Страница:
Они едят гамбургеры, поджаренные на жире от бекона, картофельное пюре и консервированную свеклу с маргарином, мать спрашивает детей про школу и весело смеется над их чудовищными анекдотами. У Ната холодеет в желудке; консервированная свекла проваливается куда-то вниз, смешиваясь с контрабандным виски. Все трое так невинны в своем неведении. Он как будто смотрит на них с улицы, стоя у освещенного окна; внутри — мир и домашний уют, этот дом, этот вкус и даже запах, все такое знакомое. Доброе, непритязательное. А снаружи — тьма, гром, буря, и сам он — чудовище, волк-оборотень в рваном тряпье, с зазубренными ногтями, рыскает, красноглазый и завистливый, прижимает морду к стеклу. Ему одному известна тьма человеческого сердца, тайны зла. Ба-бах.
— Слюнтяй, — шепчет он про себя.
— Что ты сказал, милый? — переспрашивает мать, обращая на него ярко-голубые глаза. Она постарела, за стеклами очков — морщинки, но глаза все те же, серьезные, сияющие, все время на грани какого-то чувства, которое он не может разгадать до конца: то ли разочарование, то ли радость. Вечный свет прожекторов, в котором он живет всю жизнь, один на сцене, солист.
— Я сам с собой разговаривал, — отвечает он.
— О, — смеется мать. — Я все время сама с собой говорю. Ты, значит, в меня пошел.
После сладкого (консервированные персики) троица моет посуду, а Ната опять изгоняют в гостиную, делать то, что там мужчинам полагается делать после ужина. Нат думает: а если бы отец был жив, ударилась бы мать в феминизм? Сейчас ей это просто не нужно. Она, конечно, привержена идеалам женского равноправия и любит рассказывать о бесчисленных случаях, когда человеческие права женщины урезаются, попираются, отнимаются и уничтожаются мужчинами. Но если бы у Ната были тапочки, мать бы их ему приносила.
Он позвонит Лесе, увидится с ней еще раз. Он ее больше не увидит. Кретин, он все испортил, она больше не захочет с ним видеться. Он должен ее опять увидеть. Он влюблен в нее, в это прохладное тонкое тело, в это лицо, обращенное в себя, самосозерцанием подобное статуе. Она сидит за освещенным окном, в ниспадающих белых одеждах, и играет на клавесине, подвижные пальцы сияют на фоне клавиш. Рыча, он вваливается сквозь стекло.
Суббота, 15 января 1977 года
Элизабет
Элизабет сидит за рабочим столиком у себя в спальне (клен, ок. 1875). Это комплект — стул и стол, она купила их на одном и том же аукционе. Удивительно, как дамы былых времен умащивали свои огромные, обложенные подушками ягодицы, подобные капустным кочнам, на стулья, специально для этой цели предназначенные. Садились грациозно, юбки ниспадали, фальшивая жопа вздымалась вокруг спрятанной внутри настоящей жопы. С виду кажется, будто сидишь ни на чем. Бестелесна, как облако.
В этом столе Элизабет держит: свою чековую книжку и погашенные чеки, свои счета, свою бухгалтерию, свои списки дел по дому (один список для срочных дел, другой для долгосрочных), свои личные письма и дневник, который она завела четыре года назад, но в конце концов бросила. Она не открывала этот стол после смерти Криса.
Теперь она может думать: «смерть Криса». Она почти никогда не думает «самоубийство Криса». Это подразумевало бы, что смерть Криса — нечто, что он сделал сам себе; она же, напротив, считает, что он это сделал ей. Ему, в отличие от нее, не приходится расхлебывать последствия. Например, она так долго не открывала письменный стол, потому что в левой верхней ячейке лежит перетянутая резинкой пачка писем, которые он писал ей в сентябре и октябре; все написаны шариковой Ручкой на тетрадной бумаге в линейку, и почерк все крупнее и неразборчивее, и вот наконец, 15 октября, только четыре слова, и заполняют собой всю страницу. Она знает, не надо бы эти письма хранить; лучше всего выкинуть их сейчас, немедленно, не глядя. Но она вечно все бережет.
Она склоняется над чековой книжкой, стараясь не глядеть на письма. Теперь, занявшись этим, она даже получает удовольствие. Порядок из хаоса, разобраться со всеми этими неоплаченными счетами, внести их в книгу. Нат оплатил несколько срочных счетов — за телефон, за электричество, — но все остальное ждало ее, иногда вместе с двумя-тремя вежливо-злобными письмами, которые сначала напоминают, потом требуют. Ей нравится, чтобы все счета были оплачены вовремя, и не нравится быть в долгу, все равно у кого. Ей нравится знать, что у нее на счету достаточно денег. И ей всегда будет хватать денег в случае чего, уж она постарается.
В отличие от ее матери, которая два дня сидела у окна в цветастом кресле и плакала, после того как их отец внезапно взял и исчез. «Что мне делать?» — взывала мать, обращаясь в пустоту, будто сидящий там некто уже приготовил для нее инструкцию. Кэролайн влезала матери на колени, тоже плача, каждый раз сползала по скользкой ткани юбки и опять лезла вверх, словно какой-то безмозглый жук.
Элизабет не рыдала и не ползала. Когда стало ясно, что мать не собирается вставать с кресла и готовить им ужин, она пересчитала накопившиеся у нее четвертаки, те, что дядюшка Тедди совал ей за вырез платья во время их нечастых визитов в большой дом тетушки Мюриэл. Она перерыла сумочку матери, выкинув на пол трубочки губной помады и скомканные носовые платки, но нашла только мятую двухдолларовую бумажку и несколько центов. Потом она вышла из квартиры, заперев за собой дверь ключами из материной сумки. Отправилась в продуктовую лавку за три квартала от дома, купила хлеба и сыру и замаршировала обратно с коричневым бумажным пакетом в руках, с силой топая резиновыми сапогами по ступенькам, вверх по лестнице. Невеликий подвиг, ей и раньше приходилось такое делать.
— Ешь, — сказала она матери, злясь на нее и на сестру. — Ешь и перестань реветь!
Но это не сработало. Мать продолжала хлюпать, и Элизабет в ярости сидела на кухне, жуя хлеб с сыром. На отца она не злилась. Она всегда подозревала, что на него полагаться нельзя. Она злилась на мать за то, что та его не раскусила.
Это тетушка Мюриэл научила ее обращаться с банковским счетом, подводить баланс чековой книжки, объяснила, что такое процент по вкладу. Тетушка Мюриэл относила большинство книг к разряду легкомысленной чепухи, и даже выполнение школьных заданий считала занятием относительно бесполезным, но на эту часть образования Элизабет потратила достаточно много времени. Деньги считаются, говорила тетушка Мюриэл — до сих пор говорит, когда есть кому слушать, — и Элизабет знает, что это правда. Хотя бы потому, что тетушка Мюриэл крепко вдолбила в нее этот урок: она содержала Элизабет, платила за ее добротное нижнее белье, синие твидовые пальто, уроки игры на фортепиано; следовательно, Элизабет была ее собственностью.
Отношение тетушки Мюриэл к Элизабет было двойственным. Мать Элизабет была негодная тварь, следовательно, сама Элизабет тоже, скорее всего, негодная тварь. Но Элизабет приходилась тетушке Мюриэл племянницей — следовательно, в ней должно быть хоть что-то хорошее. Тетушка Мюриэл работала над теми чертами Элизабет, которые больше всего напоминали саму тетушку Мюриэл, и подавляла или наказывала все остальные. Тетушке Мюриэл нравились люди со стержнем внутри, и Элизабет чувствует, что у нее внутри, в самой середине, теперь тоже есть стержень — как носорожий хребет.
Тетушка Мюриэл, как правило, не знает сомнений. Нечастые моменты колебания у нее случаются из-за ее собственных родственников. Она не может решить, каково их место в Великой Цепи Мироздания. Но касательно своего собственного места у нее нет никаких сомнений. Сначала идет Бог. Потом — тетушка Мюриэл и Королева, причем тетушка Мюриэл самую чуточку впереди. Потом — человек пять из прихода Мемориальной Церкви Тимоти Итона [2]7, к которому принадлежит тетушка Мюриэл. Потом — после большого интервала — идут белые канадцы нееврейского происхождения, англичане и белые американцы нееврейского происхождения, именно в таком порядке. Потом, после другого большого интервала, следуют все прочие люди, строго упорядоченные по убыванию достоинств соответственно цвету кожи и религии. Потом идут тараканы, моль, мокрицы и микробы — единственные представители животного царства, с которыми тетушка Мюриэл когда-либо соприкасается. Потом — все половые органы, за исключением таковых у цветов.
Так Элизабет представляет эту систему, к веселью слушателей, при пересказе историй про тетушку Мюриэл; особенно когда беседует с Филипом Берроузом из отдела Греции и Рима, потому что его тетя, Джейни Берроуз, вращается в том же узком кругу, что и тетушка Мюриэл. В отличие от Ната, Филип всегда поймет, о чем Элизабет говорит.
Возможно, тетушка Мюриэл скучна, но от этого не менее зловредна. Она не только пуританка, но и пуристка. Для нее не существует градаций между черным и белым. Похоже, сомневается она лишь вот по какому поводу: с одной стороны, ее родственников следовало бы поместить рядом с прихожанами Церкви Тимоти Итона, ведь это ее родня; с другой стороны, она считает своим долгом отнести их к разряду тараканов и мокриц по причине их омерзительного поведения.
Взять, например, мать Элизабет, на которую тетушка Мюриэл не забывает намекнуть даже теперь. Элизабет так и не узнала в точности, отчего ее мать исчезла. Быть может, от беспомощности; от неспособности решить, что ей делать. Согласно версии тетушки Мюриэл, мать Элизабет бросила семью из-за своей распущенности — сбежала с сыном поверенного ее собственного отца, что в глазах тетушки Мюриэл было почти кровосмешением, и, к счастью, этого союза надолго не хватило. Она, тетушка Мюриэл, спасла покинутых детей и немедленно принялась пичкать их всеми преимуществами их положения.
Элизабет даже в детстве не до конца верила этой истории. Теперь она думает, что, может быть, все было совсем наоборот, что тетушка Мюриэл украла их с сестрой из квартиры, когда мать в очередной раз отправилась куда-то, «поискать работу», как она им объяснила. Потом, когда тетушка Мюриэл уже прочно забаррикадировалась с детьми в собственном доме, она, вероятно, заявила их матери, что та не способна воспитать детей и это, если что, нетрудно будет доказать в суде. Это больше в стиле тетушки Мюриэл: разбой в полном сознании собственной правоты.
Она помнит тот день, но это ей ничего не дает. Они с Кэролайн играли вырезанными из бумаги фигурками кинозвезд; внезапно появилась тетушка Мюриэл со словами: «Дети, надевайте пальто». Элизабет спросила, куда они идут. «К доктору», — ответила тетушка Мюриэл, и им это показалось похоже на правду.
Кэролайн у окна третьего этажа. Вон мама. Где? Внизу на тротуаре, лицо в свете уличного фонаря задрано вверх, небесно-голубое пальто, вокруг порхают мотыльки-поденки. Окно открывается, запах молодой листвы. Они хором зовут: Мама, мама! Шаги тетушки Мюриэл на ступеньках, по коридору. Что вы кричите? Это не ваша мать. А теперь закройте окно, а то все соседи услышат. Женщина поворачивается, идет прочь, печально опустив голову. Кэролайн кричит в закрытое окно, тетушка Мюриэл силой отрывает ее пальцы от подоконника, от задвижки.
Много месяцев после этого Элизабет могла заснуть, только вспоминая сцену из «Волшебника страны Оз». Самой книги уже не было, она осталась в той жизни, до тетушки Мюриэл, но Элизабет помнила ее. Ту сцену, где Дороти выливает ведро воды на злую колдунью и колдунья тает. Колдунья, конечно, была тетушка Мюриэл. А мать Элизабет — фея Глинда Добрая. В один прекрасный день она вернется, опустится на колени и поцелует Элизабет в лоб.
Она откидывается назад, закрывает глаза. Сухие глаза. Крис хотел, чтобы она бросила работу, бросила дом и обоих детей. Ради него. Положилась бы на его милость. На его милосердие. Она еще не совсем сошла с ума — он, должно быть, совсем сошел с ума, если думал, что она на это способна. Будто сидишь ни на чем. Ему следовало оставить все как есть.
Она выпрямляется, хватает с полки связку писем и читает то, что сверху. КАТИСЬ К ЕБЕНЕ МАТЕРИ. Его последние слова. Она разозлилась, когда впервые это прочитала.
Она засовывает в конверт корешки чеков, оплаченные счета и копии расписок о получении квартплаты от верхних жильцов; надписывает на конверте: 1976. Так закрывается год. Теперь она может начать новый. Время не стояло на месте, пока ее не было (как она теперь думает). Ей кое-как удалось свести концы с концами на работе, но все равно теперь придется многое догонять. Например, пора поставить в план выставку лоскутных одеял и начать ее рекламировать. Девочкам нужно новое белье, а Нэнси, кроме того, новые зимние сапожки: она уже который день возвращается с промокшей ногой. И с Натом что-то не так. Что-то происходит в его жизни, а ей он не говорит. Может, он завел новую подружку — из Марты он выжал все, что можно. Хотя прежде он ей всегда рассказывал. Она перебирает в памяти прошедшие дни, ища улики; в затылке у нее холодеет, как раньше, это старый страх перед грядущими событиями, перед катаклизмами, что надвигаются неведомо для нее, как приливные волны на другой стороне земного шара. За спиной. Неподвластные ей.
Она встает и запирает стол на ключ. У нее есть стержень. У нее есть деньги в банке, не так уж много, но есть. Ей не надо ни от кого зависеть, она не иждивенка. Она самодостаточна.
Среда, 19 января 1977 год
Леся
Организмы адаптируются к окружающей среде. В основном вынужденно. Они также адаптируются к собственным потребностям, нередко такая адаптация довольно причудлива, не сказать — извращенна. Взять, к примеру, модифицированный третий коготь задней ноги одного из Лесиных любимых динозавров — не очень крупного, но быстрого и хищного дейнониха. Третий коготь, в отличие от двух других, земли не касается; следовательно, он не использовался при ходьбе и беге. Остром [2]8, известный авторитет и первооткрыватель дейнониха, заключил, основываясь на положении и форме этого когтя (серповидный и острый как бритва), что он использовался исключительно для выпускания кишок. Передними лапами, которые пропорционально длиннее, чем у тираннозавра или горгозавра, дейноних держал добычу на удобном расстоянии и, стоя на одной ноге, третьим когтем другой ноги вспарывал жертве брюхо. Упражнение на равновесие; а также необычный способ поддержания жизни, то есть ловли и приготовления пищи. До сих пор ученые не нашли других существ, хоть сколько-нибудь похожих на дейнониха. Вот эта необычность, эта уникальность, эта веселая акробатика Лесе по душе. Нечто вроде танца.
Она много раз наблюдала этот невинный, хоть и кровавый, танец с безопасной позиции в вершине дерева (сегодня — хвойного). Сейчас, правда, она никого не видит, даже какого-нибудь птерозавра. Уильям всех распугал. Он блуждает внизу среди бочкообразных стволов саговников, и ему не по себе. Что-то не так: все вокруг незнакомо. Солнце какое-то странное, и непонятные запахи. Он пока не осознал, что оказался в другой эпохе.
Это непонимание — его адаптация. Его окружающая среда — Леся, и эта среда изменилась.
Уильям также сидит за карточным столиком и ест «Лапшу Романофф» марки «Бетти Крокер», которую поставила перед ним Леся. Ей самой что-то не хочется есть. Он обстреливает ее зарядами мрачности: ядовитые отходы загрязняют воздух, их более трехсот видов, большинство из них люди еще не научились распознавать. Серная кислота и ртуть, металлический туман, кислотный дождь падают в чистые озера Маскоки и ползут на север. Одурманенные рыбы всплывают кверху брюхом, быстро превращаясь в раздутые трупы. Если немедленно (немедленно!) не удесятерить принимаемые меры, Великие озера умрут. Пятая часть пресноводных запасов планеты. И ради чего? Ради колготок, с упреком говорит он, роняя лапшу с вилки. Ради аптечных резинок, автомобилей и пластмассовых пуговиц. Леся кивает; она все знает, но ничего не может поделать. Он это нарочно.
В эту самую минуту, неутомимо продолжает Уильям, птицы едят червей и накапливают в жировых тканях устойчивые, не распадающиеся цепочки полихлорбифенилов. Сама Леся, скорее всего, уже не сможет зачать и выносить здорового ребенка из-за огромного количества ДДТ, что копится в ее собственных жировых тканях. Не говоря уже о радиации, непрестанно бомбардирующей ее яичники, из-за чего она почти наверняка родит двухголового младенца, или кусок мяса размером с грейпфрут, с волосами и полным комплектом зубов (Уильям перечисляет примеры), или ребенка, у которого оба глаза на одной стороне лица, точно у камбалы.
Леся, которой именно сейчас не очень хочется слушать все это дальше, независимо от того, насколько оно правдиво, парирует: есть гипотеза, что динозавры вымерли из-за вспышки сверхновой. Из-за резкого усиления космической радиации скорлупа яиц так истончилась, что детеныши не могли развиваться нормально. (В Музее эту теорию не уважают, придерживаясь более умеренной гипотезы; тем не менее Уильям на это отвлечется. Это может случиться и с нами. Кто знает заранее, когда взорвется звезда?) Леся спрашивает Уильяма, будет ли он пить растворимый кофе.
Уильям мрачно говорит «Да». Этой мрачностью, потерей обычного сходства с прыгающим мячиком, он и адаптируется. Как собака, нюхом, он чует перемену в Лесе; он знает, но он не знает, что именно знает. Поэтому он такой подавленный. Когда Леся приносит кофе, он говорит: «Ты забыла, что я пью со сливками». Жалобно. Жалобный голос и Уильям в Лесином представлении как-то не сочетаются.
Леся садится в кресло. Ей хочется поразмыслить, но, если она уйдет в спальню, Уильям примет это за приглашение, пойдет за ней и пожелает заняться любовью. А Лесе этого сейчас совсем не хочется. (Проблема: спаривание дейнонихов. Роль третьего когтя, серповидного и острого как бритва: как сделать, чтобы он не мешал? Случайные травмы?) Хотя все клетки ее тела набухли, стали жидкими, отяжелели, светятся водянистой энергией, каждое клеточное ядро испускает лучик. Целиком же Леся мигает, подобно светлячку; она — фонарь, призывный сигнал. Неудивительно, что Уильям витает в приапическом состоянии, беспокоится, потому что она дважды запиралась в ванной, принимая душ, а один раз сказала, что у нее страшная изжога. Неуклюжий Уильям жужжит, как майский жук, тычущийся в сетку.
Но что же это Нат не появляется? Он должен был позвонить семнадцатого; уже два дня прошло. Она изыскивает предлоги, чтобы не отходить от телефона, на случай звонка. Она сидит дома вместо того, чтобы куда-нибудь пойти, и выходит, когда ожидание становится невыносимым. Надо было дать ему свой рабочий телефон; но при желании он мог бы позвонить в Музей и добраться до нее через внутреннюю АТС. А может быть, он уже звонил, но Уильям подошел к телефону, все понял и ответил так злобно или угрожающе, что Нат уже больше никогда не позвонит? Она не осмеливается спросить. Она также не осмеливается позвонить Нату. Если к телефону подойдет Элизабет, Нат будет очень недоволен. Если подойдет кто-то из детей, Нат все равно будет очень недоволен. И если подойдет он сам, он тоже будет недоволен, потому что с тем же успехом мог подойти кто-то другой.
Леся спасается работой. Когда-то работа была для нее идеальным убежищем.
Часть ее обязанностей состоит в том, чтобы просвещать публику по разным вопросам, касающимся палеонтологии позвоночных. Вот сейчас Музей разрабатывает динозавровый информационный комплект для школ, куда входят учебные фильмы со звуковым комментарием, буклеты, плакаты и путеводители по экспозициям Музея. Они надеются, что этот комплект будет пользоваться спросом, ведь уже стали популярны сборные модели диплодока и стегозавра (серый пластик, сделано в Гонконге) и динозавровые книжки-раскраски. Но о чем надо рассказывать? Например, о семейной жизни динозавров? О том, как они клали яйца и как (это деликатная область, но она всегда вызывает живейший интерес) их оплодотворяли? Может, лучше эти моменты опустить? Иначе вдруг какие-нибудь родительские комитеты на страже религии или морали будут против информационных пакетов и призовут к их бойкоту? Такие вопросы обычно не приходят Лесе в голову, но они пришли в голову д-ру Ван Флету, который попросил Лесю обдумать их и что-нибудь решить.
Леся закрывает глаза и видит перед собой суставчатые музейные скелеты, скрепленные проволокой, ожившие причудливым подобием жизни. Кто может возражать против совокупления, произошедшего девяносто миллионов лет назад? Любовная жизнь минералов, секс окаменелостей. Однако Леся понимает, что эти гарган-тюанские страсти, которые в прямом смысле сотрясают землю, единственная ноздря заполняет весь экран, любовные вздохи — будто фабричная машина выпускает пар, — способны вывести из равновесия. Она вспоминает учительницу, которая в четвертом классе выбросила жабью икру, принесенную Лесей в школу. Леся собиралась рассказать в классе, что она видела, как жабы метали эту икру в канаве, как огромную самку сжимал самец, такой крохотный, что казалось, будто он принадлежит к совсем другому виду. Учительница прослушала этот рассказ одна, потом сказала, что, по ее мнению, классу ни о чем подобном знать не нужно. Леся, как обычно, смирилась с приговором взрослых и безмолвно наблюдала, как учительница выносит из класса банку с драгоценной икрой и спускает содержимое в унитаз в туалете для девочек.
Теперь Леся думает: почему им не надо было знать ни о чем подобном? А о чем им нужно было знать? Очевидно, мало о чем. И уж конечно, не о том, что приходит ей в голову, когда она отпускает свои мысли бродить как попало. Были ли у динозавров пенисы, например? Хороший вопрос. У птиц — их потомков — только клоачные отверстия, зато у некоторых видов змей даже не один пенис, а два. Держал ли самец динозавра свою партнершу за холку, как петух? Ходили ли динозавры стадами, образовывали пары на всю жизнь, как гуси, или у них были гаремы, сражались ли самцы друг с другом в брачный сезон? Если да, то этим можно объяснить модифицированный третий коготь дейнониха. Леся решает не поднимать таких вопросов вообще. Динозавры откладывали яйца, как черепахи, и все тут.
Уильям говорит, что не наелся, и идет в кухню сделать себе бутерброд. Это он дает понять, что недоволен тем, как Леся выполняет его требования; Леся это знает, но ей сейчас все равно. В обычных условиях она сделала бы ему бутерброд сама, потому что Уильям всегда утверждает, что в кухонных делах у него руки растут из задницы. Он непременно умудряется что-нибудь разбить или порезаться о консервную банку из-под сардин (Уильям — принципиальный противник всяких консервов, но порой на него находит желание поесть сардин, которое должно быть удовлетворено). Быть разрушениям и кровопролитию, ранам, бормотанию и ругани; Уильям явится из кухни с кособоким бутербродом, хлеб отрезан кое-как и заляпан кровью, на рубашке — масло от сардин. Он предъявит себя и потребует, чтобы его умилостивили, и Леся знает, что послушается. В отсутствие Ната, который, если вдуматься, пока что ничего ей не предлагал. Открытое пространство. Риск.
Звонит телефон, Уильям оказывается рядом, Леся не успевает выбраться из кресла.
— Это тебя, — говорит он.
Лесе сжало ребра так, что не вздохнуть глубоко, она хватает трубку.
— Алло, — говорит женский голос. — Это Элизабет Шенхоф.
У Леси перехватывает горло. Ее уличили. Бабушки смыкают ряды, держа наперевес ее вину и свою скорбь.
И вовсе нет. Элизабет просто приглашает ее на ужин. Ее и Уильяма, конечно. Элизабет говорит, что Нат и Элизабет будут оба просто счастливы, если Уильям и Леся смогут прийти.
Пятница, 21 января 1977 года
Элизабет
Элизабет обедает с Мартой в оранжевом кафетерии Музея. Обе едят умеренно: суп, фруктовый йогурт, чай. Элизабет настояла на том, что платит она. Марта не стала, как раньше, сражаться за право оплатить свою половину счета. Это знак ее поражения.
Как и то, что они вообще едят здесь. Это кафе при Музее ничего особенного собой не представляет. Давно, когда Марта была в силе, когда Элизабет боялась, что Марта может представлять собой реальную угрозу, Элизабет из кожи вон лезла, чтобы устраивать их обеды в хороших ресторанах, где у нее будет возможность продемонстрировать свое знание изысканных меню и слегка подпоить Марту коктейлями и вином. Марта не очень хорошо держит градус, и Элизабет научилась этим пользоваться. Она деликатно пригубливала вино в собственном бокале, пока Марта приканчивала графин и, накачавшись, выкладывала значительно больше, чем собиралась, о том, чем занят Нат, и о его недочетах. Всякий раз, когда Марта говорила про Ната что-нибудь нелестное, Элизабет кивала и одобрительно мычала, хотя на самом деле эта критика выводила ее из себя, поскольку ставила под сомнение ее вкус в выборе мужа; а у Марты наворачивались слезы благодарности. Хотя Марта ее не любит. Обе они иллюзий не питают. Скоро она совсем перестанет водить Марту на обеды; выпьют вместе кофе, и хватит. А потом у Элизабет начнутся визиты к зубному врачу. Столько раз, сколько понадобится.
— Слюнтяй, — шепчет он про себя.
— Что ты сказал, милый? — переспрашивает мать, обращая на него ярко-голубые глаза. Она постарела, за стеклами очков — морщинки, но глаза все те же, серьезные, сияющие, все время на грани какого-то чувства, которое он не может разгадать до конца: то ли разочарование, то ли радость. Вечный свет прожекторов, в котором он живет всю жизнь, один на сцене, солист.
— Я сам с собой разговаривал, — отвечает он.
— О, — смеется мать. — Я все время сама с собой говорю. Ты, значит, в меня пошел.
После сладкого (консервированные персики) троица моет посуду, а Ната опять изгоняют в гостиную, делать то, что там мужчинам полагается делать после ужина. Нат думает: а если бы отец был жив, ударилась бы мать в феминизм? Сейчас ей это просто не нужно. Она, конечно, привержена идеалам женского равноправия и любит рассказывать о бесчисленных случаях, когда человеческие права женщины урезаются, попираются, отнимаются и уничтожаются мужчинами. Но если бы у Ната были тапочки, мать бы их ему приносила.
Он позвонит Лесе, увидится с ней еще раз. Он ее больше не увидит. Кретин, он все испортил, она больше не захочет с ним видеться. Он должен ее опять увидеть. Он влюблен в нее, в это прохладное тонкое тело, в это лицо, обращенное в себя, самосозерцанием подобное статуе. Она сидит за освещенным окном, в ниспадающих белых одеждах, и играет на клавесине, подвижные пальцы сияют на фоне клавиш. Рыча, он вваливается сквозь стекло.
Суббота, 15 января 1977 года
Элизабет
Элизабет сидит за рабочим столиком у себя в спальне (клен, ок. 1875). Это комплект — стул и стол, она купила их на одном и том же аукционе. Удивительно, как дамы былых времен умащивали свои огромные, обложенные подушками ягодицы, подобные капустным кочнам, на стулья, специально для этой цели предназначенные. Садились грациозно, юбки ниспадали, фальшивая жопа вздымалась вокруг спрятанной внутри настоящей жопы. С виду кажется, будто сидишь ни на чем. Бестелесна, как облако.
В этом столе Элизабет держит: свою чековую книжку и погашенные чеки, свои счета, свою бухгалтерию, свои списки дел по дому (один список для срочных дел, другой для долгосрочных), свои личные письма и дневник, который она завела четыре года назад, но в конце концов бросила. Она не открывала этот стол после смерти Криса.
Теперь она может думать: «смерть Криса». Она почти никогда не думает «самоубийство Криса». Это подразумевало бы, что смерть Криса — нечто, что он сделал сам себе; она же, напротив, считает, что он это сделал ей. Ему, в отличие от нее, не приходится расхлебывать последствия. Например, она так долго не открывала письменный стол, потому что в левой верхней ячейке лежит перетянутая резинкой пачка писем, которые он писал ей в сентябре и октябре; все написаны шариковой Ручкой на тетрадной бумаге в линейку, и почерк все крупнее и неразборчивее, и вот наконец, 15 октября, только четыре слова, и заполняют собой всю страницу. Она знает, не надо бы эти письма хранить; лучше всего выкинуть их сейчас, немедленно, не глядя. Но она вечно все бережет.
Она склоняется над чековой книжкой, стараясь не глядеть на письма. Теперь, занявшись этим, она даже получает удовольствие. Порядок из хаоса, разобраться со всеми этими неоплаченными счетами, внести их в книгу. Нат оплатил несколько срочных счетов — за телефон, за электричество, — но все остальное ждало ее, иногда вместе с двумя-тремя вежливо-злобными письмами, которые сначала напоминают, потом требуют. Ей нравится, чтобы все счета были оплачены вовремя, и не нравится быть в долгу, все равно у кого. Ей нравится знать, что у нее на счету достаточно денег. И ей всегда будет хватать денег в случае чего, уж она постарается.
В отличие от ее матери, которая два дня сидела у окна в цветастом кресле и плакала, после того как их отец внезапно взял и исчез. «Что мне делать?» — взывала мать, обращаясь в пустоту, будто сидящий там некто уже приготовил для нее инструкцию. Кэролайн влезала матери на колени, тоже плача, каждый раз сползала по скользкой ткани юбки и опять лезла вверх, словно какой-то безмозглый жук.
Элизабет не рыдала и не ползала. Когда стало ясно, что мать не собирается вставать с кресла и готовить им ужин, она пересчитала накопившиеся у нее четвертаки, те, что дядюшка Тедди совал ей за вырез платья во время их нечастых визитов в большой дом тетушки Мюриэл. Она перерыла сумочку матери, выкинув на пол трубочки губной помады и скомканные носовые платки, но нашла только мятую двухдолларовую бумажку и несколько центов. Потом она вышла из квартиры, заперев за собой дверь ключами из материной сумки. Отправилась в продуктовую лавку за три квартала от дома, купила хлеба и сыру и замаршировала обратно с коричневым бумажным пакетом в руках, с силой топая резиновыми сапогами по ступенькам, вверх по лестнице. Невеликий подвиг, ей и раньше приходилось такое делать.
— Ешь, — сказала она матери, злясь на нее и на сестру. — Ешь и перестань реветь!
Но это не сработало. Мать продолжала хлюпать, и Элизабет в ярости сидела на кухне, жуя хлеб с сыром. На отца она не злилась. Она всегда подозревала, что на него полагаться нельзя. Она злилась на мать за то, что та его не раскусила.
Это тетушка Мюриэл научила ее обращаться с банковским счетом, подводить баланс чековой книжки, объяснила, что такое процент по вкладу. Тетушка Мюриэл относила большинство книг к разряду легкомысленной чепухи, и даже выполнение школьных заданий считала занятием относительно бесполезным, но на эту часть образования Элизабет потратила достаточно много времени. Деньги считаются, говорила тетушка Мюриэл — до сих пор говорит, когда есть кому слушать, — и Элизабет знает, что это правда. Хотя бы потому, что тетушка Мюриэл крепко вдолбила в нее этот урок: она содержала Элизабет, платила за ее добротное нижнее белье, синие твидовые пальто, уроки игры на фортепиано; следовательно, Элизабет была ее собственностью.
Отношение тетушки Мюриэл к Элизабет было двойственным. Мать Элизабет была негодная тварь, следовательно, сама Элизабет тоже, скорее всего, негодная тварь. Но Элизабет приходилась тетушке Мюриэл племянницей — следовательно, в ней должно быть хоть что-то хорошее. Тетушка Мюриэл работала над теми чертами Элизабет, которые больше всего напоминали саму тетушку Мюриэл, и подавляла или наказывала все остальные. Тетушке Мюриэл нравились люди со стержнем внутри, и Элизабет чувствует, что у нее внутри, в самой середине, теперь тоже есть стержень — как носорожий хребет.
Тетушка Мюриэл, как правило, не знает сомнений. Нечастые моменты колебания у нее случаются из-за ее собственных родственников. Она не может решить, каково их место в Великой Цепи Мироздания. Но касательно своего собственного места у нее нет никаких сомнений. Сначала идет Бог. Потом — тетушка Мюриэл и Королева, причем тетушка Мюриэл самую чуточку впереди. Потом — человек пять из прихода Мемориальной Церкви Тимоти Итона [2]7, к которому принадлежит тетушка Мюриэл. Потом — после большого интервала — идут белые канадцы нееврейского происхождения, англичане и белые американцы нееврейского происхождения, именно в таком порядке. Потом, после другого большого интервала, следуют все прочие люди, строго упорядоченные по убыванию достоинств соответственно цвету кожи и религии. Потом идут тараканы, моль, мокрицы и микробы — единственные представители животного царства, с которыми тетушка Мюриэл когда-либо соприкасается. Потом — все половые органы, за исключением таковых у цветов.
Так Элизабет представляет эту систему, к веселью слушателей, при пересказе историй про тетушку Мюриэл; особенно когда беседует с Филипом Берроузом из отдела Греции и Рима, потому что его тетя, Джейни Берроуз, вращается в том же узком кругу, что и тетушка Мюриэл. В отличие от Ната, Филип всегда поймет, о чем Элизабет говорит.
Возможно, тетушка Мюриэл скучна, но от этого не менее зловредна. Она не только пуританка, но и пуристка. Для нее не существует градаций между черным и белым. Похоже, сомневается она лишь вот по какому поводу: с одной стороны, ее родственников следовало бы поместить рядом с прихожанами Церкви Тимоти Итона, ведь это ее родня; с другой стороны, она считает своим долгом отнести их к разряду тараканов и мокриц по причине их омерзительного поведения.
Взять, например, мать Элизабет, на которую тетушка Мюриэл не забывает намекнуть даже теперь. Элизабет так и не узнала в точности, отчего ее мать исчезла. Быть может, от беспомощности; от неспособности решить, что ей делать. Согласно версии тетушки Мюриэл, мать Элизабет бросила семью из-за своей распущенности — сбежала с сыном поверенного ее собственного отца, что в глазах тетушки Мюриэл было почти кровосмешением, и, к счастью, этого союза надолго не хватило. Она, тетушка Мюриэл, спасла покинутых детей и немедленно принялась пичкать их всеми преимуществами их положения.
Элизабет даже в детстве не до конца верила этой истории. Теперь она думает, что, может быть, все было совсем наоборот, что тетушка Мюриэл украла их с сестрой из квартиры, когда мать в очередной раз отправилась куда-то, «поискать работу», как она им объяснила. Потом, когда тетушка Мюриэл уже прочно забаррикадировалась с детьми в собственном доме, она, вероятно, заявила их матери, что та не способна воспитать детей и это, если что, нетрудно будет доказать в суде. Это больше в стиле тетушки Мюриэл: разбой в полном сознании собственной правоты.
Она помнит тот день, но это ей ничего не дает. Они с Кэролайн играли вырезанными из бумаги фигурками кинозвезд; внезапно появилась тетушка Мюриэл со словами: «Дети, надевайте пальто». Элизабет спросила, куда они идут. «К доктору», — ответила тетушка Мюриэл, и им это показалось похоже на правду.
Кэролайн у окна третьего этажа. Вон мама. Где? Внизу на тротуаре, лицо в свете уличного фонаря задрано вверх, небесно-голубое пальто, вокруг порхают мотыльки-поденки. Окно открывается, запах молодой листвы. Они хором зовут: Мама, мама! Шаги тетушки Мюриэл на ступеньках, по коридору. Что вы кричите? Это не ваша мать. А теперь закройте окно, а то все соседи услышат. Женщина поворачивается, идет прочь, печально опустив голову. Кэролайн кричит в закрытое окно, тетушка Мюриэл силой отрывает ее пальцы от подоконника, от задвижки.
Много месяцев после этого Элизабет могла заснуть, только вспоминая сцену из «Волшебника страны Оз». Самой книги уже не было, она осталась в той жизни, до тетушки Мюриэл, но Элизабет помнила ее. Ту сцену, где Дороти выливает ведро воды на злую колдунью и колдунья тает. Колдунья, конечно, была тетушка Мюриэл. А мать Элизабет — фея Глинда Добрая. В один прекрасный день она вернется, опустится на колени и поцелует Элизабет в лоб.
Она откидывается назад, закрывает глаза. Сухие глаза. Крис хотел, чтобы она бросила работу, бросила дом и обоих детей. Ради него. Положилась бы на его милость. На его милосердие. Она еще не совсем сошла с ума — он, должно быть, совсем сошел с ума, если думал, что она на это способна. Будто сидишь ни на чем. Ему следовало оставить все как есть.
Она выпрямляется, хватает с полки связку писем и читает то, что сверху. КАТИСЬ К ЕБЕНЕ МАТЕРИ. Его последние слова. Она разозлилась, когда впервые это прочитала.
Она засовывает в конверт корешки чеков, оплаченные счета и копии расписок о получении квартплаты от верхних жильцов; надписывает на конверте: 1976. Так закрывается год. Теперь она может начать новый. Время не стояло на месте, пока ее не было (как она теперь думает). Ей кое-как удалось свести концы с концами на работе, но все равно теперь придется многое догонять. Например, пора поставить в план выставку лоскутных одеял и начать ее рекламировать. Девочкам нужно новое белье, а Нэнси, кроме того, новые зимние сапожки: она уже который день возвращается с промокшей ногой. И с Натом что-то не так. Что-то происходит в его жизни, а ей он не говорит. Может, он завел новую подружку — из Марты он выжал все, что можно. Хотя прежде он ей всегда рассказывал. Она перебирает в памяти прошедшие дни, ища улики; в затылке у нее холодеет, как раньше, это старый страх перед грядущими событиями, перед катаклизмами, что надвигаются неведомо для нее, как приливные волны на другой стороне земного шара. За спиной. Неподвластные ей.
Она встает и запирает стол на ключ. У нее есть стержень. У нее есть деньги в банке, не так уж много, но есть. Ей не надо ни от кого зависеть, она не иждивенка. Она самодостаточна.
Среда, 19 января 1977 год
Леся
Организмы адаптируются к окружающей среде. В основном вынужденно. Они также адаптируются к собственным потребностям, нередко такая адаптация довольно причудлива, не сказать — извращенна. Взять, к примеру, модифицированный третий коготь задней ноги одного из Лесиных любимых динозавров — не очень крупного, но быстрого и хищного дейнониха. Третий коготь, в отличие от двух других, земли не касается; следовательно, он не использовался при ходьбе и беге. Остром [2]8, известный авторитет и первооткрыватель дейнониха, заключил, основываясь на положении и форме этого когтя (серповидный и острый как бритва), что он использовался исключительно для выпускания кишок. Передними лапами, которые пропорционально длиннее, чем у тираннозавра или горгозавра, дейноних держал добычу на удобном расстоянии и, стоя на одной ноге, третьим когтем другой ноги вспарывал жертве брюхо. Упражнение на равновесие; а также необычный способ поддержания жизни, то есть ловли и приготовления пищи. До сих пор ученые не нашли других существ, хоть сколько-нибудь похожих на дейнониха. Вот эта необычность, эта уникальность, эта веселая акробатика Лесе по душе. Нечто вроде танца.
Она много раз наблюдала этот невинный, хоть и кровавый, танец с безопасной позиции в вершине дерева (сегодня — хвойного). Сейчас, правда, она никого не видит, даже какого-нибудь птерозавра. Уильям всех распугал. Он блуждает внизу среди бочкообразных стволов саговников, и ему не по себе. Что-то не так: все вокруг незнакомо. Солнце какое-то странное, и непонятные запахи. Он пока не осознал, что оказался в другой эпохе.
Это непонимание — его адаптация. Его окружающая среда — Леся, и эта среда изменилась.
Уильям также сидит за карточным столиком и ест «Лапшу Романофф» марки «Бетти Крокер», которую поставила перед ним Леся. Ей самой что-то не хочется есть. Он обстреливает ее зарядами мрачности: ядовитые отходы загрязняют воздух, их более трехсот видов, большинство из них люди еще не научились распознавать. Серная кислота и ртуть, металлический туман, кислотный дождь падают в чистые озера Маскоки и ползут на север. Одурманенные рыбы всплывают кверху брюхом, быстро превращаясь в раздутые трупы. Если немедленно (немедленно!) не удесятерить принимаемые меры, Великие озера умрут. Пятая часть пресноводных запасов планеты. И ради чего? Ради колготок, с упреком говорит он, роняя лапшу с вилки. Ради аптечных резинок, автомобилей и пластмассовых пуговиц. Леся кивает; она все знает, но ничего не может поделать. Он это нарочно.
В эту самую минуту, неутомимо продолжает Уильям, птицы едят червей и накапливают в жировых тканях устойчивые, не распадающиеся цепочки полихлорбифенилов. Сама Леся, скорее всего, уже не сможет зачать и выносить здорового ребенка из-за огромного количества ДДТ, что копится в ее собственных жировых тканях. Не говоря уже о радиации, непрестанно бомбардирующей ее яичники, из-за чего она почти наверняка родит двухголового младенца, или кусок мяса размером с грейпфрут, с волосами и полным комплектом зубов (Уильям перечисляет примеры), или ребенка, у которого оба глаза на одной стороне лица, точно у камбалы.
Леся, которой именно сейчас не очень хочется слушать все это дальше, независимо от того, насколько оно правдиво, парирует: есть гипотеза, что динозавры вымерли из-за вспышки сверхновой. Из-за резкого усиления космической радиации скорлупа яиц так истончилась, что детеныши не могли развиваться нормально. (В Музее эту теорию не уважают, придерживаясь более умеренной гипотезы; тем не менее Уильям на это отвлечется. Это может случиться и с нами. Кто знает заранее, когда взорвется звезда?) Леся спрашивает Уильяма, будет ли он пить растворимый кофе.
Уильям мрачно говорит «Да». Этой мрачностью, потерей обычного сходства с прыгающим мячиком, он и адаптируется. Как собака, нюхом, он чует перемену в Лесе; он знает, но он не знает, что именно знает. Поэтому он такой подавленный. Когда Леся приносит кофе, он говорит: «Ты забыла, что я пью со сливками». Жалобно. Жалобный голос и Уильям в Лесином представлении как-то не сочетаются.
Леся садится в кресло. Ей хочется поразмыслить, но, если она уйдет в спальню, Уильям примет это за приглашение, пойдет за ней и пожелает заняться любовью. А Лесе этого сейчас совсем не хочется. (Проблема: спаривание дейнонихов. Роль третьего когтя, серповидного и острого как бритва: как сделать, чтобы он не мешал? Случайные травмы?) Хотя все клетки ее тела набухли, стали жидкими, отяжелели, светятся водянистой энергией, каждое клеточное ядро испускает лучик. Целиком же Леся мигает, подобно светлячку; она — фонарь, призывный сигнал. Неудивительно, что Уильям витает в приапическом состоянии, беспокоится, потому что она дважды запиралась в ванной, принимая душ, а один раз сказала, что у нее страшная изжога. Неуклюжий Уильям жужжит, как майский жук, тычущийся в сетку.
Но что же это Нат не появляется? Он должен был позвонить семнадцатого; уже два дня прошло. Она изыскивает предлоги, чтобы не отходить от телефона, на случай звонка. Она сидит дома вместо того, чтобы куда-нибудь пойти, и выходит, когда ожидание становится невыносимым. Надо было дать ему свой рабочий телефон; но при желании он мог бы позвонить в Музей и добраться до нее через внутреннюю АТС. А может быть, он уже звонил, но Уильям подошел к телефону, все понял и ответил так злобно или угрожающе, что Нат уже больше никогда не позвонит? Она не осмеливается спросить. Она также не осмеливается позвонить Нату. Если к телефону подойдет Элизабет, Нат будет очень недоволен. Если подойдет кто-то из детей, Нат все равно будет очень недоволен. И если подойдет он сам, он тоже будет недоволен, потому что с тем же успехом мог подойти кто-то другой.
Леся спасается работой. Когда-то работа была для нее идеальным убежищем.
Часть ее обязанностей состоит в том, чтобы просвещать публику по разным вопросам, касающимся палеонтологии позвоночных. Вот сейчас Музей разрабатывает динозавровый информационный комплект для школ, куда входят учебные фильмы со звуковым комментарием, буклеты, плакаты и путеводители по экспозициям Музея. Они надеются, что этот комплект будет пользоваться спросом, ведь уже стали популярны сборные модели диплодока и стегозавра (серый пластик, сделано в Гонконге) и динозавровые книжки-раскраски. Но о чем надо рассказывать? Например, о семейной жизни динозавров? О том, как они клали яйца и как (это деликатная область, но она всегда вызывает живейший интерес) их оплодотворяли? Может, лучше эти моменты опустить? Иначе вдруг какие-нибудь родительские комитеты на страже религии или морали будут против информационных пакетов и призовут к их бойкоту? Такие вопросы обычно не приходят Лесе в голову, но они пришли в голову д-ру Ван Флету, который попросил Лесю обдумать их и что-нибудь решить.
Леся закрывает глаза и видит перед собой суставчатые музейные скелеты, скрепленные проволокой, ожившие причудливым подобием жизни. Кто может возражать против совокупления, произошедшего девяносто миллионов лет назад? Любовная жизнь минералов, секс окаменелостей. Однако Леся понимает, что эти гарган-тюанские страсти, которые в прямом смысле сотрясают землю, единственная ноздря заполняет весь экран, любовные вздохи — будто фабричная машина выпускает пар, — способны вывести из равновесия. Она вспоминает учительницу, которая в четвертом классе выбросила жабью икру, принесенную Лесей в школу. Леся собиралась рассказать в классе, что она видела, как жабы метали эту икру в канаве, как огромную самку сжимал самец, такой крохотный, что казалось, будто он принадлежит к совсем другому виду. Учительница прослушала этот рассказ одна, потом сказала, что, по ее мнению, классу ни о чем подобном знать не нужно. Леся, как обычно, смирилась с приговором взрослых и безмолвно наблюдала, как учительница выносит из класса банку с драгоценной икрой и спускает содержимое в унитаз в туалете для девочек.
Теперь Леся думает: почему им не надо было знать ни о чем подобном? А о чем им нужно было знать? Очевидно, мало о чем. И уж конечно, не о том, что приходит ей в голову, когда она отпускает свои мысли бродить как попало. Были ли у динозавров пенисы, например? Хороший вопрос. У птиц — их потомков — только клоачные отверстия, зато у некоторых видов змей даже не один пенис, а два. Держал ли самец динозавра свою партнершу за холку, как петух? Ходили ли динозавры стадами, образовывали пары на всю жизнь, как гуси, или у них были гаремы, сражались ли самцы друг с другом в брачный сезон? Если да, то этим можно объяснить модифицированный третий коготь дейнониха. Леся решает не поднимать таких вопросов вообще. Динозавры откладывали яйца, как черепахи, и все тут.
Уильям говорит, что не наелся, и идет в кухню сделать себе бутерброд. Это он дает понять, что недоволен тем, как Леся выполняет его требования; Леся это знает, но ей сейчас все равно. В обычных условиях она сделала бы ему бутерброд сама, потому что Уильям всегда утверждает, что в кухонных делах у него руки растут из задницы. Он непременно умудряется что-нибудь разбить или порезаться о консервную банку из-под сардин (Уильям — принципиальный противник всяких консервов, но порой на него находит желание поесть сардин, которое должно быть удовлетворено). Быть разрушениям и кровопролитию, ранам, бормотанию и ругани; Уильям явится из кухни с кособоким бутербродом, хлеб отрезан кое-как и заляпан кровью, на рубашке — масло от сардин. Он предъявит себя и потребует, чтобы его умилостивили, и Леся знает, что послушается. В отсутствие Ната, который, если вдуматься, пока что ничего ей не предлагал. Открытое пространство. Риск.
Звонит телефон, Уильям оказывается рядом, Леся не успевает выбраться из кресла.
— Это тебя, — говорит он.
Лесе сжало ребра так, что не вздохнуть глубоко, она хватает трубку.
— Алло, — говорит женский голос. — Это Элизабет Шенхоф.
У Леси перехватывает горло. Ее уличили. Бабушки смыкают ряды, держа наперевес ее вину и свою скорбь.
И вовсе нет. Элизабет просто приглашает ее на ужин. Ее и Уильяма, конечно. Элизабет говорит, что Нат и Элизабет будут оба просто счастливы, если Уильям и Леся смогут прийти.
Пятница, 21 января 1977 года
Элизабет
Элизабет обедает с Мартой в оранжевом кафетерии Музея. Обе едят умеренно: суп, фруктовый йогурт, чай. Элизабет настояла на том, что платит она. Марта не стала, как раньше, сражаться за право оплатить свою половину счета. Это знак ее поражения.
Как и то, что они вообще едят здесь. Это кафе при Музее ничего особенного собой не представляет. Давно, когда Марта была в силе, когда Элизабет боялась, что Марта может представлять собой реальную угрозу, Элизабет из кожи вон лезла, чтобы устраивать их обеды в хороших ресторанах, где у нее будет возможность продемонстрировать свое знание изысканных меню и слегка подпоить Марту коктейлями и вином. Марта не очень хорошо держит градус, и Элизабет научилась этим пользоваться. Она деликатно пригубливала вино в собственном бокале, пока Марта приканчивала графин и, накачавшись, выкладывала значительно больше, чем собиралась, о том, чем занят Нат, и о его недочетах. Всякий раз, когда Марта говорила про Ната что-нибудь нелестное, Элизабет кивала и одобрительно мычала, хотя на самом деле эта критика выводила ее из себя, поскольку ставила под сомнение ее вкус в выборе мужа; а у Марты наворачивались слезы благодарности. Хотя Марта ее не любит. Обе они иллюзий не питают. Скоро она совсем перестанет водить Марту на обеды; выпьют вместе кофе, и хватит. А потом у Элизабет начнутся визиты к зубному врачу. Столько раз, сколько понадобится.