Страница:
Домик черный, как и все дома деревни. Две толстые церковные свечи освещают карту. Здесь помещаются курсы усовершенствования командного состава. Комбриг Рубио читает лекцию по тактике. Люди, которые еще недавно были ткачами, литейщиками или виноделами, внимательно слушают. Занятия проходят ежедневно с восьми до одиннадцати вечера – в восьмистах метрах от вражеских постов.
Командир Рубио – смуглый, порывистый андалусец. [165]
Когда начался фашистский мятеж, он был капитаном штурмовой гвардии в Аликанте. Он шел впереди гвардейцев, верных республике. Потом он собрал рабочих Аликанте и выступил на Альбасете, захваченной мятежниками. Они взяли Альбасете. Теперь Рубио командует семьдесят первой бригадой, которая выросла из батальона «Красный Аликанте».
Аликанте… Пальмы, виноградники, курортные мага-зины, анемичные англичанки, море густо-синее, как на открытках, – таким знали Аликанте туристы. Но в Аликанте были рабочие, они поспешили на выручку Мадриду. С октября батальон «Красный Аликанте» сражается на Гвадалахарском фронте. Ледяной ветер сьерры, дождь, снег. Далеко отсюда до теплого безмятежного Аликанте!
– Всего пять дней, как нам выдали обувь. Прежде ходили в полотняных туфлях по снегу. Ничего, хоть босиком, но итальянцев прогнали.
Это говорит командир одного из батальонов Сантьяго Тито. Он был учителем в фабричном поселке Кальоса-де-Сигура близ Аликанте. Его батальон сформирован из рабочих-текстильщиков. Среди них много больных грудью. У этих людей слабые тела и сильная воля: они выдержали мартовские бои. Семьдесят первая бригада пережила трудные дни отступления. Итальянские дивизии, прорвав фронт республиканцев возле Мирабуено, двинулись к Гвадалахаре. «Капрони» бомбили дороги. Впереди шли танки. Артиллерия противника не умолкала ни на час. Итальянцы пустили в ход огнеметы. У республиканцев было мало орудий, мало солдат: противник застал их врасплох.
В эти жестокие дни бойцы семьдесят первой бригады показали, как могут умирать люди, которые борются за свое право на жизнь. Капитан Аугусто гранатами уничтожил три итальянские танкетки. Его ранили в плечо. Он продолжал отбиваться. Он остался один. Тогда, расстреляв все патроны, он кинулся со скалы в пропасть, чтобы не сдаться врагу живым. Лейтенанту Белидо было девятнадцать лет. Он был красив, и товарищи, шутя, называли его «соблазнителем». Он бросился с ручными гранатами на танк. Его убили. Лейтенант Валеро с двадцатью новобранцами прикрывал отступление артиллерии. Они все погибли, но орудия были спасены. Лейтенант Висенте повел роту в атаку. Раненный в ногу, он бежал впереди [166] всех. Когда его обступили итальянцы, он застрелился. Итальянская конница окружила два батальона. Комендант Санчес, капитан Посо и капитан Майо попытались прорвать кольцо. С боем они дошли до деревни Утанда. Больше их никто не видел. Бригада осталась без командиров. Тогда бывший учитель Сантьяго Тито на коне объехал весь район боя. Он собрал уцелевших бойцов и довел их до деревни Ита, где находилась другая бригада. Врач Гарсия под огнем подобрал последних раненых. Семьдесят первая бригада перешла в контрнаступление и отобрала у итальянцев потерянные позиции.
Окопы. Ночь. Рабочие Аликанте, ныне солдаты семьдесят первой бригады, вспоминают погибших товарищей. «Запиши, что комендант Санчес был нашим любимым командиром… Запиши, что лейтенант Валеро перед смертью крикнул: «Ребята, вперед!..» Потом они начинают петь «Красное знамя». Враги рядом, и враги слушают – «Но день настанет неизбежный»… Из темноты раздается: «Спойте еще!» Напротив, в неприятельских окопах, – рабочие Сарагосы или Бургоса – «Неумолимо грозный суд…» Фашистский офицер кричит: «Канальи, по местам!» Выстрел.
По горе ползут люди – это солдаты «Красного Аликанте». Завтра в военной сводке будет напечатано: «Наши части совершили ночную разведку в деревне Леданка, захватив большое количество итальянского Снаряжения…»
Мадрид, март 1937
«Парижская коммуна»
Я не знаю, можно ли тосковать по другому городу так, как тоскуют по Парижу люди, прожившие в нем много лет. Сегодня я встретил Париж – далеко от Парижа – среди рыжих жестких камней сьерры. Это был Париж красных предместий, Париж печальных шуток и веселой грусти. Каменщики и кузнецы Монружа или Бельвиля шли с винтовками. Испанец нежно и почтительно сказал:
– Ты знаешь, кто это?.. Это батальон «Парижская коммуна». [167]
В мае, как и в прежние годы, рабочий Париж понесет венки к стене Коммунаров. Он вспомнит своих героев. Одни имена известны всем – они стали историей; других еще никто не знает, кроме товарищей по батальону или по цеху, кроме заплаканной женщины где-нибудь в тесной квартире на Менильмонтане. Внуки коммунаров своей кровью расплатились за подвиги Домбровского и гарибальдийцев. Они расплатились и за прусские пули версальцев. Форт-Ванн стал Карабанчелем, баррикада на улице Муффтар воскресла в Университетском городке. Да, это чужая для них страна, здесь люди не понимают шуток, здесь слишком крепкое вино, слишком синее небо, здесь нет ни пепельных домов Парижа, ни цинка стоек, ни этого стыдливого «наплевать», с которым идут на смерть дети Франции. Здесь все другое. Но вот усатый толстяк с погасшим окурком на нижней губе, слесарь из Аньера, сует шоколад испанскому мальчику. Они смотрят друг на друга как заговорщики. Они не могут разговаривать: слесарь знает по-испански только два слова: «спасибо» и «пулемет». Но у него дома такой же мальчишка, и здесь, возле Трихуэки, он сражается за будущее маленького Пьера или Поля.
– В Испанию я приехал десятого августа. Вернее сказать, пришел из Андайя в Ирун пешком через мост. Я работал в гараже. Прочел газеты, пришлось бросить. Конечно, война – дело дерьмовое, но нельзя не подсобить ребятам. Следовательно, сражались в Ируне. У фашистов пулеметы, у нас охотничьи ружья. Жака убили. Потом попал в Бильбао. Там хотя католики, но особые, нас монахини даже треской кормили. Я помогал устанавливать зенитные пулеметы. Потом – в Овьедо. Вот горняки – это класс: динамит, папироса и… бац! Читаю – с Мадридом как-то неважно. Нашли суденышко. Весь полуостров объехали – из Хихона в Валенсию. Хотели нас потопить, но им как-то особенно не повезло. Потом попал в батальон «Парижская коммуна». Нас мало осталось, впрочем, не в этом дело…
Щуплый, невзрачный парнишка – парижский шофер, рассказывая, улыбается.
Они все те же ребята из тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого, девятнадцатого, двадцатого парижских округов. Это – бабники. Они немилосердно сквернословят. Они могут на отдыхе весь день обсуждать, что сделать с куском скверного мяса… Они любят поворчать: [168] то не хорошо, это плохо. Но они умеют мужественно умирать: батальон «Парижская коммуна» был в Университетском городке, возле Боадильи, на Хараме, у Трихуэки. Его путевка – это история защиты Мадрида.
Каменщик Бидос был санитаром. Его дразнили: «пьянчужка». Смущаясь, он отвечал: «Ничего не поделаешь, у меня вечно сухая глотка. Здесь, наверное, климат такой…» Бидос никогда не оставлял раненых перед окопами. Он только сердито отряхивался, когда фашисты по нему стреляли. Возле Трихуэки он услышал ночью крик: «Товарищи!..» Он пошел в сторону врага и не вернулся: его застрелили, когда он нес раненого испанца.
Элена было двадцать лет. Он был комсомольцем из Бельвиля. Возле Эль Плантио он попал с товарищами под пулеметный огонь. Он закричал: «Ребята, что с Жубером?» Он взял раненого Жубера на спину. Они погибли вместе.
Штукатур Альфред Брюйер был командиром пулеметной роты. Его все любили: он был весел, отважен, добр. Его звали уменьшительным именем Фредо. Как-то вечером Фредо сказал товарищам: «Когда меня убьют, похороните меня возле реки – я люблю грести и плавать. Если можно, под деревом и лицом к фронту». Фредо убили во время февральских боев на Хараме. Ночью товарищи хоронили своего командира. Они положили его лицом к фронту возле речки, на берегах которой погибло столько героев. Полковник Жюль Дюмон, лежа раненный в лазарете, написал стихи о Фредо:
Он был всегда первый – на лесах и в бою.
Когда он смеялся звонко и весело,
Казалось, это кричит петух на рассвете.
Он погиб, мой товарищ!
Коммунары, блузники, герои баррикад,
Примите его с гордостью!..
Когда бойцы батальона «Парижская коммуна» хоронили Фредо, они плакали. Плакали весельчаки, шутники, балагуры, повесы. Утром они пошли в атаку.
Французы не умеют маршировать по-военному. Они одеты как-то непонятно: вместо пояса – веревочка, женская кацавейка, плохо залатанные штаны. Но драться они умеют.
Вот они идут по деревне. Какая-то старуха, повязанная платком, поймала молоденького француза, у которого последняя пуговица болтается на нитке, вытащила [169] иглу и здесь же начала пришивать. Он смущенно пробует шутить:
– Нашел тетю в Гвадалахаре…
Старуха шьет и приговаривает:
– Так… Теперь хорошо… А то они – за нас, а мы что?..
Мадрид, апрель 1937
Мадрид в апреле 1937
Пять месяцев как Мадрид держится. Это обыкновенный большой город, и это самый фантастичный из всех когда-либо бывших фронтов – так снилась жизнь Гойе. Трамвай, кондуктор, номер, даже мальчишки на буфере. Трамвай доходит до окопов. Недавно возле Северного вокзала стояла батарея. Рядом с ней бродил чудак и продавал галстуки: «Три песеты штука!»
Мебельный магазин. Молодожены прицениваются к зеркальному шкафу. Открыты цветочные магазины: нарциссы, мимозы, фиалки. На Пуэрто-дель-Соль между двумя разрушенными домами – кафе. Там подают апельсиновый сок с ледяной водой. Развалины. Весна, солнце, флаги, шумная толпа на улицах. Бродячие фотографы, чистильщики сапог, коляски с детьми. Перед почтамтом ручные голуби, как всегда, клюют крошки. Длинные очереди. Длинные и страстные разговоры о фунте картошки, о бутылке масла.
Никто больше не смотрит в небо, где звезды и самолеты. Город громят орудия. Привыкли к бомбам, привыкают к снарядам. Солдат из окопа идет в кафе. В театрах андалусские танцовщицы трещат кастаньетами. Полны театры. Полны кино – старые картины с бандитами и свадьбами. Шарманка на улице выводит «Красное знамя».
В пробитой снарядами гостинице «Флорида» остался один жилец. Это Эрнест Хемингуэй. Он не может расстаться с Мадридом. Его зовут в Америку, он не отвечает на телеграммы. Он пьет виски и что-то пишет: наверно, диалог – Мадрид и девушка.
Ночью человека можно различить только по золотой точке папиросы. (Впрочем, папирос нет, и люди трогательно [170] вспоминают, как они прежде курили.) Порой карманный фонарик освещает влюбленных. Им незачем искать темных переулков: город черен, как лес детства. Прощаясь, влюбленные нерешительно говорят: «До свиданья». Потом он идет «домой», в окопы Университетского городка. Голуби прячутся под карнизом, и город заполняют голоса смерти: грохот снарядов, чечетка пулеметов, несвязная перебранка ружей.
Я живу в госпитале. Каждый день туда привозят раненых: старики, девушки, дети. Ночью я слышу не только железную суету близкого фронта, но и крики людей – они умирают.
В Университетском городке – на земле старые книги, пергамент дипломов, мусор. В окопе капрал, он же профессор консерватории, читает бойцам стихи Кеведо.
В Карабанчеле люди живут под землей. Там чуть ли не каждый день взрывают дом. Есть дома, где внизу – фашисты, а на верхнем этаже – республиканцы.
Рабочие собирают под огнем утильсырье, ремонтируют испорченные мотоциклы, латают дырявые ботинки.
Люди живут мирно. Ни разу я не слышал ссор в очередях. Все друг другу приветливо улыбаются: людей спаяла одна судьба. Недавно приехал сюда турецкий консул. Он пошел осматривать город. На полуразрушенной улице он увидел старуху. Она сидела на складном стульчике и что-то шила.
– Почему вы не уезжаете из Мадрида? Женщина усмехнулась:
– Надо им показать нашу силу.
Это глупо и прекрасно, в этих словах вся правда изголодавшегося, изуродованного, непобедимою Мадрида.
апрель 1937
День в Каса-де-Кампо
4 часа 30 минут. Мадрид темен и пуст. С запада доносится орудийная канонада.
6 часов. Светлая зелень Каса-де-Кампо. Солнечное утро. Напротив, на холме, – три домика. В одном из них пять пулеметов неприятеля. Батарея республиканцев бьет [171] по холму. Проваливается крыша дома. Отваливается стена другого: восемь попаданий.
6 часов 40 минут. Батарея неприятеля взята под огонь. Республиканская артиллерия работает изумительно: меткость при быстром перемещении цели. Деревья застилает сизый туман. Неприятель отвечает вяло.
7 часов 05 минут. Первый налет республиканской авиации. Темно-синие клубы дыма.
7 часов 15 минут. По полям бегут марокканцы из одного окопа в другой. Издали кажется, что они играют в какую-то детскую игру. Один падает.
9 часов. На крайнем правом фланге республиканские войска продвигаются от моста Сан-Фернандо к шоссе на Корунью.
9 часов 30 минут. Артиллерийский огонь не ослабевает. Басы тяжелых орудий. Громкий альт семидесятипятимиллиметровых. Над головой мяукают снаряды противника. Перевязочный пункт – дом возле окна; клетка с канарейкой, канарейка поет. Невыносимый для человеческого уха грохот пробуждает в ней желание чирикать. Мортиры громят пулеметные гнезда неприятеля. Направо стреляют орудия республиканских танков.
11 часов 10 минут. На левом фланге противник встревожен. Слышна дробь его пулеметов. По Эстремадурскому шоссе бегут солдаты: это резервы неприятеля. Артиллерия тотчас берет дорогу под обстрел. Сегодня – первый летний день. Блестит вода озера. Когда на минуту замолкают орудия, парк кажется свежим и отдохновенным. У неприятеля превосходная позиция: цепи холмов, между ними глубокие ложбины. На правом фланге республиканцы заняли передовые окопы противника.
12 часов 15 минут. Два танка подходят к пехоте неприятеля и обдают ее пулеметным огнем. Противотанковые орудия стараются подбить танки. Необычайно мужество танкистов: пули, ударяя о броню, грохочут, как тяжелые снаряды; жара, скопление газов. Танки, не останавливаясь, движутся вперед.
14 часов. Четвертый налет республиканской авиации. Бомбардировщики кладут бомбы спокойно, деловито, одну за другой. По ложбине, наклонившись, бегут крохотные люди: неприятель очищает позицию.
15 часов 10 минут. Бойцы залегли в поле, готовясь к новой атаке. Один смеется: «Загораем – сегодня жарко». Санитары только что понесли раненого. Он лежал с [172] закрытыми глазами и очень спокойно, почти безразлично, улыбался.
16 часов 30 минут. В пятидесяти шагах от батареи люди гуляют. Обыкновенная мадридская улица: женщины, дети, уличные торговцы. Первое заседание областной конференции компартии. Говорит Пасионария. Ей отвечают орудия 105-мм.
18 часов. Пятый налет авиации. Противник срочно вызвал двенадцать танков. Сильный артиллерийский огонь. Бой продолжается.
апрель 1937
14 апреля
Шесть лет тому назад в яркий весенний день на площади Пуэрто-дель-Соль мадридцы обнимали друг друга. Минуты беспечности, приступы ребячества, умильная, весенняя неразбериха бывает не только в жизни людей, но и в жизни народов. 14 апреля 1931 года на Пуэрта-дель-Соль люди лобызали своих вчерашних врагов. Республиканцы не хотели ни о чем помнить. Враги республики не хотели ни о чем забыть. Теперь Пуэрто-дель-Соль окружена развалинами: люди, которым республика объяснялась в любви, нашли свое место – они стоят у пушек, жерла которых направлены на Мадрид.
Я приехал в Испанию вскоре после провозглашения республики. На границе меня арестовали: для жандармов я был «смутьяном». Республика поручила охрану своих границ королевским полицейским. Королевские жандармы ликвидировали забастовки. Королевские гвардейцы усмиряли крестьян. Королевские генералы учили солдат уму-разуму…
Народ ждал республику. Он слышал это слово из уст адвокатов и полицейских. Он ждал, что республика изменит его жестокую, окаянную жизнь. Две трети земли оставались в лапах крупных помещиков, а батраки продолжали работать от зари до зари и хлебать пустую похлебку. Фабриканты что ни день объявляли локауты. Генералы по-прежнему издевались над солдатами. В тюрьмах сидели старые постояльцы: коммунисты, социалисты, синдикалисты. В одной глухой деревушке Санабрии [173] осенью 1931 года я встретил крестьянку, окруженную голодными детьми. С усмешкой она спросила моего спутника, доверчивого и наивного республиканца: «Что же, дон Франсиско, к нам республика так и не доехала?»… Да, это была республика для завсегдатаев кофеен на Алькала и для фабрикантов флагов. И все же день 14 апреля остается историческим: в этот день народная Испания проснулась для новой жизни. Крестьяне отказались платить оброк мадридским шалопаям. Рабочие и батраки бастовали. В стране монастырей люди заговорили о школах. Народ, который смутно мечтал о республике, стал ее ждать. Потом он ее потребовал. Тогда Леррус променял фригийский колпак на треуголку гражданской гвардии. Республику хоронили заживо. Отставной король еще разъезжал по заграничным курортам, республиканские эмблемы еще красовались на тюрьмах и на казармах, а Леррус и Хиль Роблес уже строчили черновики законов помещичье-иезуитской и генеральской Испании.
Восстали горняки Астурии. Слово «республика» приобрело новый смысл. Оказалось, что можно не только болтать о республике на заседаниях «Атенеума», за нее можно и умирать. Наемные убийцы из иностранного легиона раздавили Астурию. Тихо стало в Испании. По домам рыскали сыщики. Жандармы пытали арестованных. Военные суды работали на конвейере.
Кто в жизни помнит об отдыхе? О нем думают только в глубине шахт, в затонувшей подводной лодке, в стратосфере. Жизнь, из которой изъята свобода, превращается в одну мысль – о свободе. Победители не усидели на штыках легионеров. 16 февраля 1936 года. Испания повторила 14 апреля. Снова на Пуэрто-дель-Соль люди обнимали друг друга, и снова заключенные великодушно амнистировали тюремщиков. Генералы научились поднимать кулак, жандармы – кричать: «?UHP!» («Союз братьев-пролетариев»), а банкиры – салютовать героям Астурии. Однако пять лет не прошли бесследно. Крестьяне закупали помещичьи земли. Рабочие добились повышения зарплаты. Народ открыл двери тюрем. Банкир Марч, иезуиты, беглые инфанты, изуверы Наварры, пьяные и битые генералы, помещики, перекочевавшие в Биарриц, – все они торопили Франко. Обманутый радист передал по радио: «Безоблачное небо» – это было сигналом к мятежу.
Дворец, где после короля проживал первый президент [174] республики Алкала Самора, пробит фашистскими снарядами. Из его окон виден парк Каса-де-Кампо. Там герои Испании своею кровью пишут новую конституцию республики…
Республика в этом году решила не праздновать день своего рождения: она еще только рождается – настоящая, народная республика. 14 апреля рабочие будут делать снаряды, а солдаты слать эти снаряды врагам республики. Трехцветное республиканское знамя стало по-новому прекрасно: оно развевается над Мадридом. По-новому зазвучал гимн романтика Риего{91}: его поют теперь не перебежчики, не шулера, не жандармы, но бойцы Гвадалахары и Харамы. Они поют его, идя на смерть. Народ Испании больше не ждет республики. Он и не требует ее: он ее завоевывает.
Валенсия, 13 апреля 1937
Весна в Испании
Я в детстве любил заглядывать вечером в освещенные окна. Лампа над круглым столом, суповая миска, ребенок, профиль женщины с книгой – все это полно значения. Чужая жизнь кажется новой и лакомой. В Испании теперь много домов, открытых взору любопытного: это дома-развалины. Лестницы, которые никуда не ведут; фантастические комоды, повисшие на волоске; пузатая чашка – кто знает как уцелевшая среди каменных руин; стена, на ней бурое пятнышко и часы – они показывают час смерти.
Мадрид, Картахена, Альбасете, Хаен, Гвадалахара, Андухар, Алькала, Пособланко… Вокруг неизменно бродят женщины. Иногда они роются в мусоре, иногда молча смотрят на кресло или на раму зеркала. Вероятно, они вспоминают о том, что еще недавно было жизнью.
Как всякий год, на Испанию налетела поспешная южная весна. Нежно зелены долины и горы. Пройдет несколько недель, и солнце выжжет траву. В сьерре теперь цветут цветы – ярко-желтые, лиловые, белые. Поля [175] Андалусии полны маков. Набухли, разговорились крохотные речушки. Рядом с батареей беспечно кричат птицы: это пора их короткой птичьей любви. Я видел младенца: мать зачала его, выносила, родила среди грохота броневиков и крика сирен. Он беззаботно перебирал ножками. В этой стране много солнца, смуглых девушек с синими глазами, много апельсинов, пахучих трав и послеполуденной, горячей лени. На эту страну двинулась смерть. В небе, всегда синем (утром не приходится гадать – какая сегодня погода), показались бомбардировщики. Среди олив прячутся танки. Пепе или Пако, которые пели под окнами красоток протяжные фламенко, стоят у пулеметов.
Я видел женщин, они молчали. Я их не спрашивал почему. В Хаене итальянские самолеты убили и покалечили пятьсот человек; они сделали это в пять минут. Человека не пускали к развалинам: там погибли его жена и восемь детей. Он бормотал: «Пустите, у меня больше ничего не осталось!..»
Каждое утро в Мадриде я видел раненых; их проносили в операционный зал. Один сказал сиделке: «Неужели отрежут?..» Его оперировали под местной анестезией. Услышав скрип, он спросил: «Неужели?..» Сиделка поспешно ответила: «Это трамвай». Он вздохнул: «Теперь и трамваи другие…»
Я видел, как вытаскивали из-под обломков куски туловищ, – за час до этого дети играли в палисаднике. Матери стояли рядом. В Хаене мать нашла руку девочки, обезумев, она приставила ее к туловищу и начала искать голову. Что добавить еще? Что люди боятся ночевать в городах? Что на ночь они уходят в поля? Что человека принудили к жизни зверя? Что в пещерах Картахены восемь женщин разрешились от бремени? Что старики забираются в водосточные трубы? Смерть идет по стране. Когда над городом показывается самолет, собаки в страхе прячутся под скамейки. Возле Харамы на земле плеши; долго там не зацветут ярко-желтые цветы. Вечерами люди бродят впотьмах. Крик сирен невыносим; он кажется человеческим голосом. Покорно стоят длинные очереди: женщины ждут четвертушку хлеба. Когда жители Малаги бежали к Альмерии, над ними кружили самолеты. Одна женщина кричала: «Где мой ребенок?» Ей дали ребенка. Это не был ее ребенок. У нее не было детей – от ужаса она лишилась рассудка. Ребенок улыбался. [176] Его мать так и не нашли: она умерла где-то среди камней.
В этом розовом доме живет старая женщина. Ее сына убили возле Пособланко. На доме кто-то написал углем: «Лучше умереть стоя, нежели жить на коленях». Это стало газетной фразой, это никак не вяжется ни с детским бельем, которое сушится на балконе, ни с простым горем старухи. И все же это правда.
Я помню труп одного итальянца: синие щеки, сгусток крови, молочная муть глаз. В его записной книжке, среди адресов публичных домов и восхвалений дуче, было написано: «Война – веселое дело!» Он вырос в том мире, где люди чтут разбой, насилие, уничтожение. Он самодовольно назвал себя «волчонком римской волчицы». Он поехал в Испанию за весельем. Как волк он рыскал по чужой земле, убивал и грабил. Он лежал, уткнув мертвую голову в зеленый пух земли.
Война – жестокое, окаянное дело. Когда-то одна сердобольная дама написала роман «Долой оружие!». Им зачитывались либеральные европейцы в антрактах между двумя войнами. Мы скажем теперь: «Да здравствует оружие! Да здравствуют неуклюжие охотничьи ружья! С ними рабочие и крестьяне в Испании в июле прошлого года отбили смерть. Да здравствуют самолеты и танки этой необычной весны: они означают победу жизни».
Испания не захотела жить на коленях. Она борется за право жить во весь рост. Высока жизнь, это особенно остро чувствуешь здесь – бок о бок со смертью; но еще выше жизни – человеческое достоинство…
Возле Гранады с высокой горы спустился пастух. Он шел три дня: наверху он услышал, что люди сражаются за правду. Он спросил просто и деловито: «Куда теперь идти?..»
Я видел в народной армии стариков, подростков, девушек; у них было много чувств, страсти, нежности; они молчали; молча они целились во врага.
В 1914 году люди растерялись. «Вожди» человечества бодро маршировали под окрики фельдфебелей. В 1936 году на помощь испанским братьям пришли немецкие приват-доценты, парижские металлисты, студенты хорваты, крестьяне из штата Огайо, поляки, мексиканцы, шведы. Среди развалин Пособланко ко мне подошел солдат. Он сказал: «Мы с вами встречались в Братиславе…» Это [177] был один из героев Флорисдорфа{92}, которые с оружием в руках дошли до чешской границы. Он сберег свою жизнь в Вене; эту жизнь он готов отдать ради счастья далекой Андалусии.
Андре Мальро стал летчиком; он бомбил аэродром Талаверы. Людвиг Ренн{93} шел впереди своего батальона. Я знал в Лондоне писателя Ральфа Фокса{94}. Он был веселым человеком; в маленьком баре он рассказывал мне смешные истории. Он очень любил жизнь, и поэтому он умер в Испании. Я не знаю, почему я говорю о писателях? Я мог бы рассказать об инженерах, о каменщиках, о музыкантах. Они все пришли сюда, чтобы отстоять человеческое братство. Вчера в горах Андалусии берлинские рабочие пели: «Нет, мы не потеряли родины, наша родина теперь Мадрид…» Пастухи и виноделы Испании не понимали слов, но их глаза блестели от волнения.
Воздух боя дается с трудом, это редкий воздух. Я никогда не думал, что на свете столько героев. Они жили рядом со мной, ходили на работу, смеялись в кино, страдали от несчастной любви. Теперь они идут под пулеметный огонь, взрывают гранатами танки и, тяжело раненные, истекая кровью, подбирают своих товарищей.
Командир Рубио – смуглый, порывистый андалусец. [165]
Когда начался фашистский мятеж, он был капитаном штурмовой гвардии в Аликанте. Он шел впереди гвардейцев, верных республике. Потом он собрал рабочих Аликанте и выступил на Альбасете, захваченной мятежниками. Они взяли Альбасете. Теперь Рубио командует семьдесят первой бригадой, которая выросла из батальона «Красный Аликанте».
Аликанте… Пальмы, виноградники, курортные мага-зины, анемичные англичанки, море густо-синее, как на открытках, – таким знали Аликанте туристы. Но в Аликанте были рабочие, они поспешили на выручку Мадриду. С октября батальон «Красный Аликанте» сражается на Гвадалахарском фронте. Ледяной ветер сьерры, дождь, снег. Далеко отсюда до теплого безмятежного Аликанте!
– Всего пять дней, как нам выдали обувь. Прежде ходили в полотняных туфлях по снегу. Ничего, хоть босиком, но итальянцев прогнали.
Это говорит командир одного из батальонов Сантьяго Тито. Он был учителем в фабричном поселке Кальоса-де-Сигура близ Аликанте. Его батальон сформирован из рабочих-текстильщиков. Среди них много больных грудью. У этих людей слабые тела и сильная воля: они выдержали мартовские бои. Семьдесят первая бригада пережила трудные дни отступления. Итальянские дивизии, прорвав фронт республиканцев возле Мирабуено, двинулись к Гвадалахаре. «Капрони» бомбили дороги. Впереди шли танки. Артиллерия противника не умолкала ни на час. Итальянцы пустили в ход огнеметы. У республиканцев было мало орудий, мало солдат: противник застал их врасплох.
В эти жестокие дни бойцы семьдесят первой бригады показали, как могут умирать люди, которые борются за свое право на жизнь. Капитан Аугусто гранатами уничтожил три итальянские танкетки. Его ранили в плечо. Он продолжал отбиваться. Он остался один. Тогда, расстреляв все патроны, он кинулся со скалы в пропасть, чтобы не сдаться врагу живым. Лейтенанту Белидо было девятнадцать лет. Он был красив, и товарищи, шутя, называли его «соблазнителем». Он бросился с ручными гранатами на танк. Его убили. Лейтенант Валеро с двадцатью новобранцами прикрывал отступление артиллерии. Они все погибли, но орудия были спасены. Лейтенант Висенте повел роту в атаку. Раненный в ногу, он бежал впереди [166] всех. Когда его обступили итальянцы, он застрелился. Итальянская конница окружила два батальона. Комендант Санчес, капитан Посо и капитан Майо попытались прорвать кольцо. С боем они дошли до деревни Утанда. Больше их никто не видел. Бригада осталась без командиров. Тогда бывший учитель Сантьяго Тито на коне объехал весь район боя. Он собрал уцелевших бойцов и довел их до деревни Ита, где находилась другая бригада. Врач Гарсия под огнем подобрал последних раненых. Семьдесят первая бригада перешла в контрнаступление и отобрала у итальянцев потерянные позиции.
Окопы. Ночь. Рабочие Аликанте, ныне солдаты семьдесят первой бригады, вспоминают погибших товарищей. «Запиши, что комендант Санчес был нашим любимым командиром… Запиши, что лейтенант Валеро перед смертью крикнул: «Ребята, вперед!..» Потом они начинают петь «Красное знамя». Враги рядом, и враги слушают – «Но день настанет неизбежный»… Из темноты раздается: «Спойте еще!» Напротив, в неприятельских окопах, – рабочие Сарагосы или Бургоса – «Неумолимо грозный суд…» Фашистский офицер кричит: «Канальи, по местам!» Выстрел.
По горе ползут люди – это солдаты «Красного Аликанте». Завтра в военной сводке будет напечатано: «Наши части совершили ночную разведку в деревне Леданка, захватив большое количество итальянского Снаряжения…»
Мадрид, март 1937
«Парижская коммуна»
Я не знаю, можно ли тосковать по другому городу так, как тоскуют по Парижу люди, прожившие в нем много лет. Сегодня я встретил Париж – далеко от Парижа – среди рыжих жестких камней сьерры. Это был Париж красных предместий, Париж печальных шуток и веселой грусти. Каменщики и кузнецы Монружа или Бельвиля шли с винтовками. Испанец нежно и почтительно сказал:
– Ты знаешь, кто это?.. Это батальон «Парижская коммуна». [167]
В мае, как и в прежние годы, рабочий Париж понесет венки к стене Коммунаров. Он вспомнит своих героев. Одни имена известны всем – они стали историей; других еще никто не знает, кроме товарищей по батальону или по цеху, кроме заплаканной женщины где-нибудь в тесной квартире на Менильмонтане. Внуки коммунаров своей кровью расплатились за подвиги Домбровского и гарибальдийцев. Они расплатились и за прусские пули версальцев. Форт-Ванн стал Карабанчелем, баррикада на улице Муффтар воскресла в Университетском городке. Да, это чужая для них страна, здесь люди не понимают шуток, здесь слишком крепкое вино, слишком синее небо, здесь нет ни пепельных домов Парижа, ни цинка стоек, ни этого стыдливого «наплевать», с которым идут на смерть дети Франции. Здесь все другое. Но вот усатый толстяк с погасшим окурком на нижней губе, слесарь из Аньера, сует шоколад испанскому мальчику. Они смотрят друг на друга как заговорщики. Они не могут разговаривать: слесарь знает по-испански только два слова: «спасибо» и «пулемет». Но у него дома такой же мальчишка, и здесь, возле Трихуэки, он сражается за будущее маленького Пьера или Поля.
– В Испанию я приехал десятого августа. Вернее сказать, пришел из Андайя в Ирун пешком через мост. Я работал в гараже. Прочел газеты, пришлось бросить. Конечно, война – дело дерьмовое, но нельзя не подсобить ребятам. Следовательно, сражались в Ируне. У фашистов пулеметы, у нас охотничьи ружья. Жака убили. Потом попал в Бильбао. Там хотя католики, но особые, нас монахини даже треской кормили. Я помогал устанавливать зенитные пулеметы. Потом – в Овьедо. Вот горняки – это класс: динамит, папироса и… бац! Читаю – с Мадридом как-то неважно. Нашли суденышко. Весь полуостров объехали – из Хихона в Валенсию. Хотели нас потопить, но им как-то особенно не повезло. Потом попал в батальон «Парижская коммуна». Нас мало осталось, впрочем, не в этом дело…
Щуплый, невзрачный парнишка – парижский шофер, рассказывая, улыбается.
Они все те же ребята из тринадцатого, четырнадцатого, пятнадцатого, девятнадцатого, двадцатого парижских округов. Это – бабники. Они немилосердно сквернословят. Они могут на отдыхе весь день обсуждать, что сделать с куском скверного мяса… Они любят поворчать: [168] то не хорошо, это плохо. Но они умеют мужественно умирать: батальон «Парижская коммуна» был в Университетском городке, возле Боадильи, на Хараме, у Трихуэки. Его путевка – это история защиты Мадрида.
Каменщик Бидос был санитаром. Его дразнили: «пьянчужка». Смущаясь, он отвечал: «Ничего не поделаешь, у меня вечно сухая глотка. Здесь, наверное, климат такой…» Бидос никогда не оставлял раненых перед окопами. Он только сердито отряхивался, когда фашисты по нему стреляли. Возле Трихуэки он услышал ночью крик: «Товарищи!..» Он пошел в сторону врага и не вернулся: его застрелили, когда он нес раненого испанца.
Элена было двадцать лет. Он был комсомольцем из Бельвиля. Возле Эль Плантио он попал с товарищами под пулеметный огонь. Он закричал: «Ребята, что с Жубером?» Он взял раненого Жубера на спину. Они погибли вместе.
Штукатур Альфред Брюйер был командиром пулеметной роты. Его все любили: он был весел, отважен, добр. Его звали уменьшительным именем Фредо. Как-то вечером Фредо сказал товарищам: «Когда меня убьют, похороните меня возле реки – я люблю грести и плавать. Если можно, под деревом и лицом к фронту». Фредо убили во время февральских боев на Хараме. Ночью товарищи хоронили своего командира. Они положили его лицом к фронту возле речки, на берегах которой погибло столько героев. Полковник Жюль Дюмон, лежа раненный в лазарете, написал стихи о Фредо:
Он был всегда первый – на лесах и в бою.
Когда он смеялся звонко и весело,
Казалось, это кричит петух на рассвете.
Он погиб, мой товарищ!
Коммунары, блузники, герои баррикад,
Примите его с гордостью!..
Когда бойцы батальона «Парижская коммуна» хоронили Фредо, они плакали. Плакали весельчаки, шутники, балагуры, повесы. Утром они пошли в атаку.
Французы не умеют маршировать по-военному. Они одеты как-то непонятно: вместо пояса – веревочка, женская кацавейка, плохо залатанные штаны. Но драться они умеют.
Вот они идут по деревне. Какая-то старуха, повязанная платком, поймала молоденького француза, у которого последняя пуговица болтается на нитке, вытащила [169] иглу и здесь же начала пришивать. Он смущенно пробует шутить:
– Нашел тетю в Гвадалахаре…
Старуха шьет и приговаривает:
– Так… Теперь хорошо… А то они – за нас, а мы что?..
Мадрид, апрель 1937
Мадрид в апреле 1937
Пять месяцев как Мадрид держится. Это обыкновенный большой город, и это самый фантастичный из всех когда-либо бывших фронтов – так снилась жизнь Гойе. Трамвай, кондуктор, номер, даже мальчишки на буфере. Трамвай доходит до окопов. Недавно возле Северного вокзала стояла батарея. Рядом с ней бродил чудак и продавал галстуки: «Три песеты штука!»
Мебельный магазин. Молодожены прицениваются к зеркальному шкафу. Открыты цветочные магазины: нарциссы, мимозы, фиалки. На Пуэрто-дель-Соль между двумя разрушенными домами – кафе. Там подают апельсиновый сок с ледяной водой. Развалины. Весна, солнце, флаги, шумная толпа на улицах. Бродячие фотографы, чистильщики сапог, коляски с детьми. Перед почтамтом ручные голуби, как всегда, клюют крошки. Длинные очереди. Длинные и страстные разговоры о фунте картошки, о бутылке масла.
Никто больше не смотрит в небо, где звезды и самолеты. Город громят орудия. Привыкли к бомбам, привыкают к снарядам. Солдат из окопа идет в кафе. В театрах андалусские танцовщицы трещат кастаньетами. Полны театры. Полны кино – старые картины с бандитами и свадьбами. Шарманка на улице выводит «Красное знамя».
В пробитой снарядами гостинице «Флорида» остался один жилец. Это Эрнест Хемингуэй. Он не может расстаться с Мадридом. Его зовут в Америку, он не отвечает на телеграммы. Он пьет виски и что-то пишет: наверно, диалог – Мадрид и девушка.
Ночью человека можно различить только по золотой точке папиросы. (Впрочем, папирос нет, и люди трогательно [170] вспоминают, как они прежде курили.) Порой карманный фонарик освещает влюбленных. Им незачем искать темных переулков: город черен, как лес детства. Прощаясь, влюбленные нерешительно говорят: «До свиданья». Потом он идет «домой», в окопы Университетского городка. Голуби прячутся под карнизом, и город заполняют голоса смерти: грохот снарядов, чечетка пулеметов, несвязная перебранка ружей.
Я живу в госпитале. Каждый день туда привозят раненых: старики, девушки, дети. Ночью я слышу не только железную суету близкого фронта, но и крики людей – они умирают.
В Университетском городке – на земле старые книги, пергамент дипломов, мусор. В окопе капрал, он же профессор консерватории, читает бойцам стихи Кеведо.
В Карабанчеле люди живут под землей. Там чуть ли не каждый день взрывают дом. Есть дома, где внизу – фашисты, а на верхнем этаже – республиканцы.
Рабочие собирают под огнем утильсырье, ремонтируют испорченные мотоциклы, латают дырявые ботинки.
Люди живут мирно. Ни разу я не слышал ссор в очередях. Все друг другу приветливо улыбаются: людей спаяла одна судьба. Недавно приехал сюда турецкий консул. Он пошел осматривать город. На полуразрушенной улице он увидел старуху. Она сидела на складном стульчике и что-то шила.
– Почему вы не уезжаете из Мадрида? Женщина усмехнулась:
– Надо им показать нашу силу.
Это глупо и прекрасно, в этих словах вся правда изголодавшегося, изуродованного, непобедимою Мадрида.
апрель 1937
День в Каса-де-Кампо
4 часа 30 минут. Мадрид темен и пуст. С запада доносится орудийная канонада.
6 часов. Светлая зелень Каса-де-Кампо. Солнечное утро. Напротив, на холме, – три домика. В одном из них пять пулеметов неприятеля. Батарея республиканцев бьет [171] по холму. Проваливается крыша дома. Отваливается стена другого: восемь попаданий.
6 часов 40 минут. Батарея неприятеля взята под огонь. Республиканская артиллерия работает изумительно: меткость при быстром перемещении цели. Деревья застилает сизый туман. Неприятель отвечает вяло.
7 часов 05 минут. Первый налет республиканской авиации. Темно-синие клубы дыма.
7 часов 15 минут. По полям бегут марокканцы из одного окопа в другой. Издали кажется, что они играют в какую-то детскую игру. Один падает.
9 часов. На крайнем правом фланге республиканские войска продвигаются от моста Сан-Фернандо к шоссе на Корунью.
9 часов 30 минут. Артиллерийский огонь не ослабевает. Басы тяжелых орудий. Громкий альт семидесятипятимиллиметровых. Над головой мяукают снаряды противника. Перевязочный пункт – дом возле окна; клетка с канарейкой, канарейка поет. Невыносимый для человеческого уха грохот пробуждает в ней желание чирикать. Мортиры громят пулеметные гнезда неприятеля. Направо стреляют орудия республиканских танков.
11 часов 10 минут. На левом фланге противник встревожен. Слышна дробь его пулеметов. По Эстремадурскому шоссе бегут солдаты: это резервы неприятеля. Артиллерия тотчас берет дорогу под обстрел. Сегодня – первый летний день. Блестит вода озера. Когда на минуту замолкают орудия, парк кажется свежим и отдохновенным. У неприятеля превосходная позиция: цепи холмов, между ними глубокие ложбины. На правом фланге республиканцы заняли передовые окопы противника.
12 часов 15 минут. Два танка подходят к пехоте неприятеля и обдают ее пулеметным огнем. Противотанковые орудия стараются подбить танки. Необычайно мужество танкистов: пули, ударяя о броню, грохочут, как тяжелые снаряды; жара, скопление газов. Танки, не останавливаясь, движутся вперед.
14 часов. Четвертый налет республиканской авиации. Бомбардировщики кладут бомбы спокойно, деловито, одну за другой. По ложбине, наклонившись, бегут крохотные люди: неприятель очищает позицию.
15 часов 10 минут. Бойцы залегли в поле, готовясь к новой атаке. Один смеется: «Загораем – сегодня жарко». Санитары только что понесли раненого. Он лежал с [172] закрытыми глазами и очень спокойно, почти безразлично, улыбался.
16 часов 30 минут. В пятидесяти шагах от батареи люди гуляют. Обыкновенная мадридская улица: женщины, дети, уличные торговцы. Первое заседание областной конференции компартии. Говорит Пасионария. Ей отвечают орудия 105-мм.
18 часов. Пятый налет авиации. Противник срочно вызвал двенадцать танков. Сильный артиллерийский огонь. Бой продолжается.
апрель 1937
14 апреля
Шесть лет тому назад в яркий весенний день на площади Пуэрто-дель-Соль мадридцы обнимали друг друга. Минуты беспечности, приступы ребячества, умильная, весенняя неразбериха бывает не только в жизни людей, но и в жизни народов. 14 апреля 1931 года на Пуэрта-дель-Соль люди лобызали своих вчерашних врагов. Республиканцы не хотели ни о чем помнить. Враги республики не хотели ни о чем забыть. Теперь Пуэрто-дель-Соль окружена развалинами: люди, которым республика объяснялась в любви, нашли свое место – они стоят у пушек, жерла которых направлены на Мадрид.
Я приехал в Испанию вскоре после провозглашения республики. На границе меня арестовали: для жандармов я был «смутьяном». Республика поручила охрану своих границ королевским полицейским. Королевские жандармы ликвидировали забастовки. Королевские гвардейцы усмиряли крестьян. Королевские генералы учили солдат уму-разуму…
Народ ждал республику. Он слышал это слово из уст адвокатов и полицейских. Он ждал, что республика изменит его жестокую, окаянную жизнь. Две трети земли оставались в лапах крупных помещиков, а батраки продолжали работать от зари до зари и хлебать пустую похлебку. Фабриканты что ни день объявляли локауты. Генералы по-прежнему издевались над солдатами. В тюрьмах сидели старые постояльцы: коммунисты, социалисты, синдикалисты. В одной глухой деревушке Санабрии [173] осенью 1931 года я встретил крестьянку, окруженную голодными детьми. С усмешкой она спросила моего спутника, доверчивого и наивного республиканца: «Что же, дон Франсиско, к нам республика так и не доехала?»… Да, это была республика для завсегдатаев кофеен на Алькала и для фабрикантов флагов. И все же день 14 апреля остается историческим: в этот день народная Испания проснулась для новой жизни. Крестьяне отказались платить оброк мадридским шалопаям. Рабочие и батраки бастовали. В стране монастырей люди заговорили о школах. Народ, который смутно мечтал о республике, стал ее ждать. Потом он ее потребовал. Тогда Леррус променял фригийский колпак на треуголку гражданской гвардии. Республику хоронили заживо. Отставной король еще разъезжал по заграничным курортам, республиканские эмблемы еще красовались на тюрьмах и на казармах, а Леррус и Хиль Роблес уже строчили черновики законов помещичье-иезуитской и генеральской Испании.
Восстали горняки Астурии. Слово «республика» приобрело новый смысл. Оказалось, что можно не только болтать о республике на заседаниях «Атенеума», за нее можно и умирать. Наемные убийцы из иностранного легиона раздавили Астурию. Тихо стало в Испании. По домам рыскали сыщики. Жандармы пытали арестованных. Военные суды работали на конвейере.
Кто в жизни помнит об отдыхе? О нем думают только в глубине шахт, в затонувшей подводной лодке, в стратосфере. Жизнь, из которой изъята свобода, превращается в одну мысль – о свободе. Победители не усидели на штыках легионеров. 16 февраля 1936 года. Испания повторила 14 апреля. Снова на Пуэрто-дель-Соль люди обнимали друг друга, и снова заключенные великодушно амнистировали тюремщиков. Генералы научились поднимать кулак, жандармы – кричать: «?UHP!» («Союз братьев-пролетариев»), а банкиры – салютовать героям Астурии. Однако пять лет не прошли бесследно. Крестьяне закупали помещичьи земли. Рабочие добились повышения зарплаты. Народ открыл двери тюрем. Банкир Марч, иезуиты, беглые инфанты, изуверы Наварры, пьяные и битые генералы, помещики, перекочевавшие в Биарриц, – все они торопили Франко. Обманутый радист передал по радио: «Безоблачное небо» – это было сигналом к мятежу.
Дворец, где после короля проживал первый президент [174] республики Алкала Самора, пробит фашистскими снарядами. Из его окон виден парк Каса-де-Кампо. Там герои Испании своею кровью пишут новую конституцию республики…
Республика в этом году решила не праздновать день своего рождения: она еще только рождается – настоящая, народная республика. 14 апреля рабочие будут делать снаряды, а солдаты слать эти снаряды врагам республики. Трехцветное республиканское знамя стало по-новому прекрасно: оно развевается над Мадридом. По-новому зазвучал гимн романтика Риего{91}: его поют теперь не перебежчики, не шулера, не жандармы, но бойцы Гвадалахары и Харамы. Они поют его, идя на смерть. Народ Испании больше не ждет республики. Он и не требует ее: он ее завоевывает.
Валенсия, 13 апреля 1937
Весна в Испании
Я в детстве любил заглядывать вечером в освещенные окна. Лампа над круглым столом, суповая миска, ребенок, профиль женщины с книгой – все это полно значения. Чужая жизнь кажется новой и лакомой. В Испании теперь много домов, открытых взору любопытного: это дома-развалины. Лестницы, которые никуда не ведут; фантастические комоды, повисшие на волоске; пузатая чашка – кто знает как уцелевшая среди каменных руин; стена, на ней бурое пятнышко и часы – они показывают час смерти.
Мадрид, Картахена, Альбасете, Хаен, Гвадалахара, Андухар, Алькала, Пособланко… Вокруг неизменно бродят женщины. Иногда они роются в мусоре, иногда молча смотрят на кресло или на раму зеркала. Вероятно, они вспоминают о том, что еще недавно было жизнью.
Как всякий год, на Испанию налетела поспешная южная весна. Нежно зелены долины и горы. Пройдет несколько недель, и солнце выжжет траву. В сьерре теперь цветут цветы – ярко-желтые, лиловые, белые. Поля [175] Андалусии полны маков. Набухли, разговорились крохотные речушки. Рядом с батареей беспечно кричат птицы: это пора их короткой птичьей любви. Я видел младенца: мать зачала его, выносила, родила среди грохота броневиков и крика сирен. Он беззаботно перебирал ножками. В этой стране много солнца, смуглых девушек с синими глазами, много апельсинов, пахучих трав и послеполуденной, горячей лени. На эту страну двинулась смерть. В небе, всегда синем (утром не приходится гадать – какая сегодня погода), показались бомбардировщики. Среди олив прячутся танки. Пепе или Пако, которые пели под окнами красоток протяжные фламенко, стоят у пулеметов.
Я видел женщин, они молчали. Я их не спрашивал почему. В Хаене итальянские самолеты убили и покалечили пятьсот человек; они сделали это в пять минут. Человека не пускали к развалинам: там погибли его жена и восемь детей. Он бормотал: «Пустите, у меня больше ничего не осталось!..»
Каждое утро в Мадриде я видел раненых; их проносили в операционный зал. Один сказал сиделке: «Неужели отрежут?..» Его оперировали под местной анестезией. Услышав скрип, он спросил: «Неужели?..» Сиделка поспешно ответила: «Это трамвай». Он вздохнул: «Теперь и трамваи другие…»
Я видел, как вытаскивали из-под обломков куски туловищ, – за час до этого дети играли в палисаднике. Матери стояли рядом. В Хаене мать нашла руку девочки, обезумев, она приставила ее к туловищу и начала искать голову. Что добавить еще? Что люди боятся ночевать в городах? Что на ночь они уходят в поля? Что человека принудили к жизни зверя? Что в пещерах Картахены восемь женщин разрешились от бремени? Что старики забираются в водосточные трубы? Смерть идет по стране. Когда над городом показывается самолет, собаки в страхе прячутся под скамейки. Возле Харамы на земле плеши; долго там не зацветут ярко-желтые цветы. Вечерами люди бродят впотьмах. Крик сирен невыносим; он кажется человеческим голосом. Покорно стоят длинные очереди: женщины ждут четвертушку хлеба. Когда жители Малаги бежали к Альмерии, над ними кружили самолеты. Одна женщина кричала: «Где мой ребенок?» Ей дали ребенка. Это не был ее ребенок. У нее не было детей – от ужаса она лишилась рассудка. Ребенок улыбался. [176] Его мать так и не нашли: она умерла где-то среди камней.
В этом розовом доме живет старая женщина. Ее сына убили возле Пособланко. На доме кто-то написал углем: «Лучше умереть стоя, нежели жить на коленях». Это стало газетной фразой, это никак не вяжется ни с детским бельем, которое сушится на балконе, ни с простым горем старухи. И все же это правда.
Я помню труп одного итальянца: синие щеки, сгусток крови, молочная муть глаз. В его записной книжке, среди адресов публичных домов и восхвалений дуче, было написано: «Война – веселое дело!» Он вырос в том мире, где люди чтут разбой, насилие, уничтожение. Он самодовольно назвал себя «волчонком римской волчицы». Он поехал в Испанию за весельем. Как волк он рыскал по чужой земле, убивал и грабил. Он лежал, уткнув мертвую голову в зеленый пух земли.
Война – жестокое, окаянное дело. Когда-то одна сердобольная дама написала роман «Долой оружие!». Им зачитывались либеральные европейцы в антрактах между двумя войнами. Мы скажем теперь: «Да здравствует оружие! Да здравствуют неуклюжие охотничьи ружья! С ними рабочие и крестьяне в Испании в июле прошлого года отбили смерть. Да здравствуют самолеты и танки этой необычной весны: они означают победу жизни».
Испания не захотела жить на коленях. Она борется за право жить во весь рост. Высока жизнь, это особенно остро чувствуешь здесь – бок о бок со смертью; но еще выше жизни – человеческое достоинство…
Возле Гранады с высокой горы спустился пастух. Он шел три дня: наверху он услышал, что люди сражаются за правду. Он спросил просто и деловито: «Куда теперь идти?..»
Я видел в народной армии стариков, подростков, девушек; у них было много чувств, страсти, нежности; они молчали; молча они целились во врага.
В 1914 году люди растерялись. «Вожди» человечества бодро маршировали под окрики фельдфебелей. В 1936 году на помощь испанским братьям пришли немецкие приват-доценты, парижские металлисты, студенты хорваты, крестьяне из штата Огайо, поляки, мексиканцы, шведы. Среди развалин Пособланко ко мне подошел солдат. Он сказал: «Мы с вами встречались в Братиславе…» Это [177] был один из героев Флорисдорфа{92}, которые с оружием в руках дошли до чешской границы. Он сберег свою жизнь в Вене; эту жизнь он готов отдать ради счастья далекой Андалусии.
Андре Мальро стал летчиком; он бомбил аэродром Талаверы. Людвиг Ренн{93} шел впереди своего батальона. Я знал в Лондоне писателя Ральфа Фокса{94}. Он был веселым человеком; в маленьком баре он рассказывал мне смешные истории. Он очень любил жизнь, и поэтому он умер в Испании. Я не знаю, почему я говорю о писателях? Я мог бы рассказать об инженерах, о каменщиках, о музыкантах. Они все пришли сюда, чтобы отстоять человеческое братство. Вчера в горах Андалусии берлинские рабочие пели: «Нет, мы не потеряли родины, наша родина теперь Мадрид…» Пастухи и виноделы Испании не понимали слов, но их глаза блестели от волнения.
Воздух боя дается с трудом, это редкий воздух. Я никогда не думал, что на свете столько героев. Они жили рядом со мной, ходили на работу, смеялись в кино, страдали от несчастной любви. Теперь они идут под пулеметный огонь, взрывают гранатами танки и, тяжело раненные, истекая кровью, подбирают своих товарищей.