Бассомпьер, которому было едва сорок лет, не имел никакой серьезной неприязни к двору, так как три года перед этим был произведен в генерал-фельдцейхмейстеры5; но это был ветреный, опрометчивый человек, и присоединился он к протестантской партии, сам не зная, почему; может быть, потому, что все его старинные друзья принадлежали к ней; кроме того, ему, как он выражался, ненавистна была эта клика Каденетов, Брантов и Морна, этих нищих, которые пришли в Париж без сапог, лгали, уверяя, что они потомки Альберти Флорентийских, и за короткий срок составили себе при французском дворе состояние очень подозрительного свойства. Короче, Бассомпьер, не решаясь сознаться самому себе, завидовал герцогу Люиню, который пользовался при Людовике XIII такими же привилегиями, какими он обладал при покойном Генрихе IV, если еще не большими.
   Между тем разговор, прерванный приходом графа, возобновился с прежним жаром: спорили, высказывали каждый свое мнение и старались доказать его.
   Пробило полночь.
   В огромной зале разом все смолкло; все обернулись к герцогу Делафорсу, видимо ожидая, что он скажет.
   Выйдя в середину и сделав общий поклон, старик начал так:
   — Единоверцы и друзья! Теперь уже слишком поздно ждать нашего благородного вождя и друга, герцога де Рогана. Вероятно, ему не удалось проехать в город, или, вернее, благоразумие не допустило его показаться в Париже сегодня вечером. Во всяком случае, мы, наверное, вскоре получим от него какое-нибудь известие; по-моему, однако, его невольное отсутствие, так много значащее для высоких интересов, которые мы обязаны охранять, не должно останавливать нас от обсуждения мер, необходимых для укрепления религии и государства в критических обстоятельствах, в которых мы очутились поневоле.
   Все отвечали единодушным согласием.
   — Руководите спорами, герцог, — воскликнул Бассомпьер, — вы одни способны уладить дело.
   — Господа, это и ваше мнение? — спросил герцог.
   — Да, да, говорите, герцог Делафорс! — отвечал за всех один из присутствующих. — Вы осторожны и ловки; в отсутствие герцога де Рогана вы одни можете хорошо повести дело.
   — Тем более, — прибавил другой, — что принц Конде, который мог бы, кроме вас, иметь право на первенство между нами, уже три года сидит в Бастилии.
   — Мы надеемся, что через несколько дней он будет освобожден, — сказал герцог.
   — Тем хуже! — заметил барон де Круасси. — Монсеньор де Конде известен пером, а не шпагой. Нам в настоящее время нужен не такой человек.
   Все рассмеялись.
   — Настоящее положение дел действительно очень серьезно, господа, — продолжал герцог Делафорс. — Наши враги сильно восстанавливают против нас короля; ходят слухи о кое-каких указах, готовящихся втихомолку. Королева-мать охладевает к нашим интересам и готова оставить нас.
   — Говорят, готовится вторая Варфоломеевская ночь, — поспешно вставил де Круасси.
   — Ну, вы слишком уж далеко заходите! — воскликнул Бассомпьер. — Это смахивает на клевету.
   — Тише, Бассомпьер, — мягко остановил его герцог Делафорс, — барон де Круасси правду говорит; у меня есть в руках доказательства этого гнусного заговора. К счастью, теперь не тысяча пятьсот семьдесят второй год, Екатерины Медичи нет больше на свете.
   — Да, — с видимой неприязнью произнес граф д'Орваль, очень уважаемый всеми протестантами и особо близкий друг герцога де Рогана, — да, но Мария Медичи царствует, а она тоже флорентийка.
   Эти слова, сказанные мрачным тоном, произвели впечатление на всех.
   — Да, — подтвердил Малозон, — несмотря на смерть Кончини, итальянская политика все еще существует.
   — Что делать? — прошептали некоторые.
   — Как знать! Может быть, герцог де Роган тайно арестован по приказанию двора? — предположил граф де Леран.
   — Не посмеют! — горячо возразил герцог Делафорс.
   — Люинь все смеет, — изрек граф д'Орваль.
   В эту минуту вошел секретарь герцога Паризо и, подойдя прямо к нему, тихо обмолвился с ним несколькими словами. Паризо был его дальний родственник и вполне ему предан.
   — Господа, — объявил Делафорс, обращаясь к гостям, с любопытством ждавшим, когда кончится этот секретный разговор. — Паризо принес нам известие от герцога де Рогана.
   — Он приехал? — громко спросил граф д'Орваль.
   — Нет, он в нескольких милях отсюда и прислал к нам надежного человека.
   — Было б лучше, если бы он приехал сам — промолвил де Круасси.
   — Тут не его вина; но вы хорошо знаете его посланного: это мессир де Лектур.
   — Его молочный брат?
   — Да.
   — В таком случае, господа, мы можем вполне довериться известию; де Лектура все мы знаем как честного человека.
   — Преданного герцогу, — прибавил барон де Сент-Ромм.
   — Пусть войдет! Пусть войдет! — закричали все. Паризо ушел и через минуту вернулся с де Лектуром. Де Лектур был весь в грязи и в пыли, но очень важно поклонился, держа в одной руке шляпу, а другую положил на рукоятку рапиры.
   — Очень рад вас видеть, мессир де Лектур, — приветливо встретил его герцог, — тем более что вы принесли нам известие от герцога де Рогана, отсутствие которого очень чувствительно сегодня, когда мы обсуждаем самые важные вопросы веры.
   — Господа, — сообщил де Лектур, — герцог де Роган остановился почти у парижских ворот вследствие обстоятельств, рассказывать о которых было бы слишком долго; кроме того, они будут для вас и малоинтересны. Скажу только, что он в безопасности и готов служить вам.
   — Больше он ничего не поручал сказать?
   — Напротив, герцог, он дал мне очень подробные словесные инструкции.
   — Говорите.
   В зале все стихло; все обступили де Лектура.
   — Господа, — начал он, — герцог де Роган мчался во весь дух в Париж, чтоб переговорить с вами о мерах для предотвращения несчастий, которые грозят нам вследствие беспрестанных измен господина де Люиня. Король, или, вернее, его фаворит, несмотря на данное слово, лишил беарнцев их привилегий. Мессир де Фава остается при дворе; хотя у нас нет против него улик, но мы подозреваем его в двойной игре; господин де Люинь посылал с особыми поручениями к герцогу Неверскому, шевалье дю Меню и графу Суассону; они явились ко двору, и он устроил соглашение между кардиналом Гизом и герцогом Неверским; измена комендантов крепостей в Пуату, частью в Гиени и Нижнем Лангедоке почти несомненна; присутствие герцога Лесдильера при дворе утверждает Дофине за королем, Дюплесси-Морнэ лишили командования Сомюром; наконец, герцог де Люинь назначен коннетаблем, хотя еще негласно.
   — Но ведь это означает войну! — вскричал граф д'Орваль.
   — Гибель религии! — прозвучало несколько голосов.
   — И то, и другое, господа, — подтвердил де Лектур.
   — Как смотрит на это герцог де Роган?
   — Он говорит, что надо начать войну и спасти веру!
   — Да! Война! Война! — с энтузиазмом закричали все.
   — Война, конечно, господа, — сказал граф дю Люк, — потому что при настоящем положении дела она, к несчастью, неизбежна; но если б мне позволили выразить свое мнение…
   — Говорите, говорите, граф! — раздалось со всех сторон.
   — Я думаю, господа, — поклонившись, приступил он к изложению собственного мнения, — что нашему решению надо дать основательный предлог, который доказал бы, что за нами право, расположил бы к нам не только тайно сочувствующих, но и всех честных людей государства; одним словом, чтобы нам пришлось принять эту войну братьев с братьями как необходимость, а не самим объявлять ее.
   Его очень внимательно слушали.
   Все посмотрели затем на де Лектура. Он улыбался.
   — Граф, — обратился он к дю Люку, — монсеньор де Роган совершенно одинакового мнения с вами, и вот, что он советует сделать: трое депутатов, выбранных из участников собрания, должны отправиться к королеве и почтительно заявить ей о притеснениях, которым подвергаются ежедневно реформаты, заверить в своих верноподданнических чувствах к королю, но просить, чтоб ее величество дала гарантии, которые избавили бы их в будущем от новых притеснений и обвинений в измене.
   — Какие же это гарантии? — спросил граф.
   — Полное исполнение Нантского эдикта в том смысле, в котором он был издан покойным королем Генрихом Четвертого тринадцатого апреля 1598 года6.
   Все согласились; выбрано было пять депутатов вместо трех, чтобы отправиться к королеве. Это были: герцог Делафорс, граф д'Орваль, де Лектур, граф дю Люк и барон де Круасси. Они условились идти на другой же день, в двенадцать часов пополудни.
   Так и сделали.
   Но Мария Медичи, догадываясь, с чем явились к ней депутаты, отказалась, хотя очень любезно, принять их и назначила аудиенцию через три дня.

ГЛАВА V. Как капитан Ватан приехал в Париж и как его отлично приняли в гостинице, где он остановился

   Вернемся к капитану Ватану.
   Оставив посреди дороги озадаченного графа дю Люка, он во весь опор помчался в город и проехал воротами Сен-Виктор.
   Капитан очень воинственно сидел на своем Таборе, покручивая усы и напевая какую-то казарменную песенку, от которой покраснел бы любой солдат.
   Он знал Париж вдоль и поперек и направился прямо к Тиктонской улице, к гостинице, над дверьми которой красовалась вывеска, покачиваясь и скрипя на железном пруте. На зеленом фоне этой громадной вывески изображалось какое-то диковинное красное животное с грозно торчащим посреди лба рогом, на котором было нанизано множество жареных пулярок. Внизу стояла надпись-ребус яркими буквами в четыре дюйма величины: A la Chere lie Corne.7
   Капитан поглядел на вывеску, потом на ярко освещенные окна гостиницы, из которой неслись всевозможные вакхические напевы.
   — Вот раскричались-то! — проговорил он про себя, закрутив кверху усы, что делал всегда, когда был в веселом расположении духа. — Эй! — крикнул он. — Кто-нибудь!
   Выбежал толстый, краснощекий, улыбающийся малый.
   — Пожалуйте, господин! — пригласил он, взяв лошадь капитана под уздцы.
   — От него так и пышет здоровьем, — подумал Ватан и громко спросил: — А что, разве в гостинице «Единорог» уже другой хозяин?
   — Никак нет, а я уже десять лет служу здесь.
   — А! Называйте меня капитаном, друг мой, — снисходительно сказал Ватан. — Как вас зовут?
   — Бонифаций, к вашим услугам.
   — Так хозяин этой гостиницы по-прежнему…
   — Мэтр Грипнар и его жена, капитан, — отвечал с низким поклоном слуга.
   — Его жену зовут Фаншета?
   — Да, капитан.
   — Превосходно!
   Капитан величественно сошел с лошади.
   — Бонифаций, друг мой, — обратился он к слуге, — поставь мою лошадь сейчас же в конюшню, задал ей побольше овса и подложи целую груду соломы под ноги. Слышишь?
   — Слушаю, капитан; мигом все сделаю. Капитан вошел в гостиницу.
   Огромная зала гостиницы «Единорог» представляла преприятный вид, особенно для усталого, проголодавшегося путешественника. В глубине ее, перед пылавшим огнем огромного очага жарилось на четырех вертелах множество дичи, мяса, кур, и жир с таким аппетитным треском падал на большой противень, стоявший под ними, что слюнки текли…
   Справа и слева шли полки с темной глиняной посудой и блестящими медными кастрюлями и котелками. Около дюжины столов, занимавших отдельную часть комнаты, было занято более или менее упившимися посетителями.
   У полок с правой стороны, за прилавком, заставленным всевозможными бутылками, рюмками и стаканами, стояла свежая, красивая бабенка лет сорока, в кокетливо надетом чепчике, с пышным бюстом, лукаво смотревшими из-под бархатных ресниц глазами, ослепительно белыми зубами и пунцовым ротиком. Много привлекала сюда народу такая хозяйка!
   Четверо гарсонов, очень похожих на Бонифация, хлопотливо бегали вокруг столов, подавая вино.
   У очага наблюдал за жареньем толстяк, но из всей его фигуры видна была одна спина. Все это было освещено, кроме огня очага, лампами в три рожка, висевшими на потолке.
   Капитан вошел, звеня шпорами, волоча за собой рапиру и не обращая внимания на сердито посматривавших на него посетителей.
   Остановившись у прилавка, он снял шляпу и любезно поклонился хозяйке.
   — Здравствуйте, Фаншета, дитя мое! — приветствовал он ее. — Как поживали в продолжении пятнадцати—двадцати лет, что мы с вами не виделись?
   Женщина вздрогнула, точно увидав привидение, внимательно посмотрела минуты с три на странного посетителя, потом вдруг подняла руки к небу и, бросившись, как сумасшедшая, в объятия капитана, стала обнимать и целовать его, плача и смеясь.
   — Возможно ли! — воскликнула она. — Вы! Это вы!
   — Должно быть, милое дитя, — произнес он, отвечая ей скромными ласками, — постарел, переменился я немножко, но в душе все тот же.
   — Я бы вас из тысячи узнала, ей-Богу, вы совсем не настолько переменились, как говорите!
   — Полно льстить, душечка, — отвечал он, смеясь. — А Грипнар?
   — Вот он! — она указала на толстяка перед очагом, не шевельнувшегося даже посмотреть, что случилось.
   Между тем посетителям, большая часть которых была завсегдатаями трактира, стало досадно, что такая осторожная с ними хозяйка с восторгом бросилась на шею этому верзиле, которого они никогда не видали; сначала они точно онемели от удивления, но потом начали грозно перешептываться и наконец дали полную волю своему бешенству.
   Человек пять, похрабрее, встали, осторожно оставаясь за столом, как за валом, и стали громко кричать, посылая капитану далеко не лестные эпитеты.
   Сначала капитан не обратил внимания на шум, но наконец заметил, что крики относились к нему, холодно обернулся, смерил глазами противников и улыбнулся своей обычной насмешливой улыбкой.
   — Это что значит, дурачье? — вскричал он голосом, который сразу покрыл крики. — Не окатили ли вас вдруг святой водой, что вы так взволновались и так страшно гримасничаете? Черт побери, господа! Не угодно ли вам немножко утихнуть, или мне придется взять на себя труд образумить вас?
   Великолепная речь капитана произвела совершенно не то действие, которого он ожидал. Крики перешли в рев; пьяницы вскочили и, вооружившись жбанами, кружками, тарелками, собирались броситься на общего врага. Однако в последнюю минуту они вдруг приостановились и как будто советовались между собой взглядами.
   Короче сказать, их пугала длинная рапира капитана, хотя он еще и не вынимал ее из ножен.
   — Ventre de biche, господа! — сказал капитан, нимало не волнуясь. — Порядочные вы неучи, надо вам сказать! Так разве нынче принимают приезжих в добром городе Париже?! Так как вам угодно, чтоб я вас проучил, — не беспокойтесь, я беру это на себя, и вы долго сохраните об этом уроке трогательное воспоминание!
   Говоря таким образом, капитан схватил своими длинными, мохнатыми руками — с баранью лопатку шириной каждая — ближайший к прилавку стол, поднял его, как перышко, хотя он был очень тяжел, и сразу опрокинул на своих противников со всеми блюдами и жбанами, которые на нем стояли.
   Пьяницы, испуганные такой неслыханной силой, бросились бежать, толкая друг друга и вереща от боли. А капитан покатывался со смеху.
   Хозяйка гостиницы между тем, зная плутов, предвидела исход ссоры, и, как благоразумная женщина, бросилась к мужу.
   — Эй, мэтр Грипнар! — закричала она, теребя его за рукав. — Да оставьте на минуту вертела и оглянитесь. Неужели вы позволите, чтоб у вас в доме убивали ваших старинных друзей?
   — А? Что такое, душа моя? — вскричал толстяк, точно спросонок.
   — Да вы поглядите! — продолжала жена.
   Грипнар обернулся. И надо отдать ему справедливость, не успел он признать капитана, как вся его апатия разом исчезла, уступив место сильнейшему гневу.
   Красное лицо сделалось зеленым, глаза засверкали, как раскаленные уголья. Схватив огромный ухват, он бросился на своих посетителей, крича во все горло:
   — Сюда, Бонифаций, Маглуар, Ларио, Пато! Сюда! Долой этих негодяев!
   Прислуга сбежалась на зов хозяина и, вооружившись чем попало, храбро поддержала его.
   Битва мигом кончилась за неимением воинов, так как противники Грипнара и его гарсонов благоразумно искали спасения в бегстве.
   В зале остались только капитан, севший на скамейку, потому что не в состоянии был держаться на ногах от смеха, да человек шесть мирных буржуа, не принимавших участия в битве.
   Когда все утихло, а гарсоны привели в порядок комнату, мэтр Грипнар положил на место ухват, отер лоб, снял бумажный колпак и почтительно поклонился капитану.
   — Простите за такую встречу, дорогой покровитель, — сказал он, — эти шалопаи теперь проучены, как заслужили, и больше не повторят проделки, будьте уверены; они ведь больше шумливы, чем злы.
   — Я это заметил, хозяин, — отвечал, продолжая смеяться, капитан.
   — Вы, надеюсь, не сердитесь на них?
   — Я? Нисколько, хозяин.
   — И отлично. А теперь позвольте надеяться, что вы удостоите остановиться в моей гостинице?
   — Я только что приехал в Париж и явился прямо к вам, мэтр Грипнар, поэтому прошу у вас ночлега и ужина. Вы не смотрите, что я одет слегка небрежно; мой кошелек тем не менее хорошо снабжен.
   — Я отведу вам лучшую комнату, подам лучшее вино и лучшие блюда.
   — С условием, чтоб о деньгах не было и помину, капитан, — прибавила трактирщица.
   — Мадам Фаншета Грипнар, моя супруга, удачно дополнила мою мысль, — сказал толстяк, с довольным видом потирая подбородок.
   — Если так, друзья мои, — произнес капитан, вставая и оправляя портупею, — от души благодарю вас и прощайте!
   — Вы уходите? — с беспокойством спросила Фаншета.
   — Сию минуту, милое дитя.
   — Отчего же? — удивился мэтр Грипнар.
   — Оттого что не имею обыкновения останавливаться в гостиницах даром; каждый живет своим ремеслом.
   — Те-те-те! — воскликнул Грипнар. — Все это так, если б вы не были нашим кумом, крестным отцом нашего ребенка, пренегодного мальчишки, надо заметить.
   — В своего крестного, — заметил, смеясь, капитан.
   — Правда, правда! То есть, нет! — спохватился мэтр Грипнар. — Что это я болтаю! Язык замололся, не обращайте на это внимания, капитан. Я хотел сказать, что мы всем вам обязаны, и все, что имеем, — ваше.
   — Благодарю вас, мэтр Грипнар, от души благодарю, и прощайте!
   — Э! Да вы все-таки уходите?
   — Конечно!
   Фаншета подмигнула мужу и встала у двери.
   — Ну хорошо, капитан! Если уж вы непременно хотите, чтоб мы относились к вам, как к чужому, так платите, как всякий посетитель, но не обижайте, уходя в другую гостиницу, где вам будет не так удобно.
   — Где о вас не позаботятся так, как вы этого заслуживаете! — прибавил Грипнар. — С упрямцами ведь ничего не поделаешь; ну, пусть будет по-вашему!
   — Отлично, друзья мои! Теперь поужинаем, parbleu! Я умираю с голоду; за ужином потолкуем.
   — И разопьем бутылочку анжуйского, от которого вам все будет казаться в розовом свете.
   — Четыре их разопьем, мэтр Грипнар!
   — Сколько хотите, капитан! — отвечал, радостно потирая руки, хозяин гостиницы.
   Через четверть часа они втроем сидели за столом, уставленным множеством всевозможных блюд. Последние посетители ушли, и мэтр Грипнар запер дверь, чтобы быть свободнее.
   Капитан так здорово ел, что никому бы и в голову не пришло, что он уже плотно перекусил в Аблоне.
   — Ну, скажите-ка, — спросил капитан, утолив аппетит, — каким образом вы очутились в Париже, когда у вас двадцать лет тому назад так хорошо шли дела на Гурдонской дороге?
   — В этом виноваты вы, капитан, — сказала Фаншета.
   — Положительно! — воскликнул Грипнар. — Жена, по своему обыкновению, отлично сказала.
   — Я вас не понимаю.
   — Объясни это, пожалуйста, капитану, Фаншета, дитя мое, — величественно распорядился Грипнар.
   — Да вы ведь такой щепетильный, капитан, я, право, не смею.
   — Смейте, смейте, милая Фаншета! — засмеялся капитан, залпом осушив стакан вина. — Даю вам полное разрешение!
   — О, в таком случае я решаюсь! Вы помните, конечно, что, согласившись крестить нашего ребенка…
   — Которого я назвал Жаном-Стефаном, если не ошибаюсь?
   — Да, да; вы дали нам десять тысяч ливров на его воспитание, как говорили.
   — Может быть, Фаншета, но это в сторону! Ваше здоровье, кум!
   — Ваше здоровье, капитан! А как вы находите наше анжуйское?
   — Чудесное! Так приятно щекотать горло! Дальше, Фаншета!
   — Эти десять тысяч и еще две, которые вы прибавили после, помогли нам обзавестись кое-каким хозяйством, — продолжала она. — Прошло три или четыре года; начался мятеж Истребителей.
   — Да, да, — подтвердил капитан, нахмурив брови и отвернувшись, чтоб скрыть бледность, вдруг разлившуюся по его лицу.
   — Помните, как вы раз ночью неожиданно явились к нам в гостиницу?
   — Меня преследовали со всех сторон; моя голова была оценена; я так хорошо это помню, точно сегодня все случилось, — мрачно отвечал он. — Полиция гналась за мной по пятам; я едва успел спрятаться в шкаф и пролежал там целую ночь под грудой белья и платья, между тем как эти дураки обыскивали весь дом от амбара до погреба.
   — Тогда…
   — Дайте мне договорить, Фаншета, — перебил он с лихорадочные оживлением. — Я не часто роюсь в своих воспоминаниях; сегодня мне отрадно припомнить то, что уже так давно прошло. Только через два дня полицейские, выжидавшие меня поблизости от гостиницы, думая, что мне удалось бежать, наконец ушли. Тогда ваш муж дал мне платье, лошадь и непременно сам захотел быть моим проводником в горах; целых пять дней мы шли такими тропинками, по которым и зверь неохотно решится пройти; нам удалось наконец добраться до границы, но мэтр Грипнар только тогда простился со мной, когда уверился, что я в полной безопасности. Я вам обязан жизнью, мои добрые, мои милые друзья. О, поверьте мне, такие вещи сладко вспомнить! И, что бы ни случилось, они никогда не забываются.
   Капитан с таким искренним чувством, так трогательно произнес эти слова, что у мужа и жены навернулись на глазах сладкие слезы. Но наш герой никогда не поддавался умилению; он живо налил себе еще стакан вина, выпил и сказал, смеясь:
   — Но все это мне нисколько не объясняет, почему вы очутились здесь?
   — Оттого что вы о себе всегда забываете, капитан, — проговорила Фаншета.
   — Правда, parbleu! Ну, так и не станем об этом больше говорить!
   — Нет, извините, если я начала, так и кончу.
   — Эге, кум! Да и ваша жена, кажется, тоже из упрямых, правда?
   — Не вам ее в этом упрекать, капитан.
   — Так, так, кум! Правда ваша; кончайте, Фаншета!
   — С вашего позволения, — улыбнулась она. — Вы не забыли, а нарочно оставили в своей комнате очень тяжелый чемодан…
   Капитан, желая скрыть смущение, выбивал ножом какой-то небывалый марш.
   — Знаю, знаю… — нетерпеливо проворчал он.
   — На нем лежала сложенная вчетверо бумага, — с намерением продолжала Фаншета, — на которой было написано: «Этот чемодан и все, что в нем есть, отдается мною в полное распоряжение куму моему Грипнару и его жене; они могут делать с этим, что хотят». Я открыла чемодан и нашла там завернутые в простое платье тридцать тысяч ливров золотом…
   — Тридцать тысяч ливров, да, капитан, — подтвердил мэтр Грипнар, кивнув головой.
   — Э, да знаю! Что же дальше?
   — Ну, а дальше, — рассказывала Фаншета, — край наш разорился, вас больше не было… вас, нашего друга и покровителя. Мы чувствовали себя грустными, несчастливыми; муж продал дом. «Если нам суждено когда-нибудь опять с ним свидеться, — сказал он мне, — так только разве в Париже». — «Поедем в Париж», — отвечала я. Вот как мы очутились на Тиктонской улице — по вашей вине, капитан, — прибавила она с улыбкой.
   — Пардон, кум! Она Настояла на своем: досказала все до конца.
   — Чего Богу угодно, капитан…
   — Того и человек должен желать?
   — Да.
   — Выпьем, кум!
   — Выпьем, капитан! Они чокнулись.

ГЛАВА VI. Где капитан Ватан начинает обнаруживать себя

   В продолжение нескольких минут разговор, по-видимому, совершенно отклонился от направления, которое ему дали сначала; друзья ели, пили, смеялись ини о чем другом не думали. Это был антракт между двумя большими пьесами. Мэтр Грипнар совершенно неумышленно навел на прежнее незначительным, по-видимому, вопросом, который неожиданно задал капитану.
   — Какими же судьбами, — спросил он, — считая нас в Гурдоне, вы, приехав в Париж, прямо остановились у нашей гостиницы, на Тиктонской улице? Ведь оттуда сюда далеко!
   — Правда, кум, — согласился капитан с притворным равнодушием, — однако же не так далеко, как вы полагаете.
   — Но я ведь проехал эту дорогу, — уверенно произнес Грипнар.
   — Не спорю, только вы не понимаете меня, и я вам сейчас объясню. Приехав во Францию месяц тому назад, я, как лисица, горюющая по своей норе, прежде всего отправился в нашу милую провинцию.