Страница:
— Понимаю это.
— Да не мешайте же ему говорить, мэтр Грипнар, — сказала с заметным нетерпением Фаншета.
— Прежде всего, — продолжал капитан, — я пошел в вашу гостиницу и справился о вас. Толстяк-хозяин указал, как вас найти. В одном отношении только он не мог удовлетворить мое любопытство.
— В каком же?
— А! Это уж было чисто одно любопытство, и совершенно бескорыстное, — проговорил капитан, небрежно играя ножом, хотя лицо его было бледно, как полотно.
— Не сомневаюсь, капитан; я знаю, вы не из тех, которые любят вмешиваться в чужие дела.
— Это правда, — тем же развязным тоном подтвердил капитан, — но согласитесь, что, двадцать лет не бывав на родине, хочется узнать не только о друзьях, но и о простых знакомых.
— Конечно, конечно. Так вы справлялись о друзьях и знакомых у нашего преемника?
— Именно!
— И он ничего не мог рассказать вам?
— Ничего.
— Значит, он действительно ничего не знал, капитан, потому что вообще-то он болтун, впрочем, многие ведь умерли, а другие уехали совсем с той стороны.
— Странно.
— А между тем это так, капитан; вот я, например: я ведь простой, незначительный человек, но все мои гурдонские посетители, кроме тех, конечно, которые умерли, и до сих пор бывают у меня почти каждый день.
— Ба! Вы шутите?
— Нисколько. По нашей улице живет множество банщиков и цирюльников, к которым почти каждое утро и каждый вечер приходят придворные господа, утонченные, как их здесь называют; это у них место сходок. Но сначала они всегда заходят ко мне напиться чего-нибудь; пришли бы часом раньше, так застали бы кучу знакомых, по имени только, конечно, потому что это ведь уже все сыновья тех, которых вы могли знать раньше.
— А! — произнес капитан, чтобы сказать что-нибудь.
В продолжение этого незначительного, по-видимому, разговора Фаншета не спускала глаз с капитана, с трудом скрывая тревогу.
— Сегодня здесь были де Сурди, де Ланжак, — невозмутимо продолжал хозяин, — и еще двое-трое, да вот и еще один есть, которого вы, наверное, помните.
— Кто же это?
— Граф дю Люк.
— А!.. Граф дю Люк!.. — повторил, сверкнув глазами, капитан. — Действительно припоминаю… Смутно. Так он был здесь сегодня вечером?
— Нет, нет. Черт возьми! Какой вы скорый, капитан! Граф дю Люк ревностный гугенот, diantre!8 Он никогда не принимает участия в этих пустяках.
— Так отчего же вы его назвали?
— Оттого что граф дю Люк при каждом из своих редких приездов в Париж всегда делает мне честь остановиться у меня в гостинице, где ему отведена особая комната.
— А! Этот, по крайней мере, остался верен нашей бедной, доброй провинции, кум.
— Ошибаетесь, капитан; он первый уехал оттуда, женившись, и живет теперь с женой, которую боготворит, в своем замке, в нескольких лье от Парижа.
— Те-те-те! Так граф женат!
— Как же! И на прелестной женщине, как говорят, конечно, потому что ее никто никогда не видал; и ревнив, говорят, как черт.
— А! Так она хорошенькая!
— Прелестная; но об этой свадьбе ходят странные слухи, чтоб не сказать больше, и никто не знает тут ничего верного.
— А вы, кум, знаете? — спросил капитан таким странным голосом, что Грипнар посмотрел на него с недоумением, не зная, продолжать ему или замолчать.
Капитан выпил большой стакан вина, вероятно нечаянно, и прибавил с натянутой улыбкой:
— Расскажите-ка нам об этом, кум; это, должно быть, интересно!
— Еще бы! Представьте себе…
Но в эту минуту он увидел, что жена делает ему отчаянные знаки, и сразу остановился.
— Ну, говорите же, я слушаю, — обратился к нему капитан.
— Ей-Богу, позабыл все эти подробности, капитан! — отвечал он самым простодушным тоном. — Меня ведь это мало интересовало.
— Жаль, — сказал авантюрист, — а я бы не прочь послушать.
— Да вот спросите жену, она ведь почти выросла в доме дю Люков и знает все до ниточки.
Толстяк глубоко вздохнул, точно у него гора с плеч свалилась, и залпом осушил стакан.
— Правда, добрая Фаншета? Вы все знаете?
— Знаю, капитан; это очень грустная история, только вряд ли она вас заинтересует.
— Отчего же вы так думаете?
— Оттого, — проговорила Фаншета с ударением на каждом слове, — что вы тут ровно ни при чем.
— Конечно, — согласился он, невольно опуская глаза под ее пристальным взглядом, — но когда-то я был в довольно близких отношениях с этой семьей и не могу оставаться равнодушным к тому, что ее касается.
— История эта не длинная; сам граф дю Люк ничего тут не знает. Это, собственно, слухи, просто злые толки, и преглупые, если их разобрать хорошенько, так что верить им положительно нельзя.
— Фаншета, к чему столько оговорок в таком простом деле, которое, вы сами знаете, нисколько меня не интересует? — с горькой насмешкой в голосе произнес капитан.
Фаншету это задело за живое. Она как-то особенно взглянула на капитана и сейчас же сообщила:
— Граф Оливье дю Люк женился чуть больше трех лет тому назад на мадмуазель Жанне де Фаржи.
— Дочери графа де Фаржи, капитана конвоя его величества, покойного короля Генриха Четвертого, — холодно добавил капитан.
— Да, — несколько нетерпеливо подтвердила Фаншета, — но хроника, или как хотите назовите этот лживый слух, говорит, что Жанна де Фаржи, внучка маркиза де Кевра…
— Бывшего губернатора Лимузена; это всем известно, — заявил капитан, небрежно играя ножом.
— Но не всем известно, — грустно продолжала Фаншета, — что Луиза де Кевр, ее мать, до замужества была невестой одного провинциального дворянина, Стефана де Монбрена. Вы помните это имя, капитан?
— Смутно, — признался он, прямо глядя ей в лицо, точно показывая, что не боится ее слов, — гугенот, вероятно?
— Да, гугенот; это-то и погубило его и ее, бедняжку.
— Вы говорите загадками, милая Фаншета.
— Неужели? — насмешливо переспросила она. — Так выслушайте до конца.
— Говорите!
Женщина пристально посмотрела на него исподлобья, тихонько вздохнула, отерла дрожавшую на реснице слезу и энергично продолжала:
— Маркиз де Кевр принял католическую веру в одно время с Генрихом Четвертым и требовал того же от молодого человека, прежде нежели он сделается его зятем; тот отказался; свадьба расстроилась; маркиз сделался неумолимым врагом графа де Монбрена, которого между тем почти воспитал. Давнишняя, глубокая дружба превратилась в страшную ненависть. Видите, я все рассказываю?
— Да, все, что говорит хроника, — иронично заметил капитан.
— Конечно. Грянуло восстание Истребителей; Стефан де Монбрен сделался их вождем с единственной целью отомстить маркизу.
— О, это уже гнусная ложь! — вскричал капитан, стукнув кулаком по столу.
— Может быть, капитан, но не забудьте, что я ведь только повторяю слухи.
— Да, да! — машинально согласился он. — Продолжайте, Фаншета.
— Не лучше ли не говорить больше? — необычно мягко сказала она.
Капитан посмотрел на нее со странным выражением.
— Нет, Фаншета, — возразил он, сделав умоляющий жест, — я хочу, я должен все выслушать! Лучше мне знать, до какой степени злобы может дойти человеческая глупость.
— Извольте, если вы этого требуете.
— Я не требую, а прошу, Фаншета.
— Хорошо! Так хроника прибавляет, что графу Монбрену, неизвестно, каким образом, удалось похитить несчастную дочь маркиза де Кевра, и, когда она от него освободилась, она была возвращена отцу…
— Ну, дальше! Что же вы остановились? — воскликнул он прерывающимся от тяжелого внутреннего волнения голосом. — Ведь я говорю вам, что все хочу знать!
— Похититель Луизы де Кевр хладнокровно, подло обесчестил ее. Она носила под сердцем доказательство этого ужасного злодейства, совершенного титулованным дворянином, который, несмотря на то что низко упал в общем мнении, сохранил, однако, в глазах всех репутацию хотя очень вспыльчивого, необузданного человека, но честного и великодушного.
Капитан, опустив голову на руки, несколько минут неподвижно сидел, подавленный, казалось, горем, которого не мог или не хотел показать. Когда он поднял голову, лицо его было бледно, как мертвое, и глаза какие-то рассеянные.
— Как же, Фаншета, — насмешливо произнес он, стараясь улыбнуться, — вы говорите, что эта молодая женщина была обесчещена? Ведь граф де Фаржи женился на ней?
— Да, — жестко подтвердила трактирщица, — потому что по неизреченной благости Божьей рядом с преступником
всегда найдется и человек доброй души. Мадмуазель де Кевр благородно призналась во всем графу де Фаржи, и он все-таки женился на ней, во-первых, чтоб не отравлять последних минут умиравшего от раны маркиза, а во-вторых, потому, что его благородной душе было невыносимо видеть такое незаслуженное несчастье.
Он скрыл страшную тайну, любил и воспитал ребенка обольстителя, как свое родное дитя; это была девочка; он выдал ее замуж за графа дю Люка и, умирая, завещал ей все свое состояние. Вот, капитан, — горько прибавила она, — история, которую вы заставили меня вам рассказать.
Наступило долгое, грустное молчание.
Грипнар и его жена значительно переглянулись.
Капитан был бледнее смерти. Глаза сердито бегали, бесцельно оглядываясь вокруг; на лбу выступили капли пота; рука судорожно сжимала ручку ножа.
— Да, — произнес он наконец, — граф де Фаржи был достойным уважения человеком. Дочь его не знает о своем происхождении?
— Кто бы ей об этом сказал? — поспешила ответить Фаншета. — Мать ее умерла от стыда и горя, дав ей жизнь; а граф слишком любил ее, чтоб довести до отчаяния таким открытием.
— Все это прекрасно! Бог сжалился над матерью, так как она была не виновата; но разве отец не имеет права ждать любви от своего ребенка?
— Какой отец? — холодно спросила Фаншета.
— Да этот Стефан, граф де Монбрен?
— Ведь вы знаете, капитан, что недостаточно произвести на свет несчастное, беспомощное дитя, чтоб называться его отцом; заботы о ребенке, жертвы, которые приносятся для того, чтоб воспитать и устроить его, наконец отцовские права, которые можно громко заявить перед всеми, вот что составляет звание отца. У мадам дю Люк был только один настоящий отец — граф де Фаржи.
— Но если бы вдруг явился тот, другой и, справедливо или несправедливо, заявил о правах, которые он за собой предполагает?
— Он не только сделал бы дурное дело, — отвечала Фаншета, — но даже подлость, преступление.
— Преступление? — вскричал капитан, приподнявшись и сверкнув глазами на мужественную женщину.
— Конечно, — спокойно подтвердила она, — и вы, я уверена, разделите мое мнение.
— Не думаю, — глухо прошептал капитан, снова опускаясь на стул.
— Да, он совершил бы преступление, — повторила Фаншета, — потому что из эгоизма — не скажу, из алчности — навсегда разбил бы счастье двух существ, которые ему ничем не обязаны, совершенно чужды, свято любят друг друга и в свою очередь имеют детей, которых подобное открытие если б не погубило, так сделало бы несчастными. Впрочем, этого и быть не может, не станем же об этом говорить!
— А! — угрожающим тоном сказал капитан. — Отчего же так, Фаншета?
— Оттого, капитан, — медленно и холодно проговорила она, прямо глядя ему в лицо, — что граф де Монбрен, которого мы с мужем хорошо знали и очень любили, был честный, мужественный человек и благородный господин; в минуту заблуждения он мог совершить преступление, но неспособен был бы на такое гадкое, низкое дело, о котором вы говорите. — Кроме того… он умер.
— Умер! — воскликнул капитан.
— Он должен быть умершим! — холодно заключила Фаншета, продолжая пристально глядеть на своего гостя.
Капитан опустил голову, несколько раз провел рукой по лбу и, схватив стоявший перед ним полный стакан вина, залпом выпил его.
Муж и жена все с большей тревогой глядели на него.
Авантюрист поставил стакан на стол и заставил себя улыбнуться.
— Вы правы, мои добрые друзья, — объявил он по-прежнему твердым, слегка насмешливым голосом, — граф де Монбрен умер, умер! Его никогда больше не увидят; так будет лучше для всех; пусть же графиня дю Люк живет спокойно! Они молоды, любят друг друга, будущее кажется им ясным, безоблачным; они заслуживают счастья! Э-э, parbleu! — прибавил он, смеясь. — Не я им могу помешать. Давайте говорить о чем-нибудь повеселее; тема всегда найдется, черт подери!
Опять звонко зачокались стаканы, быстро наполняясь и осушаясь, и как будто бы померкшая веселость снова расцвела на лицах друзей.
— Капитан, — обратился к нему Грипнар, — так как мы опять развеселились, позвольте мне предложить вам один вопрос.
— Сколько угодно, кум.
— Хорошо! Представьте себе, что меня страшно мучает любопытство.
— Любопытство есть только желание поучаться.
— Так, так, капитан. Вот и мой вопрос так и вертится у меня на языке с той самой минуты, как я вас увидел, но я никак не могу решиться предложить его вам.
— Ба! Что же вы такое хотите знать?
— Вы ведь извините меня, капитан?
— Говорите, говорите.
— Видите ли, у же двадцать лет мы с вами не встречались…
— И вы бы не прочь узнать, что со мной за это время было? Так, что ли, любопытный толстяк? — перебил его, смеясь, капитан.
— Именно…
— Отчего ж; извольте! Рассказ мой будет, впрочем, не длинен. Вы ведь знаете, кум, что благодаря Богу в последние лет сорок везде в Европе нет-нет, да и дерутся. Поэтому авантюристу, как я, нетрудно было шпагой добыть себе порядочное положение. По совести могу сказать, что служил многим европейским государям, бился по очереди под начальством многих генералов. Три месяца тому назад я участвовал в знаменитой битве при Белой Горе, которую некоторые называют Пражской битвой и которую Фридрих Пятый проиграл после страшной резни с Католической лигой9. Недели две тому назад только я оставил службу в войске короля Богемского, чтоб стать под знамя Лиги. Славно я заручился и деньгами, и драгоценностями! Двадцать лет я переносил и голод, и холод, и жажду; был в плену, ранен, на волоске от виселицы и топора. Наконец меня стала утомлять такая жизнь; я был богат, аэто главное; меня потянуло на родину, и я отправился во Францию. Германию я проехал, останавливаясь очень немного, так, кое-где, когда в голову приходило; торопиться мне было некуда; все, кого я любил, кроме вас, умерли или разбрелись в разные стороны. Прежде всего я стал разыскивать вас; никто в нашей стороне не узнал меня, имя Ватана было всем совершенно незнакомо. Может быть, я мог бы присоединить к нему и другое, но не знаю, почему удержался; и хорошо сделал, как вижу; теперь этого имени никогда больше не услышат, пока я жив. Узнав, что вы в Париже, я отправился сюда, и теперь перед вами. Все это очень просто, как видите.
— Да, да, капитан, очень просто; тем более что вы не вдавались много в подробности, — согласился, смеясь, владелец «Единорога».
— Что делать, кум! Все рассказы о войне на один лад; это всегда описания осад, битв и т. п.; вам бы наскучили такие вещи. Кроме того, и поздно уже, но, прежде чем пожелаю вам спокойной ночи, не могу ли узнать, что мой крестник? Он ведь уже настоящий мужчина, я думаю?
— Как же! Ему уже за двадцать три года; не мне дурно говорить о сыне; он ушел от нас, мы его редко видим, вы, вероятно, встретите его на Новом мосту или где-нибудь в другом месте и лучше сами составите себе о нем мнение.
— Пожалуй, вы и правы, кум. Ну, прощайте же, спокойной ночи!
— Я вас провожу в вашу комнату, — сказала хозяйка, взяв свечу, и пошла впереди капитана.
Поднявшись на второй этаж, она ввела его в небольшую чистенькую комнату, кокетливо убранную, с альковом и уборной.
— Parbleu! Да здесь великолепно! — с восхищением вскричал капитан. — Благодарю вас, дружок мой Фаншета. Кстати, если увидите графа дю Люка, не говорите ему обо мне.
— А! Да вы его разве знаете?
— Немного. Я встретился с ним первый раз сегодня вечером.
— Он разве в Париже?
— Очень вероятно.
— Но ваша встреча?..
— Успокойтесь, дружок Фаншета, — заверил ее капитан, поцеловав в обе розовые щеки, — все обошлось отлично. Я даже, кажется, отчасти спас ему жизнь.
Взяв из рук озадаченной трактирщицы свечу, он, смеясь, запер дверь.
ГЛАВА VII. История Нового моста
ГЛАВА VIII. Шут дает представление с факелами
— Да не мешайте же ему говорить, мэтр Грипнар, — сказала с заметным нетерпением Фаншета.
— Прежде всего, — продолжал капитан, — я пошел в вашу гостиницу и справился о вас. Толстяк-хозяин указал, как вас найти. В одном отношении только он не мог удовлетворить мое любопытство.
— В каком же?
— А! Это уж было чисто одно любопытство, и совершенно бескорыстное, — проговорил капитан, небрежно играя ножом, хотя лицо его было бледно, как полотно.
— Не сомневаюсь, капитан; я знаю, вы не из тех, которые любят вмешиваться в чужие дела.
— Это правда, — тем же развязным тоном подтвердил капитан, — но согласитесь, что, двадцать лет не бывав на родине, хочется узнать не только о друзьях, но и о простых знакомых.
— Конечно, конечно. Так вы справлялись о друзьях и знакомых у нашего преемника?
— Именно!
— И он ничего не мог рассказать вам?
— Ничего.
— Значит, он действительно ничего не знал, капитан, потому что вообще-то он болтун, впрочем, многие ведь умерли, а другие уехали совсем с той стороны.
— Странно.
— А между тем это так, капитан; вот я, например: я ведь простой, незначительный человек, но все мои гурдонские посетители, кроме тех, конечно, которые умерли, и до сих пор бывают у меня почти каждый день.
— Ба! Вы шутите?
— Нисколько. По нашей улице живет множество банщиков и цирюльников, к которым почти каждое утро и каждый вечер приходят придворные господа, утонченные, как их здесь называют; это у них место сходок. Но сначала они всегда заходят ко мне напиться чего-нибудь; пришли бы часом раньше, так застали бы кучу знакомых, по имени только, конечно, потому что это ведь уже все сыновья тех, которых вы могли знать раньше.
— А! — произнес капитан, чтобы сказать что-нибудь.
В продолжение этого незначительного, по-видимому, разговора Фаншета не спускала глаз с капитана, с трудом скрывая тревогу.
— Сегодня здесь были де Сурди, де Ланжак, — невозмутимо продолжал хозяин, — и еще двое-трое, да вот и еще один есть, которого вы, наверное, помните.
— Кто же это?
— Граф дю Люк.
— А!.. Граф дю Люк!.. — повторил, сверкнув глазами, капитан. — Действительно припоминаю… Смутно. Так он был здесь сегодня вечером?
— Нет, нет. Черт возьми! Какой вы скорый, капитан! Граф дю Люк ревностный гугенот, diantre!8 Он никогда не принимает участия в этих пустяках.
— Так отчего же вы его назвали?
— Оттого что граф дю Люк при каждом из своих редких приездов в Париж всегда делает мне честь остановиться у меня в гостинице, где ему отведена особая комната.
— А! Этот, по крайней мере, остался верен нашей бедной, доброй провинции, кум.
— Ошибаетесь, капитан; он первый уехал оттуда, женившись, и живет теперь с женой, которую боготворит, в своем замке, в нескольких лье от Парижа.
— Те-те-те! Так граф женат!
— Как же! И на прелестной женщине, как говорят, конечно, потому что ее никто никогда не видал; и ревнив, говорят, как черт.
— А! Так она хорошенькая!
— Прелестная; но об этой свадьбе ходят странные слухи, чтоб не сказать больше, и никто не знает тут ничего верного.
— А вы, кум, знаете? — спросил капитан таким странным голосом, что Грипнар посмотрел на него с недоумением, не зная, продолжать ему или замолчать.
Капитан выпил большой стакан вина, вероятно нечаянно, и прибавил с натянутой улыбкой:
— Расскажите-ка нам об этом, кум; это, должно быть, интересно!
— Еще бы! Представьте себе…
Но в эту минуту он увидел, что жена делает ему отчаянные знаки, и сразу остановился.
— Ну, говорите же, я слушаю, — обратился к нему капитан.
— Ей-Богу, позабыл все эти подробности, капитан! — отвечал он самым простодушным тоном. — Меня ведь это мало интересовало.
— Жаль, — сказал авантюрист, — а я бы не прочь послушать.
— Да вот спросите жену, она ведь почти выросла в доме дю Люков и знает все до ниточки.
Толстяк глубоко вздохнул, точно у него гора с плеч свалилась, и залпом осушил стакан.
— Правда, добрая Фаншета? Вы все знаете?
— Знаю, капитан; это очень грустная история, только вряд ли она вас заинтересует.
— Отчего же вы так думаете?
— Оттого, — проговорила Фаншета с ударением на каждом слове, — что вы тут ровно ни при чем.
— Конечно, — согласился он, невольно опуская глаза под ее пристальным взглядом, — но когда-то я был в довольно близких отношениях с этой семьей и не могу оставаться равнодушным к тому, что ее касается.
— История эта не длинная; сам граф дю Люк ничего тут не знает. Это, собственно, слухи, просто злые толки, и преглупые, если их разобрать хорошенько, так что верить им положительно нельзя.
— Фаншета, к чему столько оговорок в таком простом деле, которое, вы сами знаете, нисколько меня не интересует? — с горькой насмешкой в голосе произнес капитан.
Фаншету это задело за живое. Она как-то особенно взглянула на капитана и сейчас же сообщила:
— Граф Оливье дю Люк женился чуть больше трех лет тому назад на мадмуазель Жанне де Фаржи.
— Дочери графа де Фаржи, капитана конвоя его величества, покойного короля Генриха Четвертого, — холодно добавил капитан.
— Да, — несколько нетерпеливо подтвердила Фаншета, — но хроника, или как хотите назовите этот лживый слух, говорит, что Жанна де Фаржи, внучка маркиза де Кевра…
— Бывшего губернатора Лимузена; это всем известно, — заявил капитан, небрежно играя ножом.
— Но не всем известно, — грустно продолжала Фаншета, — что Луиза де Кевр, ее мать, до замужества была невестой одного провинциального дворянина, Стефана де Монбрена. Вы помните это имя, капитан?
— Смутно, — признался он, прямо глядя ей в лицо, точно показывая, что не боится ее слов, — гугенот, вероятно?
— Да, гугенот; это-то и погубило его и ее, бедняжку.
— Вы говорите загадками, милая Фаншета.
— Неужели? — насмешливо переспросила она. — Так выслушайте до конца.
— Говорите!
Женщина пристально посмотрела на него исподлобья, тихонько вздохнула, отерла дрожавшую на реснице слезу и энергично продолжала:
— Маркиз де Кевр принял католическую веру в одно время с Генрихом Четвертым и требовал того же от молодого человека, прежде нежели он сделается его зятем; тот отказался; свадьба расстроилась; маркиз сделался неумолимым врагом графа де Монбрена, которого между тем почти воспитал. Давнишняя, глубокая дружба превратилась в страшную ненависть. Видите, я все рассказываю?
— Да, все, что говорит хроника, — иронично заметил капитан.
— Конечно. Грянуло восстание Истребителей; Стефан де Монбрен сделался их вождем с единственной целью отомстить маркизу.
— О, это уже гнусная ложь! — вскричал капитан, стукнув кулаком по столу.
— Может быть, капитан, но не забудьте, что я ведь только повторяю слухи.
— Да, да! — машинально согласился он. — Продолжайте, Фаншета.
— Не лучше ли не говорить больше? — необычно мягко сказала она.
Капитан посмотрел на нее со странным выражением.
— Нет, Фаншета, — возразил он, сделав умоляющий жест, — я хочу, я должен все выслушать! Лучше мне знать, до какой степени злобы может дойти человеческая глупость.
— Извольте, если вы этого требуете.
— Я не требую, а прошу, Фаншета.
— Хорошо! Так хроника прибавляет, что графу Монбрену, неизвестно, каким образом, удалось похитить несчастную дочь маркиза де Кевра, и, когда она от него освободилась, она была возвращена отцу…
— Ну, дальше! Что же вы остановились? — воскликнул он прерывающимся от тяжелого внутреннего волнения голосом. — Ведь я говорю вам, что все хочу знать!
— Похититель Луизы де Кевр хладнокровно, подло обесчестил ее. Она носила под сердцем доказательство этого ужасного злодейства, совершенного титулованным дворянином, который, несмотря на то что низко упал в общем мнении, сохранил, однако, в глазах всех репутацию хотя очень вспыльчивого, необузданного человека, но честного и великодушного.
Капитан, опустив голову на руки, несколько минут неподвижно сидел, подавленный, казалось, горем, которого не мог или не хотел показать. Когда он поднял голову, лицо его было бледно, как мертвое, и глаза какие-то рассеянные.
— Как же, Фаншета, — насмешливо произнес он, стараясь улыбнуться, — вы говорите, что эта молодая женщина была обесчещена? Ведь граф де Фаржи женился на ней?
— Да, — жестко подтвердила трактирщица, — потому что по неизреченной благости Божьей рядом с преступником
всегда найдется и человек доброй души. Мадмуазель де Кевр благородно призналась во всем графу де Фаржи, и он все-таки женился на ней, во-первых, чтоб не отравлять последних минут умиравшего от раны маркиза, а во-вторых, потому, что его благородной душе было невыносимо видеть такое незаслуженное несчастье.
Он скрыл страшную тайну, любил и воспитал ребенка обольстителя, как свое родное дитя; это была девочка; он выдал ее замуж за графа дю Люка и, умирая, завещал ей все свое состояние. Вот, капитан, — горько прибавила она, — история, которую вы заставили меня вам рассказать.
Наступило долгое, грустное молчание.
Грипнар и его жена значительно переглянулись.
Капитан был бледнее смерти. Глаза сердито бегали, бесцельно оглядываясь вокруг; на лбу выступили капли пота; рука судорожно сжимала ручку ножа.
— Да, — произнес он наконец, — граф де Фаржи был достойным уважения человеком. Дочь его не знает о своем происхождении?
— Кто бы ей об этом сказал? — поспешила ответить Фаншета. — Мать ее умерла от стыда и горя, дав ей жизнь; а граф слишком любил ее, чтоб довести до отчаяния таким открытием.
— Все это прекрасно! Бог сжалился над матерью, так как она была не виновата; но разве отец не имеет права ждать любви от своего ребенка?
— Какой отец? — холодно спросила Фаншета.
— Да этот Стефан, граф де Монбрен?
— Ведь вы знаете, капитан, что недостаточно произвести на свет несчастное, беспомощное дитя, чтоб называться его отцом; заботы о ребенке, жертвы, которые приносятся для того, чтоб воспитать и устроить его, наконец отцовские права, которые можно громко заявить перед всеми, вот что составляет звание отца. У мадам дю Люк был только один настоящий отец — граф де Фаржи.
— Но если бы вдруг явился тот, другой и, справедливо или несправедливо, заявил о правах, которые он за собой предполагает?
— Он не только сделал бы дурное дело, — отвечала Фаншета, — но даже подлость, преступление.
— Преступление? — вскричал капитан, приподнявшись и сверкнув глазами на мужественную женщину.
— Конечно, — спокойно подтвердила она, — и вы, я уверена, разделите мое мнение.
— Не думаю, — глухо прошептал капитан, снова опускаясь на стул.
— Да, он совершил бы преступление, — повторила Фаншета, — потому что из эгоизма — не скажу, из алчности — навсегда разбил бы счастье двух существ, которые ему ничем не обязаны, совершенно чужды, свято любят друг друга и в свою очередь имеют детей, которых подобное открытие если б не погубило, так сделало бы несчастными. Впрочем, этого и быть не может, не станем же об этом говорить!
— А! — угрожающим тоном сказал капитан. — Отчего же так, Фаншета?
— Оттого, капитан, — медленно и холодно проговорила она, прямо глядя ему в лицо, — что граф де Монбрен, которого мы с мужем хорошо знали и очень любили, был честный, мужественный человек и благородный господин; в минуту заблуждения он мог совершить преступление, но неспособен был бы на такое гадкое, низкое дело, о котором вы говорите. — Кроме того… он умер.
— Умер! — воскликнул капитан.
— Он должен быть умершим! — холодно заключила Фаншета, продолжая пристально глядеть на своего гостя.
Капитан опустил голову, несколько раз провел рукой по лбу и, схватив стоявший перед ним полный стакан вина, залпом выпил его.
Муж и жена все с большей тревогой глядели на него.
Авантюрист поставил стакан на стол и заставил себя улыбнуться.
— Вы правы, мои добрые друзья, — объявил он по-прежнему твердым, слегка насмешливым голосом, — граф де Монбрен умер, умер! Его никогда больше не увидят; так будет лучше для всех; пусть же графиня дю Люк живет спокойно! Они молоды, любят друг друга, будущее кажется им ясным, безоблачным; они заслуживают счастья! Э-э, parbleu! — прибавил он, смеясь. — Не я им могу помешать. Давайте говорить о чем-нибудь повеселее; тема всегда найдется, черт подери!
Опять звонко зачокались стаканы, быстро наполняясь и осушаясь, и как будто бы померкшая веселость снова расцвела на лицах друзей.
— Капитан, — обратился к нему Грипнар, — так как мы опять развеселились, позвольте мне предложить вам один вопрос.
— Сколько угодно, кум.
— Хорошо! Представьте себе, что меня страшно мучает любопытство.
— Любопытство есть только желание поучаться.
— Так, так, капитан. Вот и мой вопрос так и вертится у меня на языке с той самой минуты, как я вас увидел, но я никак не могу решиться предложить его вам.
— Ба! Что же вы такое хотите знать?
— Вы ведь извините меня, капитан?
— Говорите, говорите.
— Видите ли, у же двадцать лет мы с вами не встречались…
— И вы бы не прочь узнать, что со мной за это время было? Так, что ли, любопытный толстяк? — перебил его, смеясь, капитан.
— Именно…
— Отчего ж; извольте! Рассказ мой будет, впрочем, не длинен. Вы ведь знаете, кум, что благодаря Богу в последние лет сорок везде в Европе нет-нет, да и дерутся. Поэтому авантюристу, как я, нетрудно было шпагой добыть себе порядочное положение. По совести могу сказать, что служил многим европейским государям, бился по очереди под начальством многих генералов. Три месяца тому назад я участвовал в знаменитой битве при Белой Горе, которую некоторые называют Пражской битвой и которую Фридрих Пятый проиграл после страшной резни с Католической лигой9. Недели две тому назад только я оставил службу в войске короля Богемского, чтоб стать под знамя Лиги. Славно я заручился и деньгами, и драгоценностями! Двадцать лет я переносил и голод, и холод, и жажду; был в плену, ранен, на волоске от виселицы и топора. Наконец меня стала утомлять такая жизнь; я был богат, аэто главное; меня потянуло на родину, и я отправился во Францию. Германию я проехал, останавливаясь очень немного, так, кое-где, когда в голову приходило; торопиться мне было некуда; все, кого я любил, кроме вас, умерли или разбрелись в разные стороны. Прежде всего я стал разыскивать вас; никто в нашей стороне не узнал меня, имя Ватана было всем совершенно незнакомо. Может быть, я мог бы присоединить к нему и другое, но не знаю, почему удержался; и хорошо сделал, как вижу; теперь этого имени никогда больше не услышат, пока я жив. Узнав, что вы в Париже, я отправился сюда, и теперь перед вами. Все это очень просто, как видите.
— Да, да, капитан, очень просто; тем более что вы не вдавались много в подробности, — согласился, смеясь, владелец «Единорога».
— Что делать, кум! Все рассказы о войне на один лад; это всегда описания осад, битв и т. п.; вам бы наскучили такие вещи. Кроме того, и поздно уже, но, прежде чем пожелаю вам спокойной ночи, не могу ли узнать, что мой крестник? Он ведь уже настоящий мужчина, я думаю?
— Как же! Ему уже за двадцать три года; не мне дурно говорить о сыне; он ушел от нас, мы его редко видим, вы, вероятно, встретите его на Новом мосту или где-нибудь в другом месте и лучше сами составите себе о нем мнение.
— Пожалуй, вы и правы, кум. Ну, прощайте же, спокойной ночи!
— Я вас провожу в вашу комнату, — сказала хозяйка, взяв свечу, и пошла впереди капитана.
Поднявшись на второй этаж, она ввела его в небольшую чистенькую комнату, кокетливо убранную, с альковом и уборной.
— Parbleu! Да здесь великолепно! — с восхищением вскричал капитан. — Благодарю вас, дружок мой Фаншета. Кстати, если увидите графа дю Люка, не говорите ему обо мне.
— А! Да вы его разве знаете?
— Немного. Я встретился с ним первый раз сегодня вечером.
— Он разве в Париже?
— Очень вероятно.
— Но ваша встреча?..
— Успокойтесь, дружок Фаншета, — заверил ее капитан, поцеловав в обе розовые щеки, — все обошлось отлично. Я даже, кажется, отчасти спас ему жизнь.
Взяв из рук озадаченной трактирщицы свечу, он, смеясь, запер дверь.
ГЛАВА VII. История Нового моста
Мысль о постройке Нового моста родилась в правление Генриха II: жители просили его выстроить мост, чтобы облегчить усиливавшееся сообщение между различными частями города. Король призвал купеческого Прево10, без которого ничего не мог сделать в этом отношении, но прево наотрез отказал, говоря, что, кому нужен мост, те пусть строят его на свой счет.
Двадцать лет спустя купеческий же прево обратился к Генриху III с просьбой о постройке этого самого моста. Мост несколько раз начинали строить, и всякий раз являлись какие-нибудь препятствия к окончанию его. Наконец при Генрихе IV он был построен и сейчас же сделался центром парижской жизни. Его запрудили толпы праздношатающихся всех классов общества, певцы, фокусники и мошенники, делившиеся на две категории: на так называемых tire—soie, то есть воров-дворян, и tire—laine — простых мазуриков.
Общество мошенников было отлично организовано и имело свои уставы, за нарушение которых наказывались плетью, подвергались выговорам или казнились. Суд состоял из самих же мошенников и совершался в лодках, на реке; заслуживших смерть закалывали кинжалом и бросали в воду. Правительство ничего не могло сделать с ними; такого рода вещи, казалось, были назначением Нового моста.
До Генриха IV Тюильри и Лувр терпели недостаток в воде; какой-то фламандец взялся провести воду машиной своего изобретения, которую надо было приладить к мосту; три года спустя, воду в Тюильри действительно провели. Новоизобретенный водопровод прозвали Самаритянкой, потому что установленная на нем скульптурная группа изображала Иисуса и самаритянку у колодца Иакова. Над группой были часы с курантами, бой которых слышался издалека; маленький бронзовый Звонарь, как его прозвал восхищенный народ, выбивал каждый час.
На мосту беспрестанно устраивались разные балаганы; многие фокусники и балаганщики приобрели даже известность, как, например, знаменитый Шут и сеньор Иеронимо, его предшественник. Стояла также на Новом мосту конная статуя Генриха IV.
Трудно себе представить, что за гвалт здесь постоянно происходил! Тут показывали фокусы, давали представления диких зверей, ходили взад и вперед прохожие, ездили экипажи, выступали солдаты с музыкой, играли часы у водопровода Самаритянки; мошенники нарочно устраивали толкотню, чтобы ловчее очищать зазевавшихся крестьян и провинциалов; женщины кричали, мужчины ругались; наконец, тут происходили ссоры и даже драки, потому что утонченные не стеснялись пускать в ход шпаги где бы то ни было. Иногда эти дуэли были хитростью, чтобы произвести побольше толкотни и в суматохе обирать народ.
Только в одиннадцать часов вечера все стихало на Новом мосту, но в этой-то тишине и совершались всевозможные злодейства. В Сенарском лесу, известном притоне самых страшных разбойников, стало не так опасно, как тут. Беда, бывало, и часовому, прибегавшему на крики убиваемых!
Иногда воры-дворяне и простые мазурики ссорились между собой за место на мосту, а иногда соединялись на время с какой-нибудь общей целью.
Мы сейчас объясним причину разногласий между этими tire—soie и tire—laine.
Tire—soie были самые знатные вельможи и даже люди, пользовавшиеся известностью при дворе. Нередко после хорошей выпивки и кутежа в какой-нибудь гостинице они собирались человек по двенадцать и отправлялись на Новый мост сдергивать верхнее платье с проходящих буржуа; и делали они это, не скрываясь, громко хохотали над испугом и криками своих жертв и держали пари, кто больше сдернет плащей. Они нападали всегда на таких буржуа, которые казались побогаче.
Tire—laine, или простым ночным мазурикам, не нравилась такая конкуренция, и они при случае громко выражали свое неудовольствие, но tire—soie не обращали на это внимание.
Вот что такое был Новый мост в эпоху нашего рассказа.
Двадцать лет спустя купеческий же прево обратился к Генриху III с просьбой о постройке этого самого моста. Мост несколько раз начинали строить, и всякий раз являлись какие-нибудь препятствия к окончанию его. Наконец при Генрихе IV он был построен и сейчас же сделался центром парижской жизни. Его запрудили толпы праздношатающихся всех классов общества, певцы, фокусники и мошенники, делившиеся на две категории: на так называемых tire—soie, то есть воров-дворян, и tire—laine — простых мазуриков.
Общество мошенников было отлично организовано и имело свои уставы, за нарушение которых наказывались плетью, подвергались выговорам или казнились. Суд состоял из самих же мошенников и совершался в лодках, на реке; заслуживших смерть закалывали кинжалом и бросали в воду. Правительство ничего не могло сделать с ними; такого рода вещи, казалось, были назначением Нового моста.
До Генриха IV Тюильри и Лувр терпели недостаток в воде; какой-то фламандец взялся провести воду машиной своего изобретения, которую надо было приладить к мосту; три года спустя, воду в Тюильри действительно провели. Новоизобретенный водопровод прозвали Самаритянкой, потому что установленная на нем скульптурная группа изображала Иисуса и самаритянку у колодца Иакова. Над группой были часы с курантами, бой которых слышался издалека; маленький бронзовый Звонарь, как его прозвал восхищенный народ, выбивал каждый час.
На мосту беспрестанно устраивались разные балаганы; многие фокусники и балаганщики приобрели даже известность, как, например, знаменитый Шут и сеньор Иеронимо, его предшественник. Стояла также на Новом мосту конная статуя Генриха IV.
Трудно себе представить, что за гвалт здесь постоянно происходил! Тут показывали фокусы, давали представления диких зверей, ходили взад и вперед прохожие, ездили экипажи, выступали солдаты с музыкой, играли часы у водопровода Самаритянки; мошенники нарочно устраивали толкотню, чтобы ловчее очищать зазевавшихся крестьян и провинциалов; женщины кричали, мужчины ругались; наконец, тут происходили ссоры и даже драки, потому что утонченные не стеснялись пускать в ход шпаги где бы то ни было. Иногда эти дуэли были хитростью, чтобы произвести побольше толкотни и в суматохе обирать народ.
Только в одиннадцать часов вечера все стихало на Новом мосту, но в этой-то тишине и совершались всевозможные злодейства. В Сенарском лесу, известном притоне самых страшных разбойников, стало не так опасно, как тут. Беда, бывало, и часовому, прибегавшему на крики убиваемых!
Иногда воры-дворяне и простые мазурики ссорились между собой за место на мосту, а иногда соединялись на время с какой-нибудь общей целью.
Мы сейчас объясним причину разногласий между этими tire—soie и tire—laine.
Tire—soie были самые знатные вельможи и даже люди, пользовавшиеся известностью при дворе. Нередко после хорошей выпивки и кутежа в какой-нибудь гостинице они собирались человек по двенадцать и отправлялись на Новый мост сдергивать верхнее платье с проходящих буржуа; и делали они это, не скрываясь, громко хохотали над испугом и криками своих жертв и держали пари, кто больше сдернет плащей. Они нападали всегда на таких буржуа, которые казались побогаче.
Tire—laine, или простым ночным мазурикам, не нравилась такая конкуренция, и они при случае громко выражали свое неудовольствие, но tire—soie не обращали на это внимание.
Вот что такое был Новый мост в эпоху нашего рассказа.
ГЛАВА VIII. Шут дает представление с факелами
Как мы уже говорили, больше всего привлекали публику на Новом мосту балаганы и разные шарлатанства.
Первое место между шарлатанами занимал некто сеньор Иеронимо. Он продавал какой-то бальзам, мгновенно исцелявший ожоги и самые опасные раны. Фокусник при публике жег себе руки на огне до пузырей, наносил раны шпагой и прикладывал свой бальзам. На другой день от ран и ожогов не оставалось никаких следов.
К сожалению, ничто не вечно под луной, и в начале 1620 года Иеронимо заменил другой шарлатан — Мондор; у него был слуга, или, скорее, клоун в шутовском колпаке, которого за этот колпак и прозвали шутом!
Мондор продавал разные бальзамы и мази и не показывал никаких фокусов, но славился только своими разговорами с шутом, всегда очень остроумно отвечавшим на вопросы своего господина; оба держались при этом очень серьезно и важно, отчего разговор их становился еще смешнее.
Публики собиралось всегда огромное множество послушать Мондора и его шута, так что, когда раз Мондор соблаговолил устроить беседу при факелах, народу собралось столько, что, как говорится, яблоку некуда было упасть. Множество, конечно, было при этом передано и взято записочек, назначено свиданий и вытащено портмоне. Каждому ведь свое.
Уже почти две недели капитан Ватан жил в гостинице мэтра Грипнара. Он знал от Фаншеты, что комната графа дю Люка была прямо против его дверей, на одной площадке, но, зная также, в какие часы граф обычно приходил и уходил, старался избегать встречи с ним.
Граф дю Люк в продолжение этих двух недель вел довольно таинственную жизнь; раз даже уезжал на несколько дней и возвратился очень грустный; Фаншета была в отчаянии и не знала, чем бы развлечь мрачного господина.
Раз вечером капитан от нечего делать пошел пройтись и машинально направился к Новому мосту. Ему все уши прожужжали шутом Мондора, и он вздумал посмотреть на него. Беседа только что начиналась, когда он пришел; толпа собралась страшная, но капитану благодаря его геркулесовой силе, удалось пробраться в первые ряды; огромный рост давал ему возможность все видеть через головы.
Внимание его при этом сразу обратили на себя два молодых человека, стоявших к нему ближе всех. Один был лет двадцати восьми, с красивым лицом и нахальным взглядом, выражавшим и злость, и хитрость. Он был одет по последней моде, невысок ростом, но строен; изящные манеры ясно обличали в нем утонченного, который в известные часы ночи мог превратиться в вора из дворян или кого-нибудь и похуже.
Товарищ его был предрянная личность, не потому что он был дурно одет — его платье выглядело с иголочки и на шляпе при каждом движении змеилось длинное пунцовое перо, — но по физиономии, на которой ясно читалось слово «преступление».
Несмотря на свои неполные тридцать лет, его очень красивое когда-то лицо было бледно, как у мертвеца, и имело страшно изможденный вид. Большие черные глаза горели, как уголья, из-под мохнатых черных бровей.
Эти два человека тихо разговаривали между собой.
Капитан вскоре и позабыл о них. В ту минуту, как все головы подались вперед, чтобы лучше расслышать какой-то смешной ответ шута, ему показалось, что один из двоих его соседей несколько раз повторил имя графа дю Люка. Он наклонился тоже, полюбопытствовав узнать, что за отношения могли быть у графа с подобными личностями, но в ту же минуту быстро выпрямился, как уколотый, и, сверкая глазами, схватился левой рукой за карман панталон.
— Morbleu!11 — вскричал он. — Любезнейший, да вы, кажется, нечаянно попали в мой карман вместо своего!
— Очень может быть, — отвечал, посмеиваясь, вор, — в этой давке руками и ногами прямо-таки переплестись можно.
Говоря так, он старался освободить кисть руки из кулака капитана.
— Ну, уж извините, товарищ, — сказал наш герой, не выпуская его, — мы с вами этого так не кончим!
— Ба-а! Да ведь не съедите же вы меня, высокий господин? — очень спокойно спросил пойманный tire—laine.
— Ладно, бездельник! — воскликнул взбешенный авантюрист. — Я вот тебя проучу! Ну, поворачивайся!
И, схватив вора за шиворот, он потащил его за собой.
— Эй, вы! Давайте дорогу! — крикнул он толпе. Все поспешно повиновались.
Шут и Мондор, привыкшие к подобного рода сценам, невозмутимо продолжали свой разговор.
Первое место между шарлатанами занимал некто сеньор Иеронимо. Он продавал какой-то бальзам, мгновенно исцелявший ожоги и самые опасные раны. Фокусник при публике жег себе руки на огне до пузырей, наносил раны шпагой и прикладывал свой бальзам. На другой день от ран и ожогов не оставалось никаких следов.
К сожалению, ничто не вечно под луной, и в начале 1620 года Иеронимо заменил другой шарлатан — Мондор; у него был слуга, или, скорее, клоун в шутовском колпаке, которого за этот колпак и прозвали шутом!
Мондор продавал разные бальзамы и мази и не показывал никаких фокусов, но славился только своими разговорами с шутом, всегда очень остроумно отвечавшим на вопросы своего господина; оба держались при этом очень серьезно и важно, отчего разговор их становился еще смешнее.
Публики собиралось всегда огромное множество послушать Мондора и его шута, так что, когда раз Мондор соблаговолил устроить беседу при факелах, народу собралось столько, что, как говорится, яблоку некуда было упасть. Множество, конечно, было при этом передано и взято записочек, назначено свиданий и вытащено портмоне. Каждому ведь свое.
Уже почти две недели капитан Ватан жил в гостинице мэтра Грипнара. Он знал от Фаншеты, что комната графа дю Люка была прямо против его дверей, на одной площадке, но, зная также, в какие часы граф обычно приходил и уходил, старался избегать встречи с ним.
Граф дю Люк в продолжение этих двух недель вел довольно таинственную жизнь; раз даже уезжал на несколько дней и возвратился очень грустный; Фаншета была в отчаянии и не знала, чем бы развлечь мрачного господина.
Раз вечером капитан от нечего делать пошел пройтись и машинально направился к Новому мосту. Ему все уши прожужжали шутом Мондора, и он вздумал посмотреть на него. Беседа только что начиналась, когда он пришел; толпа собралась страшная, но капитану благодаря его геркулесовой силе, удалось пробраться в первые ряды; огромный рост давал ему возможность все видеть через головы.
Внимание его при этом сразу обратили на себя два молодых человека, стоявших к нему ближе всех. Один был лет двадцати восьми, с красивым лицом и нахальным взглядом, выражавшим и злость, и хитрость. Он был одет по последней моде, невысок ростом, но строен; изящные манеры ясно обличали в нем утонченного, который в известные часы ночи мог превратиться в вора из дворян или кого-нибудь и похуже.
Товарищ его был предрянная личность, не потому что он был дурно одет — его платье выглядело с иголочки и на шляпе при каждом движении змеилось длинное пунцовое перо, — но по физиономии, на которой ясно читалось слово «преступление».
Несмотря на свои неполные тридцать лет, его очень красивое когда-то лицо было бледно, как у мертвеца, и имело страшно изможденный вид. Большие черные глаза горели, как уголья, из-под мохнатых черных бровей.
Эти два человека тихо разговаривали между собой.
Капитан вскоре и позабыл о них. В ту минуту, как все головы подались вперед, чтобы лучше расслышать какой-то смешной ответ шута, ему показалось, что один из двоих его соседей несколько раз повторил имя графа дю Люка. Он наклонился тоже, полюбопытствовав узнать, что за отношения могли быть у графа с подобными личностями, но в ту же минуту быстро выпрямился, как уколотый, и, сверкая глазами, схватился левой рукой за карман панталон.
— Morbleu!11 — вскричал он. — Любезнейший, да вы, кажется, нечаянно попали в мой карман вместо своего!
— Очень может быть, — отвечал, посмеиваясь, вор, — в этой давке руками и ногами прямо-таки переплестись можно.
Говоря так, он старался освободить кисть руки из кулака капитана.
— Ну, уж извините, товарищ, — сказал наш герой, не выпуская его, — мы с вами этого так не кончим!
— Ба-а! Да ведь не съедите же вы меня, высокий господин? — очень спокойно спросил пойманный tire—laine.
— Ладно, бездельник! — воскликнул взбешенный авантюрист. — Я вот тебя проучу! Ну, поворачивайся!
И, схватив вора за шиворот, он потащил его за собой.
— Эй, вы! Давайте дорогу! — крикнул он толпе. Все поспешно повиновались.
Шут и Мондор, привыкшие к подобного рода сценам, невозмутимо продолжали свой разговор.