Рука мужчины медленно скользнула вниз по клюке, он вытянул ее перед собой – не угрожая, а едва ли не с осторожностью, – и серебряный крюк прикоснулся сбоку к белому чепцу. Легонько повернув клюку, мужчина потянул женщину к себе. Он действовал так бережно – при других обстоятельствах можно было бы сказать «робко», – что, когда серебряный крюк зацепил ее за шею и повлек за собой, она, не дрогнув, повиновалась. Наконец она почувствовала, что ее больше не тащат вперед, и остановилась. Незнакомец и Ребекка оказались лицом к лицу. Однако между ними по-прежнему лежала пропасть: их разделял не только пол и возраст, но и то, что они люди двух бесконечно чуждых друг другу пород.
   Незнакомец обрывает эту безмолвную беседу так же внезапно, как и начал.
   Клюка отдергивается и твердо упирается в пол. Отвернувшись с разочарованным видом, незнакомец удаляется. Ребекка успевает заметить, что он сильно припадает на ногу: посох с крючковатым навершием он носит не столько из щегольства, сколько по необходимости. Еще Ребекка видит, как чиновник, согнувшись в низком поклоне, отступает в сторону. Отдает поклон и мистер Аскью – правда, этот кланяется не так угодливо и бредет вслед за своим патроном. Чиновник подходит к двери и чуть насмешливо поглядывает на женщину. Неожиданно его правое веко подергивается – это он едва заметно подмигивает. Он исчезает и вскоре возвращается с деревянным подносом, на нем – холодный цыпленок, кубок и кувшинчик с водой, кожаная пивная кружка, потемневшая от времени, миска маринованных огурцов, солонка, два яблока и булка. Чиновник расставляет все это на столе и достает из кармана нож и пару двузубых вилок. Затем стаскивает камзол и швыряет на кровать, Ребекка неподвижно смотрит в пол. Присев к столу, чиновник хватает цыпленка и берется за нож.
   – Вам, сударыня, надобно подкрепиться.
   Стряхнув оцепенение, Ребекка садится напротив, у окна. Чиновник протягивает ей отрезанную грудку, но женщина лишь качает головой:
   – Сделай милость, отошли лучше на улицу, моему супругу и отцу.
   – Э нет. Покормите хоть своего ублюдка. Если самой не хочется.
   Возьмите.
   Он отрезает кусок хлеба, кладет на него грудку и подвигает Ребекке:
   – Берите же. Пока вы носите ребенка, виселица вам не грозит.
   Его правое веко снова дергается, словно ему не дает покоя неудержимый тик.
   – Муженек-то ваш и отец обедают не так сытно. Что ж, вольному воля.
   Распорядился я отнести им хлеба с сыром. И что же? Не берут. Говорят:
   «Дьявольское угощение». И валяется теперь это угощение на улице прямо перед ними. За свою же доброту в грешники угодил.
   – Что ты, какой тут грех. Дай тебе Бог здоровья.
   – И тебе, сударыня. За отпущение грехов.
   Как и в те минуты, когда она в одиночестве творила молитвы, Ребекка вновь наклоняет голову и, помолившись, принимается за еду. Не отстает от нее и чиновник. Подцепив вилкой несколько пикулей, он обертывает их большим куском хлеба, в другую руку берет куриную ножку и поочередно кусает то одно, то другое. Уплетает он жадно, не разбирая вкуса. Сразу видно, что жизнь его не балует: не каждый день удается наесться досыта, и, если видишь такое изобилие, тут уж не до церемоний. Ребекка наливает в кубок воды, затем вонзает вилку в огурец. За ним второй, третий.
   Сотрапезник молча протягивает ей еще кусочек грудки, но женщина отказывается и берет яблоко. Она все смотрит на сидящего напротив человека и, когда тот наконец расправился с цыпленком и выпил эля, спрашивает:
   – Как твое имя?
   – Имя, сударыня, у меня королевское: Джон Тюдор.
   – Где же тебя выучили так прытко писать?
   – Скорописи-то? Сам выучился. Дело немудрящее, только руку набить.
   Переписываешь иной раз ясным почерком и наткнешься на такое, что сам не разберешь – ну и пишешь, что вздумается. Захочу – пошлю на виселицу, захочу – помилую. И вся недолга.
   Правое веко опять дергается.
   – Читать я умею. А писать – только свое имя.
   – Тогда у вас одной докукой в жизни меньше: писать не приходится.
   – А я бы все равно не прочь выучиться.
   Чиновник не отвечает, но лед уже сломан, и Ребекка продолжает разговор:
   – Ты женат?
   – Женат. И без жены.
   – Как так?
   – Жена мне попалась такая вздорщица – хуже вас. Что ни слово, то поперек. Ни дать ни взять из побасенок Джо Миллера [139]. А поди цыкни на нее: такой голос окажет, сам не будешь рад. И вот как-то задал я ей трепку. За дело. А она не стерпела и ушла из дома. То-то разодолжила.
   – Куда ушла?
   – Уж это я, сударыня, не знаю и знать не хочу. Куда там обыкновенно уходит женщина – к другому либо ко всем чертям. Ну ее совсем, невелика потеря. Добро бы еще красавица. Вот ты иное дело. – Он снова подмигивает.
   – Тебя бы я разыскивать стал.
   – Так она и не вернулась?
   – Нет. – Чиновник с досадой дергает плечом, как будто уже раскаивается в своей откровенности. – Ну да с тех пор много воды утекло. Тому уж шестнадцать лет будет.
   – А ты постоянно состоишь при одном хозяине?
   – Да уже давненько.
   – Так ты, выходит, знавал Дика?
   – Ну, знать-то его никто не знал. Такого поди узнай. Зато тебя он, похоже, познал. Бывают чудеса да свете.
   Женщина опускает глаза:
   – Что же он, не мужчина разве?
   – Мужчина, говоришь?
   Ребекка робко поднимает голову. Она чувствует в вопросе насмешку, но не понимает, чем она вызвана. Чиновник бросает взгляд в окно и снова поворачивается к ней:
   – Ты что же, не слыхала про таких, когда этим делом занималась?
   – Каких таких?
   – Полноте, сударыня. Не все же вы были святошей. Вы нынче прямо показали, со всей достоверностью, что мужчин знаете как свои пять пальцев.
   Так-таки ничего не заметили?
   – Я тебя не постигаю.
   – А грех-то против естества, величайшее беззаконие? При коем слуга может заступать место хозяина, а хозяин слуги.
   Женщина устремляет на него долгий взгляд. Чтобы уничтожить последние сомнения, чиновник едва заметно кивает, веко опять легонько дергается.
   – Я не знала.
   – Неужто и намека не было?
   – Нет.
   – Ну хоть в мыслях вы такое допускали?
   – Да нет.
   – Что ж, сударыня, дай вам Бог и вперед сохранять этакую невинность.
   Только сами-то вы про это молчок, разве что спросят. Да не выдумайте, если жизнь дорога, повторять это где-нибудь еще.
   Со двора доносится цокот копыт, натужный скрежет обитых железом колес по камням и окрик кучера. Чиновник встает и выглядывает в окно. Лишь после того как карета выехала со двора, он, не оборачиваясь, как бы размышляя вслух, произносит:
   – Такие толки для него нож острый.
   Затем чиновник берет брошенный на кровать камзол и надевает.
   – Теперь, сударыня, я вас оставлю. Делайте свои дела, а я скоро вернусь и отведу вас к мистеру Аскью.
   Женщина отвечает легким кивком.
   – Говорите одну только правду. И не бойтесь: он лишь с виду такой.
   – Я и говорила правду, и дальше от нее не отступлю. Ни в едином слове.
   – Эх, сударыня, правда правде рознь. Одно дело – то, что вы за правду почитаете, и совсем другое – правда истинная. От вас мы полагаем услышать первую, но доискиваемся-то мы второй.
   – Буду говорить, как думаю.
   Чиновник направляется к двери, но на пороге останавливается и бросает взгляд на Ребекку:
   – Да, тебя бы я разыскивать стал.
   Правое веко напоследок еще раз дергается, и чиновник уходит.

 
ДАЛЕЕ РЕБЕККА ЛИ
   показала, die at anno praedicto.

 
   В: Продолжим, сударыня. И помните, что свидетельствуете под присягой. И вот что мне желательно узнать прежде всего. Известно ли вам, что есть содомский грех?
   О: Известно.
   В: Не случалось ли вам замечать, чтобы Его Милость и слуга его во все время вашего с ними знакомства хоть раз показали наклонность к этому греху? Не имелось ли знаков того, что они вместе ему предаются?
   О: Нет. Верно говорю – нет.
   В: А когда Его Милость впервые поведал вам о своей немощи, не имелось ли каких указаний, что недуг его происходит от этой именно причины?
   О: Нет.
   В: А впоследствии?
   О: Нет.
   В: Не приходило вам на мысль, что, какие бы объяснения он ни представлял, как бы ни таился, а истинная причина все же в том самом и состоит?
   О: Я знавала иных, о ком ходила такая слава, у них повадка другая. В том месте, где я греховодничала, про них чего-чего ни знают. Прозвание им – «петиметры» [140] и «смазливцы».
   Расфуфырены так, что на мужчин не похожи. Уж такие хлыщи, такие кривляки.
   Только и занятий, что строить козни и злословить. Люди говорят, это оттого, что они сами себе противны: видят, что им вовек из грязи не выбраться, ну и марают грязью всех без разбора.
   В: И Его Милость был с ними несхож?
   О: Ни капельки.
   В: Когда Дик сходился с вами у него на глазах, не понуждал ли он вас совершать соитие противоестественным образом?
   О: Ни словом, ни поступком не побуждал. Молчал как каменный.
   В: Добро, мистрис Ли. На ваше суждение о сем предмете воистину можно положиться. Вы, стало быть, знаете за верное?
   О: Знаю, что по ухваткам он ничего общего с теми господчиками не имел и слухов таких о нем не ходило. На что уж у мистрис Клейборн любили перемывать косточки гостям – бывало, распустим языки и ну пересказывать, какой у кого изъян да какие о ком толки. Но про Его Милость в этом смысле никто не поминал. Тоже и лорд Б. у меня про него выпытывал, – а это такая ехидна, другой во всем Лондоне не сыскать. Услыхать худое о приятеле – большей радости для него нету. Но и тот не давал никакого намека на такой порок. Только прохаживался насчет холодности Его Милости – что он свои книги и ученые занятия ни на какие женские стати вроде моих не променяет.
   И все допытывался, не победила ли я в нем эту страсть.
   В: Что же вы на это?
   О: Что он в Его Милости обманывается. Тем самым его самого обманула.
   В: Хорошо. Теперь – про пещеру.
   О: Только знай, мистер Аскью: я стану говорить правду.
   В: А я по своему усмотрению поверю или не поверю.
   О: Правда – верь или не верь – останется правдой.
   В: Тогда мое неверие ей не в убыток. Рассказывайте.
   О: Стали мы подниматься к пещере, но самой пещеры еще не видели – она скрывалась от наших глаз за взгорком. И тут откуда ни возьмись дорогу нам заступила леди в серебре.
   В: Как – в серебре?
   О: Наряд на ней был преудивительный – словно как из серебра. А узоров на нем не было, ни цветочных, никаких. А еще удивительнее, что она носила узкие штаны – вот как носят поверх коротких панталонов моряки и северные жители. Я как-то видела одного такого, когда он верхом ехал по Лондону. И на ней были такие же, только уже. В обтяжку, как лосины. И курточка, тоже в обтяжку и из такой же серебристой материи. А на ногах сапожки из черной кожи – вроде мужских для верховой езды, только что голенища пониже. И смотрит она так, словно нас-то и поджидала.
   В: И вы положительно утверждаете, что она будто из-под земли выросла?
   О: Похоже, она до поры хоронилась в укрытии.
   В: Отчего же вы взяли, что она непременно леди?
   О: Видно, что не из простых.
   В: Имела она сопровождение? Был ли при ней грум или слуга?
   О: Нет, она стояла одна.
   В: Молодая или в летах?
   О: Молодая, пригожая. Волосы не собраны. Пышные, прямые, ни завиточка.
   И черные что вороново крыло. На лбу выстрижены ровно, как по ниточке. Так чудно!
   В: А шляпа или чепец?
   О: Ничего этого она не носила. И знаешь, у нее не только наружность была диковинная, а и повадка. Стоит ли, ходит ли – все не как леди, а будто бы молодой джентльмен из тех иных, что всегда держатся просто, без принужденности, а чванство да церемонии ни в грош не ставят. И приветствовала она нас странным манером: сложила руки перед собой, точно при молитве – вот так – и тут же опустила. Сделала она это походя, вот как махают рукой приятелю при встрече.
   В: Была ли она удивлена вашим появлением?
   О: Нисколько.
   В: Как ответствовал на это Его Милость?
   О: Тотчас пал на колени и обнажил голову, как бы изъявляя почтение. Дик за ним. Пришлось и мне тоже. Но к чему это и кто эта леди, мне было невдомек. Она же в ответ улыбнулась с таким видом, будто вовсе этой учтивости не ждала, но находит ее для себя приятной.
   В: Она что-нибудь произнесла?
   О: Рта не раскрыла.
   В: А Его Милость с ней не заговорил ли?
   О: Он только стоял на коленях, опустив голову, словно бы показывал, что не смеет глаз на нее поднять.
   В: Не показалось ли вам, что прежде они уже встречались?
   О: Я только то разобрала, что Его Милость, как видно, знает, кто она такая.
   В: Не имел ли Его Милость от нее какого-либо знака или приветствия, лишь ему предназначенного?
   О: Нет.
   В: Из какой материи был сшит этот чудесный наряд?
   О: Я такой сроду не видывала. Блестит точно наиотменнейший шелк, но при движении заметно, что мягкостью шелку уступает.
   В: Леди, говорите, молодая?
   О: Не больше как моих лет.
   В: Далеко ли от вас она Стояла?
   О: Много если за полсотни шагов.
   В: Какова она была наружностью: природная англичанка или же иноземка?
   О: Нет, не англичанка.
   В: Из каких же тогда?
   О: Да вроде той, какую два лета назад показывали в балагане близ Мэлла – по прозвищу Корсарша. Ее взяли с корабля, захваченного в Западных морях.
   Лютостью, сказывали, всех морских разбойников превзошла, даром что была у корсарского капитана в полюбовницах. Тот был вероотступник, его в Дептфордском порту повесили, а ее пощадили. Мы, которые за погляд деньги платили, стоим вокруг, а она жигает глазами: когда бы не оковы, всех бы порешила. А собой статная и красоты неописанной. Клейборн подумывала откупить ее к себе в бордель для ретивейших распутников: им ее укрощение будет кровь горячить. Да что-то не сошлись в цене. Притом хозяева ее сказывали, она такого срама не перенесет и скорее наложит на себя руки, чем даст собой овладеть. Нет-нет, ты не думай, это не она стояла тогда на тропе. У этой леди лицо было не свирепое, а доброе.
   В: Женщина из балагана – она кто была? Арапка? Турчанка?
   О: Вот не знаю. Глаза и волосы черные, лицо смуглое впрожелть. Ни румян, ни белил. Немного походила на евреек, которых мне случалось видеть в Лондоне, только те все больше застенчивые и боязливые. А про эту, в балагане, люди говорили, будто она не истинная корсарша, а обыкновенная цыганка, нанятая корсаршу изображать... Это я рассказываю, как оно мне представлялось тогда, на тропе, при первом ее появлении.
   В: Отчего вы сказали, что она повадкой походила на молодого джентльмена?
   О: Оттого что не манерничала вроде лондонских дам – не было ей нужды доказывать свою знатность модными нарядами и жеманством. А когда мы преклонили колена, она заметно смешалась – видно, почла это за лишнее. А потом с озадаченным видом уперла руки в бока: совершеннейший мужчина.
   В: Разгневалась?
   О: Вовсе нет – улыбнулась: мы ее, похоже, забавляли. И вслед за тем неожиданно отвела руку назад, как бы приглашая войти в дом или в комнату.
   Ну как хозяйская дочка, пока родители не вышли, сама встречает на пороге гостей.
   В: Не выражал ли ее вид злобу или угрозу?
   О: Что я про нее Джонсу наплела, это все, прости Господи, поклеп. А по правде, я лишь то разобрала, что платье и манеры у нее не наши, что она чудо как хороша и простодушна. Хоть ни Англии, ни обычаев наших не знает, зато держится так свободно и нестесненно, как ни одна англичанка не умеет.
   В: Что же было дальше?
   О: Она вновь сложила руки вот так, а потом повернулась и пошла прочь.
   Идет как ни в чем не бывало, точно гуляет на досуге по своему саду.
   Сорвала цветик, понюхала – и дальше. Про нас будто и думать забыла. Тогда Его Милость встал с колен, и мы поднялись туда, откуда она появилась.
   Тут-то нам это место и открылось, и пещера показалась. А у пещеры стоит та самая леди и указывает на озерцо, будто бы велит подождать возле. И исчезла в темной пещере.
   В: Тропа, которой вы поднимались, казалась торной? Часто ли по ней хаживали?
   О: Едва-едва заметная: одно название что тропа.
   В: Не полюбопытствовали вы у Его Милости, кто такая эта леди?
   В: Я спросила, и он ответил так: «Дай Бог, чтобы она сделалась тебе подругой». Только и сказал.
   В: Дальше.
   О: Подошли мы к озерцу, к стоящему, где пещера, камню. Его Милость остался в сторонке, а я опустилась на колени у самой воды. Умылась, напилась – а то ведь солнце пекло, мочи нет как жарко.
   В: А что, сударыня, не пошатнулся ли у вас разум от хождения по этакой жаре? Я не говорю, что вы лжете, однако ж не могло ли статься, что вы в смятении ума увидали не въявь случившееся, но то, что показало вам разгоряченное воображение?
   О: Нет тут никаких сомнений.
   В: Женщина, мало того, знатная дама и в придачу иноземка – и вдруг совсем одна в этой глуши. Я таких примеров не припомню.
   О: В этой истории будет много еще беспримерного. Дай досказать и суди сам.
   В: Что ж, досказывайте.
   О: И вот Его Милость подошел ко мне и промолвил: «Пора, Фанни.
   Хранители ожидают». А надобно тебе знать, что, пока мы пребывали в этом месте, у меня на душе вдруг сделалось тревожно. Не понравилась мне эта мрачная пещера: не путь к целебному источнику, а сущие врата адовы. И я призналась Его Милости, что мне боязно, и он отвечал: «Поздно теперь бояться». Я просила его дать мне слово, что эта затея не обернется для меня бедой, но он на это пригрозил, что за ослушание меня ждет беда и того злее. Я стала выведывать про хранителей вод, и тут он вышел из терпения и прикрикнул: «Довольно слов!» – и потащил к камню, где стоял Дик, и принудил надеть майский венец. Дик ухватил меня за руку и повел к пещере, а Его Милость следовал несколько позади, как бы из почтения. Но мне в тот миг с перепугу вообразилось, будто это на тот случай, если я вздумаю убежать. Иду ни жива ни мертва. Господи помилуй, думаю, не бесы ли это в человечьем обличье? А воды, о коих речь, – не те ли воды, в которых кипят грешники в бездне адовой? А хранители их, которых я вот-вот увижу, – уж не сам ли это дьявол? И как ударило мне это в голову, так я тотчас бросилась на колени и взмолилась, чтобы Его Милость открыл мне правду. Подлинно, что я грешна, но мало ли на свете есть людей грешнее меня? Неужели же он не умилосердится, не избавит меня от неведомой кары? На это Его Милость в сердцах обозвал меня малоумной: если я думаю, что они хотят ввергнуть меня в ад, то для чего мне страшиться адских мук? Напротив, там меня приветят как родную: большую я аду службу сослужила. Не я ли была верной приспешницей нечистого? Уж если мне чего и бояться, так скорее гнева небесного. Сказал – и потащил дальше.
   В: Не грозил ли он вам шпагой?
   О: Нет. Шпагу достал, это правда, но угрозы никакой не делал. Он не злобился, а словно бы досадовал, что я не в ту сторону принимаю его замысел.
   В: Вернитесь немного назад. Прежде чем Его Милости к вам подойти, не получил ли он из пещеры какого знака о том, что время приспело? Может, женщина в серебре его поманила или слуга?
   О: Не знаю. Я тогда была отвлечена своими страхами и недоумениями, а на пещеру и не смотрела.
   В: А не приметили вы подле пещеры выжженного места?
   О: И верно. Забыла рассказать.
   В: И как оно вам показалось?
   О: Пепелище свежее, но пепла мало наберется. Кругом выжжено, как после большого костра.
   В: Хорошо. Дальше.
   О: После солнечного света я сперва ничего в пещере не видела – тени какие-то. Шла, куда Дик ведет. И вот поворотили мы налево, а там...
   В: Что же вы запнулись?
   О: Червь.
   В: Какой такой червь?
   О: Висит на воздухе посреди пещеры как бы раздутый белоснежный червище преогромной величины.
   В: Что за притча!
   О: Да-да. Видом совершенный червь, хоть и не взаправдашний. Смотрит на нас сверху, глазище горит. У меня кровь в жилах заледенела. Я ведь тогда не понимала, что это за тварь. Не удержалась и в крик. Тут Его Милость вышел вперед, взял меня за другую руку. Подвели они меня ближе и поставили на колени.
   В: Только вас или все опустились?
   О: Все, точно в храме. Или как тогда на тропе.
   В: Расскажите-ка пространнее про этого червя. Какой он имел вид?
   О: Весь белый. Да не из плоти, а точно как покрытое лаком дерево или свежелуженое железо. Три кареты одну за одной поставить – вот какой большой, если не больше. Голова и того огромнее, а в ней свет извергающий глаз. И вдоль боков глаза, и тоже горят, но как бы через зеленоватое стекло. А у другого конца черные-пречерные впадины – исторгать из чрева ненужное.
   В: Не имел ли он зубов, челюстей?
   О: Не имел. И ног не имел. Снизу было только шесть черных отверстий – шесть пастей.
   В: Он, говорите, не на земле лежал? На чем же он был подвешен?
   Приметили вы канаты, балки?
   О: Нет, ничего такого.
   В: Как высоко?
   О: Выше двух человеческих ростов. Не мерила я: не до того.
   В: Отчего же вы называете его червем?
   О: За такого я его вначале почла. Все как у червя: голова, хвост. И цветом похож, и толстый.
   В: Он шевелился?
   О: Сперва, когда мы перед ним стояли, – нет. Просто висел на воздухе, точно воздушный змей, хоть и без бечевки. Или как птица, только что крыльями не плескал.
   В: Толщиной каков?
   О: Побольше человеческого роста. Чуть не вдвое больше.
   В: А в длину больше трех карет? Уж это из веры вон! Завралась, сударыня. Может ли статься, чтобы этакая громада, которая ни в устье, ни в проход не влезет, оказалась внутри пещеры?
   О: Может или не может – не знаю, а вот оказалась. А не веришь, так я и вовсе рассказывать брошу. Все, что ни есть на душе, стеснено, точно вода в запруде, излиться хочет – так стану ли я лгать?
   В: Скорее поверю тому, что ты наплела Джонсу – про трех ведьм да про твои шашни с дьяволом.
   О: На то ты и мужчина. Мужчины обо всех женщинах так понимают, как ты обо мне. Знаешь ли, мистер Аскью, что есть блудница? Блудница – это та, кого вашему брату угодно видеть во всякой женщине, чтобы было чем оправдать свое худое о нас мнение. Мне бы столько гиней заиметь, сколько мужчин досадовало, отчего я не их жена или отчего их жена на меня не похожа.
   В: Довольно. Сыт по горло твоими дерзостями. А что до твоих россказней, то душу я тебе изливать не препятствую, но заливать не позволю. Этот пренелепейший червь – имел ли он на себе еще какие знаки?
   О: Изображение колеса на боку, а дальше в ряд шли какие-то начертания.
   То же на брюхе.
   В: Что за колесо?
   О: Краской выведено по белой коже. Синее, точно море летней порой. Или небо. А спиц в ступице множество.
   В: А начертания?
   О: Мне они неведомы. Стоят рядком, как буквы или цифры, – чтобы человек понимающий мог прочесть. Все одинаковой величины. Одно имело вид птицы: словно бы ласточка в полете. Другое – цветок, но не как в натуре, а как малюют на фарфоровых чайниках. А еще такое: круг, а внутри дугой поделен, одна половина круга черная, другая – белая, как луна на ущербе.
   В: Буквы либо цифры имелись?
   О: Нет.
   В: А знаки, относящиеся до христианской веры?
   О: Нет.
   В: Производил ли он какие звуки?
   О: Гул. Глухой, правда. Как от пламени в закрытом горне. Или как печь, когда для стряпни поспеет. Или еще на кошачье урчание похоже. И тут я, как тогда в капище, различила благоуханный дух и увидала, что на меня льется свет, что озарял нас сверху в ту ночь. И сердце мое успокоилось: я уверилась, что зрелище это лишь по видимости ужасно, а по правде, никакого зла от него не будет.
   В: Как же это? Мерзостная диковина, ни с одним законом природы несообразная, – и вы от нее никакого зла не ждете?
   О; Да, я по запаху догадалась, что она мне вреда не сделает, что это не более как труп львиный, имеющий внутри себя мед [141]. Вот ты сам увидишь.
   В: Никак вы добро и зло по запаху разбираете?
   О: По такому разберу. Потому что это запах невинности, запах благодати.
   В: Экие, право, тонкости! Так растолкуйте мне, чем пахнут невинность и благодать.
   О: Словами я выразить не умею, хоть и теперь его чую.
   В: Как я – смрад твоей самомненной добродетельности: его и такими ответами не отобьешь. Вам говорю: опишите, каков показался бы этот запах тому, кто такой, как вы, благодати не сподобился.
   О: Как собрание всего что ни есть лучшего во всех запахах.
   В: А все же – нежный или по резче? Запах ли мускуса, бергамота ли, розового масла, мирра? Цветочный ли, плодовый или же как у искусственных вод: кельнской [142], венгерской? Аромат ли курений или того, что от природы душисто? Что молчите?
   О: Дух жизни вечной.
   В: Вот что, сударыня, когда бы я спрашивал о ваших подозрениях и чаяниях, то такой ответ был бы еще извинителен. Но я сделал вам вопрос иного рода. Сами говорите, что и теперь слышите этот запах. Вот и славно.