Страница:
Я слышал под Теруэлем, как один батальон среди метели пел «Интернационал». Это были молодые крестьяне из провинции Куэнка. Они шли с песней о «роде людском», чтобы отвоевать у врага клок родной земли – древний, славный традициями Теруэль.
Фашизм выбрал Испанию как самое слабое место человеческого фронта. Он учел все: предательство командиров, отсутствие военного опыта, отсталость индустрии. Он не учел ни храбрости испанского народа, ни его любви к родине. Так за дело человечества пошли сражаться неграмотные люди в полотняных туфлях, с охотничьими ружьями. А у фашистов были «фиаты» и германские танки.
Этим летом я приехал в полевой госпиталь возле Уэски, чтобы навестить немецкого писателя Густава Реглера. Он лежал тяжело раненный, с трудом говорил. Во дворе сидели испанцы. Один из них, чернявый андалусский паренек, рассказывал товарищам:
– Это немец. Ему нельзя домой. Там его посадят в тюрьму.
Он скрутил сигаретку и задумчиво добавил:
– Победим, тогда и он поедет к себе…
Когда-то Светлов написал стихи об украинском хлопце, который сражался за счастье гренадской волости. Теперь гренадские хлопцы сражаются за счастье берлинского уезда. Вот почему светятся высоким светом черные города Испании.
декабрь 1937
За жизнь!
Осенью 1936 года бойцы республиканской Испании выбили фашистов из деревни Сьетамо. Я помню, как женщины шли вслед за бойцами под пулеметным огнем: они ушли из деревни, когда фашисты ворвались туда, они вернулись в нее вместе с республиканцами. Три дня тому назад итальянская дивизия присоединила деревню Сьетамо к римско-абиссинской империи. Крестьяне убегали по дороге к Барбастро с детьми, с ослами, с тряпьем. Телеграмма [241] из Рима горделиво заявляет, что «герои» эскадрильи «Аисты» на самолетах «Бреда-65» отважно обстреляли бреющим полетом злосчастных крестьян Сьетамо.
Арагон – прекрасный, суровый и бедный край. Камни, камни, камни… Пастбища с козами, редкие полосы ячменя. Деревушки на скалах – гордые и нищие аулы. До республики крестьяне Арагона работали на графов или маркизов. Они сами ткали себе одежду, они жили в курных избах, они спали на каменном полу. Республика дала крестьянам Арагона землю. Это была трудная земля – камни. Но это была их земля, и они полюбили ее страстной любовью. Старик в деревне Уэрто, ударяя заступом о камни, говорил мне: «Наша теперь, наша!» В Уэрто крестьяне устроили школу, ясли, клуб. В сельском управлении всегда стояли ящики. Приходили крестьянки и клали в ящики яйца: «Это – раненым. Как снесут куры, несем сюда…» У них ничего не было, кроме этих яиц, но они отдавали свой обед с улыбкой.
Я только что прочитал в итальянской газете «Джорнале д'Италиа» корреспонденцию из Испании. Синьор Массаи восторженно сообщает: «В Уэрто наши доблестные легионеры задержали нескольких марксистов, которые пытались стрелять в войска». Наверно, они расстреляли крестьянок, которые давали раненым яйца, – разве это не преступные марксистки?
Жестокие дни переживает испанский народ. Германо-итальянские войска стараются прорваться к побережью. Каждый день идут тяжелые бои. Бойцы республики отбиваются близ рубежей Каталонии: за ними хлеба Лериды, сады Тортосы, виноградники Таррагоны, за ними города, заводы, шумные бульвары Барселоны, за ними испанский народ, который не хочет умирать.
«Политика невмешательства дала положительные результаты», – заявил в английском парламенте один из «достоуважаемых джентльменов». Рассказать ему в ответ о 126 барселонских детях, убитых в яслях итальянской бомбой? О залитом кровью, растоптанном, уничтоженном Арагоне? Прежде говорили: «Москва слезам не верит». Мы скажем: «Лондон не верит крови». Но ведь цифры они знают, эти почтенные диккенсовские Урии Гипы из Сити, эти не только твердолобые, но и жестокосердные лорды, а цифры достаточно красноречивы. Недавно в Кадис вновь прибыли 15000 итальянских солдат. В Арагоне сражаются итальянские дивизии «Литторио», [242] «23 марцо», «Фрецце нере». Генерал Франчиски командует 23-й дивизией. Полковник Бабини командует итальянским танковым полком. Всего на Арагонском фронте сражается 50 тысяч итальянских интервентов.
Итальянское правительство отнюдь не склонно отрицать роли итальянских дивизий в последних боях. Рим официально поздравил дивизию «23 марцо» «с победой новой культуры, возглавляемой Муссолини». Да, это не описка – они называют «победой культуры» развалины арагонских деревень и груды трупов.
Однако вернемся к цифрам. Германо-итальянские воздушные силы равняются 700 самолетам: среди них 150 «Фиат-32», 100 «Савойя-31», 30 «сторми», 40 «ромео», 40 «юнкерсов», 40 «хейнкелей», 40 «дорнье». Корреспондент «Коррьере делла сера» весьма удовлетворен «работой» сильных бомбардировщиков «РО-37», уничтожающих города Каталонии, и резвостью «мессершмиттов». (Ось Берлин – Рим обязывает к вежливости, и итальянские журналисты охотно признают достоинства германских самолетов – как-никак «кондоры» – кузены «аистов».)
Марки самолетов или названия дивизий, конечно, известны и Лондону. Однако в парламенте один «достоуважаемый джентльмен» отвечает другому: «Касательно нарушения невмешательства в дела Испании мне лично ничего неизвестно». Возможно, что скоро мы ознакомимся с очередным диалогом: «Известно ли достоуважаемому, что на свете существуют бомбардировщики и дети?», на что джентльмен преспокойно ответит: «Нет, лично мне это неизвестно».
С мужеством Сида испанский народ отражает нашествие двух разбойных империй. На один республиканский самолет – восемь самолетов интервентов… Каждый день приносит нам рассказы о новых подвигах. 21 марта на город Реус налетела эскадрилья двухмоторных гидросамолетов «хейнкель». Ее атаковал один республиканский истребитель. Он сбил два гидросамолета. Один «хейнкель» был сбит над сушей, четыре немца погибли, пятый, раненный, находится в госпитале. Другой «хейнкель» упал в море. Республиканский летчик вернулся на аэродром ночью. Его зовут Хосе Калатойюд – курчавый веселый паренек. Все товарищи знали, что он хорошо поет песни, теперь они узнали, что веселый парень – герой.
Капитан Перес командовал батальоном X. Мы его все [243] звали уменьшительным именем Куррито. Это был смуглый андалусец. Он хорошо играл на гитаре. Он как-то сказал мне: «Умирать не хочется… Вот я и в Москве никогда не был…» Когда фашисты после страшного артиллерийского обстрела штурмовали Пину, отступление прикрывал батальон Куррито. Фашисты рассчитывали на богатую добычу: им достались только развалины домов. Жизнь каждого бойца спасла столько-то орудий и пулеметов. В бою погиб и капитан Хосе Перес, наш Куррито. Я сейчас прочитал в барселонской газете: имя и два слова – «смертью героя».
Интервенты, изумленные этим сопротивлением испанского народа, мстят ему: они ежедневно налетают на мирные города – Барселону, Таррагону, Реус, Тортосу, Кастельон. Кто раз видел Барселону, не забудет ее – прекрасная, солнечная, веселая Барселона. Море, горы, пальмы, цветы. Старый город с чудесами романской архитектуры, новый – широкие прямые проспекты. На Рамбле беспечная толпа, цветочные ларьки, птицы в клетках и кафе – сотни кафе со столиками на тротуарах: люди пьют кофе, шутят, спорят, смеются… Фашисты прилетали за два дня шестнадцать раз. Они кидали на город бомбы в 400 кило. Площадь Каталунья – это центр Барселоны: сквер с ручными голубями, театр, кафе. Они скинули бомбу на площадь Каталунья. Они уничтожили театр. Толпа бежала к метро: бомба. Другая в ясли. Третья в инженерное училище. Четвертая в техникум. Пятая… Груды развалин. Погибли художественная галерея, социологическая библиотека, коллекция древней романской скульптуры. Погибли тысячи людей. Вот в газете объявление: «Скончалась от бомбардировки семья Планас», следуют имена – 11 человек… В трамвае погибли 23 человека. Осколком бомбы был убит грудной младенец – мать его кормила. Три дня и три ночи рылись пожарные в развалинах школ и яслей, они вытаскивали детские трупы. Фашисты между бомбами скидывали листовки: «Сдавайтесь, не то мы перебьем всех». Листовки были написаны по-испански, бомбы были итальянскими. Вы знаете теперь, отчего умер ребенок на груди у матери? Оттого, что «создатель новой культуры» Муссолини считает смерть самым культурным из всех своих начинаний. Он собственноручно соизволил написать: «Война накладывает печать благородства на лицо народа, который решается начать войну». Печать [244] благородства на лицах убийц Барселоны, печать благородства на лице Муссолини…
Как отвечает испанский народ на бомбы интервентов? Одним криком: «В бой!» Зимой я видел в окопе бойца. У него были глаза темные и как будто невидящие. Он всех спрашивал: «Когда будем драться?» Товарищи мне объяснили: «У него дочка погибла в Лериде – ей было четыре года…» Теперь весь испанский народ смотрит на мир такими вот глазами, полными отчаяния и решимости. Впереди идет молодежь: в десять дней Барселона дала две новые дивизии добровольцев. Телеграмма из Мадрида: создана новая дивизия. Валенсия – две дивизии. Хаен – Андалусия поставила на ноги еще 30000 бойцов. Аликанте, Мурсия, Ла-Манча… Рабочие Барселоны постановляют работать на оборону 12, если нужно, 14 часов, работать не по часам – сколько хватит сил. Испанский народ понимает, что наступили решительные недели. Старые слова страшной осени 1936 года «?No pasaran!» снова замелькали на домах Барселоны, рядом с грудами мусора. Часто на них следы крови убитых при бомбардировках. Эти слова, казалось, примелькались, и все же это мудрые, человеческие, подлинные слова.
В октябре 1936 года на торжественном собрании в саламанкском университете фашистский генерал Мильян Астрай встал и крикнул: «Долой разум! Да здравствует смерть!» Это не то, что мы им приписываем, это то, что они сами говорят. Они – чума, мор, смерть, и, когда смерть идет на человечество, что может быть человечней ответа испанских бойцов: «Нет, она не пройдет!»
Я был недавно в Москве в детском доме, где живут испанские дети. Это клочок Испании под нашим северным небом – они очень громко разговаривают (так все говорят в Испании), они никак не могут привыкнуть к галошам – забывают их в школе, они не любят сметану, и они играют на гитаре. Я спросил одного мальчика, шалуна и весельчака: «Что тебе больше всего нравится у нас?» Он сразу стал серьезным и ответил, как взрослый: «Конечно же, Красная Армия». А маленькая девочка из Малаги, которую чудом спасли, шепнула: «Здесь спать спокойно», она еще помнит вой сирен и грохот бомб. Если восьмилетняя Карменсита может спокойно спать в Москве, если могут спокойно спать рядом с ней русские дети, если матери спокойно прижимают к себе детей в деревнях Белоруссии и во Владивостоке, это только потому, [245] что на свете, помимо «кондоров» и «аистов», помимо ханжества и лицемерия «достоуважаемых джентльменов», существует еще Красная Армия.
Ночью у себя в комнате я слушаю радиопередачу Барселоны. За окном – девятый этаж – огни большого города, Москвы. Глухо доносится голос: «В секторе Фраги мы отбили атаку…» Может быть, сейчас бомбят Барселону? Может быть, снова чернорубашечники атакуют «в секторе Фраги»? А генерал Мильян Астрай, чокаясь с генералами Бергонцоли и Фейдтом, восклицает: «Да здравствует смерть!..» Против смерти борется сейчас не один испанский народ, за ним лучшие люди всего мира. Мы слышим здесь каждый выстрел в горах Арагона. Мы знаем, что миру грозит смерть – эта «новая культура» римских и берлинских разбойников. Против смерти – жизнь. Одна мысль: оборона, оборона, только оборона. Красноармейцы, стоя сейчас на рубежах страны, обороняют не только страну, родину, любимицу, они обороняют самое высшее благо – жизнь, не одну нашу – человечества.
Москва, март 1938
Да здравствует Дон Кихот!
Это было в Лондоне на предвыборном собрании. Одна женщина спросила: «Почему правительство Великобритании не пытается защитить испанских детей от итальянских убийц?» Оратор, защищавший правительственного кандидата, усмехнулся: «Конечно, мы оплакиваем судьбу испанских детей, но мы прежде всего заинтересованы в испанском угле, руде, меди, и нам надоело донкихотствовать».
Эти господа в 1935 году плакали над участью Аддис-Абебы. Конечно, им было наплевать на абиссинцев – чем абиссинцы лучше индусов?.. Но они поспорили с итальянцами, и они требовали, чтобы весь мир применил к Италии санкции. Теперь они благодушно заявляют: «С итальянцами мы договорились. Значит, весь мир должен санкционировать захват Абиссинии». В страстную пятницу они отслужили панихиду по убитым испанским детям, а в страстную субботу подписали договор с убийцами и разговелись испанским пирогом. [246]
Французские кагуляры суетятся: если Франко возьмет Барселону, можно будет отобрать у парижских рабочих платные отпуска. Куда им до дельцов Сити! Они давно не мечтают о мировой политике. Они согласны, чтобы Франция стала доминионом, Монако, Андоррой, лишь бы в этой Андорре был «порядок», то есть отделение «Лионского кредита», жандармерия и бордель. На большее они не претендуют. Когда испанские крестьяне, убегая от фашистов, перешли французскую границу, газета «Фигаро» писала: «Наши жандармы задерживают мулов, чтобы продать животных с торгов и тем частично покрыть стоимость содержания испанских беженцев». В испанском вопросе Франция капитулирует не только перед Муссолини, но даже перед полуполковником-полууголовником Тронкосо. Она теряет положение мировой державы. Но это мало тревожит кагуляров. Они боятся, как бы не потерять на испанских делах сотню-другую франчишек.
В газете «Джорнале д' Италиа» сеньор Гайда пишет: «Мы протестуем против нарушения Францией политики невмешательства». Оказывается, французские рабочие послали каталонцам 5000 лопат. Как смеют эти наглые милитаристы, вопреки всем постановлениям лондонского комитета, слать в Испанию смертоносные лопаты! В том же номере «Джорнале д' Италиа» напечатано: «С 10 марта по 9 апреля итальянская авиация проделала 10898 летных часов, скинула свыше 865 тонн взрывчатых веществ и расстреляла 165000 пулеметных патронов».
«Мы за невмешательство. Мы за невмешательство», – у французских сорок звонкие голоса, их не переупрямишь. Вот только продать бы с торгов десяток мулов и ни-ни не донкихотствовать!..
В старом испанском романсеро есть песня о смерти Родриго. Мавры окружили его и нанесли ему тридцать ран. Друг спрашивает Родриго:
– Почему ты не ускакал за реку?
– Потому что я – испанец.
– Почему ты поднял забрало?
– Потому что я глядел в глаза победе.
– Но ты побежден, Родриго.
– Нет, я победил – моя кровь зовет в бой.
Оскорбительно для человека жить в одну эпоху, на одной земле с фашистами, знать, что над ними то же солнце, что вокруг дети, деревья, собаки. Оскорбительно, [247] что человек, который, оскалясь, шипит: «Надоело донкихотствовать», с виду похож на человека, что у него волосы, глаза, руки. Я не знаю, чем стал бы тот Запад, откуда, наперекор учебникам, когда-то шел свет, если бы сейчас не было народа, истекающего кровью, изнемогающего в неравном бою, но сильного силой правды.
Испанские короли во всем придерживались традиций: они не расстреливали, не вешали, не гильотинировали, они гарротировали осужденных – на шею человеку надевали железный ошейник и сжимали его. Фашисты решили гарротировать Испанию. Германские, итальянские самолеты, танки «брешия», артиллерия из Эссена, римские дивизии, марокканские таборы. Железный ошейник сжимается, и в ярости мы смотрим на карту. Но испанский народ не сдается. Его руки занесены вверх. Он отбивается. Против восьми самолетов – один. Против тяжелой артиллерии – винтовки. Против пулеметов – руки. Сан-Матео держался, несмотря на авиацию, на жестокий орудийный обстрел. Тогда немцы и итальянцы пустили танки с огнеметами. Когда фашисты заняли окопы республиканцев, они нашли только обугленные трупы. Полусгоревшие руки мертвых бойцов еще сжимали пулеметы.
На место погибших идут новые, кажется, мертвые встают из могил, тысячи и тысячи спешат навстречу врагу. Как в июле 1936-го… Но тогда испанский народ жил мечтами, надеждой на сердце Сити, хлопушками, митингами, полупраздничной суетой. Теперь, суровый, он идет вперед. Ни флагов, ни песен. Позади – города, уничтоженные фашистской авиацией, развалины, могилы. Впереди – армии Муссолини и Гитлера. Где-то за горами – мистеры, которым надоело донкихотствовать, и скопидомы, которые продают беглых мулов. Какая горечь на лице Испании и какая решимость!
Счетовод мадридского банка Мануэль Маркес. Ему 59 лет. Коммунист. У него было два сына. Оба погибли на фронте. 10 апреля Мануэль Маркес явился на пункт, где записывают добровольцев, и потребовал винтовку.
Пожарный Эдуардо Хирон. 16 ноября 1936 года он боролся с огнем: фашисты скинули на Мадрид зажигательные бомбы. Осколок бомбы оторвал ногу пожарному. Теперь он набивает патроны. У него было три сына: Хосе, Эдуардо, Мануэль. Эдуардо было 27 лет, он погиб в Сьерре. Рисовальщик Хосе был старше Эдуардо на год. Он дрался и в Сьерре, и на Хараме. Он был убит под [248] Леридой. 6 апреля в казарму пришел девятнадцатилетний Мануэль. Его провожала мать, Хосефа Темес Хирон. Она сказала: «Последний», но не заплакала. У нее были сухие глаза, полные горя и гнева, – глаза Испании.
На стенах плакаты: «Все в дивизию молодежи», и стоят очереди добровольцев. Этому – 16 лет, тому – 17. Хосе Кортес, пастух из провинции Кастельон. Он шел пешком четыре дня. Он принес одеяло и ложку. Он сказал: «Винтовку!» Рядом с ним – Хуан Эспаньоль, ему 63 года, и он торопится на фронт.
В начале фашистского мятежа студент Вентурейра бежал на лодке из Галисии. Лейтенант республиканской армии, он дрался под Мадридом. Недавно его бригаду перебросили в Арагон. Итальянцы окружили Вентурейру. У него было автоматическое ружье, он уложил восемнадцать врагов. Девятнадцатый, убегая, кинул гранату. Вентурейра, смертельно раненный, крикнул подоспевшим товарищам: «Стреляйте!»
Энская бригада – бригада молодежи. Комиссар Карлос Гарсиа был ранен в голову. Семь танков подошли к республиканским окопам. Карлос Гарсиа крикнул товарищам: «Ни с места!» Раненный, он пополз навстречу танкам. Он подбил гранатой танк. Тогда итальянцы пустили 46 танкеток. Республиканцы их встретили гранатами, бутылками с горючим – как в ноябре 1936-го. Они отбили атаку.
Андрее Кабеса, боец, тяжело раненный в обе ноги, продолжал работать у пулемета. Он потерял ноги. Фашисты были отбиты. Куэнка Санчес гранатами подбил четыре фашистских танка. Боец Фермин Артигас пошел добровольцем в июле 1936 года. Он был трижды ранен под Мадридом. В апрельских боях у Маэльи его окружили марокканцы. Раненный в колено, он не только прорвался к своему батальону, но еще отбил у врага два пулемета.
Их много – подвигов, жертв, героев. Кто, раненный, кричит: «Вперед»? Кто гранатами отражает танки? Кто из винтовок сбивает самолеты? Кто, истекая кровью, вырывается из вражеского кольца? Все он же – Родриго XX века, испанский народ.
Рядом с коммунистами в строю – католики, рядом с крестьянами – ученые. Это страна, нация, Испания отбивает нашествие «двунадесяти языков». Фашисты горделиво именуют себя «национальной Испанией» – немцы, [249] итальянцы, марокканцы, но, продвигаясь вперед, они находят пустыню. Они сами сообщают: «В Винаросе 400 оставшихся жителей встретили нас с восторгом». 400… А в Винаросе было 14000 жителей. 13600 человек – женщины, старики, ребята – пустились в страшный путь. Они шли по скалам, обстреливаемые итальянскими самолетами, без хлеба, бросив дома и добро. Они были готовы на все, лишь бы не остаться под игом чужеземцев.
В Тортосе находилась прекрасная обсерватория. Во главе ее стоял католический монах падре Родес, астроном с мировым именем. Фашистские бомбы уничтожили обсерваторию, все погибло – приборы, чертежи, работы. Десятки лет падре Родес глядел только на небо. Теперь он взглянул на землю. Вместе с бойцами на продырявленном пулями грузовике он доехал до Барселоны. Он пришел к главе правительства Негрину: «Я – католик, вы – социалист. Но мы оба – испанцы. Я хочу защищать мою родину».
Несколько недель тому назад одна из республиканских дивизий, отрезанная фашистами от других частей и прижатая к Пиренеям, перешла французскую границу. Бойцы еще дышали горечью разгрома. Они едва держались на ногах – десять дней они блуждали по горным хребтам без теплой одежды, без обуви, без супа. Французские власти разоружили бойцов и, свято соблюдая; трагикомедию невмешательства, стали опрашивать одного за другим: «Куда ты хочешь ехать – в Барселону: или в Бургос?» Французские фашисты услужливо подсказывали: «Конечно, в Бургос. В Барселоне тебя ждет смерть, а Франко обещал всем пощаду»… Один за другим бойцы подымали кулаки и отвечали: «В Барселону – за честь родины!» Вместе с бойцами границу перешли крестьяне пиренейских деревень, женщины, ребята. Реакционный писатель Пьер Милль в изумлении пишет, что Пиренеи, которые казались непереходимыми даже для альпийских бригад, не остановили женщин Испании. Да, они боялись одного – остаться под пятой фашистов. Одна старуха, дойдя с детьми до первого французского пограничника, подняла кулак, она крикнула: «В Барселону! И скорее!» Я не знаю, как ее зовут: Мария, Хосефа, Тереса, но это – вся Испания, это – борьба до конца, это – мужество наперекор «здравому смыслу» лицемеров и торгашей.
Сейчас в Испании весна на исходе. Покрыты маками [250] луга Андалусии. В садах разрушенной Тортосы много красных южных роз. Кровью, щедрой кровью помечены камни Испании. Кто сосчитает раны?.. Но кровь испанского народа зовет в бой. Он сорвет с горла железный обруч, он победит.
Москва, апрель 1938
Мятеж против мятежа
Неделю мы ждали фалангистов, участников мятежа, направленного против власти мятежников. К Пиренеям были стянуты отряды французской жандармерии. Журналисты сидели с раскрытыми блокнотами, интервьюируя престарелых контрабандистов. По ту сторону хребта шла охота на людей. Никто из фалангистов не перешел границы. Апеллируя к профессиональной солидарности своих французских коллег, испанские жандармы жаловались: «У нас теперь горячие денечки». Это было единственное если не официальное, то официозное подтверждение памплонского мятежа.
В Гибралтаре ползли слухи о перестрелках на улицах Малаги. Генерал Франко, впрочем, не смутился. Он спокойно объявил, что во всей порабощенной им части Испании царит полный порядок. Тихо в Памплоне. Тихо в Малаге. Тихо в тюрьмах. Тихо и на кладбищах, где лежат свежерасстрелянные.
Прошло почти два года с тех пор, как генерал Франко захватил половину испанской территории. Давно истреблены там республиканцы, коммунисты, социалисты. Мятеж теперь поднимают новые силы: те, кто вначале поддался обману и примкнул к мятежникам. Желая сразить Испанскую республику, генерал Франко взял у иностранных фашистов не только самолеты и танки, он взял у них демагогические лозунги. Генерал Франко твердил о социальной справедливости, о борьбе против капитала, о национальной независимости. Но демагогические речи кандидата в диктаторы на этот раз повторял не кандидат, а диктатор. «Мы дадим всем голодным хлеба». Говоря это, генерал Франко уже был у власти. И говоря это, он ничего не давал голодным, кроме немецкого свинца. Он говорил: «Звание испанца почетно». И говоря это, он [251] лебезил перед германскими и итальянскими коммивояжерами.
В фаланге было немало искренних людей. Они верили, что фаланга накормит голодных в Испании. Они увидели, что генерал Франко пресмыкается не только перед немецкими обер-лейтенантами, но и перед доморощенными банкирами. Тогда молодые фалангисты стали шушукаться. Республиканцам, сидевшим в тюрьмах, пришлось потесниться: привели новых постояльцев, вчерашних «освободителей Испании» – фалангистов.
19 апреля генерал Ягуэ в Бургосе произнес речь, направленную против генерала Франко. Это хитрая речь. Недомолвки в ней важнее слов. Овации слушателей подчеркивали недосказанное. Генерал Ягуэ стал предводителем недовольных. Вот некоторые места из его речи:
«Ошибочно утверждают, что красные – трусы. Нет, они стойко сражаются, упорно отстаивают каждую пядь земли, мужественно умирают. Ведь они родились на священной земле, которая закаляет сердца. Они – испанцы, следовательно, они отважны. Каудильо (вождь, в данном случае генерал Франко. – И.Э.) обещал, что больше не будет дома без хлеба и очага без огня. Если люди, которые защищают не свое добро, но Испанию, вернувшись к себе, не найдут самого необходимого, они станут требовать справедливости. Если другие люди им откажут в этой справедливости, они обратятся к небу, и я убежден, что небо разрешит им взять то, что им надлежит, силой.
Тысячи и тысячи людей томятся в тюрьмах. В чем их вина? Они состояли в рабочих союзах и уплачивали членские взносы. Но никто не преследует банкиров, которые давали объявления в социалистические газеты. Необходимо как можно скорее освободить невинных. Если я вступаюсь за людей, обвиняемых в марксизме, за моих вчерашних врагов, то тем паче я должен вступиться за основоположников нашего движения, за голубые рубашки, за фалангистов, брошенных в тюрьмы. Они были на улицах, когда мы вели первые бои. Теперь они за решетками. Их нужно тотчас выпустить. Их ждут в тысячах домов. В этих домах не только горе и нищета, в эти дома уже закралось сомнение».
Фашизм выбрал Испанию как самое слабое место человеческого фронта. Он учел все: предательство командиров, отсутствие военного опыта, отсталость индустрии. Он не учел ни храбрости испанского народа, ни его любви к родине. Так за дело человечества пошли сражаться неграмотные люди в полотняных туфлях, с охотничьими ружьями. А у фашистов были «фиаты» и германские танки.
Этим летом я приехал в полевой госпиталь возле Уэски, чтобы навестить немецкого писателя Густава Реглера. Он лежал тяжело раненный, с трудом говорил. Во дворе сидели испанцы. Один из них, чернявый андалусский паренек, рассказывал товарищам:
– Это немец. Ему нельзя домой. Там его посадят в тюрьму.
Он скрутил сигаретку и задумчиво добавил:
– Победим, тогда и он поедет к себе…
Когда-то Светлов написал стихи об украинском хлопце, который сражался за счастье гренадской волости. Теперь гренадские хлопцы сражаются за счастье берлинского уезда. Вот почему светятся высоким светом черные города Испании.
декабрь 1937
За жизнь!
Осенью 1936 года бойцы республиканской Испании выбили фашистов из деревни Сьетамо. Я помню, как женщины шли вслед за бойцами под пулеметным огнем: они ушли из деревни, когда фашисты ворвались туда, они вернулись в нее вместе с республиканцами. Три дня тому назад итальянская дивизия присоединила деревню Сьетамо к римско-абиссинской империи. Крестьяне убегали по дороге к Барбастро с детьми, с ослами, с тряпьем. Телеграмма [241] из Рима горделиво заявляет, что «герои» эскадрильи «Аисты» на самолетах «Бреда-65» отважно обстреляли бреющим полетом злосчастных крестьян Сьетамо.
Арагон – прекрасный, суровый и бедный край. Камни, камни, камни… Пастбища с козами, редкие полосы ячменя. Деревушки на скалах – гордые и нищие аулы. До республики крестьяне Арагона работали на графов или маркизов. Они сами ткали себе одежду, они жили в курных избах, они спали на каменном полу. Республика дала крестьянам Арагона землю. Это была трудная земля – камни. Но это была их земля, и они полюбили ее страстной любовью. Старик в деревне Уэрто, ударяя заступом о камни, говорил мне: «Наша теперь, наша!» В Уэрто крестьяне устроили школу, ясли, клуб. В сельском управлении всегда стояли ящики. Приходили крестьянки и клали в ящики яйца: «Это – раненым. Как снесут куры, несем сюда…» У них ничего не было, кроме этих яиц, но они отдавали свой обед с улыбкой.
Я только что прочитал в итальянской газете «Джорнале д'Италиа» корреспонденцию из Испании. Синьор Массаи восторженно сообщает: «В Уэрто наши доблестные легионеры задержали нескольких марксистов, которые пытались стрелять в войска». Наверно, они расстреляли крестьянок, которые давали раненым яйца, – разве это не преступные марксистки?
Жестокие дни переживает испанский народ. Германо-итальянские войска стараются прорваться к побережью. Каждый день идут тяжелые бои. Бойцы республики отбиваются близ рубежей Каталонии: за ними хлеба Лериды, сады Тортосы, виноградники Таррагоны, за ними города, заводы, шумные бульвары Барселоны, за ними испанский народ, который не хочет умирать.
«Политика невмешательства дала положительные результаты», – заявил в английском парламенте один из «достоуважаемых джентльменов». Рассказать ему в ответ о 126 барселонских детях, убитых в яслях итальянской бомбой? О залитом кровью, растоптанном, уничтоженном Арагоне? Прежде говорили: «Москва слезам не верит». Мы скажем: «Лондон не верит крови». Но ведь цифры они знают, эти почтенные диккенсовские Урии Гипы из Сити, эти не только твердолобые, но и жестокосердные лорды, а цифры достаточно красноречивы. Недавно в Кадис вновь прибыли 15000 итальянских солдат. В Арагоне сражаются итальянские дивизии «Литторио», [242] «23 марцо», «Фрецце нере». Генерал Франчиски командует 23-й дивизией. Полковник Бабини командует итальянским танковым полком. Всего на Арагонском фронте сражается 50 тысяч итальянских интервентов.
Итальянское правительство отнюдь не склонно отрицать роли итальянских дивизий в последних боях. Рим официально поздравил дивизию «23 марцо» «с победой новой культуры, возглавляемой Муссолини». Да, это не описка – они называют «победой культуры» развалины арагонских деревень и груды трупов.
Однако вернемся к цифрам. Германо-итальянские воздушные силы равняются 700 самолетам: среди них 150 «Фиат-32», 100 «Савойя-31», 30 «сторми», 40 «ромео», 40 «юнкерсов», 40 «хейнкелей», 40 «дорнье». Корреспондент «Коррьере делла сера» весьма удовлетворен «работой» сильных бомбардировщиков «РО-37», уничтожающих города Каталонии, и резвостью «мессершмиттов». (Ось Берлин – Рим обязывает к вежливости, и итальянские журналисты охотно признают достоинства германских самолетов – как-никак «кондоры» – кузены «аистов».)
Марки самолетов или названия дивизий, конечно, известны и Лондону. Однако в парламенте один «достоуважаемый джентльмен» отвечает другому: «Касательно нарушения невмешательства в дела Испании мне лично ничего неизвестно». Возможно, что скоро мы ознакомимся с очередным диалогом: «Известно ли достоуважаемому, что на свете существуют бомбардировщики и дети?», на что джентльмен преспокойно ответит: «Нет, лично мне это неизвестно».
С мужеством Сида испанский народ отражает нашествие двух разбойных империй. На один республиканский самолет – восемь самолетов интервентов… Каждый день приносит нам рассказы о новых подвигах. 21 марта на город Реус налетела эскадрилья двухмоторных гидросамолетов «хейнкель». Ее атаковал один республиканский истребитель. Он сбил два гидросамолета. Один «хейнкель» был сбит над сушей, четыре немца погибли, пятый, раненный, находится в госпитале. Другой «хейнкель» упал в море. Республиканский летчик вернулся на аэродром ночью. Его зовут Хосе Калатойюд – курчавый веселый паренек. Все товарищи знали, что он хорошо поет песни, теперь они узнали, что веселый парень – герой.
Капитан Перес командовал батальоном X. Мы его все [243] звали уменьшительным именем Куррито. Это был смуглый андалусец. Он хорошо играл на гитаре. Он как-то сказал мне: «Умирать не хочется… Вот я и в Москве никогда не был…» Когда фашисты после страшного артиллерийского обстрела штурмовали Пину, отступление прикрывал батальон Куррито. Фашисты рассчитывали на богатую добычу: им достались только развалины домов. Жизнь каждого бойца спасла столько-то орудий и пулеметов. В бою погиб и капитан Хосе Перес, наш Куррито. Я сейчас прочитал в барселонской газете: имя и два слова – «смертью героя».
Интервенты, изумленные этим сопротивлением испанского народа, мстят ему: они ежедневно налетают на мирные города – Барселону, Таррагону, Реус, Тортосу, Кастельон. Кто раз видел Барселону, не забудет ее – прекрасная, солнечная, веселая Барселона. Море, горы, пальмы, цветы. Старый город с чудесами романской архитектуры, новый – широкие прямые проспекты. На Рамбле беспечная толпа, цветочные ларьки, птицы в клетках и кафе – сотни кафе со столиками на тротуарах: люди пьют кофе, шутят, спорят, смеются… Фашисты прилетали за два дня шестнадцать раз. Они кидали на город бомбы в 400 кило. Площадь Каталунья – это центр Барселоны: сквер с ручными голубями, театр, кафе. Они скинули бомбу на площадь Каталунья. Они уничтожили театр. Толпа бежала к метро: бомба. Другая в ясли. Третья в инженерное училище. Четвертая в техникум. Пятая… Груды развалин. Погибли художественная галерея, социологическая библиотека, коллекция древней романской скульптуры. Погибли тысячи людей. Вот в газете объявление: «Скончалась от бомбардировки семья Планас», следуют имена – 11 человек… В трамвае погибли 23 человека. Осколком бомбы был убит грудной младенец – мать его кормила. Три дня и три ночи рылись пожарные в развалинах школ и яслей, они вытаскивали детские трупы. Фашисты между бомбами скидывали листовки: «Сдавайтесь, не то мы перебьем всех». Листовки были написаны по-испански, бомбы были итальянскими. Вы знаете теперь, отчего умер ребенок на груди у матери? Оттого, что «создатель новой культуры» Муссолини считает смерть самым культурным из всех своих начинаний. Он собственноручно соизволил написать: «Война накладывает печать благородства на лицо народа, который решается начать войну». Печать [244] благородства на лицах убийц Барселоны, печать благородства на лице Муссолини…
Как отвечает испанский народ на бомбы интервентов? Одним криком: «В бой!» Зимой я видел в окопе бойца. У него были глаза темные и как будто невидящие. Он всех спрашивал: «Когда будем драться?» Товарищи мне объяснили: «У него дочка погибла в Лериде – ей было четыре года…» Теперь весь испанский народ смотрит на мир такими вот глазами, полными отчаяния и решимости. Впереди идет молодежь: в десять дней Барселона дала две новые дивизии добровольцев. Телеграмма из Мадрида: создана новая дивизия. Валенсия – две дивизии. Хаен – Андалусия поставила на ноги еще 30000 бойцов. Аликанте, Мурсия, Ла-Манча… Рабочие Барселоны постановляют работать на оборону 12, если нужно, 14 часов, работать не по часам – сколько хватит сил. Испанский народ понимает, что наступили решительные недели. Старые слова страшной осени 1936 года «?No pasaran!» снова замелькали на домах Барселоны, рядом с грудами мусора. Часто на них следы крови убитых при бомбардировках. Эти слова, казалось, примелькались, и все же это мудрые, человеческие, подлинные слова.
В октябре 1936 года на торжественном собрании в саламанкском университете фашистский генерал Мильян Астрай встал и крикнул: «Долой разум! Да здравствует смерть!» Это не то, что мы им приписываем, это то, что они сами говорят. Они – чума, мор, смерть, и, когда смерть идет на человечество, что может быть человечней ответа испанских бойцов: «Нет, она не пройдет!»
Я был недавно в Москве в детском доме, где живут испанские дети. Это клочок Испании под нашим северным небом – они очень громко разговаривают (так все говорят в Испании), они никак не могут привыкнуть к галошам – забывают их в школе, они не любят сметану, и они играют на гитаре. Я спросил одного мальчика, шалуна и весельчака: «Что тебе больше всего нравится у нас?» Он сразу стал серьезным и ответил, как взрослый: «Конечно же, Красная Армия». А маленькая девочка из Малаги, которую чудом спасли, шепнула: «Здесь спать спокойно», она еще помнит вой сирен и грохот бомб. Если восьмилетняя Карменсита может спокойно спать в Москве, если могут спокойно спать рядом с ней русские дети, если матери спокойно прижимают к себе детей в деревнях Белоруссии и во Владивостоке, это только потому, [245] что на свете, помимо «кондоров» и «аистов», помимо ханжества и лицемерия «достоуважаемых джентльменов», существует еще Красная Армия.
Ночью у себя в комнате я слушаю радиопередачу Барселоны. За окном – девятый этаж – огни большого города, Москвы. Глухо доносится голос: «В секторе Фраги мы отбили атаку…» Может быть, сейчас бомбят Барселону? Может быть, снова чернорубашечники атакуют «в секторе Фраги»? А генерал Мильян Астрай, чокаясь с генералами Бергонцоли и Фейдтом, восклицает: «Да здравствует смерть!..» Против смерти борется сейчас не один испанский народ, за ним лучшие люди всего мира. Мы слышим здесь каждый выстрел в горах Арагона. Мы знаем, что миру грозит смерть – эта «новая культура» римских и берлинских разбойников. Против смерти – жизнь. Одна мысль: оборона, оборона, только оборона. Красноармейцы, стоя сейчас на рубежах страны, обороняют не только страну, родину, любимицу, они обороняют самое высшее благо – жизнь, не одну нашу – человечества.
Москва, март 1938
Да здравствует Дон Кихот!
Это было в Лондоне на предвыборном собрании. Одна женщина спросила: «Почему правительство Великобритании не пытается защитить испанских детей от итальянских убийц?» Оратор, защищавший правительственного кандидата, усмехнулся: «Конечно, мы оплакиваем судьбу испанских детей, но мы прежде всего заинтересованы в испанском угле, руде, меди, и нам надоело донкихотствовать».
Эти господа в 1935 году плакали над участью Аддис-Абебы. Конечно, им было наплевать на абиссинцев – чем абиссинцы лучше индусов?.. Но они поспорили с итальянцами, и они требовали, чтобы весь мир применил к Италии санкции. Теперь они благодушно заявляют: «С итальянцами мы договорились. Значит, весь мир должен санкционировать захват Абиссинии». В страстную пятницу они отслужили панихиду по убитым испанским детям, а в страстную субботу подписали договор с убийцами и разговелись испанским пирогом. [246]
Французские кагуляры суетятся: если Франко возьмет Барселону, можно будет отобрать у парижских рабочих платные отпуска. Куда им до дельцов Сити! Они давно не мечтают о мировой политике. Они согласны, чтобы Франция стала доминионом, Монако, Андоррой, лишь бы в этой Андорре был «порядок», то есть отделение «Лионского кредита», жандармерия и бордель. На большее они не претендуют. Когда испанские крестьяне, убегая от фашистов, перешли французскую границу, газета «Фигаро» писала: «Наши жандармы задерживают мулов, чтобы продать животных с торгов и тем частично покрыть стоимость содержания испанских беженцев». В испанском вопросе Франция капитулирует не только перед Муссолини, но даже перед полуполковником-полууголовником Тронкосо. Она теряет положение мировой державы. Но это мало тревожит кагуляров. Они боятся, как бы не потерять на испанских делах сотню-другую франчишек.
В газете «Джорнале д' Италиа» сеньор Гайда пишет: «Мы протестуем против нарушения Францией политики невмешательства». Оказывается, французские рабочие послали каталонцам 5000 лопат. Как смеют эти наглые милитаристы, вопреки всем постановлениям лондонского комитета, слать в Испанию смертоносные лопаты! В том же номере «Джорнале д' Италиа» напечатано: «С 10 марта по 9 апреля итальянская авиация проделала 10898 летных часов, скинула свыше 865 тонн взрывчатых веществ и расстреляла 165000 пулеметных патронов».
«Мы за невмешательство. Мы за невмешательство», – у французских сорок звонкие голоса, их не переупрямишь. Вот только продать бы с торгов десяток мулов и ни-ни не донкихотствовать!..
В старом испанском романсеро есть песня о смерти Родриго. Мавры окружили его и нанесли ему тридцать ран. Друг спрашивает Родриго:
– Почему ты не ускакал за реку?
– Потому что я – испанец.
– Почему ты поднял забрало?
– Потому что я глядел в глаза победе.
– Но ты побежден, Родриго.
– Нет, я победил – моя кровь зовет в бой.
Оскорбительно для человека жить в одну эпоху, на одной земле с фашистами, знать, что над ними то же солнце, что вокруг дети, деревья, собаки. Оскорбительно, [247] что человек, который, оскалясь, шипит: «Надоело донкихотствовать», с виду похож на человека, что у него волосы, глаза, руки. Я не знаю, чем стал бы тот Запад, откуда, наперекор учебникам, когда-то шел свет, если бы сейчас не было народа, истекающего кровью, изнемогающего в неравном бою, но сильного силой правды.
Испанские короли во всем придерживались традиций: они не расстреливали, не вешали, не гильотинировали, они гарротировали осужденных – на шею человеку надевали железный ошейник и сжимали его. Фашисты решили гарротировать Испанию. Германские, итальянские самолеты, танки «брешия», артиллерия из Эссена, римские дивизии, марокканские таборы. Железный ошейник сжимается, и в ярости мы смотрим на карту. Но испанский народ не сдается. Его руки занесены вверх. Он отбивается. Против восьми самолетов – один. Против тяжелой артиллерии – винтовки. Против пулеметов – руки. Сан-Матео держался, несмотря на авиацию, на жестокий орудийный обстрел. Тогда немцы и итальянцы пустили танки с огнеметами. Когда фашисты заняли окопы республиканцев, они нашли только обугленные трупы. Полусгоревшие руки мертвых бойцов еще сжимали пулеметы.
На место погибших идут новые, кажется, мертвые встают из могил, тысячи и тысячи спешат навстречу врагу. Как в июле 1936-го… Но тогда испанский народ жил мечтами, надеждой на сердце Сити, хлопушками, митингами, полупраздничной суетой. Теперь, суровый, он идет вперед. Ни флагов, ни песен. Позади – города, уничтоженные фашистской авиацией, развалины, могилы. Впереди – армии Муссолини и Гитлера. Где-то за горами – мистеры, которым надоело донкихотствовать, и скопидомы, которые продают беглых мулов. Какая горечь на лице Испании и какая решимость!
Счетовод мадридского банка Мануэль Маркес. Ему 59 лет. Коммунист. У него было два сына. Оба погибли на фронте. 10 апреля Мануэль Маркес явился на пункт, где записывают добровольцев, и потребовал винтовку.
Пожарный Эдуардо Хирон. 16 ноября 1936 года он боролся с огнем: фашисты скинули на Мадрид зажигательные бомбы. Осколок бомбы оторвал ногу пожарному. Теперь он набивает патроны. У него было три сына: Хосе, Эдуардо, Мануэль. Эдуардо было 27 лет, он погиб в Сьерре. Рисовальщик Хосе был старше Эдуардо на год. Он дрался и в Сьерре, и на Хараме. Он был убит под [248] Леридой. 6 апреля в казарму пришел девятнадцатилетний Мануэль. Его провожала мать, Хосефа Темес Хирон. Она сказала: «Последний», но не заплакала. У нее были сухие глаза, полные горя и гнева, – глаза Испании.
На стенах плакаты: «Все в дивизию молодежи», и стоят очереди добровольцев. Этому – 16 лет, тому – 17. Хосе Кортес, пастух из провинции Кастельон. Он шел пешком четыре дня. Он принес одеяло и ложку. Он сказал: «Винтовку!» Рядом с ним – Хуан Эспаньоль, ему 63 года, и он торопится на фронт.
В начале фашистского мятежа студент Вентурейра бежал на лодке из Галисии. Лейтенант республиканской армии, он дрался под Мадридом. Недавно его бригаду перебросили в Арагон. Итальянцы окружили Вентурейру. У него было автоматическое ружье, он уложил восемнадцать врагов. Девятнадцатый, убегая, кинул гранату. Вентурейра, смертельно раненный, крикнул подоспевшим товарищам: «Стреляйте!»
Энская бригада – бригада молодежи. Комиссар Карлос Гарсиа был ранен в голову. Семь танков подошли к республиканским окопам. Карлос Гарсиа крикнул товарищам: «Ни с места!» Раненный, он пополз навстречу танкам. Он подбил гранатой танк. Тогда итальянцы пустили 46 танкеток. Республиканцы их встретили гранатами, бутылками с горючим – как в ноябре 1936-го. Они отбили атаку.
Андрее Кабеса, боец, тяжело раненный в обе ноги, продолжал работать у пулемета. Он потерял ноги. Фашисты были отбиты. Куэнка Санчес гранатами подбил четыре фашистских танка. Боец Фермин Артигас пошел добровольцем в июле 1936 года. Он был трижды ранен под Мадридом. В апрельских боях у Маэльи его окружили марокканцы. Раненный в колено, он не только прорвался к своему батальону, но еще отбил у врага два пулемета.
Их много – подвигов, жертв, героев. Кто, раненный, кричит: «Вперед»? Кто гранатами отражает танки? Кто из винтовок сбивает самолеты? Кто, истекая кровью, вырывается из вражеского кольца? Все он же – Родриго XX века, испанский народ.
Рядом с коммунистами в строю – католики, рядом с крестьянами – ученые. Это страна, нация, Испания отбивает нашествие «двунадесяти языков». Фашисты горделиво именуют себя «национальной Испанией» – немцы, [249] итальянцы, марокканцы, но, продвигаясь вперед, они находят пустыню. Они сами сообщают: «В Винаросе 400 оставшихся жителей встретили нас с восторгом». 400… А в Винаросе было 14000 жителей. 13600 человек – женщины, старики, ребята – пустились в страшный путь. Они шли по скалам, обстреливаемые итальянскими самолетами, без хлеба, бросив дома и добро. Они были готовы на все, лишь бы не остаться под игом чужеземцев.
В Тортосе находилась прекрасная обсерватория. Во главе ее стоял католический монах падре Родес, астроном с мировым именем. Фашистские бомбы уничтожили обсерваторию, все погибло – приборы, чертежи, работы. Десятки лет падре Родес глядел только на небо. Теперь он взглянул на землю. Вместе с бойцами на продырявленном пулями грузовике он доехал до Барселоны. Он пришел к главе правительства Негрину: «Я – католик, вы – социалист. Но мы оба – испанцы. Я хочу защищать мою родину».
Несколько недель тому назад одна из республиканских дивизий, отрезанная фашистами от других частей и прижатая к Пиренеям, перешла французскую границу. Бойцы еще дышали горечью разгрома. Они едва держались на ногах – десять дней они блуждали по горным хребтам без теплой одежды, без обуви, без супа. Французские власти разоружили бойцов и, свято соблюдая; трагикомедию невмешательства, стали опрашивать одного за другим: «Куда ты хочешь ехать – в Барселону: или в Бургос?» Французские фашисты услужливо подсказывали: «Конечно, в Бургос. В Барселоне тебя ждет смерть, а Франко обещал всем пощаду»… Один за другим бойцы подымали кулаки и отвечали: «В Барселону – за честь родины!» Вместе с бойцами границу перешли крестьяне пиренейских деревень, женщины, ребята. Реакционный писатель Пьер Милль в изумлении пишет, что Пиренеи, которые казались непереходимыми даже для альпийских бригад, не остановили женщин Испании. Да, они боялись одного – остаться под пятой фашистов. Одна старуха, дойдя с детьми до первого французского пограничника, подняла кулак, она крикнула: «В Барселону! И скорее!» Я не знаю, как ее зовут: Мария, Хосефа, Тереса, но это – вся Испания, это – борьба до конца, это – мужество наперекор «здравому смыслу» лицемеров и торгашей.
Сейчас в Испании весна на исходе. Покрыты маками [250] луга Андалусии. В садах разрушенной Тортосы много красных южных роз. Кровью, щедрой кровью помечены камни Испании. Кто сосчитает раны?.. Но кровь испанского народа зовет в бой. Он сорвет с горла железный обруч, он победит.
Москва, апрель 1938
Мятеж против мятежа
Неделю мы ждали фалангистов, участников мятежа, направленного против власти мятежников. К Пиренеям были стянуты отряды французской жандармерии. Журналисты сидели с раскрытыми блокнотами, интервьюируя престарелых контрабандистов. По ту сторону хребта шла охота на людей. Никто из фалангистов не перешел границы. Апеллируя к профессиональной солидарности своих французских коллег, испанские жандармы жаловались: «У нас теперь горячие денечки». Это было единственное если не официальное, то официозное подтверждение памплонского мятежа.
В Гибралтаре ползли слухи о перестрелках на улицах Малаги. Генерал Франко, впрочем, не смутился. Он спокойно объявил, что во всей порабощенной им части Испании царит полный порядок. Тихо в Памплоне. Тихо в Малаге. Тихо в тюрьмах. Тихо и на кладбищах, где лежат свежерасстрелянные.
Прошло почти два года с тех пор, как генерал Франко захватил половину испанской территории. Давно истреблены там республиканцы, коммунисты, социалисты. Мятеж теперь поднимают новые силы: те, кто вначале поддался обману и примкнул к мятежникам. Желая сразить Испанскую республику, генерал Франко взял у иностранных фашистов не только самолеты и танки, он взял у них демагогические лозунги. Генерал Франко твердил о социальной справедливости, о борьбе против капитала, о национальной независимости. Но демагогические речи кандидата в диктаторы на этот раз повторял не кандидат, а диктатор. «Мы дадим всем голодным хлеба». Говоря это, генерал Франко уже был у власти. И говоря это, он ничего не давал голодным, кроме немецкого свинца. Он говорил: «Звание испанца почетно». И говоря это, он [251] лебезил перед германскими и итальянскими коммивояжерами.
В фаланге было немало искренних людей. Они верили, что фаланга накормит голодных в Испании. Они увидели, что генерал Франко пресмыкается не только перед немецкими обер-лейтенантами, но и перед доморощенными банкирами. Тогда молодые фалангисты стали шушукаться. Республиканцам, сидевшим в тюрьмах, пришлось потесниться: привели новых постояльцев, вчерашних «освободителей Испании» – фалангистов.
19 апреля генерал Ягуэ в Бургосе произнес речь, направленную против генерала Франко. Это хитрая речь. Недомолвки в ней важнее слов. Овации слушателей подчеркивали недосказанное. Генерал Ягуэ стал предводителем недовольных. Вот некоторые места из его речи:
«Ошибочно утверждают, что красные – трусы. Нет, они стойко сражаются, упорно отстаивают каждую пядь земли, мужественно умирают. Ведь они родились на священной земле, которая закаляет сердца. Они – испанцы, следовательно, они отважны. Каудильо (вождь, в данном случае генерал Франко. – И.Э.) обещал, что больше не будет дома без хлеба и очага без огня. Если люди, которые защищают не свое добро, но Испанию, вернувшись к себе, не найдут самого необходимого, они станут требовать справедливости. Если другие люди им откажут в этой справедливости, они обратятся к небу, и я убежден, что небо разрешит им взять то, что им надлежит, силой.
Тысячи и тысячи людей томятся в тюрьмах. В чем их вина? Они состояли в рабочих союзах и уплачивали членские взносы. Но никто не преследует банкиров, которые давали объявления в социалистические газеты. Необходимо как можно скорее освободить невинных. Если я вступаюсь за людей, обвиняемых в марксизме, за моих вчерашних врагов, то тем паче я должен вступиться за основоположников нашего движения, за голубые рубашки, за фалангистов, брошенных в тюрьмы. Они были на улицах, когда мы вели первые бои. Теперь они за решетками. Их нужно тотчас выпустить. Их ждут в тысячах домов. В этих домах не только горе и нищета, в эти дома уже закралось сомнение».