типтон. Она с честью довела до конца свою миссию и лишь тогда возвратилась домой.
   78
   О, если б я вчера сошел в могилу,
   Ее любовью нежной осенен.
   Розамонда и Уилл застыли в неподвижности - надолго ли, они не знали; он - глядя туда, где только что стояла Доротея, она - неуверенно поглядывая на Уилла. Розамонде, которая в глубине души была не столько раздосадована, сколько довольна, показалось, что времени прошло очень много. Поверхностным натурам мнится, будто они властвуют над чувствами людей, они слепо верят, будто их куцему обаянию покоряется течение глубочайших вод, и уверены в своей способности миленькими репликами и грациозными движениями ручек сотворить нечто такое, чего на деле нет и в помине. Розамонда понимала, что Уиллу нанесен жестокий удар, однако настроение других людей ей представлялось только в виде материала, подвластного ее желаниям; кроме того, она не сомневалась, что обладает даром укрощать и покорять. Даже Тертий, упрямейший из мужчин, в конце концов всегда ей подчинялся; обстоятельства порою складывались ей наперекор, и все же Розамонда и сейчас повторила бы сказанные перед свадьбой слова: она никогда не отказывалась от того, чего хотела.
   Она вытянула руку и кончиками пальцев тронула рукав Уилла.
   - Не прикасайтесь ко мне! - Он выкрикнул это так, словно хлыстом стегнул, отшатнулся от нее, побледнел, затем вновь стал пунцовым. Казалось, его пронзает невыносимая боль. Он бросился в дальний конец комнаты, остановился лицом к Розамонде, вскинув голову, сунув пальцы в карманы и устремив злобный взгляд - даже не на Розамонду, а на какую-то точку, находящуюся в нескольких дюймах от нее.
   Розамонда почувствовала себя глубоко уязвленной, но заметить это мог бы только Лидгейт. Она тотчас же сделалась очень спокойной, села, развязала ленты шляпки, сняла шаль, положила возле себя и с чинным видом скрестила на коленях похолодевшие руки.
   Самое благоразумное, что мог бы предпринять Уилл, это незамедлительно взять шляпу и откланяться, но он не испытывал желания так поступать, наоборот, он всеми фибрами души жаждал остаться и обрушить свой гнев на Розамонду. Снести удар, который навлекла на него эта дама, и не дать выхода гневу было для него так же невозможно, как для раненой пантеры не прыгнуть на охотника и не вонзить в него клыки. И в то же время как скажешь женщине, что тебе впору ее проклинать? Его вспышка перешла границы дозволенного; услышав дрожащий голосок Розамонды, он не мог не признать в душе, что вел себя неподобающе. С певучей мелодичностью, усугублявшей сарказм этой фразы, она сказала:
   - Никто вам не мешает догнать миссис Кейсобон и объяснить ей, кому вы оказываете предпочтение.
   - Догнать! - воскликнул он, кипя негодованием. - Неужели вы думаете, что она пожелает бросить на меня хотя бы взгляд и что мои слова имеют для нее теперь большую цену, чем сор, валяющийся на дороге?.. Объяснить! Как можно что-то объяснить, унизив этим объяснением другую женщину?
   - Вы можете сказать ей все, что вам угодно, - срывающимся голосом проговорила Розамонда.
   - Вы думаете, принеся вас в жертву, я возвышусь в ее глазах? Такие женщины не чувствуют себя польщенными, если мужчина ради них готов на гнусность, для нее не послужит свидетельством моей преданности то, что я трусливо от вас отступился.
   Он стал метаться по комнате, словно дикий зверь, который увидел добычу, но не знает, как завладеть ею. Молчание его длилось недолго.
   - Я и раньше не надеялся... почти... чтобы что-то изменилось к лучшему. Но я в одном не сомневался - она верила в меня. Как бы ни отзывались обо мне люди, как бы ни поступали они со мной, она в меня верила. Теперь конец! Я буду выглядеть в ее глазах жалким притворщиком: так щепетилен, что райское блаженство согласен принять лишь на лестных условиях, а сам втихомолку продаюсь дьяволу. Для нее станет оскорбительным любое воспоминание обо мне, начиная с той минуты, когда мы...
   Тут Уилл осекся, словно спохватившись, что в пылу гнева чуть было не бросил то, чем нельзя швыряться. Но желая дать выход ярости, вновь обрушился на слова Розамонды, будто то были мерзкие гады, которых следовало раздавить и отшвырнуть.
   - Объяснить! Попробуй объясни, как ты свалился в преисподнюю! Объяснить ей, кого я предпочитаю! Предпочитаю ее точно так же, как предпочитаю дышать. Рядом с ней не существует других женщин. Если бы она умерла, прикоснуться к ее руке было бы для меня большим счастьем, чем прикоснуться к руке любой из живущих.
   Под градом этих отравленных стрел Розамонда растерялась и утратила представление о реальности, которая казалась ей теперь кошмарным сном. Куда девалась та холодная враждебность, та сдержанная, но незыблемая уверенность в своей правоте, которыми она во время споров с мужем всегда парировала самые бурные его вспышки; она испытывала сейчас лишь одно ошеломляющую новизну боли; впервые в жизни подвергалась она бичеванию, и ощущение это было ужасным, ни с чем не сравнимым. К ней относятся совсем не так, как ей хотелось бы, эта мысль запечатлелась в ее сознании, словно выжженная раскаленным железом. Но вот Уилл, наконец, умолк; Розамонда поникла в глубоком унынии - побледневшие губы, сухие скорбные глаза. Окажись сейчас на месте Ладислава Тертий, его растрогал бы убитый вид жены и в порыве жалости он поспешил бы приголубить ее и утешить, невзирая на пренебрежительность, которой Розамонда встречала эти полные сочувствия порывы.
   Не будем осуждать и Уилла за то, что он не испытал жалости. С этой женщиной, которая лишила его самого сокровенного и дорогого, его не связывали никакие узы, и он не считал себя виновным. Он знал, что был жесток, но в нем еще не пробудилось раскаяние.
   Замолчав, он продолжал рассеянно бродить по комнате, а Розамонда все так же сидела не шевелясь. Наконец, он, казалось, опомнился, взял шляпу и остановился в нерешимости. Трудно было бы произнести какую-нибудь банальную вежливую фразу после того, что он ей только что наговорил, и в то же время непростительной грубостью было уйти, ни слова не сказав. Его гнев утих, вспышка погасла. Он облокотился на каминную доску и застыл в ожидании... сам не зная чего. Взять свои слова обратно он не мог: обида еще не прошла; в то же время его сознание не покидала мысль, что в этом доме, где его всегда встречали с нежной дружбой, поселилось горе; он вдруг ясно ощутил беду, разразившуюся и в стенах этого дома, и за их пределами. Нечто вроде предчувствия защемило его как тиски - не придется ли ему посвятить всю жизнь этой беспомощной женщине, открывшей ему беспросветную тоску своего сердца? Но опасение едва мелькнуло, как он тотчас угрюмо отверг вероятность такой перспективы и, бросив взгляд на померкшее лицо Розамонды, пришел к выводу, что из них двоих он более достоин жалости. Нужно сжиться с болью, чтобы из нее проросла способность к состраданию.
   Шла минута за минутой, они все молчали, далекие друг другу, хотя их разделяло всего несколько шагов; на лице Уилла написана была глухая ярость, на лице Розамонды - глухая печаль. У бедняжки не хватило сил ответить Уиллу гневной отповедью. Крах иллюзии, которой она тешилась так долго, нанес ей сокрушительный удар: ее мирок превратился в руины, и мысль ее потерянно блуждала среди них.
   Уиллу хотелось, чтобы она заговорила, как-то смягчив этим жестокость его слов, такую очевидную сейчас, что представлялась нелепой любая попытка воскресить прежние дружеские отношения. Но Розамонда ничего не сказала, и, сделав над собой отчаянное усилие, он спросил:
   - Можно мне сегодня вечером зайти к Лидгейту?
   - Как вам угодно, - еле слышно ответила Розамонда.
   Уилл вышел, и Марта так и не узнала, что он был в доме.
   Когда за ним закрылась дверь, Розамонда попыталась подняться и потеряла сознание. Немного погодя она очнулась, но ей было слишком худо, чтобы встать и позвонить, и она просидела на месте до тех пор, пока удивленная столь продолжительным ее отсутствием служанка не отправилась искать ее во всех комнатах нижнего этажа. Розамонда объяснила, что ей внезапно стало дурно, что у нее был обморок, и попросила помочь ей перейти наверх. В спальне она, не раздеваясь, рухнула на постель, впав в полное оцепенение, как уже было в один памятный для нее печальный день.
   Лидгейт возвратился домой раньше, чем ожидал, примерно в половине шестого, и нашел жену в спальне. Ее внезапное нездоровье так его напугало, что отодвинуло на задний план все другие заботы. Когда он щупал у нее пульс, Розамонда задержала на его лице свой взгляд, и Лидгейт почувствовал, что его присутствие ей приятно, чего давно уж не бывало. Он сел на край кровати, нежно обнял жену и, склонившись к ней, сказал: "Розамонда, бедняжка моя! Тебя что-то встревожило?" Прильнув к нему, она истерически разрыдалась, и Лидгейт целый час успокаивал ее и отхаживал. Он решил, что разговор с Доротеей, как видно побывавшей в этот день у Розамонды, взволновал ее, открыв глаза на многое, и побудил вновь потянуться к мужу,
   79
   И мне снилось далее, что, кончив
   беседовать, они приблизились к вязкому
   болоту, расположенному посреди равнины,
   и оба с безрассудной неосторожностью
   вдруг упали в трясину. Называлось это
   болото Унынием.
   Беньян
   Но вот Розамонда успокоилась, и Лидгейт, надеясь, что под воздействием болеутолительного она вскоре уснет, отправился в свой кабинет, а по пути зайдя в гостиную взять оставленную там книгу, увидел на столе письмо от Доротеи. Он не отважился спросить у Розамонды, не заезжала ли к ней миссис Кейсобон, но узнал об этом из письма, в котором Доротея упомянула, что собирается привезти его лично.
   Явившийся несколько позже Уилл Ладислав, судя по удивлению, с которым встретил его Лидгейт, заключил, что тот не знает о его предыдущем визите, и не осмелился спросить как ни в чем не бывало: "Разве миссис Лидгейт вам не говорила, что я уже был у вас утром?"
   - Бедняжка Розамонда захворала, - сказал Лидгейт, едва они успели поздороваться.
   - Надеюсь, ничего серьезного? - сказал Уилл.
   - Да, небольшое нервное потрясение - очевидно, ее что-то взволновало. В последнее время на ее долю выпало много тяжелых переживаний. Говоря по правде, Ладислав, я оказался неудачником. После вашего отъезда мы прошли через несколько кругов чистилища, а совсем недавно я попал в ужасное положение. Вы, вероятно, только что приехали - у вас порядком измученный вид, - так что не успели еще ни с кем повидаться и не слыхали наших новостей.
   - Я провел всю ночь в дороге и к восьми утра добрался до "Белого оленя". Там заперся в своей комнате и весь день отдыхал, - сказал Уилл, чувствуя себя жалким трусом, но не считая в то же время возможным дать более правдивый ответ.
   Затем Лидгейт поведал ему о невзгодах, которые Розамонда на свой лад уже описала Уиллу. Но она не упомянула, что в громкой истории, о которой толковал весь город, фигурировало и имя Уилла - эта подробность не задевала ее непосредственно, - и Уилл узнал о ней лишь сейчас.
   - По-моему, вас следует предупредить, что вы замешаны в скандале, сказал Лидгейт, как никто иной понимавший, насколько это известие огорчит Ладислава. - Едва вы появитесь в городе, вам несомненно это сообщат. Я полагаю, Рафлс действительно разговаривал с вами?
   - Да, - сардонически отозвался Уилл. - Буду считать себя счастливцем, если молва не объявит меня главным виновником скандала. Очевидно, самая свежая версия состоит в том, что я сговорился с Рафлсом убить Булстрода и с этой целью удрал из Мидлмарча.
   "Меня и прежде чернили перед нею кто во что горазд, - подумал он, теперь добавилась еще одна пикантная подробность. А, да не все ли равно?"
   О предложении, сделанном ему Булстродом, он не сказал ни слова. Уиллу, откровенному, беспечному во всех делах, которые касались его самого, были свойственны душевная тонкость и деликатность, побудившие его промолчать. Мог ли он рассказать, как отверг деньги, предложенные ему Булстродом, в тот момент, когда узнал, что Лидгейту пришлось стать его должником?
   Не во всем был откровенен и Лидгейт. Он не упомянул о том, как восприняла их общую беду Розамонда, а насчет Доротеи сказал лишь: "Миссис Кейсобон была единственной, кто заявил, что не верит злопыхательским слухам". Заметив, что Уилл изменился в лице, он постарался больше не упоминать о Доротее, ибо, не зная, какие отношения их связывают, побоялся задеть его неосторожным словом. У него мелькнула мысль, что Доротея была истинной причиной возвращения Уилла в Мидлмарч.
   Оба от души сочувствовали друг другу, но Уилл яснее представлял себе тяжесть положения Лидгейта. Когда тот заговорил о своем намерении перебраться в Лондон и со слабой улыбкой сказал: "Там мы снова встретимся, старина", - Уилл почувствовал невыразимую грусть и ничего не ответил. Утром Розамонда умоляла его убедить Лидгейта в необходимости этого шага, и сейчас перед Уиллом предстало, как по волшебству, его собственное будущее, он увидел, как его затягивают будничные заботы и он уныло покоряется судьбе, ибо гнет повседневности гораздо чаще приводит нас к гибели, чем одна-единственная роковая сделка.
   Отказавшись от мечтаний юности и решив влачить бессмысленное существование обывателя, мы вступаем на опасный путь. Сердце Лидгейта надрывалось, ибо он на этот путь уже вступил, и Уилл был близок к тому же. Ему казалось, что его безжалостность в объяснении с Розамондой налагает на него какие-то обязательства, и он страшился их, его страшила доверчивая благожелательность Лидгейта, страшило предчувствие, что, удрученный неудачами, он бездумно покорится судьбе.
   80
   Как ты суров! И все же ты
   Господней милостью одет.
   Лишь улыбнешься - красоты
   Подобной в мире больше нет.
   Струится по твоим следам
   Цветов прелестных фимиам.
   Звезде в ее пустыне
   Ты кажешь правый путь,
   И твердь тобой тверда доныне.
   Уильям Вордсворт, "Ода Долгу"
   Во время утреннего разговора с мистером Фербратером Доротея пообещала ему у него отобедать, как только вернется из Фрешита. Доротея часто навещала и принимала у себя семью Фербратеров, а потому могла утверждать, что она не одинока в Лоуике, и сколь возможно оттягивала суровую необходимость обзавестись компаньонкой. Она обрадовалась, вспомнив по возвращении домой о приглашении мистера Фербратера, а обнаружив, что до сборов к обеду у нее есть в запасе лишний часок, тут же отправилась в школу, где вступила в беседу с учителем и учительницей по поводу приобретенного в этот день звонка, и с живейшим участием выслушала их соображения, изобилующие мелкими подробностями и бесконечными повторениями, внушая себе, что очень занята полезными делами. На обратном пути она остановилась потолковать со стариком Буни, который что-то сажал в огороде и, как подобает деревенскому мудрецу, принялся рассуждать, как собрать с клочка земли обильный урожай и сколь многое зависит от почвы предмет, изученный им в совершенстве за шесть десятков лет, - рассыпчатая очень хороша, но коли почва все мокнет да мокнет и под конец совсем раскиснет, тогда уж...
   Заметив, что она чересчур разговорилась, и опасаясь, как бы не опоздать, Доротея поспешила одеться к обеду и пришла даже несколько ранее намеченного срока. В доме мистера Фербратера не бывало скучно, ибо, уподобившись Уайту из Селборна (*172), священник всегда мог порассказать нечто новенькое о своих бессловесных протеже и питомцах, коих всей силою красноречия оберегал от жестокости сельских мальчишек. Совсем недавно его стараниями две красавицы козы стали любимицами всей деревни и разгуливали на свободе, подобно священным животным. Вечер прошел в оживленной беседе, и после чая Доротея обсуждала с мистером Фербратером, каковы могут быть нравы и обычаи существ, беседующих между собой посредством усиков и, быть может, способных созывать парламент и проводить в нем реформы, как вдруг внезапно раздалось какое-то попискивание и все присутствующие удивленно замолчали.
   - Генриетта Ноубл, - сказала миссис Фербратер, заметив, что ее сестра растерянно бродит по комнате, заглядывая под столы и кресла. - Что случилось?
   - Я потеряла черепаховую коробочку для мятных лепешек. Боюсь, ее куда-то затащил котенок, - ответила миниатюрная старушка, попискивая, как перепуганный зверек.
   - Вероятно, это бесценное сокровище, тетушка, - сказал мистер Фербратер, надевай очки и окидывая взглядом ковер.
   - Мне подарил ее мистер Ладислав, - ответила мисс Ноубл. - Немецкая коробочка, очень хорошенькая, но всякий раз, как я ее уроню, она ужасно далеко закатывается.
   - Ну, если это подарок Ладислава, - многозначительно произнес мистер Фербратер, встал и отправился на поиски. Коробочку обнаружили в конце концов под шифоньеркой, и мисс Ноубл радостно ее схватила, сказав:
   - В прошлый раз она была за каминной решеткой.
   - Тут задеты тетушкины сердечные дела, - сказал мистер Фербратер, возвращаясь на место и улыбаясь Доротее.
   - Тем людям, которые милы ей, миссис Кейсобон, - с чувством произнесла мать священника, - Генриетта Ноубл предана, как собачка. Готова положить себе под голову их башмаки вместо подушки, и сниться ей будут самые сладкие сны.
   - Да, если это башмаки мистера Ладислава, - сказала Генриетта Ноубл.
   Доротея попыталась улыбнуться. Удивляясь и досадуя, она заметила, что сердце ее судорожно бьется, а все попытки обрести прежнюю живость безуспешны.
   Испуганная этой переменой, опасаясь еще как-нибудь себя выдать, она поспешила встать и с нескрываемым беспокойством тихим голосом произнесла:
   - Мне пора идти, я устала сегодня.
   Мистер Фербратер, чуткий как всегда, тотчас же поднялся и сказал:
   - Да, верно. Все эти разговоры, которые вы вели, защищая Лидгейта, исчерпали ваши силы. Напряжение такого рода сказывается после того, как спадет волнение.
   Он предложил ей руку и проводил до Лоуик-Мэнора, но Доротея по дороге не сказала ни слова и ничего не ответила, даже когда он пожелал ей доброй ночи.
   Ее мучения достигли предела, бороться с ними не хватало сил. Она отпустила Тэнтрип, чуть слышно пробормотав несколько слов, заперла дверь, повернулась к пустой комнате лицом, обхватила голову руками и простонала:
   - О, я его любила!
   Прошел час; приступы нестерпимой боли лишили ее способности думать. Громким шепотом, прерываемым рыданиями, оплакивала она утраченную веру, крохотное зернышко которой, еще в Риме запавшее в ее душу, она взрастила и взлелеяла; утраченную радость хранить верность и безмолвно даровать любовь человеку, которого никто, кроме нее, не оценил, сладкое и смутное предчувствие надежды, что они встретятся когда-нибудь, словно не разлучались, и проведенные друг без друга годы станут прошлым.
   В этот горький час она повторила то, что из века в век под милосердным кровом одиночества делают все страждущие от душевных мук: в боли, в холоде, в усталости она искала облегчения от сокрушавшего ее бестелесного терзания - спускалась ночь, она лежала на холодном и жестком полу и горько плакала, как малый ребенок.
   Два образа маячили в ее воображении, и сердце ее разрывалось надвое, как сердце матери, которой мнится, будто ее дитя разрублено мечом (*173), и она прижимает к груди кровоточащую половину детского тельца, устремляя полный невыразимого страдания взгляд к той, второй, которую уносит лгунья, никогда не ведавшая мук материнства.
   Вот лучезарное милое существо, в которое она так верила, они с полуслова понимали друг друга, их связывало тепло взгляда, улыбки - словно добрый дух утра, осенило оно мрачный склеп, где она была обречена отжившей жизни. А сейчас, впервые с полной ясностью все осознав, она протягивала к нему руки, горько плача оттого, что их душевная близость открылась ей в момент прощания: тайну ее сердца ей открыла безнадежность.
   И тут же, чуть вдали, но неизменно с ней, следовал за каждым ее шагом Уилл Ладислав, несбывшаяся ее надежда, разоблаченная иллюзия... нет, живой человек, о котором она даже не сожалела, кипя презрением, негодованием, ревнивой гордостью. Гнев ее не мог легко перегореть, вспышки уязвленного самолюбия не давали пламени погаснуть. Зачем он вторгся в ее жизнь, она и без него не была бы пустой и бесцельной. Зачем воскуривал дешевый фимиам и расточал пустые слова ей, по щедрости души неспособной отплатить ему столь же мелкой монетой? Он сознательно ввел ее в заблуждение, в момент прощания стремился убедить, что их чувства в равной степени нераздельны, а ведь свои он уже растратил наполовину. Зачем он к ней приблизился, если его место среди подонков человечества, у которых она ничего не просит, а лишь сожалеет о их низости?
   Но под конец ее силы иссякли, смолкли даже приглушенные сетования и стоны, она лишь плакала, лежа на холодном полу, и, продолжая беспомощно всхлипывать, так и уснула.
   В тусклый и промозглый рассветный час она пробудилась, не спрашивая себя с недоумением, где она и что с нею случилось, а отчетливо сознавая, что оставлена с глазу на глаз со скорбью. Она встала, закуталась в теплую шаль и опустилась в кресло, где не раз сидела прежде, глядя в окно; она была достаточно крепка и, невзирая на волнение и холод, не расхворалась, а лишь чувствовала некоторую усталость и ломоту в теле. Но пробудилась она совсем другой: внутренний разлад не тяготил ее более, она не старалась уже побороть свое горе, нет, горе примостилось рядом с ней, она не станет гнать его от себя прочь, откроет ему свои мысли. А мысли так и хлынули. Доротее было несвойственно надолго замыкаться в тесной келье собственной беды и, упиваясь ею, думать о судьбах других людей лишь постольку, поскольку они скрестились с ее судьбою.
   Она с усердием принялась восстанавливать в памяти вчерашнее утро, перебирая в уме подробности, вдумываясь в их смысл. Разве она была единственной участницей происшествия? Разве оно касалось лишь ее? Она попыталась мысленно связать его с жизнью другой женщины, к которой сама же пришла в надежде сколь возможно разогнать сгустившиеся над нею тучи и принести успокоение в молодую семью. Поддавшись вспышке ревности и гнева, она с омерзением вышла из комнаты, забыв, что явилась туда движимая состраданием. И Уилл, и Розамонда так низко пали в этот миг в ее глазах, что ей казалось невозможным снизойти когда-нибудь до размышлений о Розамонде. Однако низменное чувство досады, пробуждающее в женщине большую нетерпимость к сопернице, чем к неверному возлюбленному, уже покинуло Доротею, которая со свойственным ей стремлением к справедливости, едва успев немного успокоиться, поспешила взглянуть на дело беспристрастно. Воображение, которое нарисовало ей выпавшие на долю Лидгейта испытания, и навело на мысль, что в его семейной жизни, так же как когда-то в ее замужестве, есть скрытые и явные печали, пробудило в ней сочувствие и жажду действия - так человеку, узнавшему точно все обстоятельства дела, оно представляется совсем иначе, чем в те времена, когда он лишь строил предположения. Ее собственное неисцелимое горе побуждало Доротею не оставаться безучастной.