Страница:
Евгений Елизаров
Античный город
Афинянин. Бог или кто из людей, чужеземцы, был виновником вашего законодательства?
Клиний. Бог, чужеземец, бог, говоря по правде. Все это у нас приспособлено к войне, и законодатель, по-моему, установил все, принимая в соображение именно войну. <…> Ибо то, что большинство людей называет миром, есть только имя, на деле же от природы существует вечная непримиримая война между всеми государствами.
Платон. «Законы»
Вместо введения.
Определение понятий
Истёкшие тысячелетия – это всегда хороший повод для подведения каких-то итогов. Уроки – вот, возможно, самое главное, что дарит нам уходящее время. Но эти уроки ещё нужно осмыслить…
Оглянемся в прошлое. Какие самые главные ценности мы сумели вынести из посланных им испытаний?
В этой работе речь пойдёт вовсе не о материальных благах. Несмотря на то, что погоня за материальным достатком составляла едва ли не главную цель всех устремлений человечества (во всяком случае именно к этому сводятся многие учения), одним из основных уроков истёкших столетий было то, что вовсе «не хлебом единым жив человек». Отдельные индивиды искали богатств – народы служили иному, ценности вневещественного ряда были для них куда более побудительным началом.
Думается, что стихии, имя которым «свобода» и «демократия» займут в ряду возможных перечислений едва ли не самые почётные места. Многие же согласятся и с тем, что именно они должны возглавить перечень основных обретений современной цивилизации.
Свобода и демократия, права человека, общечеловеческие ценности – вот заклинания, которые сегодня мы слышим повсюду. Но что, собственно, они значат?
Вот два определения, взятые из словарей, представленных на портале Русского гуманитарного интернет-университета.[1]
«СВОБОДА, ы, ж.
1. В философии: возможность проявления субъектом своей воли на основе осознания законов развития природы и общества. С. воли (философская категория, отражающая понятие свободы или предопределённости действий, поступков субъекта).
2. Отсутствие стеснений и ограничений, связывающих общественно-политическую жизнь и деятельность какого—н. класса, всего общества или его членов. С. совести (право исповедовать любую религию или не придерживаться никакого вероисповедания). С. слова. С. печати. С. личности (неприкосновенность личности, жилища, тайна переписки, телефонных и телеграфных сообщений, свобода совести). С. собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций. Борцы за свободу народа. Завоевать свободу.
3. Вообще – отсутствие каких—н. ограничений, стеснений в чём—н. Дать детям больше свободы.
4. Состояние того, кто не находится в заключении, в неволе. Выпустить на свободу.»
«ДЕМОКРАТИЯ – (от греч. demos – народ и kratos – власть) – власть народа, народовластие, т е. политическая форма, прежде всего форма государства, его политический режим, при котором народ или его большинство служит источником и носителем политической, государственной власти. Д. может проявляться как в государственных, так и в негосударственных, общественно-политических организационных формах (внутрипартийная Д., производственная Д. и др.), хотя наиболее распространено её понимание как государственной формы, формы политического режима в противоположность антидемократическим авторитаризму, тоталитаризму, диктатуре, деспотизму, фашизму и т. д. Важнейшими признаками Д. являются: гарантированное соблюдение прав и свобод человека и гражданина, включая свободы слова, собраний, организаций; социально-политический плюрализм; гласность; выборность вышестоящих органов на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права при тайном голосовании и их подотчётность народным массам; решение вопросов большинством голосов при внимательном учёте позиции меньшинства и т. д. По форме, способу своего осуществления Д. разделяется на непосредственную, когда сам народ без посредников выносит то или иное решение (референдум, прямое голосование; всенародное обсуждение и др.), и представительную, когда решение принимается через депутатов или иных народных представителей. Д. – важнейшее и универсальное политическое условие и средство оптимизации организации, функционирования и совершенствования общества и государства, свободного развития личности.»
В принципе, мало, что понятно, но интуитивно ясно, что оба эти понятия тесно связаны друг с другом, одно немыслимо без другого: демократия невозможна без свободы, свобода недостижима – и непостижима – вне демократии. Известно также и то, что оба они символизируют собой что-то доброе и человечное, что-то такое, чем может гордиться вся наша цивилизация.
Во имя свободы и демократии жертвовали не только благополучием и покоем, за них отдавали жизнь. Целые народы шли на самые страшные испытания ради их обретения. Так, может, и впрямь то, что стоит за ними – и есть самое величественное и прекрасное, что смог породить коллективный человеческий разум?
Но если бы в уроках прошлого всё было так просто…
Уже приведённые определения свидетельствуют о том, что свобода принципиально неотделима от постоянного силового воздействия (индивида ли, класса, государства…) на всё своё окружение. Ведь для окончательного её восторжествования необходимо решительное устранение (или хотя бы нейтрализация) всего того, что может служить связывающими «стеснениями и ограничениями». При этом в первую очередь силовое воздействие ориентируется на социальное окружение стремящегося к свободе человека, иначе говоря, на других – верующих во что-то иное – людей. Ведь в принципе не устранимые ограничения, накладываемые на нас объективными законами самой природы, в контексте свободы вообще не рассматриваются.
Не секрет, что под лозунгами свободы и демократии водили не только к добру и свету, ими обманывали и оглупляли, больше того – убивали; и, может быть, один из самых страшных, но вместе с тем и отрезвляющих уроков, который преподало нам время, состоит именно в том, что в мире идей вообще нет ничего, чем можно было бы безоглядно восторгаться. Идеи свободы и демократии служили не одному только просвещению народов, они были оружием, и, если так, то к ним вообще нельзя применять то, что нельзя применять к вооружению, а ведь в мире вооружений нет ничего прекрасного и величественного. Словом, не было бы большой ошибкой сказать, и то, что история народов никогда не знала более лживых и отвратительных лозунгов, чем эти. Но не будем морализировать.
Над сознанием современного человека господствует идея всеобщего исторического развития. Считается, что всемирная история – это путь закономерного восхождения человека от первобытной дикости к вершинам цивилизации и культуры. Этот путь обязаны пройти все народы, вот только одни идут по нему никуда не сворачивая, другие тысячелетиями блуждают по каким-то обочинам и грязным кюветам.
Уже одно только это обстоятельство невольно рождает мысль о том, что опередившие всех в большей мере причастны тайнам истории; а значит, даваемые ими оценки обладают куда большей прикосновенностью к истине, нежели любые суждения тех, кто остался позади. Между тем определения свободы и демократии – это определения, рождённые именно победителями, точка же зрения побеждённых, как правило, не принимается в расчёт даже ими самими. Однако уже само существование победителей и побеждённых решительно исключает даже абстрактную возможность единомыслия.
На самом деле понятия свободы и демократии рождают много вопросов; мы выделим те, которые кажутся нам главными:
1. Почему ни демократия, ни свобода неотделимы от войны?
2. Почему приверженность идеям демократии и свободы является критерием принадлежности к какой-то особой расе избранных народов?
3. Почему свобода проявляет себя как право последних выносить (не один только нравственный) вердикт и вершить суд над другими народами?
4. Почему институты свободных демократических государств и в первую очередь такие, как экономика, право и государственная мифология в международной сфере действуют как средства подавления слабых, как оружие ни на мгновение не прекращающейся войны за право диктовать свой закон и судить других?
Деление единой семьи народов на избранных (богами, прикосновенностью ли к исторической истине – неважно) и отверженных, «нецивилизованных», «варварских» племён, и война как единственно возможный способ разрешения конфликта между ними – материи, неотделимые все от тех же стихий демократии и свободы. Вот документ, рождённый ещё средневековым сознанием, в котором отражена именно эта нерасторжимая связь.
«Песнь о Роланде» («Chanson de Roland»), средневековая французская эпическая поэма. Её историческую основу составляют легенды о походах Карла Великого. Роланд – это маркграф Бретонской марки, который в 778 году командовал в испанском походе отрядом бретонцев и погиб в бою с басками в Ронсевальском ущелье, прикрывая отступление франков через Пиренеи. Правда, в поэме христиане (баски) заменены мусульманами (маврами), да и сами события оказываются несколько сдвинутыми во времени. В действительности здесь отражено мироощущение не столько эпохи Карла, франкского короля, впоследствии императора, сколько совсем другой поры (XI—XII веков), когда возродившийся союз европейских народов, впервые объединённых мечом, законом и государственной идеологией Рима, начинает осознавать, что именно его идеалы (и именно его интересы) должны господствовать едва ли не над всем миром. Напомним, что, наиболее ранняя и совершенная – Оксфордская – редакция эпоса была создана около 1170 года.
Гимн рыцарской отваге и чести, воспевание патриотизма – лишь видимая поверхность древнего литературного памятника; противостояние двух миров – добра и света, варварства и зла составляет подлинную суть поэмы. Два эти мира могут сосуществовать только на поле боя, одно лишь оружие может быть посредником между ними. Поэтому «Песнь о Роланде», кроме всего прочего, это ещё и предощущение Армагеддона, последнего и решительного боя, исход которого должен означать окончательное восторжествование ценностей «цивилизованного» мира над зловещим исчадием тьмы. Всмотримся в тех, кто противостоит этому миру.[2]
Словом, все разделилось на узкий круг избранных и тех, кто является вечным врагом этого мира, и только оружию надлежит утвердить последнюю справедливость в нём.
Конечно, такое заключение способно вызвать не только самые резкие возражения, но и прямое отторжение. Ведь им оскверняется едва ли не самое чистое и святое, чему веками приносились весьма и весьма обильные жертвы. Во всяком случае в европейской культурной традиции демократия и свобода – это своего рода «священные коровы», на которых нельзя даже бросить косой взгляд. Так уж устроено наше сознание, в нём всегда найдётся место для вещей, не подлежащих никакой критике. Впрочем, ему не чужды и противоположности, поэтому в круге обнимаемых им понятий всегда найдутся и такие, к которым неприменимы никакие положительные определения. Так, например, рабство и тирания, как говорят математики, уже «по определению» не могут содержать в себе ничего хорошего. Однако попробуем задаться вопросом, а, собственно, откуда берут своё начало эти представления? Где их истоки, ведь часто одно только обращение к ним позволяет прояснить многое в их содержании.
Оглянемся в прошлое. Какие самые главные ценности мы сумели вынести из посланных им испытаний?
В этой работе речь пойдёт вовсе не о материальных благах. Несмотря на то, что погоня за материальным достатком составляла едва ли не главную цель всех устремлений человечества (во всяком случае именно к этому сводятся многие учения), одним из основных уроков истёкших столетий было то, что вовсе «не хлебом единым жив человек». Отдельные индивиды искали богатств – народы служили иному, ценности вневещественного ряда были для них куда более побудительным началом.
Думается, что стихии, имя которым «свобода» и «демократия» займут в ряду возможных перечислений едва ли не самые почётные места. Многие же согласятся и с тем, что именно они должны возглавить перечень основных обретений современной цивилизации.
Свобода и демократия, права человека, общечеловеческие ценности – вот заклинания, которые сегодня мы слышим повсюду. Но что, собственно, они значат?
Вот два определения, взятые из словарей, представленных на портале Русского гуманитарного интернет-университета.[1]
«СВОБОДА, ы, ж.
1. В философии: возможность проявления субъектом своей воли на основе осознания законов развития природы и общества. С. воли (философская категория, отражающая понятие свободы или предопределённости действий, поступков субъекта).
2. Отсутствие стеснений и ограничений, связывающих общественно-политическую жизнь и деятельность какого—н. класса, всего общества или его членов. С. совести (право исповедовать любую религию или не придерживаться никакого вероисповедания). С. слова. С. печати. С. личности (неприкосновенность личности, жилища, тайна переписки, телефонных и телеграфных сообщений, свобода совести). С. собраний, митингов, уличных шествий и демонстраций. Борцы за свободу народа. Завоевать свободу.
3. Вообще – отсутствие каких—н. ограничений, стеснений в чём—н. Дать детям больше свободы.
4. Состояние того, кто не находится в заключении, в неволе. Выпустить на свободу.»
«ДЕМОКРАТИЯ – (от греч. demos – народ и kratos – власть) – власть народа, народовластие, т е. политическая форма, прежде всего форма государства, его политический режим, при котором народ или его большинство служит источником и носителем политической, государственной власти. Д. может проявляться как в государственных, так и в негосударственных, общественно-политических организационных формах (внутрипартийная Д., производственная Д. и др.), хотя наиболее распространено её понимание как государственной формы, формы политического режима в противоположность антидемократическим авторитаризму, тоталитаризму, диктатуре, деспотизму, фашизму и т. д. Важнейшими признаками Д. являются: гарантированное соблюдение прав и свобод человека и гражданина, включая свободы слова, собраний, организаций; социально-политический плюрализм; гласность; выборность вышестоящих органов на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права при тайном голосовании и их подотчётность народным массам; решение вопросов большинством голосов при внимательном учёте позиции меньшинства и т. д. По форме, способу своего осуществления Д. разделяется на непосредственную, когда сам народ без посредников выносит то или иное решение (референдум, прямое голосование; всенародное обсуждение и др.), и представительную, когда решение принимается через депутатов или иных народных представителей. Д. – важнейшее и универсальное политическое условие и средство оптимизации организации, функционирования и совершенствования общества и государства, свободного развития личности.»
В принципе, мало, что понятно, но интуитивно ясно, что оба эти понятия тесно связаны друг с другом, одно немыслимо без другого: демократия невозможна без свободы, свобода недостижима – и непостижима – вне демократии. Известно также и то, что оба они символизируют собой что-то доброе и человечное, что-то такое, чем может гордиться вся наша цивилизация.
Во имя свободы и демократии жертвовали не только благополучием и покоем, за них отдавали жизнь. Целые народы шли на самые страшные испытания ради их обретения. Так, может, и впрямь то, что стоит за ними – и есть самое величественное и прекрасное, что смог породить коллективный человеческий разум?
Но если бы в уроках прошлого всё было так просто…
Уже приведённые определения свидетельствуют о том, что свобода принципиально неотделима от постоянного силового воздействия (индивида ли, класса, государства…) на всё своё окружение. Ведь для окончательного её восторжествования необходимо решительное устранение (или хотя бы нейтрализация) всего того, что может служить связывающими «стеснениями и ограничениями». При этом в первую очередь силовое воздействие ориентируется на социальное окружение стремящегося к свободе человека, иначе говоря, на других – верующих во что-то иное – людей. Ведь в принципе не устранимые ограничения, накладываемые на нас объективными законами самой природы, в контексте свободы вообще не рассматриваются.
Не секрет, что под лозунгами свободы и демократии водили не только к добру и свету, ими обманывали и оглупляли, больше того – убивали; и, может быть, один из самых страшных, но вместе с тем и отрезвляющих уроков, который преподало нам время, состоит именно в том, что в мире идей вообще нет ничего, чем можно было бы безоглядно восторгаться. Идеи свободы и демократии служили не одному только просвещению народов, они были оружием, и, если так, то к ним вообще нельзя применять то, что нельзя применять к вооружению, а ведь в мире вооружений нет ничего прекрасного и величественного. Словом, не было бы большой ошибкой сказать, и то, что история народов никогда не знала более лживых и отвратительных лозунгов, чем эти. Но не будем морализировать.
Над сознанием современного человека господствует идея всеобщего исторического развития. Считается, что всемирная история – это путь закономерного восхождения человека от первобытной дикости к вершинам цивилизации и культуры. Этот путь обязаны пройти все народы, вот только одни идут по нему никуда не сворачивая, другие тысячелетиями блуждают по каким-то обочинам и грязным кюветам.
Уже одно только это обстоятельство невольно рождает мысль о том, что опередившие всех в большей мере причастны тайнам истории; а значит, даваемые ими оценки обладают куда большей прикосновенностью к истине, нежели любые суждения тех, кто остался позади. Между тем определения свободы и демократии – это определения, рождённые именно победителями, точка же зрения побеждённых, как правило, не принимается в расчёт даже ими самими. Однако уже само существование победителей и побеждённых решительно исключает даже абстрактную возможность единомыслия.
На самом деле понятия свободы и демократии рождают много вопросов; мы выделим те, которые кажутся нам главными:
1. Почему ни демократия, ни свобода неотделимы от войны?
2. Почему приверженность идеям демократии и свободы является критерием принадлежности к какой-то особой расе избранных народов?
3. Почему свобода проявляет себя как право последних выносить (не один только нравственный) вердикт и вершить суд над другими народами?
4. Почему институты свободных демократических государств и в первую очередь такие, как экономика, право и государственная мифология в международной сфере действуют как средства подавления слабых, как оружие ни на мгновение не прекращающейся войны за право диктовать свой закон и судить других?
Деление единой семьи народов на избранных (богами, прикосновенностью ли к исторической истине – неважно) и отверженных, «нецивилизованных», «варварских» племён, и война как единственно возможный способ разрешения конфликта между ними – материи, неотделимые все от тех же стихий демократии и свободы. Вот документ, рождённый ещё средневековым сознанием, в котором отражена именно эта нерасторжимая связь.
«Песнь о Роланде» («Chanson de Roland»), средневековая французская эпическая поэма. Её историческую основу составляют легенды о походах Карла Великого. Роланд – это маркграф Бретонской марки, который в 778 году командовал в испанском походе отрядом бретонцев и погиб в бою с басками в Ронсевальском ущелье, прикрывая отступление франков через Пиренеи. Правда, в поэме христиане (баски) заменены мусульманами (маврами), да и сами события оказываются несколько сдвинутыми во времени. В действительности здесь отражено мироощущение не столько эпохи Карла, франкского короля, впоследствии императора, сколько совсем другой поры (XI—XII веков), когда возродившийся союз европейских народов, впервые объединённых мечом, законом и государственной идеологией Рима, начинает осознавать, что именно его идеалы (и именно его интересы) должны господствовать едва ли не над всем миром. Напомним, что, наиболее ранняя и совершенная – Оксфордская – редакция эпоса была создана около 1170 года.
Гимн рыцарской отваге и чести, воспевание патриотизма – лишь видимая поверхность древнего литературного памятника; противостояние двух миров – добра и света, варварства и зла составляет подлинную суть поэмы. Два эти мира могут сосуществовать только на поле боя, одно лишь оружие может быть посредником между ними. Поэтому «Песнь о Роланде», кроме всего прочего, это ещё и предощущение Армагеддона, последнего и решительного боя, исход которого должен означать окончательное восторжествование ценностей «цивилизованного» мира над зловещим исчадием тьмы. Всмотримся в тех, кто противостоит этому миру.[2]
Легко видеть, что Карлу, а ещё вернее – созревшему для крестовых походов консолидированному наследнику Римской империи – противостоит в сущности весь окружающий мир (эпос не говорит о марсианах и тау-китайцах только потому, что эти племена просто неизвестны древнему сказителю). Кстати, о русах: как говорят комментаторы, в Венецианской рукописи на этом месте так и стоит Ros, то есть Русь. Все зло этого мира сосредоточилось здесь, на поле последней битвы, ополчилось против единственного светоча добра и справедливости, братства героев, заслонивших пути исчадию вселенской тьмы. Но эти герои вовсе не обескуражены соотношением сил; правда – за ними и, они рвутся в решительный бой, от которого до сих пор их удерживало только одно – отсутствие приказа.
Эмир спешит объехать ратный строй,
За ним наследник – ростом он высок.
А перс Торле и лютич Дапамор
Выводят рать из тридцати полков.
Людей в них столько, что и не сочтёшь —
В слабейшем тысяч пятьдесят бойцов.
Полк первый – ботентротцы на подбор.
Набрал эмир мейсинов во второй:
Люд это волосат, большеголов,
Щетиной весь, как кабаны, зарос.
Аой!
Нубийцев, русов в третий полк он свёл,
Боруссов и славян – в четвёртый полк.
Сорабы, сербы – пятый полк его.
Берут армян и мавров в полк шестой,
Иерихонских жителей в седьмой.
Из чёрных негров состоит восьмой.
Из курдов – полк девятый целиком.
В десятом – из Балиды злой народ.
Аой!
Возвысил голос Балиган седой,
Клянётся плотью Магомета он:
«Ума лишился, видно, Карл-король.
Коль рать его отважится на бой,
Заплатит нам за это он венцом».
За дестью полками – новых десять.
Набрали в первый мерзких хананеев,
Далёкого Валь-Фонта населенье.
В другой свели всех турок, персов – в третий,
В четвёртый – орды диких печенегов,
А в пятый – и аваров и сольтернцев,
В шестой – армян и угличей свирепых.
В седьмом отряде Самуила племя,
В восьмом с девятым – прусы и словенцы,
В десятом – люд из Оксианской степи,
Проклятый род, что в Господа не верит.
Не видел мир отъявленней злодеев.
Их кожа, как железо отвердела.
Им не нужны ни панцири, ни шлемы.
Жестоки и хитры они в сраженье.
Аой!
За десятью полками – десять новых.
Полк первый – исполинские мальпрозцы,
Второй – из гуннов, в третьем – венгров толпы.
В четвёртом люд Бальдизы отдалённой.
Полк пятый состоит из вальпенозцев,
Шестой – из эглей и бойцов Марозы,
Из ливов полк седьмой и атримонцев,
В трёх остальных – аргойльцы и кларбонцы
И, наконец, бородачи вальфрондцы,
Народ, который ненавистен Богу.
Полков там было тридцать ровным счётом.
Словом, все разделилось на узкий круг избранных и тех, кто является вечным врагом этого мира, и только оружию надлежит утвердить последнюю справедливость в нём.
Конечно, такое заключение способно вызвать не только самые резкие возражения, но и прямое отторжение. Ведь им оскверняется едва ли не самое чистое и святое, чему веками приносились весьма и весьма обильные жертвы. Во всяком случае в европейской культурной традиции демократия и свобода – это своего рода «священные коровы», на которых нельзя даже бросить косой взгляд. Так уж устроено наше сознание, в нём всегда найдётся место для вещей, не подлежащих никакой критике. Впрочем, ему не чужды и противоположности, поэтому в круге обнимаемых им понятий всегда найдутся и такие, к которым неприменимы никакие положительные определения. Так, например, рабство и тирания, как говорят математики, уже «по определению» не могут содержать в себе ничего хорошего. Однако попробуем задаться вопросом, а, собственно, откуда берут своё начало эти представления? Где их истоки, ведь часто одно только обращение к ним позволяет прояснить многое в их содержании.
ЧАСТЬ 1. ГРЕЧЕСКИЙ ПОЛИС
Глава 1. Истоки
Участие народа во власти; Восток—Запад. Формы государственного устройства. Демократия и тирания. Институт рабства. Свободные и рабы; количественные оценки. Спарта и Афины. Обеспечение покорности.
§ 1. Участие народа во власти; Восток—Запад
Есть некое неписаное правило: когда начала вещей сокрыты от нас, нужно обращаться к античной Греции. В конечном счёте всё в европейской культуре восходит именно к ней. Не будет ошибкой искать там и корни этих идей.
В самом деле, понятие демократии и представления о политических аспектах свободы (в целом последняя категория растворяет в себе слишком многое, чтобы быть доступной исчерпывающему определению даже в развёрнутом многотомном исследовании, поэтому ограничимся лишь этим – довольно узким – её измерением) восходят именно к первым античным республикам.
Кстати, здесь есть некоторая загадка. Считается, что Восток вообще не знал никаких форм участия народа в управлении государством. Ему была свойственна лишь монархическая форма правления, и к ней тяготела не только центральная власть, но и самосознание народных масс. Но вспомним одно весьма существенное обстоятельство, которое может быть прослежено на протяжении всей истории цивилизации.
Одной из аксиом монархического правления являлась мысль об абсолютной непогрешимости верховной власти. Собственно, это основа режима личного правления. Но далеко не единственная, ибо монархическая идея опиралась ещё и на глубокое убеждение самых широких масс в том, что за редкими исключениями окружавшие венценосца чиновники одержимы едва ли не всеми мыслимыми пороками и, разумеется, в любой момент готовы на прямую измену своему повелителю. Эта идеологема трогательно поддерживалась всеми владыками мира (не только Востока!) и пережила тысячелетия. В этом нет ничего удивительного – она и в самом деле крепила авторитет любого монарха. Никакое его волеизъявление не может быть упречным, все ошибки имеют своей причиной только его искажение (часто намеренное) корыстным окружением. Но если и в самом деле вся несправедливость этого мира обусловлена только корыстью и вероломством тех, кто толпится у ступеней трона, у народа появлялось – пусть и не подтверждённое никакими указами, но всё же суверенное – право на выражение своего протеста против вершимого этой камарильей. Хотя бы даже в форме самого смиренного челобития. Верный своему монарху, народ никогда не посягал на верховную власть (любой протест подданных всегда был направлен против извратившей волю государя несправедливости его назначенцев). Но это ничего не меняло, ибо здесь было прямое вмешательство в государственное управление. Впрочем, и верховной властью всегда соблюдались какие-то неписаные правила этой игры: ни один венценосец никогда не ставил протест в вину своему народу. Больше того, даже в прямых возмущениях масс, даже в самых «бессмысленных и беспощадных» бунтах верховная государственная власть никогда не обвиняла народ, – их причиной и ею всегда объявлялась преступная алчность и жестокость наместников и чиновничьего аппарата. Заметим, что и эта идеология, и основанная на ней практика шли на пользу центральной власти, ибо не только служили укреплению её авторитета, но и помогали в борьбе с центробежными тенденциями местных баронов. Выигрывал, кстати, и сам народ, ибо какие-то реформы всё же проводились.
Но (пусть даже неявное) признание права на протест – это и есть признание права народа на участие в государственном управлении. Этим правом пользовались во все времена, и пользовались довольно активно. Поэтому не случайно во многих (если вообще не во всех) национальных культурах стихия бунта всегда приобретала сочувственную окраску; разбойные вожаки восстаний (будь то Робин Гуд, Стенька Разин или какой-нибудь Зорро) становились народными героями, о которых слагались легенды. Но знаменательно и то, что, даже расправившись с зачинщиками протеста, центральная власть никогда не посягала ни на одну из подобных мифологем, и уже одно только это (а уж тем более то обстоятельство, что часто она шла на известные уступки) означало, что воля народа в конечном счёте никогда не сбрасывалась ею со счётов.
Правда, нам могут возразить: какое же это право, если подобное волеизъявление всегда подавляется властью, часто даже силой оружия. Но ведь и борцы за права человека обходились с оппозицией, даже если в ней состояло большинство населения (а мы ещё увидим, что на родине демократии, в античном полисе стоящий у власти «народ» представлял собой «подавляющее меньшинство» жителей) далеко не лучшим образом. Парадокс же в том, что все монархии мира, в том числе и самого деспотического типа, не отрицая право своих подданных на протест, чаще всего ограничивали карательные меры расправой с его вождями, – выступающая же от имени народа власть ставила вне закона уже саму попытку протеста. Поэтому «врагами народа» – со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая свирепое пресечение любых форм сочувствия их судьбе, – оказывались все участники возмущения.
Вот, например.
Двенадцатого ноября 1793 года Баррер выступил в Национальном Конвенте с предложением, касавшимся судьбы Лиона. Принятое в тот день решение кончалось словами, ставшими смертным приговором для целого города: «Лион боролся против свободы – Лиона больше нет». И вот подчиняясь декрету, начинается казнь: «…буря разражается по заранее намеченной программе 4 декабря, и её отголоски грозно раскатываются по всей Франции. Рано утром выводят из тюрьмы шестьдесят юношей, связанных по двое. Но их ведут не к гильотине, работающей «слишком медленно», по выражению Фуше, а на равнину Бротто, по ту сторону Роны. Две параллельные наспех вырытые канавы дают жертвам понять ожидающую их судьбу, а поставленные в десяти шагах от них пушки указывают на средство этой массовой бойни. Беззащитных людей собирают и связывают в кричащий, трепещущий, воющий, неистовствующий, тщетно сопротивляющийся клубок человеческого отчаяния. Звучит команда – и из смертельно близких пушечных жерл в трясущуюся от ужаса человеческую массу врывается разящий свинец. Этот первый выстрел не убивает всех обречённых, у некоторых только оторваны руки или ноги, у других разорваны внутренности, некоторые даже случайно уцелели. Но пока кровь широким струящимся потоком стекает в канавы, звучит новая команда, и теперь уже кавалеристы набрасываются с саблями и пистолетами на уцелевших, рубят и расстреливают дрожащее, стонущее, вопящее, беззащитное и не могущее бежать человеческое стадо, пока не замирает последний хрип. В награду за убийство палачам разрешается снять одежду и обувь с шестидесяти ещё тёплых трупов, прежде чем закопать их истерзанными и обнажёнными.
Это первый из знаменитых пушечных расстрелов Жозефа Фуше, будущего министра христианнейшего короля, и на следующий день он гордо хвастает в пламенной прокламации; «Народные представители останутся твёрдыми в исполнении доверенной им миссии, народ вложил в их руки громы своей мести, и они сохранят их, пока не будут уничтожены все враги свободы. У них хватит мужества спокойно шагать вдоль длиннейших рядов могил заговорщиков, чтобы, шагая через развалины, прийти к счастью нации и обновлению мира». И в тот же день это печальное «мужество» ещё раз подтверждается смертоносными пушками на равнине Бротто; на этот раз перед ними ещё большее стадо. Двести десять голов убойного скота выводят со связанными за спиной руками, и через несколько минут их укладывают картечь и залпы пехоты. Процедура остаётся той же, только на этот раз мясникам облегчают неприятную работу – их освобождают после столь утомительной резни от обязанностей могильщиков. Зачем этим негодяям могилы? Сняв окровавленные сапоги со сведённых судорогой ног, обнажённые, подчас ещё корчащиеся тела просто бросают в текучую могилу Роны.»
«…Мины должны ускорить дело разрушения… Жители грубо изгоняются из домов, и сотни безработных, женщины и мужчины, за несколько недель бессмысленно разрушительной работы превращают великолепные произведения архитектуры в груды мусора. Несчастный город наполнен воплями и стонами, треском выстрелов и грохотом рушащихся зданий; пока комитет de justice [правосудия] уничтожает людей, а комитет de demolition [разрушения] – дома, комитет des substances [имуществ] проводит беспощадную реквизицию съестных припасов, тканей и ценных вещей.
Каждый дом обыскивается от погреба до чердака в поисках скрывающихся людей и спрятанных драгоценностей; везде царит террор двоих – Фуше и Колло, незримых и недоступных, прячущихся в доме, оберегаемом стражей. Лучшие дворцы уже разрушены, тюрьмы хотя и пополняются заново, но всё же наполовину пусты, магазины очищены, и поля Бротто пропитались кровью тысяч казнённых…»[3]
Таким образом, участие народа в государственных делах не чуждо никакой цивилизации вообще. А значит, в поисках того, что именно отличает демократическую форму правления от монархической, а по большому счёту – и Восток от Запада, можно спорить лишь о форме изъявления народной воли, а вовсе не о том, в какой степени одному способность принять на себя ответственность за судьбы страны органична, а другому – вообще противоестественна.
Впрочем, и значимые для Запада формы народного самоуправления были отнюдь не чужды Востоку. Об этом как-то не принято говорить, но первые города-государства, в управлении которых активно участвовало собрание, появились вовсе не в древней Греции, но ещё в поселениях, возникших в Месопотамии пять тысяч лет назад. Зародыш демократических форм организации государственной власти можно найти и в «ограждённом (стенами) Уруке», где, кроме совета старейшин, функционировало народное собрание (правда, в точности неясно, кто его формировал). Так, известно, что ставший героем древнего эпоса полулегендарный правитель Гильгамеш, опираясь именно на него отказался подчиниться воле царя, этим же собранием он сам был провозглашён царём, выдержал осаду и нанёс поражение посланным против Урука войскам города Киша. Да и нам, русским, трудно представить, что древнее право избрания своих государей не имеет никакого отношения к участию народа во власти. Напомним, что и Рюрик, и первый Романов были призваны на царство именно народом. Впрочем, народ обладал и правом изгнания; не забудем, что будущий национальный герой и святой заступник князь Александр Невский с соблюдением всех юридических процедур того времени был изгнан с княжения. Кстати, и вечевой колокол Великого Новгорода – это не просто пустой звук, а символ народоправства. «Вече ведало всю область законодательства, все вопросы внешней политики и внутреннего устройства, а также суд по политическим и другим важнейшим преступлениям, соединённым с наиболее тяжкими наказаниями, лишением жизни или конфискацией имущества и изгнанием <…> Вече постановляло новые законы, приглашало князя или изгоняло его, выбирало и судило главных городских сановников, разбирало их споры с князем, решало вопрос о войне и мире и т. п.», – пишет российский историк В. О. Ключевский.
В самом деле, понятие демократии и представления о политических аспектах свободы (в целом последняя категория растворяет в себе слишком многое, чтобы быть доступной исчерпывающему определению даже в развёрнутом многотомном исследовании, поэтому ограничимся лишь этим – довольно узким – её измерением) восходят именно к первым античным республикам.
Кстати, здесь есть некоторая загадка. Считается, что Восток вообще не знал никаких форм участия народа в управлении государством. Ему была свойственна лишь монархическая форма правления, и к ней тяготела не только центральная власть, но и самосознание народных масс. Но вспомним одно весьма существенное обстоятельство, которое может быть прослежено на протяжении всей истории цивилизации.
Одной из аксиом монархического правления являлась мысль об абсолютной непогрешимости верховной власти. Собственно, это основа режима личного правления. Но далеко не единственная, ибо монархическая идея опиралась ещё и на глубокое убеждение самых широких масс в том, что за редкими исключениями окружавшие венценосца чиновники одержимы едва ли не всеми мыслимыми пороками и, разумеется, в любой момент готовы на прямую измену своему повелителю. Эта идеологема трогательно поддерживалась всеми владыками мира (не только Востока!) и пережила тысячелетия. В этом нет ничего удивительного – она и в самом деле крепила авторитет любого монарха. Никакое его волеизъявление не может быть упречным, все ошибки имеют своей причиной только его искажение (часто намеренное) корыстным окружением. Но если и в самом деле вся несправедливость этого мира обусловлена только корыстью и вероломством тех, кто толпится у ступеней трона, у народа появлялось – пусть и не подтверждённое никакими указами, но всё же суверенное – право на выражение своего протеста против вершимого этой камарильей. Хотя бы даже в форме самого смиренного челобития. Верный своему монарху, народ никогда не посягал на верховную власть (любой протест подданных всегда был направлен против извратившей волю государя несправедливости его назначенцев). Но это ничего не меняло, ибо здесь было прямое вмешательство в государственное управление. Впрочем, и верховной властью всегда соблюдались какие-то неписаные правила этой игры: ни один венценосец никогда не ставил протест в вину своему народу. Больше того, даже в прямых возмущениях масс, даже в самых «бессмысленных и беспощадных» бунтах верховная государственная власть никогда не обвиняла народ, – их причиной и ею всегда объявлялась преступная алчность и жестокость наместников и чиновничьего аппарата. Заметим, что и эта идеология, и основанная на ней практика шли на пользу центральной власти, ибо не только служили укреплению её авторитета, но и помогали в борьбе с центробежными тенденциями местных баронов. Выигрывал, кстати, и сам народ, ибо какие-то реформы всё же проводились.
Но (пусть даже неявное) признание права на протест – это и есть признание права народа на участие в государственном управлении. Этим правом пользовались во все времена, и пользовались довольно активно. Поэтому не случайно во многих (если вообще не во всех) национальных культурах стихия бунта всегда приобретала сочувственную окраску; разбойные вожаки восстаний (будь то Робин Гуд, Стенька Разин или какой-нибудь Зорро) становились народными героями, о которых слагались легенды. Но знаменательно и то, что, даже расправившись с зачинщиками протеста, центральная власть никогда не посягала ни на одну из подобных мифологем, и уже одно только это (а уж тем более то обстоятельство, что часто она шла на известные уступки) означало, что воля народа в конечном счёте никогда не сбрасывалась ею со счётов.
Правда, нам могут возразить: какое же это право, если подобное волеизъявление всегда подавляется властью, часто даже силой оружия. Но ведь и борцы за права человека обходились с оппозицией, даже если в ней состояло большинство населения (а мы ещё увидим, что на родине демократии, в античном полисе стоящий у власти «народ» представлял собой «подавляющее меньшинство» жителей) далеко не лучшим образом. Парадокс же в том, что все монархии мира, в том числе и самого деспотического типа, не отрицая право своих подданных на протест, чаще всего ограничивали карательные меры расправой с его вождями, – выступающая же от имени народа власть ставила вне закона уже саму попытку протеста. Поэтому «врагами народа» – со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая свирепое пресечение любых форм сочувствия их судьбе, – оказывались все участники возмущения.
Вот, например.
Двенадцатого ноября 1793 года Баррер выступил в Национальном Конвенте с предложением, касавшимся судьбы Лиона. Принятое в тот день решение кончалось словами, ставшими смертным приговором для целого города: «Лион боролся против свободы – Лиона больше нет». И вот подчиняясь декрету, начинается казнь: «…буря разражается по заранее намеченной программе 4 декабря, и её отголоски грозно раскатываются по всей Франции. Рано утром выводят из тюрьмы шестьдесят юношей, связанных по двое. Но их ведут не к гильотине, работающей «слишком медленно», по выражению Фуше, а на равнину Бротто, по ту сторону Роны. Две параллельные наспех вырытые канавы дают жертвам понять ожидающую их судьбу, а поставленные в десяти шагах от них пушки указывают на средство этой массовой бойни. Беззащитных людей собирают и связывают в кричащий, трепещущий, воющий, неистовствующий, тщетно сопротивляющийся клубок человеческого отчаяния. Звучит команда – и из смертельно близких пушечных жерл в трясущуюся от ужаса человеческую массу врывается разящий свинец. Этот первый выстрел не убивает всех обречённых, у некоторых только оторваны руки или ноги, у других разорваны внутренности, некоторые даже случайно уцелели. Но пока кровь широким струящимся потоком стекает в канавы, звучит новая команда, и теперь уже кавалеристы набрасываются с саблями и пистолетами на уцелевших, рубят и расстреливают дрожащее, стонущее, вопящее, беззащитное и не могущее бежать человеческое стадо, пока не замирает последний хрип. В награду за убийство палачам разрешается снять одежду и обувь с шестидесяти ещё тёплых трупов, прежде чем закопать их истерзанными и обнажёнными.
Это первый из знаменитых пушечных расстрелов Жозефа Фуше, будущего министра христианнейшего короля, и на следующий день он гордо хвастает в пламенной прокламации; «Народные представители останутся твёрдыми в исполнении доверенной им миссии, народ вложил в их руки громы своей мести, и они сохранят их, пока не будут уничтожены все враги свободы. У них хватит мужества спокойно шагать вдоль длиннейших рядов могил заговорщиков, чтобы, шагая через развалины, прийти к счастью нации и обновлению мира». И в тот же день это печальное «мужество» ещё раз подтверждается смертоносными пушками на равнине Бротто; на этот раз перед ними ещё большее стадо. Двести десять голов убойного скота выводят со связанными за спиной руками, и через несколько минут их укладывают картечь и залпы пехоты. Процедура остаётся той же, только на этот раз мясникам облегчают неприятную работу – их освобождают после столь утомительной резни от обязанностей могильщиков. Зачем этим негодяям могилы? Сняв окровавленные сапоги со сведённых судорогой ног, обнажённые, подчас ещё корчащиеся тела просто бросают в текучую могилу Роны.»
«…Мины должны ускорить дело разрушения… Жители грубо изгоняются из домов, и сотни безработных, женщины и мужчины, за несколько недель бессмысленно разрушительной работы превращают великолепные произведения архитектуры в груды мусора. Несчастный город наполнен воплями и стонами, треском выстрелов и грохотом рушащихся зданий; пока комитет de justice [правосудия] уничтожает людей, а комитет de demolition [разрушения] – дома, комитет des substances [имуществ] проводит беспощадную реквизицию съестных припасов, тканей и ценных вещей.
Каждый дом обыскивается от погреба до чердака в поисках скрывающихся людей и спрятанных драгоценностей; везде царит террор двоих – Фуше и Колло, незримых и недоступных, прячущихся в доме, оберегаемом стражей. Лучшие дворцы уже разрушены, тюрьмы хотя и пополняются заново, но всё же наполовину пусты, магазины очищены, и поля Бротто пропитались кровью тысяч казнённых…»[3]
Таким образом, участие народа в государственных делах не чуждо никакой цивилизации вообще. А значит, в поисках того, что именно отличает демократическую форму правления от монархической, а по большому счёту – и Восток от Запада, можно спорить лишь о форме изъявления народной воли, а вовсе не о том, в какой степени одному способность принять на себя ответственность за судьбы страны органична, а другому – вообще противоестественна.
Впрочем, и значимые для Запада формы народного самоуправления были отнюдь не чужды Востоку. Об этом как-то не принято говорить, но первые города-государства, в управлении которых активно участвовало собрание, появились вовсе не в древней Греции, но ещё в поселениях, возникших в Месопотамии пять тысяч лет назад. Зародыш демократических форм организации государственной власти можно найти и в «ограждённом (стенами) Уруке», где, кроме совета старейшин, функционировало народное собрание (правда, в точности неясно, кто его формировал). Так, известно, что ставший героем древнего эпоса полулегендарный правитель Гильгамеш, опираясь именно на него отказался подчиниться воле царя, этим же собранием он сам был провозглашён царём, выдержал осаду и нанёс поражение посланным против Урука войскам города Киша. Да и нам, русским, трудно представить, что древнее право избрания своих государей не имеет никакого отношения к участию народа во власти. Напомним, что и Рюрик, и первый Романов были призваны на царство именно народом. Впрочем, народ обладал и правом изгнания; не забудем, что будущий национальный герой и святой заступник князь Александр Невский с соблюдением всех юридических процедур того времени был изгнан с княжения. Кстати, и вечевой колокол Великого Новгорода – это не просто пустой звук, а символ народоправства. «Вече ведало всю область законодательства, все вопросы внешней политики и внутреннего устройства, а также суд по политическим и другим важнейшим преступлениям, соединённым с наиболее тяжкими наказаниями, лишением жизни или конфискацией имущества и изгнанием <…> Вече постановляло новые законы, приглашало князя или изгоняло его, выбирало и судило главных городских сановников, разбирало их споры с князем, решало вопрос о войне и мире и т. п.», – пишет российский историк В. О. Ключевский.