Эмар Густав. Тунеядцы Нового Моста

   Может быть, имя графини дю Люк мелькало порой в ее думах, но только мелькало; она знала, что Жанна так изолирована, так слабодушна, так неспособна принять какое бы то ни было решение, что даже мысль, чтобы подруга ее могла быть замешана в таком ужасном событии, не приходила ей в голову. С одной только личностью она имела отношения, и отношения тем более страшные, что они оставались в тайне. Но эта личность постоянно употребляла для переписки с ней посредника.
   Эта личность, которой одно имя приводило ее в содрогание, был епископ Люсонский. Она первая, может быть, угадала, каким кровавым и зловещим ореолом будет позднее окружено его имя. Посредник, им избранный, был отец Жозеф дю Трамблэ, поражавший неописуемым ужасом тех, с кем монах приходил в столкновение.
   Страшное подозрение кольнуло сердце графини Дианы и сжало его, как в железных тисках. Что, если отец Жозеф, утомленный вечными просьбами без очевидного результата, захочет отделаться от нее? Она была совершенно одна, без друзей, без родных, чтобы защитить или отыскать ее. Ее захватили на проезжей дороге, кто подумает потребовать у монаха отчета в ее таинственной смерти?
   Да, так должно оно быть; так оно и есть, без сомнения!
   Давно уже, пользуясь доверием агента будущего министра, она проникла в некоторые из страшных тайн его мрачной политики, тайн ужасных, смертельных, открыть которые значило бы погубить епископа Люсонской епархии.
   С ней хотели покончить, чтобы могила зажала ей рот! Таковы были мысли, блуждавшие в больном, возбужденном мозгу графини Дианы в ту минуту, когда дверь с шумом раскрылась, и она услыхала шаги нескольких человек, приближавшихся к ее жесткому ложу.
   Ей стало страшно; она думала, что это шли убийцы, и ждала последние минуты.
   Но она переломила себя и оставалась внешне спокойна. Веревка, которой были связаны ее ноги, немного распустилась; потом с нее сняли повязку; она открыла глаза.
   Около нее стояли двое мужчин: один держал факел, другой прилаживал веревки так, чтобы она могла двигаться без большого труда. Эти два человека были в масках. Диана с минуту смотрела на них с ужасом в душе.
   — Кто вы и что вам от меня надобно? — спросила она спокойным, нежным, как музыка, голосом.
   — Вставайте и идите! — глухо отвечал ей один из тюремщиков.
   Сопротивляться было бы нелепо; она это знала и покорилась.
   С помощью одного из двух незнакомцев графиня успела спуститься с постели и кое-как встать на ноги. От долгого лежания связанной кровь струилась по ее жилам медленно, и во всем теле она чувствовала какое-то онемение.
   Несмотря на нечеловеческие усилия держаться прямее, она пошатнулась, побледнела, как смерть, и непременно бы упала, если б один из двух тюремщиков не поддержал ее.
   — Мужайтесь, сударыня! — сказал он.
   При этих словах в ее сердце блеснул луч надежды. Через минуту она немного оправилась и с грустной улыбкой произнесла:
   — Идите, я пойду за вами.
   — Обопритесь на мою руку, — предложил незнакомец.
   — Благодарю вас, мой друг, — промолвила графиня, — мне кажется, что если мы пойдем не так скоро, так я найду в себе силы дойти одна за вами.
   Они вышли из комнаты.
   Минут через десять, пройдя по извилистым коридорам, проводники молодой девушки сделали ей знак остановиться.
   Один из них стукнул три раза в дверь рукояткой кинжала.
   После двух минут ожидания дверь без шума отворилась, и девушка вошла в залу.
   Вид этой комнаты поразил ее ужасом.
   Яркий огонь пылал в огромном камине; в конце большого стола три замаскированных человека в широких плащах и в шляпах, надвинутых на лоб, сидели каждый перед высоким железным подсвечником со свечами из желтого воска и смотрели на подходившую Диану сверкающим взором; у всех них под рукой лежало по паре больших заряженных пистолетов.
   В этой печальной картине было что-то леденившее сердце.
   Графиня почувствовала, что она невольно бледнеет.
   — Подайте стул мадмуазель Диане де Сент-Ирем, — приказал сухим тоном президент этого мрачного судилища, напоминавшего испанскую инквизицию.
   Один из людей, сопровождающих графиню, принес табурет, на который она скорее упала, чем села. Наступило молчание.
   — Приготовьтесь к ответу, — минуту спустя произнес президент.
   — По какому праву вы меня допрашиваете, и кто вы такие? — надменно спросила она.
   — По какому праву? — отвечал президент. — По праву силы. Кто мы такие? Ваши судьи.
   — Действительно, вы сильны сравнительно с молодой девушкой; ну, что же! Допрашивайте, я не буду вам отвечать.
   — Будете отвечать или умрете!
   — Так убейте меня сию же минуту, низкие трусы; у вас хватает смелости только на угрозы беспомощной женщине!
   — Нет, малютка, мы не убьем вас сейчас; мы морские разбойники, бывали далеко за морем и научились зверствам диких индейцев; умеем мучить людей долгими, страшными пытками, прежде чем смерть покончит их страдания.
   — Не рассчитывайте запугать меня этим, — объявила она — трепещущим голосом, — истощите все ваши зверства надо
   мной, я отвечать вам не буду.
   — Диана де Сент-Ирем, какой повод к ненависти подала вам графиня Жанна дю Люк?
   Ярко сверкнули глаза молодой девушки; она опустила голову, стиснула зубы и осталась безмолвной.
   — Берегитесь! — предупредил президент. Она как будто бы не слышала.
   — Вы не хотите отвечать? То же молчание.
   — Хорошо! Ваше упорство вас губит.
   Он сделал знак двум замаскированным людям, неподвижно стоящим поодаль.
   Те подошли и схватили Диану. Пока один держал ее, другой снимал с нее обувь; потом они подняли бедную девушку на руки, перенесли через комнату, положили на пол перед камином и стали держать в таком положении, что подошвы маленьких ног приходились у самого огня.
   Диана де Сент-Ирем была женщина. Она обладала тем нравственным мужеством, которым в известных случаях жизни отличаются женщины, но никогда не испытывала физической боли; она принадлежала к числу щеголих, которых лелеют и нежат. В ней положительно не было того нервного, того бессознательного мужества, которое порождается бедствиями, потому что она до сих пор не встречалась с несчастьями.
   Едва ощутив прикосновение первого, несколько острого жара от раскаленных добела угольев, она сделалась слабым созданием, каким была в сущности, и после напрасных попыток освободиться из рук своих мучителей горько зарыдала.
   — Будете отвечать? — по-прежнему невозмутимо повторил свой вопрос президент.
   — Да, да! — вскричала она раздирающим душу голосом. — Но избавьте меня от этих ужасных мучений.
   — Вы будете отвечать? Даете мне слово?
   — Клянусь! Только сжальтесь, сжальтесь, ради самого неба! О! Какое страдание!..
   Президент сделал знак.
   Те же двое людей подняли девушку и посадили на прежнее место.
   Как справедливый рассказчик, мы должны заверить читателя, что огонь не коснулся даже кожи ног графини Дианы, но испытания было достаточно, чтоб убедить ее, что она вполне находилась во власти неумолимых врагов, которые не отступят перед самыми страшными крайностями и добьются от нее желаемого признания.
   Чувствуя себя побежденной, она покорилась в надежде отомстить им впоследствии.
   — Какую причину к ненависти имели вы против графини Жанны дю Люк? — повторил президент, как будто бы ничего не произошло особенного.
   — Никакой, — отвечала она глухим голосом.
   — Однако вы ей изменили. Чем вы можете оправдать свое поведение?
   — Я люблю ее мужа.
   — Вы лжете. Вы никогда не любили графа дю Люка, а завидовали и до сих пор завидуете его бедной жене, которая спасла вас от нищеты, взяла к себе в дом и была вам сестрою и другом. Вы любили прежде и больше всего одну себя! Вы рассчитывали основать свое благосостояние на несчастье той, которой обязаны всем! Любовь ваша к графу одна ложь. Злоупотребляя самым низким образом его слабым характером, вы придумали гнусную клевету, чтоб убедить его в неверности Жанны, разъединили супругов и посредством измены стали любовницей графа. Не довольствуясь этим с целью сгубить человека, которому отдались, как последняя куртизанка, вы сделались шпионкой Армана Ришелье, получали жалованье, чтоб выдать ему все тайны несчастного графа, привести его к эшафоту и обогатиться его наследством. Правда ли это? Отвечайте, сударыня.
   — Да, — чуть внятно сказала она.
   — И этого мало; в минуту безумного упоения вы украли у этого человека, потерявшего разум в ваших бесстыдных объятиях, портрет его бедной жены, последнюю память погибшей любви, которую он носил, как святыню, у сердца.
   — О нет, нет! Этого я не делала! — пылко возразила Диана. — Я была бы чудовищем, если б действительно так поступила!
   — А! Наконец, вы сознаетесь, Диана де Сент-Ирем; да, вы чудовище, потому что вот этот медальон!
   Девушка опустила голову; холодный пот струился по ее лбу.
   — О Боже мой! — воскликнула она в отчаянии.
   — Комедия! Гнусная комедия! — произнес жестким голосом президент. — Потому что вы не верите в Бога, которого призываете!
   — О! — застонала она, закрывая лицо руками.
   — Да, говорю вам, не верите. Вы хуже зверя, который любит и защищает детенышей; вы чудовище; Диана де Сент-Ирем, если вы помните какую-нибудь молитву, так прочитайте ее, потому что ваш час приближается!
   — О, пощадите, пощадите! — вскричала она раздирающим душу голосом, падая на колени и с мольбой сложив руки.
   С минуту все было тихо, и эта минута показалась ей веком.
   Судьи совещались вполголоса, и она внимательно слушала, стараясь поймать хоть несколько слов из их разговора.
   — Может быть, вам есть еще средство спастись, — сказал мрачным голосом президент, когда совещание кончилось.
   — Говорите, о, говорите, какое это средство!
   — Ваш брат в нашей власти.
   — Мой брат! — воскликнула она, подняв сверкающий взор. — Этого никогда быть не может!
   — Вы сомневаетесь? — продолжал президент все также невозмутимо. — Хорошо! Пусть приведут сюда графа де Сент-Ирема.
   Дверь отворилась; граф вошел в комнату.
   — Жак! Мой Жак! — закричала она, увидев его.
   — Диана! А! Так это правда? — он бросился к сестре. Они упали друг другу в объятия и долго стояли, обнявшись.
   — Вы убедились, не так ли, Диана де Сент-Ирем, что участь вашего брата действительно в ваших руках? — спросил президент. — Вы любите только его, он отвечает вам тем же, так слушайте внимательно: вы обяжетесь повиноваться буквально, без возражений, без ропота, всем нашим приказаниям, какого бы они ни были рода. Ваш брат остается залогом в наших руках; его жизнь отвечает за ваше поведение; при малейшей тени измены он будет заколот кинжалом. Если исполните, каковы бы они ни были, приказания, которые будут вам отданы, так через двадцать четыре часа и вы, и граф получите свободу, и даже, — прибавил насмешливо президент, — мешок с двумя тысячами пистолей, который отец Жозеф дю Трамблэ вручил вам сегодня. Принимаете ли вы эти условия и обязуетесь ли их выполнять? Подумайте хорошенько, прежде чем отвечать окончательно. Нам ничего нет легче покончить с вами сию же минуту. О! Вы совершенно в наших руках, и у вас нет ни малейшей надежды на спасение, даже если б все войска королевства пришли освободить вас и стучали в двери этого дома.
   — Сестра!
   — Молчи, Жак, молчи, братец, это необходимо! Мы во власти самых заклятых врагов! — произнесла она отчаянным голосом.
   — О! Рано или поздно я отомщу за себя! Вы дорого мне заплатите, черные демоны, за все оскорбления, которые я вынес сегодня! — с глухим гневом проговорил молодой человек.
   — Не бойтесь, ваше сиятельство, вам доставят случай к возмездию, прежде чем вы его пожелаете. А вы, сударыня, отвечайте, принимаете ли эти условия?
   — А вы, — переспросила она, — исполните ли ваши обещания?
   — Исполним, насколько вы сдержите свои.
   — Хорошо! Я принимаю.
   — Поцелуйте вашу сестру, господин граф де Сент-Ирем, и помните, что если вы не выйдете отсюда целы и невредимы, значит, она изменила своим обязательствам. Тогда пусть падет ваша кровь на ее голову!
   — О! Никогда, никогда! — вне себя повторяла Диана, кидаясь в объятия брата. — Жак, мой возлюбленный Жак!
   — Повинуйся этим людям, моя бедная Диана, но я клянусь в свою очередь, что Господь пошлет мне день справедливого мщения!
   — Вам надо бы вспомнить не Бога, а дьявола, граф де Сент-Ирем, потому что он один может слушать ваши воззвания. Теперь ступайте и, так как вы притворяетесь верующим, помолитесь, чтоб ваша сестра сдержала свои обещания; идите!
   Брат и сестра еще раз простились, и молодой человек вышел из комнаты, гордо подняв голову.
   Президент сделал знак.
   Один из замаскированных открыл какую-то дверь, скрытую под обоями.
   — Сударыня, — произнес президент, — войдите в ту комнату. Вам очень к лицу одеваться мужчиной, вы там найдете костюм молодого пажа, который наденете; поторопитесь, через десять минут мы едем. Развяжите ее! — прибавил он, обращаясь к своим помощникам.
   Веревки были в минуту разрезаны; девушка вошла в соседнюю комнату, и дверь затворилась за нею.
   Не прошло десяти минут, как Диана явилась, несмотря на страшную бледность, со спокойным личиком.
   Она отступила в радостном изумлении, заметив, что судьи ее сняли маски, но сейчас же глубоко разочаровалась: она не узнавала ни одного из трех незнакомцев.
   — Сударыня, — сказал президент, или, по крайней мере, тот, кто до сих пор один разговаривал с ней, — мы уезжаем. Так как для нас очень важно, чтоб никто не узнал, где вы были все это время, вам завяжут глаза мокрым платком и отнесут вас до места, где находится лошадь, на которой вы последуете за нами.
   — Хорошо! — проговорила она, наклонив голову.
   Пять минут спустя авантюрист, Дубль-Эпе, Клер-де-Люнь и трое из Тунеядцев вышли из дома, уведя с собой Диану де Сент-Ирем с завязанными глазами.
   Было семь часов вечера.
   Ночь стояла темная, холодная; место было пустынное.
   Они добрались до большой дороги, миновали рысцой деревню Рюэль и поехали по Парижской дороге.
   В полумиле от деревни Ватан позволил Диане снять мокрый платок с глаз.
   Действительно, ему больше не было надобности опасаться нескромности девушки.
   В эту минуту позади небольшого отряда послышался быстрый галоп приближавшихся всадников.
   Капитан наклонился к Клер-де-Люню, шепнул ему несколько слов и, пропустив их вперед, остался один в арьергарде.
   Едва его спутники скрылись из глаз, как с ним поравнялся мчавшийся отряд.
   — Эй! — крикнул он. — Куда вы так мчитесь, товарищи? Два всадника остановили коней.
   — А, это вы, капитан! — отозвался один из них.
   — Должно быть, я, — подтвердил он шутливо, — но вы кто такие, позвольте спросить?
   — Мы вас узнали по голосу, капитан; мы едем из Сен-Жермена.
   — Так! В эту минуту все едут из Сен-Жермена, если вам больше мне нечего сказать, так отправляйтесь своей дорогой!
   — Нам было бы очень грустно, капитан, если бы мы не имели удовольствия возвратиться в Париж в вашем обществе, — сказал второй всадник.
   — Ага! Я вижу, что вы действительно меня узнаете, ребята; вам надо было сейчас объясниться; черт побери! Нам нельзя терять времени. Так вы…
   — Макромбиш и Бонкорбо, которых начальник посылал в Сен-Жермен.
   — Ну! Что же там делается?
   — Все на ногах, капитан; объездная команда и отряд войск коннетабля давно снуют по окрестностям, разделившись на группы. Одна из них едет вслед за нами, не больше как на ружейный выстрел.
   — Много их?
   — Шесть человек, капитан.
   — Пришпорим же коней, ребята!
   Они поехали дальше и минуту спустя присоединились к товарищам.
   Капитан со своим отрядом продолжал ехать шагом.
   Через некоторое время послышался топот коней по твердому грунту дороги.
   Капитан оставил себе четверых человек, отпустив остальных продолжать путь, и стал поперек дороги.
   Вскоре обрисовались во мраке длинные тени нескольких всадников.
   — Стой! Кто тут? — громко закричал капитан.
   — Отряд коннетабля. А вы кто такой?
   — Полицейский Парижского караула. Подъезжайте в порядке!
   Один из всадников отделился от группы и поехал навстречу Ватану, который со своей стороны сделал то же. Они поклонились друг другу.
   — Я шевалье де Летерель — представился первый.
   — Сержант коннетабля, — продолжил авантюрист, — это верно, милостивый государь, но кто же поручится мне, что вы не самовольно назвались так? Я капитан Ватан, помощник начальника дозора.
   — Мне это имя известно, милостивый государь, но вы позволите предложить и вам тот же вопрос, который вы мне предложили?
   — Мне нетрудно было бы доказать вам свое право, — отвечал капитан, — надо бы только огня для этого.
   — За этим дело не станет, милостивый государь, — проговорил сержант.
   Он вынул из-под плаща потайной фонарь, открыл горевшую свечу и повернул ее к капитану.
   Тот достал из кармана большой бумажник, вынул оттуда документ, развернул и подал сержанту, который со своей стороны сделал то же самое.
   — Извольте, милостивый государь, — произнесли они в один голос.
   — Служба прежде всего, сержант. Вы ничего не открыли?
   — Ничего, а вы, капитан?
   — Ни малейшего признака. В шесть часов вечера я получил приказание сесть на коня и наблюдать за дорогой от Сен-Жермена до деревни Рюэль; кажется, сегодня на этой дороге произошло какое-то похищение?
   — Действительно, капитан; предполагают, что тут замешана политика.
   — Судя по словам господина Дефонкти, так же думают и в Париже. Но, честное слово, так как мы встретились и вы тоже осмотрели дорогу по всем направлениям, я уже не пущусь дальше и возвращаюсь в Париж.
   — И я вернусь в Сен-Жермен; со мной купец, который был личным свидетелем похищения и первый поднял тревогу. Бедняга так напуган, что до сих пор не опомнится; вы бы должны, капитан, оказать снисхождение и проводить его до Парижа.
   — Охотно, сержант. Позовите, пожалуйста, бедного малого.
   — Эй! — закричал шевалье де Летерель. — Господин Барбошон, пожалуйте сюда!
   Купец подъехал на своем муле, полумертвый от страха.
   — Ну, — сказал сержант, — успокойтесь, почтенный господин Барбошон! Вот этот офицер соглашается проводить вас до вашего дома.
   — Господин офицер, конечно… совершенно напротив… тем более… моя бедная жена… я честный торговец… — бормотал в смущении купец.
   — Не обращайте внимания на его бессмыслицу; он не помнит, что говорит, так напуган. До свидания, капитан, я возвращаюсь в Сен-Жермен.
   — Прощайте, сержант, а я еду в Париж. Они расстались.
   Отряд коннетабля поехал крупной рысью.
   — Свяжите этого негодяя! — приказал Ватан своим людям.
   — Меня? Но… господин капитан, умоляю вас, я семейный человек! — с ужасом вскричал несчастный.
   — Ладно! Довольно этих гримас, бесчестный мерзавец! Меня не обманете; я знаю, что вы начальник злодеев, которые совершили сегодня гнусное похищение.
   — Я! — воскликнул бедняга с таким комическим изумлением, что оно возбудило бы смех, если б обстоятельства были не так серьезны.
   — Да, мы вас узнали; ваше дело в суде, и процесс скоро начнется. Вас непременно повесят. Ну, в дорогу! Ни крика, ни слова, а не то я всажу вам пулю в башку, как собаке, негодный разбойник!
   Бедный торговец хотел ответить, но не имел уже силы. Ужас парализовал в нем все человеческие способности, и он обратился в какую-то массу без мысли, без воли.
   На часах пробило девять, когда капитан и отряд его въезжали в городские ворота.
   Всадники на минуту остановились в жалком трактире, который был им хорошо знаком и где, они знали, им не грозила никакая опасность.
   Тут капитан, Клер-де-Люнь и Дубль-Эпе посоветовались между собой, и затем было написано два письма: одно Вата-ном, а другое — его крестником. Эти письма были сейчас же отправлены с двумя посланными. Двое Тунеядцев в то же время, оставив лошадей в конюшне трактира, взяли несчастного Барбошона, спустились с ним к реке, отвязали какую-то лодку, куда посадили купца, спрыгнули сами и уехали.
   Бедному торговцу, нескромность которого могла быть опасна, по крайней мере, в течение суток, назначено было оставаться заложником у Тунеядцев Нового моста и недалеко от его собственной лавки, где мадам Барбошон сокрушалась в ожидании мужа.
   Другие всадники, составлявшие часть экспедиции, рассыпались в разные стороны. Только трое начальников остались с Дианой де Сент-Ирем.
   Во всю дорогу девушка не говорила ни слова. Она ехала мрачная, безучастная, погруженная в свои думы, и машинально исполняла все приказания капитана.
   Войдя в трактир, она села поодаль, скрестила руки, опустила голову и все время не шевельнулась ни разу. Ее можно было принять за спящую, а между тем она больше чем бодрствовала: она выжидала удобного случая, как львица, попавшая в сети. Не зная еще, что ей готовили, она думала уже о мщении.
   Условясь относительно своих будущих действий, авантюристы поехали дальше, стараясь, чтоб графиня была постоянно между ними.
   Ватан и его спутники предпочли ехать берегом Сены.
   Достигнув Гревской площади, они сошли с лошадей, и Дубль-Эпе, взяв их за поводья, удалился в противоположную сторону.
   Капитан и Клер-де-Люнь с Дианой продолжали путешествие пешком.
   Дойдя до улицы Жоффруа-Лань, они снова остановились.
   По приказанию авантюриста графиня дала обвернуть себе плащом голову, после чего Клер-де-Люнь взял ее на руки, и они двинулись дальше.
   Переход был значительно трудным, и во время пути Ватан и его товарищ не раз останавливались, вероятно, для отдыха.
   Предосторожности так хорошо были приняты, что молодая девушка не умела определить ни протекшего времени, ни места, где находилась.
   Наконец после привала, продолжавшегося дольше прежних, голову Дианы освободили, а ее самое поставили на ноги.
   Она оглянулась вокруг и, увидав при слабом свете небольшого фонарика, что она в подземелье, не могла удержаться от испуганного движения.
   — Успокойтесь, — сказал ей Ватан, — вам не причинят никакого вреда, если вы сами не дадите к этому повода. Мы приехали и через несколько минут будем иметь возможность удостовериться в вашем повиновении.
   — Приказывайте, — проговорила она подавленным голосом. — Разве я не в ваших руках?
   — Идем! — повелел капитан.
   Они пошли по извилинам подземелья.

ГЛАВА XVII. Каким образом Диана де Сент-Ирем исполняет свое обещание

   Герцогиня де Роган с самого утра была в гостях у графини Жанны дю Люк.
   Время шло быстро для друзей детства в воспоминаниях о прошлом.
   Около половины десятого вечера, в ту минуту как герцогиня, приказав готовить карету, собиралась проститься с подругой, мэтр Ресту вошел, извиняясь, и подал своей госпоже небольшую записку, говоря, что в ней есть какое-то экстренное известие.
   Жанна взяла письмо, распечатала его и пробежала глазами.
   — Прости, дорогая Мари, — извинилась она, вставая, — мне надо отдать дворецкому кое-какие приказания.
   — О, не беспокойся, милая Жанна! — удержала ее госпожа де Роган. — Я уезжаю; мне пора домой; отец уже не живет в арсенале, и путь мой не близок.
   — Если ты меня любишь, Мари, — с жаром произнесла графиня, — так останься, хотя бы тебе пришлось переночевать у меня. Мне очень нужно твое присутствие.
   — Что такое случилось?
   — Все узнаешь, моя красавица! Это очень серьезное дело.
   — Если так, Жанна, я остаюсь. Иди, душа моя, распорядись, как нужно.
   Графиня, сделав дворецкому знак следовать за собой, вышла из комнаты.
   Ее отсутствие продолжалось недолго.
   Госпожа де Роган, любопытная, как все женщины, была сильно заинтригована таинственными поступками подруги.
   — Что же тут такое происходит? — спросила она. — Ты так бледна, взволнована! Не случилось ли с тобой чего-нибудь особенного или неприятного?
   — Может быть, первое, может быть, и второе, а может быть, и то и другое вместе, — отвечала она дрожащим голосом. — Прости, что я не могу ничего тебе сказать, но я и сама до сих пор ничего еще не знаю. Ко мне явилась одна личность, и неизвестно, что выйдет у меня из разговора с ней. Ты будешь невидимо присутствовать при нашем свидании, мне надо чувствовать возле себя такую преданную душу, как твоя, чтоб вынести волнение, которое уже и теперь леденит мне кровь.
   — Говори, Жанна, умоляю тебя, доверь мне твое горе!
   — И сама еще не знаю, радость это или горе, друг мой, — продолжала Жанна с печальной улыбкой. — Я в страшном смущении; предчувствие говорит мне, что тут совершится что-то важное, а что именно, говорю тебе, Мари, не знаю и даже не подозреваю.
   — Хорошо, Жанна, располагай мной, душа моя, как я бы располагала тобой в таких же обстоятельствах; что бы ни случилось, я буду здесь, подле тебя; будь же спокойна, моя дружба тебе не изменит.
   — Благодарю, Мари, благодарю, моя милая, дорогая Мари! Я меньшего от тебя и не ожидала.
   В эту минуту кто-то тихо, едва слышно постучал в перегородку, разделявшую комнату.
   Графиня выпрямилась, как будто прислушалась; глаза ее на минуту сверкнули и побледневшие губы как-то странно улыбнулись.
   — Вот они! Идем, Мари, — сказала она поспешно и увлекла герцогиню на другой конец комнаты.
   — Войди туда! — показала она, приподняв портьеру, — это моя молельня; никто не заподозрит твоего присутствия. Оставив дверь отворенной, ты услышишь все, что будет говориться. Иди, Мари, иди, умоляю тебя, нельзя терять ни минуты.