Страница:
— Ваш сын едет сюда, скоро вы его увидите. Он будет здесь этой ночью — я думаю, часа через два.
— О! — воскликнула она. — Благодарю Тебя, о, Боже!
С этими словами она опустилась на колени и долго и горячо молилась, проливая слезы благодарности.
Миссионер с беспокойством следил за ней, готовый оказать ей помощь, если бы волнение слишком сильно на нее повлияло.
Но через несколько мгновений она встала, улыбаясь сквозь слезы, и снова села рядом со священником.
— Мужайтесь, — сказал он ей, — вы оказались так тверды в горести — неужели радость сразит вас?
— О, — произнесла она горячо, — ведь это мой сын, единственное существо, которое я когда-либо любила, ведь я сама его вскормила и вот теперь я снова его увижу! Увы! Вот уже десять лет, как мы в разлуке, десять лет, как на его лбу стерлись следы моих поцелуев! Вы не можете понять, отец мой, что я чувствую. Словами этого нельзя выразить! Ведь ребенок — это все для матери.
— Только не поддавайтесь волнению.
— Итак, он скоро появится? — спросила она еще раз.
— Не позже чем через два часа.
— О, как долго еще ждать! — с тяжелым вздохом произнесла она.
— Да, таковы все люди! — воскликнул миссионер. — Вы безропотно ждали столько лет, теперь же вам кажется невозможным подождать два часа.
— Но ведь это мой сын, мое любимое дитя, которого я жду!
— Хорошо, хорошо, только успокойтесь. Смотрите, вас уже лихорадит.
— О, не бойтесь, отец мой, радость не убивает! Я уверена, что сразу выздоровею, как только увижу его.
Несколько секунд царило молчание, а затем она продолжала:
— Боже мой, как медленно идет время! Когда же наконец сядет солнце? Как вы думаете, отец мой, с какой стороны он появится? Я хочу видеть его приближение. Хотя я уже очень давно его не видела, но уверена, что сейчас же узнаю. Мать никогда не ошибется, так как она не только видит свое дитя, но и чувствует его сердцем.
Миссионер отвел ее ко входу в пещеру, усадил, сам сел рядом и, указав рукой на юго-запад, сказал:
— Смотрите в эту сторону, он должен появиться отсюда.
— Благодарю, — отвечала она. — О, как вы добры, отец мой! Бог вознаградит вас!
Миссионер ласково улыбнулся.
— Я счастлив, видя вас счастливой, — сказал он.
Оба стали смотреть вдаль.
Солнце, между тем, быстро клонилось к горизонту, мрак постепенно окутывал землю, очертания предметов сливались, невозможно было что-либо разобрать даже на близком расстоянии.
— Вернемся в пещеру, — сказал отец Серафим, — ночной холод может вредно подействовать на вас.
— Ничего, — отвечала она, — я ничего не чувствую.
— Кроме того, — заметил миссионер, — становится так темно, что вы все равно его не увидите.
— Это так, — возразила она, — но зато я его услышу.
Отец Серафим понял, что всякие доводы напрасны, и, опустив голову, сел рядом с матерью Валентина. Так просидели они около часа, не проронив ни слова и чутко прислушиваясь.
Ночь становилась все темнее. Поднявшийся легкий ветер доносил малейший шум издалека.
Вдруг мадам Гилуа встала, и глаза ее засверкали. Она схватила миссионера за руку и прошептала:
— Вот он!
Отец Серафим поднял голову.
— Я ничего не слышу.
— Все-таки это он, — настойчиво прошептала она, — я не могла ошибиться. Слушайте!
Отец Серафим внимательно прислушался, но услышал только неопределенный шум, очень похожий на отдаленный гром.
— О, — продолжала она, — это он! Он едет сюда. Слушайте, слушайте!
Шум становился с каждой минутой все явственнее, и скоро можно было различить топот нескольких лошадей, мчавшихся галопом.
— Неужели это только мое воображение! — воскликнула мать Валентина.
— Нет, вы не ошиблись. Через несколько минут ваш сын будет здесь.
Всадники, между тем, уже вступили в ущелье, и топот лошадей раздался теперь совсем близко.
— Слезайте с лошадей, senores caballeros, — послышался чей-то звучный голос, — мы приехали!
— Это он! — воскликнула мать Валентина и бросилась вперед. — Это он говорил, я узнала его голос.
Миссионер успел схватить ее за руку.
— Что вы делаете! — воскликнул. — Ведь вы разобьетесь!
— Простите, отец мой. Но когда я услышала его голос, я просто не знаю, что со мной произошло, я готова была броситься вниз.
— Потерпите еще немного, вот он поднимается. Через пять минут он будет в ваших объятиях.
Она вдруг поспешно отступила.
— Нет, — сказала она, — я не хочу с ним встретиться здесь! Я хочу, чтобы он почувствовал мое присутствие так же, как я почувствовала его.
С этими словами она поспешно увлекла отца Серафима в пещеру.
— Вот увидите, — продолжала она. — Спрячьте меня так, чтобы я могла все видеть и слышать, но торопитесь, вот он приближается.
Пещера, как уже было сказано, была очень велика и состояла из нескольких маленьких помещений, сообщавшихся между собой. Отец Серафим спрятал мать Валентина в одну из этих пещер, которая отделялась от соседней рядом сталактитовых колонн самой причудливой формы.
Всадники, между тем, привязали лошадей и начали взбираться на гору, продолжая разговаривать между собой. Звуки их голосов совершенно явственно долетали до слуха находившихся в пещере, которые внимательно прислушивались к их разговору.
— Этот бедный отец Серафим, — сказал Валентин. — Не знаю, как вы, senores caballeros, но я положительно счастлив, что опять его увижу. Я опасался, что он покинул нас навсегда.
— Для меня большое утешение в моем горе, — сказал дон Мигель, — знать, что этот удивительный человек находится рядом с нами.
— Но что это с вами, Валентин? — воскликнул генерал Ибаньес. — Почему вы остановились?
— Я не знаю, — отвечал тот неуверенно, — но со мною происходит что-то, чего я не могу себе объяснить. Сегодня, когда Паук сообщил мне, что отец Серафим возвратился, я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Теперь повторяется то же самое. Почему — я не знаю.
— Друг мой, это происходит от радости, что вы снова увидите отца Серафима, вот и все.
Охотник покачал головой.
— Нет, — сказал он, — это что-то другое, что-то особенное. Боже мой, что же это такое?
Друзья в беспокойстве столпились вокруг него.
— Позвольте мне подняться, — решительно сказал он. — Если мне предстоит узнать что-нибудь неприятное, то уж лучше поскорей.
Сказав это, он, несмотря на увещания друзей, почти бегом продолжал взбираться на гору.
Вскоре он достиг небольшого плато и остановился, чтобы перевести дыхание. В это время друзья догнали его и в следующую минуту вслед за ним вступили в пещеру.
Когда Валентин переступал порог пещеры, он услышал, как кто-то назвал его по имени.
При звуке этого голоса охотник задрожал и побледнел, холодный пот выступил у него на лице.
— Кто это зовет меня? — прошептал он.
— Валентин! Валентин! — повторил тот же голос, исполненный любви и нежности.
Охотник ринулся вперед с выражением счастья и тревоги на лице.
— Опять! — прошептал он, прикладывая руку к сердцу, чтобы удержать его порывистое биение.
— Валентин! — еще раз повторил тот же голос.
На этот раз охотник как лев прыгнул вперед с громким криком:
— Моя мать! Моя мать! Я здесь!
— О, я знала, что он узнает меня! — воскликнула она, бросаясь в его объятия.
Охотник в безумной радости прижал ее к своей груди.
Бедная женщина, вне себя от счастья, осыпала его ласками, проливая слезы радости, а он целовал ее руки, лицо, поседевшие волосы, будучи не в силах произнести ни одного слова.
Наконец он глубоко вздохнул, рыдание вырвалось из его стесненной груди, он без конца повторял:
— О, моя мать! Моя мать!
Больше он ничего не мог вымолвить.
Свидетели этой сцены, взволнованные этой истинной, чистой любовью, молча проливали слезы, столпившись вокруг матери и сына.
Курумилла, забившись в угол пещеры, не сводил глаз с охотника, между тем как две слезы медленно катились по его смуглым щекам.
Когда первое волнение немного улеглось, отец Серафим, державшийся до тех пор в стороне, чтобы не мешать этой встрече, выступил вперед и произнес:
— Дети мои, возблагодарим Бога за Его бесконечное милосердие.
Все охотники дружно опустились на колени в горячей молитве.
ГЛАВА XVIII. Совещание
ГЛАВА XIX. Сын Крови
— О! — воскликнула она. — Благодарю Тебя, о, Боже!
С этими словами она опустилась на колени и долго и горячо молилась, проливая слезы благодарности.
Миссионер с беспокойством следил за ней, готовый оказать ей помощь, если бы волнение слишком сильно на нее повлияло.
Но через несколько мгновений она встала, улыбаясь сквозь слезы, и снова села рядом со священником.
— Мужайтесь, — сказал он ей, — вы оказались так тверды в горести — неужели радость сразит вас?
— О, — произнесла она горячо, — ведь это мой сын, единственное существо, которое я когда-либо любила, ведь я сама его вскормила и вот теперь я снова его увижу! Увы! Вот уже десять лет, как мы в разлуке, десять лет, как на его лбу стерлись следы моих поцелуев! Вы не можете понять, отец мой, что я чувствую. Словами этого нельзя выразить! Ведь ребенок — это все для матери.
— Только не поддавайтесь волнению.
— Итак, он скоро появится? — спросила она еще раз.
— Не позже чем через два часа.
— О, как долго еще ждать! — с тяжелым вздохом произнесла она.
— Да, таковы все люди! — воскликнул миссионер. — Вы безропотно ждали столько лет, теперь же вам кажется невозможным подождать два часа.
— Но ведь это мой сын, мое любимое дитя, которого я жду!
— Хорошо, хорошо, только успокойтесь. Смотрите, вас уже лихорадит.
— О, не бойтесь, отец мой, радость не убивает! Я уверена, что сразу выздоровею, как только увижу его.
Несколько секунд царило молчание, а затем она продолжала:
— Боже мой, как медленно идет время! Когда же наконец сядет солнце? Как вы думаете, отец мой, с какой стороны он появится? Я хочу видеть его приближение. Хотя я уже очень давно его не видела, но уверена, что сейчас же узнаю. Мать никогда не ошибется, так как она не только видит свое дитя, но и чувствует его сердцем.
Миссионер отвел ее ко входу в пещеру, усадил, сам сел рядом и, указав рукой на юго-запад, сказал:
— Смотрите в эту сторону, он должен появиться отсюда.
— Благодарю, — отвечала она. — О, как вы добры, отец мой! Бог вознаградит вас!
Миссионер ласково улыбнулся.
— Я счастлив, видя вас счастливой, — сказал он.
Оба стали смотреть вдаль.
Солнце, между тем, быстро клонилось к горизонту, мрак постепенно окутывал землю, очертания предметов сливались, невозможно было что-либо разобрать даже на близком расстоянии.
— Вернемся в пещеру, — сказал отец Серафим, — ночной холод может вредно подействовать на вас.
— Ничего, — отвечала она, — я ничего не чувствую.
— Кроме того, — заметил миссионер, — становится так темно, что вы все равно его не увидите.
— Это так, — возразила она, — но зато я его услышу.
Отец Серафим понял, что всякие доводы напрасны, и, опустив голову, сел рядом с матерью Валентина. Так просидели они около часа, не проронив ни слова и чутко прислушиваясь.
Ночь становилась все темнее. Поднявшийся легкий ветер доносил малейший шум издалека.
Вдруг мадам Гилуа встала, и глаза ее засверкали. Она схватила миссионера за руку и прошептала:
— Вот он!
Отец Серафим поднял голову.
— Я ничего не слышу.
— Все-таки это он, — настойчиво прошептала она, — я не могла ошибиться. Слушайте!
Отец Серафим внимательно прислушался, но услышал только неопределенный шум, очень похожий на отдаленный гром.
— О, — продолжала она, — это он! Он едет сюда. Слушайте, слушайте!
Шум становился с каждой минутой все явственнее, и скоро можно было различить топот нескольких лошадей, мчавшихся галопом.
— Неужели это только мое воображение! — воскликнула мать Валентина.
— Нет, вы не ошиблись. Через несколько минут ваш сын будет здесь.
Всадники, между тем, уже вступили в ущелье, и топот лошадей раздался теперь совсем близко.
— Слезайте с лошадей, senores caballeros, — послышался чей-то звучный голос, — мы приехали!
— Это он! — воскликнула мать Валентина и бросилась вперед. — Это он говорил, я узнала его голос.
Миссионер успел схватить ее за руку.
— Что вы делаете! — воскликнул. — Ведь вы разобьетесь!
— Простите, отец мой. Но когда я услышала его голос, я просто не знаю, что со мной произошло, я готова была броситься вниз.
— Потерпите еще немного, вот он поднимается. Через пять минут он будет в ваших объятиях.
Она вдруг поспешно отступила.
— Нет, — сказала она, — я не хочу с ним встретиться здесь! Я хочу, чтобы он почувствовал мое присутствие так же, как я почувствовала его.
С этими словами она поспешно увлекла отца Серафима в пещеру.
— Вот увидите, — продолжала она. — Спрячьте меня так, чтобы я могла все видеть и слышать, но торопитесь, вот он приближается.
Пещера, как уже было сказано, была очень велика и состояла из нескольких маленьких помещений, сообщавшихся между собой. Отец Серафим спрятал мать Валентина в одну из этих пещер, которая отделялась от соседней рядом сталактитовых колонн самой причудливой формы.
Всадники, между тем, привязали лошадей и начали взбираться на гору, продолжая разговаривать между собой. Звуки их голосов совершенно явственно долетали до слуха находившихся в пещере, которые внимательно прислушивались к их разговору.
— Этот бедный отец Серафим, — сказал Валентин. — Не знаю, как вы, senores caballeros, но я положительно счастлив, что опять его увижу. Я опасался, что он покинул нас навсегда.
— Для меня большое утешение в моем горе, — сказал дон Мигель, — знать, что этот удивительный человек находится рядом с нами.
— Но что это с вами, Валентин? — воскликнул генерал Ибаньес. — Почему вы остановились?
— Я не знаю, — отвечал тот неуверенно, — но со мною происходит что-то, чего я не могу себе объяснить. Сегодня, когда Паук сообщил мне, что отец Серафим возвратился, я почувствовал, как у меня сжалось сердце. Теперь повторяется то же самое. Почему — я не знаю.
— Друг мой, это происходит от радости, что вы снова увидите отца Серафима, вот и все.
Охотник покачал головой.
— Нет, — сказал он, — это что-то другое, что-то особенное. Боже мой, что же это такое?
Друзья в беспокойстве столпились вокруг него.
— Позвольте мне подняться, — решительно сказал он. — Если мне предстоит узнать что-нибудь неприятное, то уж лучше поскорей.
Сказав это, он, несмотря на увещания друзей, почти бегом продолжал взбираться на гору.
Вскоре он достиг небольшого плато и остановился, чтобы перевести дыхание. В это время друзья догнали его и в следующую минуту вслед за ним вступили в пещеру.
Когда Валентин переступал порог пещеры, он услышал, как кто-то назвал его по имени.
При звуке этого голоса охотник задрожал и побледнел, холодный пот выступил у него на лице.
— Кто это зовет меня? — прошептал он.
— Валентин! Валентин! — повторил тот же голос, исполненный любви и нежности.
Охотник ринулся вперед с выражением счастья и тревоги на лице.
— Опять! — прошептал он, прикладывая руку к сердцу, чтобы удержать его порывистое биение.
— Валентин! — еще раз повторил тот же голос.
На этот раз охотник как лев прыгнул вперед с громким криком:
— Моя мать! Моя мать! Я здесь!
— О, я знала, что он узнает меня! — воскликнула она, бросаясь в его объятия.
Охотник в безумной радости прижал ее к своей груди.
Бедная женщина, вне себя от счастья, осыпала его ласками, проливая слезы радости, а он целовал ее руки, лицо, поседевшие волосы, будучи не в силах произнести ни одного слова.
Наконец он глубоко вздохнул, рыдание вырвалось из его стесненной груди, он без конца повторял:
— О, моя мать! Моя мать!
Больше он ничего не мог вымолвить.
Свидетели этой сцены, взволнованные этой истинной, чистой любовью, молча проливали слезы, столпившись вокруг матери и сына.
Курумилла, забившись в угол пещеры, не сводил глаз с охотника, между тем как две слезы медленно катились по его смуглым щекам.
Когда первое волнение немного улеглось, отец Серафим, державшийся до тех пор в стороне, чтобы не мешать этой встрече, выступил вперед и произнес:
— Дети мои, возблагодарим Бога за Его бесконечное милосердие.
Все охотники дружно опустились на колени в горячей молитве.
ГЛАВА XVIII. Совещание
В оживленной беседе прошла почти вся ночь.
Охотники, сидя вокруг огня, слушали рассказы матери и сына о том, что с ними происходило за время их долгой разлуки.
Но незадолго до восхода солнца Валентин потребовал, чтобы его мать отправилась отдохнуть.
Он боялся, что в ее преклонном возрасте ночь, проведенная без сна, после всех треволнений, окажется для нее губительной.
После долгого сопротивления старушка наконец согласилась на просьбы сына и ушла спать в одно из отдаленных отделений пещеры.
Тогда Валентин попросил своих друзей усесться около него. Догадываясь, что он желает сообщить им нечто важное, охотники молча исполнили его просьбу.
— Senores caballeros, — сказал охотник после некоторого молчания, — уже очень поздно, и ложиться спать не стоит. Лучше помогите мне вашим советом.
— Говорите, друг мой, — отвечал отец Серафим, — вы знаете, как мы все вам преданы.
— Я знаю это, и вы — больше всех, отец мой, — сказал Валентин. — Я вечно буду вам признателен за эту неоценимую услугу, которую вы мне оказали. Вы знаете, что я ничего не забываю. Когда представится случай, я сумею отблагодарить вас.
— Не говорите об этом, друг мой, я знал, как страстно хотелось вам увидеть свою мать и как вас мучила разлука с нею. Я сделал то, что сделал бы на моем месте всякий другой, а потому, прошу вас, прекратим этот разговор. Для меня достаточная награда видеть вас счастливым.
— Да, я счастлив! — воскликнул охотник. — Так счастлив, что не могу вам описать! Но именно это счастье и тревожит меня. Моя мать рядом со мной, это верно, но — увы! — вы знаете, какую жизнь мы ведем здесь, в прерии. Эта жизнь полна борьбы и опасностей, в особенности теперь, когда наша цель — беспощадная месть. Может ли разделять все опасности такого существования моя мать — при ее летах и слабом здоровье? Не будет ли с нашей стороны жестокостью заставлять ее сопровождать нас в преследовании этого негодяя, которого мы должны схватить? Нет. Не так ли? Никто из вас, я убежден в этом, не даст мне такого совета. Но что же делать в этом случае? Моя мать также не может и жить здесь одна, покинутая в этой пещере, вдали от всякой помощи, подвергаясь бесчисленным лишениям. Мы не знаем, куда нас может увлечь завтра наш долг, который мы поклялись исполнить. С другой стороны, моя мать, счастливая тем, что мы наконец снова встретились, — согласится ли она так скоро опять расстаться со мной, и притом на неопределенное время?
Поэтому я прошу вас всех, мои единственные истинные друзья, дать мне совет, ибо, признаюсь, я не знаю, на что мне решиться. Скажите же, друзья мои, что мне делать?
Среди охотников воцарилось долгое молчание.
Каждый из них понимал затруднение Валентина. Но тяжело было найти какое-либо средство, ибо все находились под влиянием непреодолимого желания преследовать Красного Кедра до тех пор, пока он не понесет кары за все свои злодеяния.
Как всегда, эгоизм и личный интерес боролись с чувством дружбы. Только один отец Серафим, чуждый общему желанию, смотрел на дело непредвзятым взглядом, поэтому он и заговорил первым.
— Друг мой, — сказал он, — все сказанное вами как нельзя более верно. Я беру на себя задачу уговорить вашу мать. Она поймет, я уверен в этом, насколько необходимо для нее вернуться в населенные места, в особенности в это время года; но только надо соблюсти максимальную осторожность и отвезти ее в Мексику так, чтобы она не заметила разлуки, которая не может не пугать ее так же, как и вас. По дороге отсюда до границ цивилизованной страны мы постараемся понемногу приготовить ее, чтобы удар не был для нее так чувствителен, когда настанет время расстаться. Вот, по моему мнению, единственное, что вы можете сделать при данных обстоятельствах. Подумайте — если у вас есть план лучше моего, то я первый его одобрю.
— Это в самом деле лучший совет, какой только можно было дать, — сказал Валентин, — я спешу с ним согласиться. Итак, вы будете сопровождать нас до границы, отец мой?
— Несомненно, друг мой, и даже еще дальше, если понадобится. Пусть это вас не беспокоит. Остается только выбрать место, куда нам отправиться.
— Это верно, — заметил Валентин, — но вот в чем затруднение. Необходимо устроить мою мать поблизости, чтобы я мог часто навещать ее, и в то же время настолько далеко от прерии, чтобы она была вне всякой опасности.
— Но, — возразил дон Мигель, — мне кажется, что моя асиенда недалеко от Пасо-дель-Норте вполне подходит для этой цели, тем более, мой друг, что ваша мать найдет там полную безопасность и любые удобства, какие только вы можете пожелать для нее.
— В самом деле, — воскликнул Валентин, — находиться на вашей асиенде было бы самым удобным для моей матери, и я от всего сердца благодарю вас за предложение! Но, к сожалению, я не могу его принять.
— Почему же?
— По той простой причине, с которой вы сами согласитесь — а именно, что ваша асиенда слишком далеко отсюда.
— Вы думаете? — спросил дон Мигель.
Валентин не мог удержаться от улыбки при этом вопросе асиендадо.
— Друг мой, — сказал он. — С тех пор как вы очутились в этих прериях, различные обстоятельства заставили нас столько раз менять направление движения, что вы совершенно потеряли представление о каких бы то ни было расстояниях и, я уверен, даже не подозреваете, в скольких милях от Пасо-дель-Норте мы теперь находимся.
— Должен признать, что это так, — сказал дон Мигель, сильно удивленный, — но тем не менее я предполагаю, что мы не очень далеко оттуда.
— Но все же, сколько миль?
— Ну что же, миль пятьдесят, не более.
— Мой бедный друг, — произнес Валентин, покачав головой, — как вы ошибаетесь. Отсюда более семисот миль до Пасо-дель-Норте, который находится на границе цивилизованной страны.
— Карай! — воскликнул дон Мигель. — Вот уж не думал, что мы так далеко забрались.
— Затем, — продолжал Валентин, — от этого города до вашей асиенды около пятидесяти миль, не так ли?
— Да, почти столько.
— Итак, вы видите, мой друг, что, к моему сожалению, я не могу принять вашего любезного предложения.
— Что же тогда делать? — сказал генерал Ибаньес.
— Да, это затруднительно, — сказал Валентин. — А между тем время не терпит.
— Однако ваша мать никоим образом не может оставаться здесь, — заметил дон Мигель, — это для нее совершенно невозможно.
Курумилла до тех пор, по обыкновению, следил за ходом разговора, не принимая в нем никакого участия. Видя, что охотники не могут прийти ни к какому решению, он неожиданно обратился к Валентину и произнес:
— Друг хочет говорить.
Все присутствующие присмотрели на него.
Охотники знали, что Курумилла заговаривал всегда только для того, чтобы дать какой-нибудь совет, которому обычно все следовали.
Валентин жестом выразил свое согласие.
— Наши уши открыты, вождь, — сказал он.
Курумилла встал.
— Кутонепи забывчив, — сказал он.
— Что же я забываю? — сказал охотник.
— Кутонепи брат Единорога, великого вождя команчей.
Француз радостно хлопнул себя по лбу.
— Это верно, — воскликнул он, — о чем же я думаю? Честное слово, вождь, вы — сама сообразительность, ничто от вас не ускользнет.
— Мой брат доволен? — с радостью спросил индейский вождь.
Валентин с жаром пожал ему руку.
— Вождь, вы самый превосходный человек из тех, кого я знаю, — воскликнул он. — Благодарю вас от всего сердца! Впрочем, нам нечего больше и говорить об этом, мы друг друга понимаем, не правда ли?
Индеец с жаром ответил на рукопожатие своего друга и сел, прошептав всего лишь одно слово, выражавшее его чувства:
— Хорошо.
Остальные присутствующие ничего не могли понять. Несмотря на то, что они давно уже жили в прерии, они все еще не привыкли к индейской лаконичности. Поэтому они с нетерпением ожидали, чтобы Валентин объяснил им, о чем он говорил со своим другом.
— Вождь, — с живостью сказал Валентин, — сразу сообразил то, над чем мы тщетно ломали головы.
— Как так? Объясните, — сказал дон Мигель.
— Как, вы не понимаете?
— Честное слово, не понимаем.
— А между тем это очень просто: я давно уже усыновлен племенем команчей, а именно родом Единорога. Этот вождь не откажет, я убежден в этом, принять мою мать в их селении. Краснокожие меня любят, Единорог мне предан, а потому о моей матери будут хорошо заботиться. С другой стороны, мне будет легко навещать ее каждую свободную минуту.
— Canarios! — воскликнул генерал Ибаньес. — Это верно, честное слово, вождь, — добавил он, дружески похлопав индейца по плечу. — Должен сознаться, что мы ужасные простаки и что у вас в одном мизинце больше разума, чем в нас всех.
Совещание это длилось немало времени — солнце давно уже взошло, когда оно окончилось.
Мать Валентина, вполне отдохнувшая от волнений протекшей ночи, появилась в гроте и обняла своего сына.
После завтрака оседлали лошадей и собрались в путь.
— Куда же ты везешь меня, дитя мое? — спросила мадам Гилуа Валентина. — Ты знаешь, что я теперь всецело принадлежу тебе и что ты один должен обо мне заботиться.
— Будьте спокойны, матушка, — отвечал Валентин, — хотя мы и в прерии, но отыскали для вас такое убежище, где вы будете в полной безопасности, и в то же время я буду иметь возможность навещать вас каждую неделю.
Валентин, как и все люди с твердым и решительным характером, предпочитал, вместо того, чтобы обходить затруднение, действовать прямо, убежденный, что чем решительнее он поступит, тем быстрее и легче можно будет смягчить последствия удара.
Инстинктивным движением старая женщина, уже сидевшая на лошади, остановила ее и взглянула на сына глазами, полными слез.
— Что ты говоришь, Валентин? — произнесла она дрожащим голосом. — Ты собираешься меня покинуть?
— Вы не поняли меня, матушка, -возразил он, -после столь долгой разлуки я ни за что не соглашусь жить вдали от вас.
— Увы! — прошептала она.
— Но только, матушка, — продолжал он твердо, — вы должны согласиться с тем, что жизнь в прериях сильно отличается от жизни цивилизованной.
— Я уже знаю это! — со вздохом произнесла она.
— Тем лучше, — сказал он. — Эта жизнь предъявляет требования, которые было бы слишком долго объяснять, и заставляет постоянно передвигаться с места на место, проводя целые дни в седле.
— Хорошо, дитя мое, но не заставляй меня страдать так долго и скажи мне в двух словах, в чем дело и к чему ты ведешь этот разговор.
— К тому, матушка, что эта жизнь, полная трудов и опасностей, может быть, даже приятна для молодого человека, подобного мне, с железным характером и давно привыкшего ко всем ее случайностям. Но она совершенно невозможна для вас, в вашем возрасте и при вашем состоянии здоровья. Вы — мое единственное сокровище, матушка, которое я нашел каким-то чудом и которое я не хотел бы потерять так скоро, поэтому я не имею права из малодушия подвергать вас невзгодам и лишениям, которые за одну неделю сведут вас в могилу.
— И поэтому?.. — боязливо спросила старушка, невольно подчиняясь тому, что говорил ее сын.
— И поэтому, не желая, чтобы вы страдали, я решил вот как: я хочу, чтобы мы как можно чаще были вместе.
— О, да! — прошептала она. — Мне больше ничего не надо, дитя мое, как только видеть тебя, видеть всегда.
— Матушка, — продолжал охотник, — я думаю, что устрою все как нельзя лучше. Отец Серафим подтвердит вам, что всякое другое решение немыслимо.
— Какое же это решение? — чуть слышно спросила она.
— Я отвезу вас, — отвечал он, — в одно из селений команчей, которыми я усыновлен. Их вождь любит меня, как брата. Это селение находится всего в нескольких милях отсюда. Там вы окажетесь среди друзей, которые будут уважать вас и заботливо ухаживать за вами.
— А ты сам, дитя мое?
— Я, матушка, буду навещать вас как можно чаще, и, поверьте мне, не много будет таких дней, в которые вы меня не увидите.
— Увы! Бедное дитя мое, почему ты так упорно желаешь вести эту трудную и опасную жизнь? Если бы ты только пожелал, мы были бы так счастливы вдвоем, живя один для другого в каком-нибудь маленьком городке на родине. Неужели ты забыл Францию, дитя мое?
Валентин тяжело вздохнул.
— Нет, матушка, — произнес он с усилием. — С тех пор как я снова вас увидел, все воспоминания моего детства, не знаю каким образом, оживили во мне желание увидеть Францию. Я думал, что это желание умерло, а оно только дремало во мне. Я понял это, увидев вас. Поэтому я намерен вскоре покинуть эту страну, чтобы возвратиться на родину.
— Увы! — произнесла она с мягким упреком. — Мы были бы там так счастливы. Почему бы нам не возвратиться на родину теперь же?
— Это невозможно, матушка, я должен исполнить свой священный долг. Но даю вам честное слово, что когда я выполню принятые на себя обязательства и буду свободен, мы не останемся здесь и одного лишнего часа. Имейте поэтому терпение, матушка. Может быть, не позже чем через два месяца мы отправимся во Францию.
— Дай-то Бог! — грустно произнесла старушка. — Хорошо, будь по-твоему, я подожду.
— Благодарю вас, матушка, ваша снисходительность делает меня несказанно счастливым.
Мать охотника тяжело вздохнула вместо ответа. Затем маленький отряд молча отправился в путь по направлению к селению команчей, которого и достиг около трех часов пополудни.
— Матушка, — сказал Валентин, — вы еще не вполне знакомы с обычаями индейцев, поэтому не поражайтесь, что бы вы ни увидели и ни услышали.
— Разве ты не со мной? — отвечала она. — Чего же мне бояться?
— О, — произнес он восторженно, — вы истинная мать!
— Увы, — прошептала она, подавив вздох, — ты ошибаешься, дитя мое, я только бедная старая женщина, которая любит своего сына, вот и все…
Охотники, сидя вокруг огня, слушали рассказы матери и сына о том, что с ними происходило за время их долгой разлуки.
Но незадолго до восхода солнца Валентин потребовал, чтобы его мать отправилась отдохнуть.
Он боялся, что в ее преклонном возрасте ночь, проведенная без сна, после всех треволнений, окажется для нее губительной.
После долгого сопротивления старушка наконец согласилась на просьбы сына и ушла спать в одно из отдаленных отделений пещеры.
Тогда Валентин попросил своих друзей усесться около него. Догадываясь, что он желает сообщить им нечто важное, охотники молча исполнили его просьбу.
— Senores caballeros, — сказал охотник после некоторого молчания, — уже очень поздно, и ложиться спать не стоит. Лучше помогите мне вашим советом.
— Говорите, друг мой, — отвечал отец Серафим, — вы знаете, как мы все вам преданы.
— Я знаю это, и вы — больше всех, отец мой, — сказал Валентин. — Я вечно буду вам признателен за эту неоценимую услугу, которую вы мне оказали. Вы знаете, что я ничего не забываю. Когда представится случай, я сумею отблагодарить вас.
— Не говорите об этом, друг мой, я знал, как страстно хотелось вам увидеть свою мать и как вас мучила разлука с нею. Я сделал то, что сделал бы на моем месте всякий другой, а потому, прошу вас, прекратим этот разговор. Для меня достаточная награда видеть вас счастливым.
— Да, я счастлив! — воскликнул охотник. — Так счастлив, что не могу вам описать! Но именно это счастье и тревожит меня. Моя мать рядом со мной, это верно, но — увы! — вы знаете, какую жизнь мы ведем здесь, в прерии. Эта жизнь полна борьбы и опасностей, в особенности теперь, когда наша цель — беспощадная месть. Может ли разделять все опасности такого существования моя мать — при ее летах и слабом здоровье? Не будет ли с нашей стороны жестокостью заставлять ее сопровождать нас в преследовании этого негодяя, которого мы должны схватить? Нет. Не так ли? Никто из вас, я убежден в этом, не даст мне такого совета. Но что же делать в этом случае? Моя мать также не может и жить здесь одна, покинутая в этой пещере, вдали от всякой помощи, подвергаясь бесчисленным лишениям. Мы не знаем, куда нас может увлечь завтра наш долг, который мы поклялись исполнить. С другой стороны, моя мать, счастливая тем, что мы наконец снова встретились, — согласится ли она так скоро опять расстаться со мной, и притом на неопределенное время?
Поэтому я прошу вас всех, мои единственные истинные друзья, дать мне совет, ибо, признаюсь, я не знаю, на что мне решиться. Скажите же, друзья мои, что мне делать?
Среди охотников воцарилось долгое молчание.
Каждый из них понимал затруднение Валентина. Но тяжело было найти какое-либо средство, ибо все находились под влиянием непреодолимого желания преследовать Красного Кедра до тех пор, пока он не понесет кары за все свои злодеяния.
Как всегда, эгоизм и личный интерес боролись с чувством дружбы. Только один отец Серафим, чуждый общему желанию, смотрел на дело непредвзятым взглядом, поэтому он и заговорил первым.
— Друг мой, — сказал он, — все сказанное вами как нельзя более верно. Я беру на себя задачу уговорить вашу мать. Она поймет, я уверен в этом, насколько необходимо для нее вернуться в населенные места, в особенности в это время года; но только надо соблюсти максимальную осторожность и отвезти ее в Мексику так, чтобы она не заметила разлуки, которая не может не пугать ее так же, как и вас. По дороге отсюда до границ цивилизованной страны мы постараемся понемногу приготовить ее, чтобы удар не был для нее так чувствителен, когда настанет время расстаться. Вот, по моему мнению, единственное, что вы можете сделать при данных обстоятельствах. Подумайте — если у вас есть план лучше моего, то я первый его одобрю.
— Это в самом деле лучший совет, какой только можно было дать, — сказал Валентин, — я спешу с ним согласиться. Итак, вы будете сопровождать нас до границы, отец мой?
— Несомненно, друг мой, и даже еще дальше, если понадобится. Пусть это вас не беспокоит. Остается только выбрать место, куда нам отправиться.
— Это верно, — заметил Валентин, — но вот в чем затруднение. Необходимо устроить мою мать поблизости, чтобы я мог часто навещать ее, и в то же время настолько далеко от прерии, чтобы она была вне всякой опасности.
— Но, — возразил дон Мигель, — мне кажется, что моя асиенда недалеко от Пасо-дель-Норте вполне подходит для этой цели, тем более, мой друг, что ваша мать найдет там полную безопасность и любые удобства, какие только вы можете пожелать для нее.
— В самом деле, — воскликнул Валентин, — находиться на вашей асиенде было бы самым удобным для моей матери, и я от всего сердца благодарю вас за предложение! Но, к сожалению, я не могу его принять.
— Почему же?
— По той простой причине, с которой вы сами согласитесь — а именно, что ваша асиенда слишком далеко отсюда.
— Вы думаете? — спросил дон Мигель.
Валентин не мог удержаться от улыбки при этом вопросе асиендадо.
— Друг мой, — сказал он. — С тех пор как вы очутились в этих прериях, различные обстоятельства заставили нас столько раз менять направление движения, что вы совершенно потеряли представление о каких бы то ни было расстояниях и, я уверен, даже не подозреваете, в скольких милях от Пасо-дель-Норте мы теперь находимся.
— Должен признать, что это так, — сказал дон Мигель, сильно удивленный, — но тем не менее я предполагаю, что мы не очень далеко оттуда.
— Но все же, сколько миль?
— Ну что же, миль пятьдесят, не более.
— Мой бедный друг, — произнес Валентин, покачав головой, — как вы ошибаетесь. Отсюда более семисот миль до Пасо-дель-Норте, который находится на границе цивилизованной страны.
— Карай! — воскликнул дон Мигель. — Вот уж не думал, что мы так далеко забрались.
— Затем, — продолжал Валентин, — от этого города до вашей асиенды около пятидесяти миль, не так ли?
— Да, почти столько.
— Итак, вы видите, мой друг, что, к моему сожалению, я не могу принять вашего любезного предложения.
— Что же тогда делать? — сказал генерал Ибаньес.
— Да, это затруднительно, — сказал Валентин. — А между тем время не терпит.
— Однако ваша мать никоим образом не может оставаться здесь, — заметил дон Мигель, — это для нее совершенно невозможно.
Курумилла до тех пор, по обыкновению, следил за ходом разговора, не принимая в нем никакого участия. Видя, что охотники не могут прийти ни к какому решению, он неожиданно обратился к Валентину и произнес:
— Друг хочет говорить.
Все присутствующие присмотрели на него.
Охотники знали, что Курумилла заговаривал всегда только для того, чтобы дать какой-нибудь совет, которому обычно все следовали.
Валентин жестом выразил свое согласие.
— Наши уши открыты, вождь, — сказал он.
Курумилла встал.
— Кутонепи забывчив, — сказал он.
— Что же я забываю? — сказал охотник.
— Кутонепи брат Единорога, великого вождя команчей.
Француз радостно хлопнул себя по лбу.
— Это верно, — воскликнул он, — о чем же я думаю? Честное слово, вождь, вы — сама сообразительность, ничто от вас не ускользнет.
— Мой брат доволен? — с радостью спросил индейский вождь.
Валентин с жаром пожал ему руку.
— Вождь, вы самый превосходный человек из тех, кого я знаю, — воскликнул он. — Благодарю вас от всего сердца! Впрочем, нам нечего больше и говорить об этом, мы друг друга понимаем, не правда ли?
Индеец с жаром ответил на рукопожатие своего друга и сел, прошептав всего лишь одно слово, выражавшее его чувства:
— Хорошо.
Остальные присутствующие ничего не могли понять. Несмотря на то, что они давно уже жили в прерии, они все еще не привыкли к индейской лаконичности. Поэтому они с нетерпением ожидали, чтобы Валентин объяснил им, о чем он говорил со своим другом.
— Вождь, — с живостью сказал Валентин, — сразу сообразил то, над чем мы тщетно ломали головы.
— Как так? Объясните, — сказал дон Мигель.
— Как, вы не понимаете?
— Честное слово, не понимаем.
— А между тем это очень просто: я давно уже усыновлен племенем команчей, а именно родом Единорога. Этот вождь не откажет, я убежден в этом, принять мою мать в их селении. Краснокожие меня любят, Единорог мне предан, а потому о моей матери будут хорошо заботиться. С другой стороны, мне будет легко навещать ее каждую свободную минуту.
— Canarios! — воскликнул генерал Ибаньес. — Это верно, честное слово, вождь, — добавил он, дружески похлопав индейца по плечу. — Должен сознаться, что мы ужасные простаки и что у вас в одном мизинце больше разума, чем в нас всех.
Совещание это длилось немало времени — солнце давно уже взошло, когда оно окончилось.
Мать Валентина, вполне отдохнувшая от волнений протекшей ночи, появилась в гроте и обняла своего сына.
После завтрака оседлали лошадей и собрались в путь.
— Куда же ты везешь меня, дитя мое? — спросила мадам Гилуа Валентина. — Ты знаешь, что я теперь всецело принадлежу тебе и что ты один должен обо мне заботиться.
— Будьте спокойны, матушка, — отвечал Валентин, — хотя мы и в прерии, но отыскали для вас такое убежище, где вы будете в полной безопасности, и в то же время я буду иметь возможность навещать вас каждую неделю.
Валентин, как и все люди с твердым и решительным характером, предпочитал, вместо того, чтобы обходить затруднение, действовать прямо, убежденный, что чем решительнее он поступит, тем быстрее и легче можно будет смягчить последствия удара.
Инстинктивным движением старая женщина, уже сидевшая на лошади, остановила ее и взглянула на сына глазами, полными слез.
— Что ты говоришь, Валентин? — произнесла она дрожащим голосом. — Ты собираешься меня покинуть?
— Вы не поняли меня, матушка, -возразил он, -после столь долгой разлуки я ни за что не соглашусь жить вдали от вас.
— Увы! — прошептала она.
— Но только, матушка, — продолжал он твердо, — вы должны согласиться с тем, что жизнь в прериях сильно отличается от жизни цивилизованной.
— Я уже знаю это! — со вздохом произнесла она.
— Тем лучше, — сказал он. — Эта жизнь предъявляет требования, которые было бы слишком долго объяснять, и заставляет постоянно передвигаться с места на место, проводя целые дни в седле.
— Хорошо, дитя мое, но не заставляй меня страдать так долго и скажи мне в двух словах, в чем дело и к чему ты ведешь этот разговор.
— К тому, матушка, что эта жизнь, полная трудов и опасностей, может быть, даже приятна для молодого человека, подобного мне, с железным характером и давно привыкшего ко всем ее случайностям. Но она совершенно невозможна для вас, в вашем возрасте и при вашем состоянии здоровья. Вы — мое единственное сокровище, матушка, которое я нашел каким-то чудом и которое я не хотел бы потерять так скоро, поэтому я не имею права из малодушия подвергать вас невзгодам и лишениям, которые за одну неделю сведут вас в могилу.
— И поэтому?.. — боязливо спросила старушка, невольно подчиняясь тому, что говорил ее сын.
— И поэтому, не желая, чтобы вы страдали, я решил вот как: я хочу, чтобы мы как можно чаще были вместе.
— О, да! — прошептала она. — Мне больше ничего не надо, дитя мое, как только видеть тебя, видеть всегда.
— Матушка, — продолжал охотник, — я думаю, что устрою все как нельзя лучше. Отец Серафим подтвердит вам, что всякое другое решение немыслимо.
— Какое же это решение? — чуть слышно спросила она.
— Я отвезу вас, — отвечал он, — в одно из селений команчей, которыми я усыновлен. Их вождь любит меня, как брата. Это селение находится всего в нескольких милях отсюда. Там вы окажетесь среди друзей, которые будут уважать вас и заботливо ухаживать за вами.
— А ты сам, дитя мое?
— Я, матушка, буду навещать вас как можно чаще, и, поверьте мне, не много будет таких дней, в которые вы меня не увидите.
— Увы! Бедное дитя мое, почему ты так упорно желаешь вести эту трудную и опасную жизнь? Если бы ты только пожелал, мы были бы так счастливы вдвоем, живя один для другого в каком-нибудь маленьком городке на родине. Неужели ты забыл Францию, дитя мое?
Валентин тяжело вздохнул.
— Нет, матушка, — произнес он с усилием. — С тех пор как я снова вас увидел, все воспоминания моего детства, не знаю каким образом, оживили во мне желание увидеть Францию. Я думал, что это желание умерло, а оно только дремало во мне. Я понял это, увидев вас. Поэтому я намерен вскоре покинуть эту страну, чтобы возвратиться на родину.
— Увы! — произнесла она с мягким упреком. — Мы были бы там так счастливы. Почему бы нам не возвратиться на родину теперь же?
— Это невозможно, матушка, я должен исполнить свой священный долг. Но даю вам честное слово, что когда я выполню принятые на себя обязательства и буду свободен, мы не останемся здесь и одного лишнего часа. Имейте поэтому терпение, матушка. Может быть, не позже чем через два месяца мы отправимся во Францию.
— Дай-то Бог! — грустно произнесла старушка. — Хорошо, будь по-твоему, я подожду.
— Благодарю вас, матушка, ваша снисходительность делает меня несказанно счастливым.
Мать охотника тяжело вздохнула вместо ответа. Затем маленький отряд молча отправился в путь по направлению к селению команчей, которого и достиг около трех часов пополудни.
— Матушка, — сказал Валентин, — вы еще не вполне знакомы с обычаями индейцев, поэтому не поражайтесь, что бы вы ни увидели и ни услышали.
— Разве ты не со мной? — отвечала она. — Чего же мне бояться?
— О, — произнес он восторженно, — вы истинная мать!
— Увы, — прошептала она, подавив вздох, — ты ошибаешься, дитя мое, я только бедная старая женщина, которая любит своего сына, вот и все…
ГЛАВА XIX. Сын Крови
Белая Газель явилась к Сыну Крови, который расположился со своим отрядом на вершине холма, господствовавшего над окружающей местностью.
Уже наступил вечер, были разведены костры, и мстители, собравшись вокруг них, весело ужинали. Сын Крови очень обрадовался, увидев свою племянницу. Между ними завязался продолжительный разговор, в результате которого Мститель, как Сын Крови предпочитал называть себя, приказал ранчеро подойти.
Несмотря на всю свою наглость, достойный Андрес Гарот не без тайного страха предстал перед человеком, пытливые взоры которого, казалось, желали прочесть самые сокровенные мысли.
Сын Крови уже давно был хорошо известен всей прерии, а потому неудивительно, что Андрес Гарот почувствовал волнение в его присутствии.
Мститель сидел перед костром и курил маленькую индейскую трубку; возле него сидела Белая Газель.
Одно мгновение ранчеро почти раскаивался, что рискнул явиться к этому человеку, но затем чувство ненависти взяло верх и от волнения не осталось и следа.
— Подойди сюда, плут, — сказал Сын Крови. — Как сообщала мне сеньорита, ты воображаешь, что имеешь в руках средство погубить Красного Кедра.
— Разве я сказал «Красного Кедра»? — возразил ранчеро.
— О ком же, в таком случае, ты говорил?
— О брате Амбросио.
— Что мне за дело до этого негодного монаха, — сказал Сын Крови, пожав плечами. — Его дела меня не касаются, и я не хочу им заниматься. У меня есть другие, более важные обязанности и заботы.
— Это вполне возможно, — с уверенностью и невозмутимостью отвечал Андрес Гарот, — да мне-то дело только до одного брата Амбросио.
— В таком случае, ты можешь убираться к дьяволу, ибо я наверняка не стану помогать тебе в твоих планах.
Андрес Гарот нисколько не смутился таким грубым приемом. Лукаво улыбнувшись, он спокойно возразил:
— Как знать, сеньор.
— Не понимаю.
— Вам нужен Красный Кедр, не так ли?
— А тебе какое дело, плут? — ответил вопросом на вопрос Сын Крови.
— Что касается меня, то мне действительно нет до него никакого дела, я с ним никаких счетов не имею, а вот вы — это дело другое.
— Откуда ты знаешь?
— Я предполагаю это, сеньор, и вот потому-то я и намерен предложить вам одну сделку.
— Сделку! — презрительно повторил Сын Крови.
— Да, сеньор, — спокойно продолжал ранчеро, — и сделку очень выгодную для вас, смею уверить.
— А для тебя?
— И для меня тоже, конечно.
Сын Крови расхохотался.
— Этот человек сошел с ума, — произнес он и, обратившись племяннице, добавил:
— О чем вы думали, ведя его ко мне?
— Что же, — возразила Белая Газель, — все-таки выслушайте его, что вам стоит?
— Сеньорита права, — сказал ранчеро, — выслушайте меня, сеньор, ведь это вас ни к чему не обязывает. Кроме того, вы всегда можете отказать мне, если мое предложение вам не понравится.
— Это верно, — с презрением произнес Сын Крови. — Говори, плут, а главное — будь краток.
— О, я не привык произносить длинных речей!
— Хорошо, теперь к делу.
— Дело вот в чем, — решительно произнес ранчеро. — Вы желаете — не знаю почему, и это мне совершенно безразлично — отомстить Красному Кедру. По некоторым причинам, о которых не стоит говорить, я хочу отомстить брату Амбросио. Это ясно, не так ли?
Уже наступил вечер, были разведены костры, и мстители, собравшись вокруг них, весело ужинали. Сын Крови очень обрадовался, увидев свою племянницу. Между ними завязался продолжительный разговор, в результате которого Мститель, как Сын Крови предпочитал называть себя, приказал ранчеро подойти.
Несмотря на всю свою наглость, достойный Андрес Гарот не без тайного страха предстал перед человеком, пытливые взоры которого, казалось, желали прочесть самые сокровенные мысли.
Сын Крови уже давно был хорошо известен всей прерии, а потому неудивительно, что Андрес Гарот почувствовал волнение в его присутствии.
Мститель сидел перед костром и курил маленькую индейскую трубку; возле него сидела Белая Газель.
Одно мгновение ранчеро почти раскаивался, что рискнул явиться к этому человеку, но затем чувство ненависти взяло верх и от волнения не осталось и следа.
— Подойди сюда, плут, — сказал Сын Крови. — Как сообщала мне сеньорита, ты воображаешь, что имеешь в руках средство погубить Красного Кедра.
— Разве я сказал «Красного Кедра»? — возразил ранчеро.
— О ком же, в таком случае, ты говорил?
— О брате Амбросио.
— Что мне за дело до этого негодного монаха, — сказал Сын Крови, пожав плечами. — Его дела меня не касаются, и я не хочу им заниматься. У меня есть другие, более важные обязанности и заботы.
— Это вполне возможно, — с уверенностью и невозмутимостью отвечал Андрес Гарот, — да мне-то дело только до одного брата Амбросио.
— В таком случае, ты можешь убираться к дьяволу, ибо я наверняка не стану помогать тебе в твоих планах.
Андрес Гарот нисколько не смутился таким грубым приемом. Лукаво улыбнувшись, он спокойно возразил:
— Как знать, сеньор.
— Не понимаю.
— Вам нужен Красный Кедр, не так ли?
— А тебе какое дело, плут? — ответил вопросом на вопрос Сын Крови.
— Что касается меня, то мне действительно нет до него никакого дела, я с ним никаких счетов не имею, а вот вы — это дело другое.
— Откуда ты знаешь?
— Я предполагаю это, сеньор, и вот потому-то я и намерен предложить вам одну сделку.
— Сделку! — презрительно повторил Сын Крови.
— Да, сеньор, — спокойно продолжал ранчеро, — и сделку очень выгодную для вас, смею уверить.
— А для тебя?
— И для меня тоже, конечно.
Сын Крови расхохотался.
— Этот человек сошел с ума, — произнес он и, обратившись племяннице, добавил:
— О чем вы думали, ведя его ко мне?
— Что же, — возразила Белая Газель, — все-таки выслушайте его, что вам стоит?
— Сеньорита права, — сказал ранчеро, — выслушайте меня, сеньор, ведь это вас ни к чему не обязывает. Кроме того, вы всегда можете отказать мне, если мое предложение вам не понравится.
— Это верно, — с презрением произнес Сын Крови. — Говори, плут, а главное — будь краток.
— О, я не привык произносить длинных речей!
— Хорошо, теперь к делу.
— Дело вот в чем, — решительно произнес ранчеро. — Вы желаете — не знаю почему, и это мне совершенно безразлично — отомстить Красному Кедру. По некоторым причинам, о которых не стоит говорить, я хочу отомстить брату Амбросио. Это ясно, не так ли?