Страница:
Парита – низенький, худой человек. Ему тридцать два года. Сын кузнеца. С детства любил бои быков; стал знаменитым тореадором; много зарабатывал и тотчас прокучивал все. Его портреты печатались во всех газетах. Впрочем, он не читал газет: он был неграмотен. Он прижимал к распискам большой палец. Потом он влюбился в девушку. «Я стал тогда рассеянным, меня и понизили…» Он был матадором, его сделали бандерильеро{97}. Девушка капризничала. Парита покупал ей дорогие подарки. Он залез в долги. Как-то зимой (зимой боя быков не бывает) он оказался вовсе без денег. Он пошел чернорабочим на стройку. Рабочие видели, что Парита ловок, но слаб, они часто помогали ему носить тяжелые камни. Рассказывая об этом, Парита повторяет: «В первый раз я увидел такое… В первый раз…» Мир тореадоров напоминает мир актеров или писателей: каждый только и думает, как бы потопить другого. Парита увидел [190] человеческую солидарность… Вечером каменщики читали газету или книгу. Парита многое понял. На строительных лесах он стал революционером.
Незадолго до фашистского мятежа на него напали четыре тореадора, члены фаланги. Они нанесли ему несколько ран ножом. Когда раздались первые выстрелы, Парита лежал в госпитале. Он побежал в одном белье к казарме Ла-Монтанья. Он бросал в фашистов камнями. Потом он собрал тридцать восемь тореадоров – республиканцев – и повел их в Пятый полк{98}. Его отправили в Гвадарраму. Он долго вертел винтовку – будто он ее чистит: никогда он не держал в руке ружья. Два месяца спустя он стал лейтенантом народной армии, одолел грамоту (он много теперь читает); вступил в коммунистическую партию. Он глава андалусских партизан. Этот щуплый человек бесстрашен. Он нападает на отряды фалангистов, взрывает мосты, уничтожает поезда. Недавно он пригнал в свой батальон восемьдесят свиней, принадлежащих какому-то маркизу. В окрестностях Севильи он пристрелил германского офицера. Кейпо де Льяно заявил: «Парита – свинья, и мы его зарежем». Бродя по горам, занятым фашистами, Парита говорит старым друзьям: «Идем с нами…» Его все любят. Он у костра поет грустные песни Андалусии. Он рассказывает десятки забавных историй. Он говорит на крестьянских сборищах гневно и вдохновенно. Он смеется, как ребенок. Потом молча уходит по тропинке…
Сколько их в горах? Тысячи? Десятки тысяч? Этого не знает никто. Они невидимы. Они исчезают и вдруг показываются из-под земли. Они шутя переходят через фронт. Они бесстрашно нападают на отряд марокканцев и бережно несут на плечах сирот. Недавно десяток партизан возле Фрехеналь-де-ла-Сьерра захватили грузовик с патронами. Четыре солдата пошли с партизанами, пятый не захотел: «У меня в Севилье семья». Он плакался: «За патроны мне придется отвечать…» Тогда веселый, черноглазый Педро выдал ему расписку: «Шесть ящиков с патронами и машину взял я, Педро, командир дивизии». Кто-то из товарищей сказал шутя: «Если дивизия, то полагается номер». Педро рассмеялся и приписал: «Командир дивизии без номера».
май 1937 [191]
По ту сторону
– Как там?
Усмехаясь, он отвечает:
– В городах тишина кладбищ. Зато на кладбищах оживление: расстреливают, хоронят, плачут.
Это не поэт. У него была москательная лавчонка в Миранде. За ним пришли фалангисты. Два месяца он проблуждал в горах, а неделю назад пробрался к республиканцам.
Я разговаривал с сотнями людей оттуда: с солдатами, с крестьянами, с рабочими, со студентами. Конечно, в рассказах перебежчиков немало преувеличений – вольных или невольных. Но я сличал различные показания, и то, что я расскажу, много скромнее, суше действительности.
У человека кредитка – двадцать пять песет. Он заходит в магазин, ему вежливо говорят: «Простите, нет сдачи». Он садится в кафе, официант предусмотрительно спрашивает: «У вас не крупные деньги?» Он пытается на базаре купить десяток бананов, торговец косится на кредитку и кричит: «Иди, иди. Здесь тебе не банк». Впрочем, и в банке денег не меняют. «Правительство» Франко выпустило новые ассигнации, которые никто не хочет брать. Серебро и медь исчезли. Солдатам жалованье не выплачивают: «Погоди, пока наберется двадцать пять песет».
На базаре бананы с Канарских островов. Ни хлеба, ни мяса, ни зелени, ни риса. В Малаге или в Уэльве много рыбы, в Кордове рыбы нет. В Галисии сколько угодно мяса, в Гранаде даже фалангисты сидят на соленой рыбе. Сахара нет нигде. Вместо кофе – суррогат. Мыло стало предметом роскоши, а вши повсеместным украшением.
Канарские острова поставляют табак, но папиросной бумаги нет. Люди побогаче покупают за двадцать пять сантимов книжечку папиросной бумаги, которая весьма напоминает упаковочную. Люди победнее крутят цигарки из газет. Республиканцы недавно раскидали книжечки хорошей рисовой бумаги с призывом к солдатам переходить на сторону правительства. Книжечки пользовались таким успехом, что фашистское командование обратилось по радио с предупреждением: «Бумага красных отравлена, и каждый, кто закурит сигарету, скрученную из этой бумаги, умрет через неделю в страшных мучениях». [192]
Поезда ходят как придется. Из Севильи до Кадиса – сто пятьдесят три километра – поезд идет восемь-девять часов. Из Кордовы в Гранаду – сто шестьдесят семь километров – поезд идет десять-двенадцать часов. После каждого налета партизан фалангисты расстреливают несколько железнодорожников. Билеты продают только по ордерам комендатуры. В поездах – военный контроль. На шоссе тишь да гладь – нет бензина. В Гранаде девятьсот машин, грузовых и легковых, бездействуют. Повсюду заставы. Крестьянина, который идет с поля, останавливают фалангисты: «Пароль?»
В витринах магазинов портреты Франко, обрамленные флагами – испанским (монархическим), германским, итальянским, португальским. Флагов много, зато мало товаров. Рубашка в Севилье стоит в три раза дороже, нежели в Мадриде.
В большие кафе Кордовы и Гранады солдатам вход запрещен. Там развлекаются фалангисты, рекете, итальянцы…
Заработная плата понижена. Женщины теперь получают за сто кило собранных маслин три сантима. Поденно: мужчина – три песеты пятьдесят сантимов, женщина – одну песету пятьдесят сантимов. Из жалованья удерживают на «патриотические нужды» пятнадцать-двадцать процентов. Лавочники стонут: «На фалангу вчера взяли сто песет, сегодня на рекете – пятьдесят…» Одну ночь в неделю крестьяне обязаны охранять железнодорожные пути и мосты; называется это: «Ночь в пользу Испании».
Жен расстрелянных фалангисты заставляют бесплатно чистить казармы или стирать белье. Они получают в день восьмушку хлеба. Многих женщин фалангисты для надругательства обрили наголо.
Итальянцы ведут себя как завоеватели. Недавно возле Кордовы они раздавили женщину и даже не остановились. В Монтилье пять итальянцев пристали на улице к испанке. Она успела добежать до дому. Итальянцы стучат, дверь заперта. Тогда один из них швыряет ручную гранату. Приходит гражданская гвардия: «Что здесь?» Арестовывают женщину. Автобус в Кордову. Садятся итальянцы. Кондуктор хочет получить за проезд. Его выкидывают, а за ним и шофера. В магазинах возле кассы итальянцы вынимают вместо кошелька револьвер. Каждый вечер скандалы в публичных домах: «Мы Малагу завоевали, а они с нас деньги требуют!..» В часы [193] передышки итальянцы занимаются торговлей: сбывают пишущие машинки, часы, охотничьи ружья, белье – все, что награбили в Малаге. Испанские офицеры ворчат: «На фронте они прячутся, а здесь как у себя дома…»
Там, где нет итальянцев, простор для фалангистов. Среди вождей фаланги немало людей с богатым прошлым. Местечко Векильяс. Несколько лет назад отставной унтер-офицер по поручению маркиза Льена убил местного врача: маркиз хотел пристроить в Векильяс своего человека. Унтера судили и осудили. Теперь он вождь фаланги и, не боясь больше никаких процессов, что ни день кого-нибудь расстреливает. В Магаросе хозяйничает фалангист Хуан Васкес, который знаменит тем, что накануне мятежа успел изнасиловать девушку. В Эскуриале-де-ла-Сьерре вождь фалангистов до июля сидел под замком: это сын кулака, он не мог дождаться смерти отца и прибег к топору: труп отца он бросил в колодец.
В Кордове по просьбе духовенства фалангисты согласились не расстреливать арестованных в воскресные дни. В городе Фрехеналь-де-ла-Сьерра одиннадцать тысяч жителей. По официальной статистике, фалангисты расстреляли двести пятьдесят восемь человек, среди них молодую учительницу и двух старух. В Миранде фалангисты… дают арестованным касторку; четыре женщины после этого умерли. В Гихуэро-де-ла-Сьерра фалангисты расстреляли женщину и прикладом убили ее восьмимесячного ребенка. Потом они повезли в Бехар другую женщину с двумя детьми. По дороге они выкинули детей из автомобиля.
В тылу фалангисты не расстаются с оружием. К фронту они скорее равнодушны. В мои руки попал документ:
«Испанская фаланга. Областной комитет Саламанки. 9 февраля 1937 года.
Сеньору Санта-Пау.
Дорогой полковник.
Это письмо вручит вам Габриэль Гомес Кабальо, наш товарищ, друг и земляк. Он имел несчастье потерять на фронте Витории своего брата, умершего за Испанию. Ввиду того, что он женат и является единственным кормильцем семьи, я прошу вас в той или иной форме удержать его при себе, так как он всемерно заслуживает доверия. Это не рекомендательное письмо, я только хочу [194] обратить ваше внимание на одного из людей, наиболее любящих Испанию.
С горячим национал-синдикалистским приветом делегат комитета.
Проснись, Испания!
П. Салинеро».
Фалангисты получают в день пятнадцать песет, рекете – три песеты; такова экономическая база конфликта. Что касается высокой идеологии, то рекете требуют немедленного восстановления монархии. Они кричат:
Que reine el rey de Espana en la corte de Madrid!
(«Да здравствует король Испании при мадридском дворе!»)
Генерал Франко учредил единую партию, чтобы помирить врагов. Однако партия эта называется фалангой, короля не видать, и рекете считают, что генерал их надул. Восемнадцатого января в Миранде произошел бой между фалангистами и рекете – стреляли из пулеметов. Десятого апреля в Пинос Пуэнте фалангисты обстреляли рекете из полевых орудий. В Карпио алькальд был фалангистом. Рекете недавно избили его насмерть.
Народ, не вдаваясь в талмудические тонкости, поет частушку:
Falange y requete
De la misma opinion.
Porque esta la diferencia
Entre asesino y ladron?
(«Фалангисты и рекете – одних взглядов. Какая может быть разница между убийцей и грабителем?»)
В одном фалангисты и рекете вполне сходятся: они равно ненавидят мобилизованных солдат: это «красные».
Мобилизованные получают в день не пятнадцать песет, даже не три песеты, а всего-навсего двадцать пять сантимов, причем они сами должны стирать белье и, следовательно, покупать дорогое мыло. Мобилизованных андалусцев отправляют в Марокко: военному делу их обучают подальше от родных деревень. Спят солдаты на соломе, едят горох. Офицеры бьют солдат, бьют не кустарно, но организованно: «десять палочных ударов». На фронте солдат лупят марокканцы: это жандармы [195] Кейпо де Льяно. Окопы напоминают каторгу: надсмотрщики с дубинками.
Кейпо де Льяно как-то заявил: «Пусть будет на свете меньше испанцев, лишь бы они были преданы нашему делу». Первую часть пожелания фашисты осуществили: они сильно уменьшили народонаселение Испании. Однако уцелевшие отнюдь не преданы фашистским генералам. В городах и деревнях люди поют:
Franco es el verdugo del pueblo
Y quiero un criminal
Y cabanellas un asesino
Vaya, un gobierno formal!
(«Франко палач народа, Кейпо преступник, Кабанельяс убийца – вот серьезное правительство!»)
В годы гражданской войны между северными и южными штатами Америки бывали тяжелые месяцы. Вместе со многими другими Энгельс опасался победы южан. Маркс напомнил ему, что в гражданской войне дело решают не только стратегические операции. Наше внимание справедливо направлено к Мадриду. Однако судьба Мадрида может решиться в севильской Триане или в гранадском Альбасине.
Южный фронт, май 1937
Битва за хлеб
На Арагонском фронте я видел старика и двух женщин. Они убирали хлеб на «ничьей земле». Солдат рассмеялся: «Вот дурачье – ведь пристрелить могут!» Потом он задумался: «Если наши – это хорошо, хлеба будет больше».
Помимо карт военных действий, существуют хлебные карточки. Голод – плохой советник и плохой союзник. Мирные нивы стали теперь полями сражений – здесь республика должна выиграть еще одну битву – за хлеб.
Испания пестра и сложна: одна провинция не похожа на другую. Переехав французскую границу, попадаешь в Каталонию. Виноградники; каждая лоза окружена вниманием, любовью. Дальше – огороды; три урожая картошки в год, экспортный салат, зеленый горошек. Если повернуть [196] к западу – нивы, потом безлюдье – сьерра Арагона; скудные поля, немного ячменя и ржи. Если поехать к югу – Уэрта – сады Леванта; искусственно орошаемая земля, воздух, оранжереи, диковинные плоды; семьдесят тысяч гектаров апельсиновых рощ, сладкий испанский лук, клубника, артишоки, помидоры, дыни, финики, гранаты. Меланхолично просвечивает вода – это рисовые поля – три миллиона квинталов{99} в год. Возле Теруэля можно проехать десятки километров, не встретив ни одного человека. В окрестностях Мурсии один беленький домик – рядом с другим, поля людны, как площади в городах: на четырехстах квадратных километрах живут четыреста тысяч земледельцев. Дальше на юг – сожженная солнцем земля Альмерии, степи, камни; потом плантации сахарного тростника; и снова виноградники. В сердце страны Ла-Манча – житница Испании, плоская равнина с бездорожьем, с захолустными мечтателями, с грубоватым красным вином и с нежно-белым хлебом. Провинции Гвадалахара и Куэнка – деревни на холмах, а далеко вокруг шашечницы полей.
По-разному жили испанские крестьяне до революции. Полудикие пастухи Наварры спускались с гор один раз в год; они ждали прихода если не Мессии, то престарелого претендента карлистов; они выторговывали у продувного попа клочок земли в царствии небесном. Каталонские огородники, издавна объединенные в мощные кооперативы, толковали о девальвации в Англии или о таможенной политике Лаваля{100}. В бесплодных округах Авилы или Саморы у каждого крестьянина был кусок сухой каменистой земли; в богатой Андалусии почти все крестьяне были батраками; у них не было ни земли, ни огорода, ни дома; они снимали комнаты в больших поселках и чуть свет уходили на работу. Помещики жили в Мадриде, и тысячами батраков управляли алчные, неграмотные управляющие. Крестьяне Леванта ели обед из трех блюд; их жены щеголяли в модных платьях, обедням они предпочитали кино и патефон. Возле португальской границы в Лас-Урдесе я видел людей-карликов, дегенератов, никогда в жизни не евших мяса, не знавших ни печи с трубой, ни кожаной обуви. [197]
Об аграрной реформе заговорили давно – после падения монархии. «Институт аграрной реформы» роздал счастливцам несколько тысяч наделов. Батраки, никогда дотоле не владевшие землей, устроили comunidades – сельские кооперативы. Весной 1936 года крестьяне Эстремадуры, Андалусии, Новой Кастилии, не веря больше в труды института, запахали пустовавшие земли помещиков. Они составили торжественные акты о переходе имений разных герцогов и маркизов во владение сельских общин. Генерал Франко не стал ломать головы над разрешением аграрного вопроса. Он расстрелял сотрудников института, а в деревни послал карательные экспедиции. Жандармы проверяли подписи под «актами» и убивали «смутьянов». После этого управляющие на радостях понизили батракам заработную плату: мужчинам они платят четыре песеты в день, женщинам – две песеты пятьдесят сантимов – это жизнь впроголодь.
Революция отдала крестьянам землю, но пестрота экономических условий и соперничество различных политических направлений исключают возможность какой-либо общей установки. По-прежнему трудолюбиво возделывают свои сады мелкие хозяева Леванта. Каталонские крестьяне – рабасейрос – больше не платят аренды. Земли помещиков и фашистов конфискованы и переданы в ведение муниципалитетов. Кое-где местные «комитеты» заменили помещиков: они продолжают выплачивать батракам по шесть-семь песет в день. В других деревнях конфискованными землями распоряжаются действительно крестьянские общины. В третьих эти земли поделены между крестьянами. В Сиудад Либре, Гвадалахаре, Толедо, где имелись латифундии, крестьяне предпочитают обрабатывать землю сообща. Каждый из сельских кооперативов управляется на свой лад. В одном временно выплачивают всем членам заработную плату, как рабочим; в другом деньги, полученные за урожай, делятся по числу членов семьи, в третьем при распределении прибыли учитывается число рабочих дней. Я побывал в десятках сел. В одних крестьяне не нахвалятся на свое объединение, в других они ворчат – все зависит от руководителей.
Вот два больших села Ла-Манчи – Солана и Мембрилья. В Солане большой кооператив. Кто не хотел войти в него, получил надел. Члены кооператива увеличили в полтора раза посевную площадь, завели специальные [198] культуры, выписали агронома. Село цветет. От Соланы десять километров до Мембрильи. В Мембрилье деньги уничтожены. Председатель комитета после долгих вечеров работы установил, что «каждая семья состоит из 4,52 члена». На этом он успокоился, приказав выдавать столько-то хлеба и молока предполагаемым 4,52 члена.
В Арагоне я тоже видел две соседние деревни, не похожие одна на другую, – Сесу и Уэрто. В Сесе вместо денег талончики, установлена трудовая повинность, каждый крестьянин имеет право раз в неделю бриться, а врач должен ходить пешком за двадцать километров, чтобы лечить больных, – машину у него отобрали как предмет роскоши. В Уэрто превосходный кооператив. У каждого крестьянина теперь своя коза, начали есть мясо, обзавелись обувью, открыли читальню. Легко догадаться, что село Уэрто дало фронту втрое больше добровольцев, нежели Ceca, – людям есть что защищать.
Таких деревень, как Ceca или Мембрилья, немного. Это самые бедные, самые отсталые деревни. До революции в них хозяйничали «касики»{101} и попы. Для огромного большинства крестьян республика – залог новой, лучшей жизни. Без поддержки крестьян республика не продержалась бы и месяца; ее армия на три четверти – крестьянская армия. В Каса-де-Кампо и в Ла-Гранха крестьянские части сражались с еще невиданным в испанской армии упорством. Всю зиму и весну крестьяне Леванта и Каталонии слали Мадриду хлеб, рис, картофель, апельсины. В эти дни испытаний сказались мужество, бескорыстность, человечность испанского крестьянина.
Тучи повисли над Испанской республикой. Бои под Уэской показали, что без единства в тылу Восточный фронт обречен на оцепенение, которое нельзя назвать даже обороной. Газеты занимаются традиционной полемикой, а корабли двух фашистских империй тем временем теснятся возле испанских берегов, грозя республике блокадой и голодом. В трудные дни идет битва за урожай. Но испанский крестьянин оказался мудрее многих политиков и стратегов. Глядя на убранные поля, мы вправе сказать, что он выиграл эту битву. [199]
Около четверти земледельцев на фронте, но нигде я не видел ни одного незасеянного поля – от Пиренеев до Эстремадуры, от Мадрида до моря. В этом году в той части Испании, которая находится под властью республиканского правительства, пшеницей засеян миллион семьсот тридцать шесть тысяч га – на шесть процентов больше, нежели в 1936 году. Число га, засеянных ячменем, увеличилось на пять процентов. Левант забыл о клубнике и об артишоках – он сеет хлеб для Мадрида. В провинции Валенсия до войны под пшеницу отводили двадцать четыре тысячи га, теперь шестьдесят три тысячи. Сейчас собирают «ардито»{102}. В 1936 году в провинциях, которые теперь свободны от фашистов, было собрано восемьсот тысяч центнеров «ардито». Урожай этого года даст не менее одного миллиона шестисот пятидесяти тысяч центнеров. За исключением некоторых округов Мурсии и Альмерии, где была засуха, урожай – выше среднего. Через несколько недель в амбарах республики будет шестнадцать миллионов центнеров пшеницы.
В деревне мало рабочих рук. Все сейчас в полях – женщины, старики, ребята. В прифронтовой полосе крестьянам помогают бойцы. Командующий Теруэльским сектором Франсиско Галан издал приказ: «Много тысяч земледельцев променяли серпы и цепы на ружья, чтобы сражаться за независимость и свободу. В страдные дни уборки хлеба мы должны прийти на помощь крестьянам, мы должны спасти священный урожай – это хлеб наших бойцов, наших детей, это хлеб Испании».
Я видел в Арагоне солдат, которые жали: это были добровольцы; крестьяне Ла-Манчи, они с радостью между двумя атаками отдавались любимому делу. Один, кончив полосу, пошел в деревню, поскреб осла, починил ставню дома, а когда хозяйка стала угощать его салом, задумчиво улыбнулся, поблагодарил и ушел к товарищам.
Крестьяне одной деревни возле Хаена послали письмо командующему Южным фронтом: «Спасибо тебе и всем бойцам! Вы спасли наши дома от фашистов, а теперь тоже выручили нас. Товарищ командир, теперь мы посеяли, так что ты можешь больше никого не присылать, а если нужно, мы пойдем в другую деревню вместе с бойцами. Еще сообщаем тебе, что Педро Гонсалес и [200] Хуан Алагире решили вчера уйти с бойцами на фронт, чтобы защищать свободу. Привет!»
Коммунистическая партия организовала бригады – в воскресенье тысячи рабочих едут на помощь крестьянам. Провинция Валенсия, деревня Маласавес. Прежде здесь сеяли только рис. Этой зимой засеяли пшеницу; сейчас собрали, и старики с гордостью говорят: «Два урожая – это две победы». Масаррохос – до революции здесь не было ни одного коммуниста, все ходили в церковь, голосовали за правых. Теперь крестьяне Масаррохоса по собственному почину организовали бригаду и вот уже третий месяц как работают по шестнадцать часов в сутки.
Вэнта-дель-Мора. Здесь все мелкие собственники. Они объединились и помогают друг другу. Когда приехала рабочая бригада из Валенсии, хлеб оказался убранным. Крестьяне сказали: «Мы с вами поедем в Вильягордо, там еще не убрали – там много женщин и стариков»… В Рекену приехали бойцы-добровольцы. Один старый крестьянин говорит: «Ты почему за меня работаешь? Мне и заплатить тебе нечем». Боец смеется. Старик смутился: «Это ведь земля не государственная, а моя». Боец хлопнул его по спине: «Понятное дело – твоя! Только теперь надо друг другу помогать – время такое». Вечером старик принес алькальду петуха и мешок бобов: «Держи. Это для фронта. Время теперь такое».
Я мог бы рассказывать о других людях, о других селах – повсюду сейчас идет работа, повсюду видишь примеры человеческой солидарности. Страшно после того, как поговоришь с крестьянами, взять в руки газету: «Риббентроп сказал…», «Пополо д' Италиа» пишет…» Какой прекрасный, трудолюбивый, добрый народ живет на этой земле, и вот жизнь его только ставка на зеленом сукне, вокруг которого расселось несколько профессиональных игроков.
Валенсия, июнь 1937
Под Уэской
Сегодня утром мне привелось быть свидетелем воздушного боя в районе к северу от Уэски. Фашистские бомбардировщики, сопровождаемые истребителями, пытались [201] бомбить расположения республиканцев. Четверть часа спустя прибыли республиканские истребители. Сбито пять «хейнкелей» и три «фиата», причем пять фашистских самолетов упали на республиканскую территорию. Республиканцы потеряли два истребителя. Летчик одного благополучно спустился на парашюте.
В районе Хаки правительственная горная пиренейская бригада атаковала линии неприятеля, захватив озеро Парачимания, а также поселки Санта-Елена и Сан-Рамон-де-Пасос. Железнодорожная линия в тридцати километрах южнее Хаки теперь находится под огнем республиканских батарей.
На фронте Уэски неприятельским снарядом убит один из самых доблестных бойцов интернациональных бригад генерал Лукач. Тело Лукача сегодня направляется в Валенсию, где состоится его погребение. Осколком снаряда, тяжело ранен революционный писатель Густав Реглер{103}. Жизнь Реглера вне опасности.
14 июня 1937
Сегодня с раннего утра возобновились бои вокруг Уэски. В пять часов десять минут семьдесят республиканских самолетов показались на северо-западе от города. Бомбардировщики сбросили большое количество бомб, на позиции неприятеля вокруг Чимильи – Террасы. «Фиаты» вынуждены были принять бой. Один из них сбит.
В семь часов пять бомбардировщиков под охраной истребителей начали бомбардировать республиканские, позиции. Однако, сбросив несколько бомб, они поспешно скрылись. Показались двадцать пять республиканских, истребителей. Последние пулеметным огнем обстреляли позиции неприятеля.
В десять часов тридцать минут произошел крупный, воздушный бой. Тридцать шесть республиканских бомбардировщиков бомбили фашистские расположения. Их сопровождали двадцать шесть истребителей. Восемнадцать «фиатов» напали на два республиканских звена, но были отогнаны, потеряв семь самолетов. Республиканцы заняли высоту 581, которая господствует над дорогой Узска – Хака. Они подошли вплотную к деревням Чимилья [202] (в четырех километрах северо-западнее Уэски) и Алерре (в двух километрах юго-западнее Чимильи), являющимися ключом к Уэске.
Сейчас привели пленных – двух офицеров и тридцать шесть солдат. Они захвачены при атаке высоты. Бои продолжаются. Противник в течение последних трех дней стянул к Уэске сильные резервы.
16 июня 1937
Арагонский фронт
Незадолго до фашистского мятежа на него напали четыре тореадора, члены фаланги. Они нанесли ему несколько ран ножом. Когда раздались первые выстрелы, Парита лежал в госпитале. Он побежал в одном белье к казарме Ла-Монтанья. Он бросал в фашистов камнями. Потом он собрал тридцать восемь тореадоров – республиканцев – и повел их в Пятый полк{98}. Его отправили в Гвадарраму. Он долго вертел винтовку – будто он ее чистит: никогда он не держал в руке ружья. Два месяца спустя он стал лейтенантом народной армии, одолел грамоту (он много теперь читает); вступил в коммунистическую партию. Он глава андалусских партизан. Этот щуплый человек бесстрашен. Он нападает на отряды фалангистов, взрывает мосты, уничтожает поезда. Недавно он пригнал в свой батальон восемьдесят свиней, принадлежащих какому-то маркизу. В окрестностях Севильи он пристрелил германского офицера. Кейпо де Льяно заявил: «Парита – свинья, и мы его зарежем». Бродя по горам, занятым фашистами, Парита говорит старым друзьям: «Идем с нами…» Его все любят. Он у костра поет грустные песни Андалусии. Он рассказывает десятки забавных историй. Он говорит на крестьянских сборищах гневно и вдохновенно. Он смеется, как ребенок. Потом молча уходит по тропинке…
Сколько их в горах? Тысячи? Десятки тысяч? Этого не знает никто. Они невидимы. Они исчезают и вдруг показываются из-под земли. Они шутя переходят через фронт. Они бесстрашно нападают на отряд марокканцев и бережно несут на плечах сирот. Недавно десяток партизан возле Фрехеналь-де-ла-Сьерра захватили грузовик с патронами. Четыре солдата пошли с партизанами, пятый не захотел: «У меня в Севилье семья». Он плакался: «За патроны мне придется отвечать…» Тогда веселый, черноглазый Педро выдал ему расписку: «Шесть ящиков с патронами и машину взял я, Педро, командир дивизии». Кто-то из товарищей сказал шутя: «Если дивизия, то полагается номер». Педро рассмеялся и приписал: «Командир дивизии без номера».
май 1937 [191]
По ту сторону
– Как там?
Усмехаясь, он отвечает:
– В городах тишина кладбищ. Зато на кладбищах оживление: расстреливают, хоронят, плачут.
Это не поэт. У него была москательная лавчонка в Миранде. За ним пришли фалангисты. Два месяца он проблуждал в горах, а неделю назад пробрался к республиканцам.
Я разговаривал с сотнями людей оттуда: с солдатами, с крестьянами, с рабочими, со студентами. Конечно, в рассказах перебежчиков немало преувеличений – вольных или невольных. Но я сличал различные показания, и то, что я расскажу, много скромнее, суше действительности.
У человека кредитка – двадцать пять песет. Он заходит в магазин, ему вежливо говорят: «Простите, нет сдачи». Он садится в кафе, официант предусмотрительно спрашивает: «У вас не крупные деньги?» Он пытается на базаре купить десяток бананов, торговец косится на кредитку и кричит: «Иди, иди. Здесь тебе не банк». Впрочем, и в банке денег не меняют. «Правительство» Франко выпустило новые ассигнации, которые никто не хочет брать. Серебро и медь исчезли. Солдатам жалованье не выплачивают: «Погоди, пока наберется двадцать пять песет».
На базаре бананы с Канарских островов. Ни хлеба, ни мяса, ни зелени, ни риса. В Малаге или в Уэльве много рыбы, в Кордове рыбы нет. В Галисии сколько угодно мяса, в Гранаде даже фалангисты сидят на соленой рыбе. Сахара нет нигде. Вместо кофе – суррогат. Мыло стало предметом роскоши, а вши повсеместным украшением.
Канарские острова поставляют табак, но папиросной бумаги нет. Люди побогаче покупают за двадцать пять сантимов книжечку папиросной бумаги, которая весьма напоминает упаковочную. Люди победнее крутят цигарки из газет. Республиканцы недавно раскидали книжечки хорошей рисовой бумаги с призывом к солдатам переходить на сторону правительства. Книжечки пользовались таким успехом, что фашистское командование обратилось по радио с предупреждением: «Бумага красных отравлена, и каждый, кто закурит сигарету, скрученную из этой бумаги, умрет через неделю в страшных мучениях». [192]
Поезда ходят как придется. Из Севильи до Кадиса – сто пятьдесят три километра – поезд идет восемь-девять часов. Из Кордовы в Гранаду – сто шестьдесят семь километров – поезд идет десять-двенадцать часов. После каждого налета партизан фалангисты расстреливают несколько железнодорожников. Билеты продают только по ордерам комендатуры. В поездах – военный контроль. На шоссе тишь да гладь – нет бензина. В Гранаде девятьсот машин, грузовых и легковых, бездействуют. Повсюду заставы. Крестьянина, который идет с поля, останавливают фалангисты: «Пароль?»
В витринах магазинов портреты Франко, обрамленные флагами – испанским (монархическим), германским, итальянским, португальским. Флагов много, зато мало товаров. Рубашка в Севилье стоит в три раза дороже, нежели в Мадриде.
В большие кафе Кордовы и Гранады солдатам вход запрещен. Там развлекаются фалангисты, рекете, итальянцы…
Заработная плата понижена. Женщины теперь получают за сто кило собранных маслин три сантима. Поденно: мужчина – три песеты пятьдесят сантимов, женщина – одну песету пятьдесят сантимов. Из жалованья удерживают на «патриотические нужды» пятнадцать-двадцать процентов. Лавочники стонут: «На фалангу вчера взяли сто песет, сегодня на рекете – пятьдесят…» Одну ночь в неделю крестьяне обязаны охранять железнодорожные пути и мосты; называется это: «Ночь в пользу Испании».
Жен расстрелянных фалангисты заставляют бесплатно чистить казармы или стирать белье. Они получают в день восьмушку хлеба. Многих женщин фалангисты для надругательства обрили наголо.
Итальянцы ведут себя как завоеватели. Недавно возле Кордовы они раздавили женщину и даже не остановились. В Монтилье пять итальянцев пристали на улице к испанке. Она успела добежать до дому. Итальянцы стучат, дверь заперта. Тогда один из них швыряет ручную гранату. Приходит гражданская гвардия: «Что здесь?» Арестовывают женщину. Автобус в Кордову. Садятся итальянцы. Кондуктор хочет получить за проезд. Его выкидывают, а за ним и шофера. В магазинах возле кассы итальянцы вынимают вместо кошелька револьвер. Каждый вечер скандалы в публичных домах: «Мы Малагу завоевали, а они с нас деньги требуют!..» В часы [193] передышки итальянцы занимаются торговлей: сбывают пишущие машинки, часы, охотничьи ружья, белье – все, что награбили в Малаге. Испанские офицеры ворчат: «На фронте они прячутся, а здесь как у себя дома…»
Там, где нет итальянцев, простор для фалангистов. Среди вождей фаланги немало людей с богатым прошлым. Местечко Векильяс. Несколько лет назад отставной унтер-офицер по поручению маркиза Льена убил местного врача: маркиз хотел пристроить в Векильяс своего человека. Унтера судили и осудили. Теперь он вождь фаланги и, не боясь больше никаких процессов, что ни день кого-нибудь расстреливает. В Магаросе хозяйничает фалангист Хуан Васкес, который знаменит тем, что накануне мятежа успел изнасиловать девушку. В Эскуриале-де-ла-Сьерре вождь фалангистов до июля сидел под замком: это сын кулака, он не мог дождаться смерти отца и прибег к топору: труп отца он бросил в колодец.
В Кордове по просьбе духовенства фалангисты согласились не расстреливать арестованных в воскресные дни. В городе Фрехеналь-де-ла-Сьерра одиннадцать тысяч жителей. По официальной статистике, фалангисты расстреляли двести пятьдесят восемь человек, среди них молодую учительницу и двух старух. В Миранде фалангисты… дают арестованным касторку; четыре женщины после этого умерли. В Гихуэро-де-ла-Сьерра фалангисты расстреляли женщину и прикладом убили ее восьмимесячного ребенка. Потом они повезли в Бехар другую женщину с двумя детьми. По дороге они выкинули детей из автомобиля.
В тылу фалангисты не расстаются с оружием. К фронту они скорее равнодушны. В мои руки попал документ:
«Испанская фаланга. Областной комитет Саламанки. 9 февраля 1937 года.
Сеньору Санта-Пау.
Дорогой полковник.
Это письмо вручит вам Габриэль Гомес Кабальо, наш товарищ, друг и земляк. Он имел несчастье потерять на фронте Витории своего брата, умершего за Испанию. Ввиду того, что он женат и является единственным кормильцем семьи, я прошу вас в той или иной форме удержать его при себе, так как он всемерно заслуживает доверия. Это не рекомендательное письмо, я только хочу [194] обратить ваше внимание на одного из людей, наиболее любящих Испанию.
С горячим национал-синдикалистским приветом делегат комитета.
Проснись, Испания!
П. Салинеро».
Фалангисты получают в день пятнадцать песет, рекете – три песеты; такова экономическая база конфликта. Что касается высокой идеологии, то рекете требуют немедленного восстановления монархии. Они кричат:
Que reine el rey de Espana en la corte de Madrid!
(«Да здравствует король Испании при мадридском дворе!»)
Генерал Франко учредил единую партию, чтобы помирить врагов. Однако партия эта называется фалангой, короля не видать, и рекете считают, что генерал их надул. Восемнадцатого января в Миранде произошел бой между фалангистами и рекете – стреляли из пулеметов. Десятого апреля в Пинос Пуэнте фалангисты обстреляли рекете из полевых орудий. В Карпио алькальд был фалангистом. Рекете недавно избили его насмерть.
Народ, не вдаваясь в талмудические тонкости, поет частушку:
Falange y requete
De la misma opinion.
Porque esta la diferencia
Entre asesino y ladron?
(«Фалангисты и рекете – одних взглядов. Какая может быть разница между убийцей и грабителем?»)
В одном фалангисты и рекете вполне сходятся: они равно ненавидят мобилизованных солдат: это «красные».
Мобилизованные получают в день не пятнадцать песет, даже не три песеты, а всего-навсего двадцать пять сантимов, причем они сами должны стирать белье и, следовательно, покупать дорогое мыло. Мобилизованных андалусцев отправляют в Марокко: военному делу их обучают подальше от родных деревень. Спят солдаты на соломе, едят горох. Офицеры бьют солдат, бьют не кустарно, но организованно: «десять палочных ударов». На фронте солдат лупят марокканцы: это жандармы [195] Кейпо де Льяно. Окопы напоминают каторгу: надсмотрщики с дубинками.
Кейпо де Льяно как-то заявил: «Пусть будет на свете меньше испанцев, лишь бы они были преданы нашему делу». Первую часть пожелания фашисты осуществили: они сильно уменьшили народонаселение Испании. Однако уцелевшие отнюдь не преданы фашистским генералам. В городах и деревнях люди поют:
Franco es el verdugo del pueblo
Y quiero un criminal
Y cabanellas un asesino
Vaya, un gobierno formal!
(«Франко палач народа, Кейпо преступник, Кабанельяс убийца – вот серьезное правительство!»)
В годы гражданской войны между северными и южными штатами Америки бывали тяжелые месяцы. Вместе со многими другими Энгельс опасался победы южан. Маркс напомнил ему, что в гражданской войне дело решают не только стратегические операции. Наше внимание справедливо направлено к Мадриду. Однако судьба Мадрида может решиться в севильской Триане или в гранадском Альбасине.
Южный фронт, май 1937
Битва за хлеб
На Арагонском фронте я видел старика и двух женщин. Они убирали хлеб на «ничьей земле». Солдат рассмеялся: «Вот дурачье – ведь пристрелить могут!» Потом он задумался: «Если наши – это хорошо, хлеба будет больше».
Помимо карт военных действий, существуют хлебные карточки. Голод – плохой советник и плохой союзник. Мирные нивы стали теперь полями сражений – здесь республика должна выиграть еще одну битву – за хлеб.
Испания пестра и сложна: одна провинция не похожа на другую. Переехав французскую границу, попадаешь в Каталонию. Виноградники; каждая лоза окружена вниманием, любовью. Дальше – огороды; три урожая картошки в год, экспортный салат, зеленый горошек. Если повернуть [196] к западу – нивы, потом безлюдье – сьерра Арагона; скудные поля, немного ячменя и ржи. Если поехать к югу – Уэрта – сады Леванта; искусственно орошаемая земля, воздух, оранжереи, диковинные плоды; семьдесят тысяч гектаров апельсиновых рощ, сладкий испанский лук, клубника, артишоки, помидоры, дыни, финики, гранаты. Меланхолично просвечивает вода – это рисовые поля – три миллиона квинталов{99} в год. Возле Теруэля можно проехать десятки километров, не встретив ни одного человека. В окрестностях Мурсии один беленький домик – рядом с другим, поля людны, как площади в городах: на четырехстах квадратных километрах живут четыреста тысяч земледельцев. Дальше на юг – сожженная солнцем земля Альмерии, степи, камни; потом плантации сахарного тростника; и снова виноградники. В сердце страны Ла-Манча – житница Испании, плоская равнина с бездорожьем, с захолустными мечтателями, с грубоватым красным вином и с нежно-белым хлебом. Провинции Гвадалахара и Куэнка – деревни на холмах, а далеко вокруг шашечницы полей.
По-разному жили испанские крестьяне до революции. Полудикие пастухи Наварры спускались с гор один раз в год; они ждали прихода если не Мессии, то престарелого претендента карлистов; они выторговывали у продувного попа клочок земли в царствии небесном. Каталонские огородники, издавна объединенные в мощные кооперативы, толковали о девальвации в Англии или о таможенной политике Лаваля{100}. В бесплодных округах Авилы или Саморы у каждого крестьянина был кусок сухой каменистой земли; в богатой Андалусии почти все крестьяне были батраками; у них не было ни земли, ни огорода, ни дома; они снимали комнаты в больших поселках и чуть свет уходили на работу. Помещики жили в Мадриде, и тысячами батраков управляли алчные, неграмотные управляющие. Крестьяне Леванта ели обед из трех блюд; их жены щеголяли в модных платьях, обедням они предпочитали кино и патефон. Возле португальской границы в Лас-Урдесе я видел людей-карликов, дегенератов, никогда в жизни не евших мяса, не знавших ни печи с трубой, ни кожаной обуви. [197]
Об аграрной реформе заговорили давно – после падения монархии. «Институт аграрной реформы» роздал счастливцам несколько тысяч наделов. Батраки, никогда дотоле не владевшие землей, устроили comunidades – сельские кооперативы. Весной 1936 года крестьяне Эстремадуры, Андалусии, Новой Кастилии, не веря больше в труды института, запахали пустовавшие земли помещиков. Они составили торжественные акты о переходе имений разных герцогов и маркизов во владение сельских общин. Генерал Франко не стал ломать головы над разрешением аграрного вопроса. Он расстрелял сотрудников института, а в деревни послал карательные экспедиции. Жандармы проверяли подписи под «актами» и убивали «смутьянов». После этого управляющие на радостях понизили батракам заработную плату: мужчинам они платят четыре песеты в день, женщинам – две песеты пятьдесят сантимов – это жизнь впроголодь.
Революция отдала крестьянам землю, но пестрота экономических условий и соперничество различных политических направлений исключают возможность какой-либо общей установки. По-прежнему трудолюбиво возделывают свои сады мелкие хозяева Леванта. Каталонские крестьяне – рабасейрос – больше не платят аренды. Земли помещиков и фашистов конфискованы и переданы в ведение муниципалитетов. Кое-где местные «комитеты» заменили помещиков: они продолжают выплачивать батракам по шесть-семь песет в день. В других деревнях конфискованными землями распоряжаются действительно крестьянские общины. В третьих эти земли поделены между крестьянами. В Сиудад Либре, Гвадалахаре, Толедо, где имелись латифундии, крестьяне предпочитают обрабатывать землю сообща. Каждый из сельских кооперативов управляется на свой лад. В одном временно выплачивают всем членам заработную плату, как рабочим; в другом деньги, полученные за урожай, делятся по числу членов семьи, в третьем при распределении прибыли учитывается число рабочих дней. Я побывал в десятках сел. В одних крестьяне не нахвалятся на свое объединение, в других они ворчат – все зависит от руководителей.
Вот два больших села Ла-Манчи – Солана и Мембрилья. В Солане большой кооператив. Кто не хотел войти в него, получил надел. Члены кооператива увеличили в полтора раза посевную площадь, завели специальные [198] культуры, выписали агронома. Село цветет. От Соланы десять километров до Мембрильи. В Мембрилье деньги уничтожены. Председатель комитета после долгих вечеров работы установил, что «каждая семья состоит из 4,52 члена». На этом он успокоился, приказав выдавать столько-то хлеба и молока предполагаемым 4,52 члена.
В Арагоне я тоже видел две соседние деревни, не похожие одна на другую, – Сесу и Уэрто. В Сесе вместо денег талончики, установлена трудовая повинность, каждый крестьянин имеет право раз в неделю бриться, а врач должен ходить пешком за двадцать километров, чтобы лечить больных, – машину у него отобрали как предмет роскоши. В Уэрто превосходный кооператив. У каждого крестьянина теперь своя коза, начали есть мясо, обзавелись обувью, открыли читальню. Легко догадаться, что село Уэрто дало фронту втрое больше добровольцев, нежели Ceca, – людям есть что защищать.
Таких деревень, как Ceca или Мембрилья, немного. Это самые бедные, самые отсталые деревни. До революции в них хозяйничали «касики»{101} и попы. Для огромного большинства крестьян республика – залог новой, лучшей жизни. Без поддержки крестьян республика не продержалась бы и месяца; ее армия на три четверти – крестьянская армия. В Каса-де-Кампо и в Ла-Гранха крестьянские части сражались с еще невиданным в испанской армии упорством. Всю зиму и весну крестьяне Леванта и Каталонии слали Мадриду хлеб, рис, картофель, апельсины. В эти дни испытаний сказались мужество, бескорыстность, человечность испанского крестьянина.
Тучи повисли над Испанской республикой. Бои под Уэской показали, что без единства в тылу Восточный фронт обречен на оцепенение, которое нельзя назвать даже обороной. Газеты занимаются традиционной полемикой, а корабли двух фашистских империй тем временем теснятся возле испанских берегов, грозя республике блокадой и голодом. В трудные дни идет битва за урожай. Но испанский крестьянин оказался мудрее многих политиков и стратегов. Глядя на убранные поля, мы вправе сказать, что он выиграл эту битву. [199]
Около четверти земледельцев на фронте, но нигде я не видел ни одного незасеянного поля – от Пиренеев до Эстремадуры, от Мадрида до моря. В этом году в той части Испании, которая находится под властью республиканского правительства, пшеницей засеян миллион семьсот тридцать шесть тысяч га – на шесть процентов больше, нежели в 1936 году. Число га, засеянных ячменем, увеличилось на пять процентов. Левант забыл о клубнике и об артишоках – он сеет хлеб для Мадрида. В провинции Валенсия до войны под пшеницу отводили двадцать четыре тысячи га, теперь шестьдесят три тысячи. Сейчас собирают «ардито»{102}. В 1936 году в провинциях, которые теперь свободны от фашистов, было собрано восемьсот тысяч центнеров «ардито». Урожай этого года даст не менее одного миллиона шестисот пятидесяти тысяч центнеров. За исключением некоторых округов Мурсии и Альмерии, где была засуха, урожай – выше среднего. Через несколько недель в амбарах республики будет шестнадцать миллионов центнеров пшеницы.
В деревне мало рабочих рук. Все сейчас в полях – женщины, старики, ребята. В прифронтовой полосе крестьянам помогают бойцы. Командующий Теруэльским сектором Франсиско Галан издал приказ: «Много тысяч земледельцев променяли серпы и цепы на ружья, чтобы сражаться за независимость и свободу. В страдные дни уборки хлеба мы должны прийти на помощь крестьянам, мы должны спасти священный урожай – это хлеб наших бойцов, наших детей, это хлеб Испании».
Я видел в Арагоне солдат, которые жали: это были добровольцы; крестьяне Ла-Манчи, они с радостью между двумя атаками отдавались любимому делу. Один, кончив полосу, пошел в деревню, поскреб осла, починил ставню дома, а когда хозяйка стала угощать его салом, задумчиво улыбнулся, поблагодарил и ушел к товарищам.
Крестьяне одной деревни возле Хаена послали письмо командующему Южным фронтом: «Спасибо тебе и всем бойцам! Вы спасли наши дома от фашистов, а теперь тоже выручили нас. Товарищ командир, теперь мы посеяли, так что ты можешь больше никого не присылать, а если нужно, мы пойдем в другую деревню вместе с бойцами. Еще сообщаем тебе, что Педро Гонсалес и [200] Хуан Алагире решили вчера уйти с бойцами на фронт, чтобы защищать свободу. Привет!»
Коммунистическая партия организовала бригады – в воскресенье тысячи рабочих едут на помощь крестьянам. Провинция Валенсия, деревня Маласавес. Прежде здесь сеяли только рис. Этой зимой засеяли пшеницу; сейчас собрали, и старики с гордостью говорят: «Два урожая – это две победы». Масаррохос – до революции здесь не было ни одного коммуниста, все ходили в церковь, голосовали за правых. Теперь крестьяне Масаррохоса по собственному почину организовали бригаду и вот уже третий месяц как работают по шестнадцать часов в сутки.
Вэнта-дель-Мора. Здесь все мелкие собственники. Они объединились и помогают друг другу. Когда приехала рабочая бригада из Валенсии, хлеб оказался убранным. Крестьяне сказали: «Мы с вами поедем в Вильягордо, там еще не убрали – там много женщин и стариков»… В Рекену приехали бойцы-добровольцы. Один старый крестьянин говорит: «Ты почему за меня работаешь? Мне и заплатить тебе нечем». Боец смеется. Старик смутился: «Это ведь земля не государственная, а моя». Боец хлопнул его по спине: «Понятное дело – твоя! Только теперь надо друг другу помогать – время такое». Вечером старик принес алькальду петуха и мешок бобов: «Держи. Это для фронта. Время теперь такое».
Я мог бы рассказывать о других людях, о других селах – повсюду сейчас идет работа, повсюду видишь примеры человеческой солидарности. Страшно после того, как поговоришь с крестьянами, взять в руки газету: «Риббентроп сказал…», «Пополо д' Италиа» пишет…» Какой прекрасный, трудолюбивый, добрый народ живет на этой земле, и вот жизнь его только ставка на зеленом сукне, вокруг которого расселось несколько профессиональных игроков.
Валенсия, июнь 1937
Под Уэской
Сегодня утром мне привелось быть свидетелем воздушного боя в районе к северу от Уэски. Фашистские бомбардировщики, сопровождаемые истребителями, пытались [201] бомбить расположения республиканцев. Четверть часа спустя прибыли республиканские истребители. Сбито пять «хейнкелей» и три «фиата», причем пять фашистских самолетов упали на республиканскую территорию. Республиканцы потеряли два истребителя. Летчик одного благополучно спустился на парашюте.
В районе Хаки правительственная горная пиренейская бригада атаковала линии неприятеля, захватив озеро Парачимания, а также поселки Санта-Елена и Сан-Рамон-де-Пасос. Железнодорожная линия в тридцати километрах южнее Хаки теперь находится под огнем республиканских батарей.
На фронте Уэски неприятельским снарядом убит один из самых доблестных бойцов интернациональных бригад генерал Лукач. Тело Лукача сегодня направляется в Валенсию, где состоится его погребение. Осколком снаряда, тяжело ранен революционный писатель Густав Реглер{103}. Жизнь Реглера вне опасности.
14 июня 1937
***
Сегодня с раннего утра возобновились бои вокруг Уэски. В пять часов десять минут семьдесят республиканских самолетов показались на северо-западе от города. Бомбардировщики сбросили большое количество бомб, на позиции неприятеля вокруг Чимильи – Террасы. «Фиаты» вынуждены были принять бой. Один из них сбит.
В семь часов пять бомбардировщиков под охраной истребителей начали бомбардировать республиканские, позиции. Однако, сбросив несколько бомб, они поспешно скрылись. Показались двадцать пять республиканских, истребителей. Последние пулеметным огнем обстреляли позиции неприятеля.
В десять часов тридцать минут произошел крупный, воздушный бой. Тридцать шесть республиканских бомбардировщиков бомбили фашистские расположения. Их сопровождали двадцать шесть истребителей. Восемнадцать «фиатов» напали на два республиканских звена, но были отогнаны, потеряв семь самолетов. Республиканцы заняли высоту 581, которая господствует над дорогой Узска – Хака. Они подошли вплотную к деревням Чимилья [202] (в четырех километрах северо-западнее Уэски) и Алерре (в двух километрах юго-западнее Чимильи), являющимися ключом к Уэске.
Сейчас привели пленных – двух офицеров и тридцать шесть солдат. Они захвачены при атаке высоты. Бои продолжаются. Противник в течение последних трех дней стянул к Уэске сильные резервы.
16 июня 1937
Арагонский фронт