разбирался во всех этих вещах. Я всегда шел немного позади. Казалось, что
все были умнее, а до меня вечно что-то не доходило. Но, именно тогда, моим
соседом по комнате был экспериментатор Мартин Блок. Однажды вечером он
сказал мне: "Почему вы все так настойчиво придерживаетесь этого правила
симметрии (четности, паритета)? Может быть, "Тау" и "Фета" и есть одни и те
же частицы. Каковы будут последствия, если правило симметрии окажется
неверным?" Я подумал минуту и ответил: "Это будет означать, что законы
природы для правой руки одни, а для левой - другие. В этом случае правую
руку можно считать физическим феноменом. Я не знаю, чем это будет нехорошо,
но это приведет к каким-либо плачевным последствиям. Почему бы тебе не
спросить об этом завтра у экспертов?" Он сказал: "Нет, они не будут меня
слушать. Спроси ты". На следующий день, на собрании, когда мы обсуждали
головоломку с Тау-Фета частицами, Оппенгеймер сказал: "Мы должны услышать
какие-нибудь новые идеи, мы совсем погрязли в этой проблеме". Тогда я
поднялся и сказал: "Я задаю этот вопрос от имени Мартина Блока: каковы
последствия того, если правило симметрии окажется неверным?" Мюррей Гель-Ман
часто дразнил меня тем, что у меня не хватает смелости задавать вопросы от
своего имени. Но на этот раз причина была другой: я подумал, а вдруг это
окажется важная идея. Ли или Йанг ответил что-то сложное, и я опять, как
обычно, не понял это достаточно хорошо. В конце собрания Блок спросил меня,
о чем он говорил, и я ответил, что не знаю, но насколько могу судить, вопрос
еще остается открытым. Еще допускается такая возможность. Не думаю, что так
оно и есть, но думаю, что возможность такая все же допускается. Норм Рэмзи
спросил меня, не провести ли ему эксперимент, который мог бы выявить
нарушение закона симметрии. Я ответил: "Это будет лучшим объяснением и
доказательством. Пятьдесят к одному, что вам не удастся ничего обнаружить".
Он ответил: "Этого мне достаточно". Но он так никогда и не сделал подобный
эксперимент.
Тем не менее, открытие о нарушении в законе симметрии было сделано Ву,
опытным путем. И это открытие повлекло за собой целый ряд новых возможностей
в теории бета распада. Сразу после этого стали проводиться всевозможные
многочисленные эксперименты. Некоторые показывали, что электроны, вылетающие
из ядра, вращаются влево, некоторые - вправо. Проводились все виды
экспериментов, и были сделаны различные открытия, связанные с симметрией. Но
данные были настолько запутанными, что никто не мог собрать информацию
воедино. Тогда же в Рочестере проходила ежегодная конференция (я, как
всегда, был позади всех), на которой Ли читал свой доклад о нарушении
симметрии. Ли и Йанг пришли к заключению, что симметрия может быть нарушена,
и теперь Ли работал над этой теорией. Во время этой конференции я находился
со своей сестрой в "Сиракузах". Я изучил этот доклад и сказал ей: "Не могу
понять, о чем пишут Ли и Йанг. Все это так сложно". "Неверно, - ответила
она, - когда ты говоришь, что не можешь это понять, это значит, что ты сам
не додумался до этого. Ты просто не дошел до этого своим собственным путем,
не подобрал к решению этой задачи своего ключа. Тебе нужно представить, что
ты опять студент, взять этот доклад, внимательно его прочесть, строчку за
строчкой, проверить все уравнения, и ты запросто во всем разберешься". Я
послушался ее совета, изучил весь доклад заново, и, действительно, убедился
в том, что это просто и очевидно. Я боялся за него браться, думал, что он
окажется слишком трудным для меня. ? Я вспомнил, что я делал когда-то давно
с левыми и правыми несимметричными уравнениями (left and right unsymmetrical
equations). Теперь, глядя на формулы Ли, становилось ясно, что решение к
этому можно было подобрать более легкое: все взаимодействие происходило
слева (возможно о системе координат, со знаком минус - прим. Пер. =
everything comes out coupled to the left). Для электронов и мюонов мои
прогнозы были одинаковы, я лишь изменил некоторые знаки (signs). Я не
осознавал тогда, что Ли приводил лишь самый простой пример взаимодействия
(coupling) мюонов, и не доказывал того, что все мюоны могут оказаться справа
(all muons would be full to the right), тогда как в моей теории говорилось,
что все мюоны должны дополняться автоматически (all muons would have to be
full automatically). Поэтому, я вывел, по сути, тот же прогноз, что и он. В
моей системе уравнений были другие знаки (signs), но я не знал, правильно ли
я определил их количество. Я предсказал несколько вещей, с которыми никто до
этого не экспериментировал. Но когда дело дошло до нейтронов и протонов, я
не мог разобраться с ними достаточно хорошо, потому что то, что на тот
момент было известно о взаимодействии нейтронов и протонов (proton-neutron
coupling), было беспорядочно и неудовлетворительно. На следующий день, когда
я вернулся на конференцию, некто Кен Кэйс, который должен был читать
какой-то доклад, дал мне пять минут из отпущенного ему времени, чтобы я мог
представить свою идею. Я сказал, что убежден, что все пары образуются (все
взаимодействие происходит) слева, и что знаки (у) электронов и мюонов
перевернуты (signs for electrons and muons are reversed), но у меня возникли
трудности с нейтронами. Позже опытники задавали мне какие-то вопросы о моих
предположениях. А потом я отправился на лето в Бразилию. Когда я вернулся
обратно в Штаты, то захотел узнать, как идут здесь дела с бета распадом. Я
приехал в Колумбию, в лабораторию профессора Ву, но ее там не оказалось.
Вместо нее, другая дама показала мне все имеющиеся данные - все эти
беспорядочные числа, которые ни к чему не подходили. Электроны, которые по
моей модели для бета распада, должны были вращаться влево, в некоторых
случаях вращались вправо. Ничего не сходилось. Я вернулся в Калтек и спросил
у опытников, что, собственно, происходит с бета распадом. Помню, что трое
парней - Ханс Енсен, Альдерт Вапстра и Феликс Боем - усадили меня на
маленький табурет и стали пересказывать все известные факты: результаты
опытов с разных концов страны и их собственные результаты. Поскольку я уже
знал этих парней, и знал, как осторожны они в работе, с большим вниманием я
отнесся именно к их результатам. Их результаты, единственные, отличались от
всех остальных. Теперь существовали все другие результаты плюс то, что
сделали они. Когда они закончили свой рассказ, они сказали: "Все так
перемешалось, что теперь даже принятые и доказанные вещи оказались под
вопросом. Например то, что бета распад нейтронов - это "S" и "Т" но в
результате всей этой путаницы, Мюррей говорит, что это может оказаться "V" и
"А". Я вскочил с табурета и закричал: "ТОГДА Я ВСЕ ПОНЯЛ!!!" Они решили, что
я шучу. Но это было именно то, с чем я потерпел неудачу на конференции в
Рочестере: распад (disintegration) нейтронов и протонов. Все выходило и
совпадало, кроме этого. Но если бы вместо "S" и "Т", это было "V" и "А", то
все вставало, как надо. Теперь моя теория была полной! Той ночью я вычислил
множество вещей с помощью этой теории. Первое, что я высчитал - это норму
(константу) распада мюонов и нейтронов (rate of disintegration of the muon
and the neutron). Если эта теория была верной, они должны были
взаимодействовать определенным образом, но неточность (нормы) составляла
девять процентов. Это очень близко, 9 процентов. Это должно было оказаться
более совершенным, но все равно этого было достаточно. Я последовал дальше и
проверил другие вещи, которые нужно было подогнать, и они подошли, совпали.
Я был очень возбужден. Это было впервые, и единственный раз за всю мою
карьеру, когда я узнал закон природы, которого не знал никто. (Конечно же,
это была неправда. Как выяснилось позже, по крайней мере, Мюррей Гель-Ман, а
также, Садаршан и Маршак, разработали ту же самую теорию. Но это не
испортило моей радости.) Я делал еще другие вещи, перед тем как обратиться к
чьей-либо теории и усовершенствовать метод вычислений, или же посчитать все
с помощью уравнения. Как, например, уравнение Шреденгера объясняет такой
феномен, как гелий. Мы знаем это уравнение, нам известен такой феномен, но
как это работает? Я подумал о Дираке, который составил свое собственное
новое уравнение, чтобы показать, как ведут себя электроны. И я применил это
(составил) уравнение для бета распада, оно не было столь же значимым, как
уравнение Дирака, но оно было хорошим. Это был единственный раз, когда я
совершил открытие нового закона. Я позвонил своей сестре в Нью-Йорк, чтобы
поблагодарить ее: ведь это она посоветовала мне сесть и внимательно изучить
доклад Ли и Йанга во время конференции в Рочестере. После того, как я
чувствовал себя отстающим и не разбирающимся в предмете, я оказался в самом
центре событий, я сделал открытие. И для этого мне понадобилось сделать
только то, что она предложила. Я был готов снова войти в физику с головой, и
я хотел поблагодарить ее за это. Я сказал ей, что все получилось, и все
сходится, исключая лишь девять процентов. Я был очень взволнован и продолжал
свои вычисления, и вещи, которые я подгонял, подходили одна к другой. Все
складывалось автоматически, без особого напряжения. К тому времени я уже
стал забывать о девяти процентах, потому что все остальное выходило
правильно. Я просидел за работой до поздней ночи, за маленьким столом,
который стоял у окна на кухне. Время все шло и шло, было уже два или три
часа ночи. Это была очень трудная работа, доказывать и просчитывать все эти
вещи. Я сосредоточенно размышлял, концентрировался, становилось все темнее,
уже стояла полная тишина... Как вдруг, - ТУК ТУК ТУК - громко постучали в
окно. Я взглянул и увидел в окне белое лицо, прямо в нескольких дюймах от
меня. Я заорал от ужаса и неожиданности. Это оказалась дама, которую я знал.
Она была сердита на меня за то, что я не позвонил ей и не сказал, что
вернулся из отпуска. Я пригласил ее войти и попытался объяснить, что именно
сейчас я очень-очень занят, я сделал некое открытие, очень важное. Я сказал:
"Пожалуйста, уходи. Позволь мне закончить эту работу". Она ответила: "Нет, я
не буду тебе мешать. Я посижу здесь, в гостиной". Я сказал: "Ну ладно, так и
быть". Но она сделала не совсем так. Лучше сказать, она была из такого рода
людей, которые с молчаливым укором сядут где-нибудь в углу, сложат ручки
вместе, "только бы не помешать" вам. Конечно, ее единственным намерением
было исключительно помешать мне! И у нее отлично это удавалось: я не мог
игнорировать ее. Я был здорово рассержен и взбешен, и уже не мог выносить
этого больше. Я делал все эти вычисления, я был на пороге большого открытия,
я ужасно волновался; - и все это было важнее для меня, чем эта дама, по
крайней мере, в тот момент. Не помню, каким образом, но я все же выпроводил
ее, хотя это было очень трудно сделать. Я еще поработал (было уже совсем
поздно), и почувствовал, что страшно проголодался. Я пошел в маленький
ресторанчик на главной улице, который находился в пяти или десяти кварталах
от дома. Я ходил туда раньше, когда засиживался допоздна. В подобных случаях
меня, поначалу, часто останавливала полиция: я шел по улице, занятый своими
мыслями, и когда внезапно какая-нибудь идея приходила в голову,
останавливался. Это бывает настолько сильнее вас, что невозможно уже идти
дальше. Когда вдруг обретаешь абсолютную уверенность в чем-либо. Так я мог
остановиться, иногда даже всплеснуть руками и сказать вслух самому себе:
"Расстояние в одном случае здесь такое-то, но если посмотреть на это с
другой стороны..." Я стоял посреди улицы, размахивая руками, когда подходил
полицейский: "Как вас зовут? Где вы живете? Чем вы занимаетесь?" "О! Я
думал, извините. Я живу здесь и часто хожу в ресторан..." Через некоторое
время они узнавали, кто я, и больше уже не останавливали меня. Итак, я
пришел в ресторан, и пока я ел, я был так возбужден, что рассказал какой-то
даме о только что сделанном мной открытии. А она стала говорить мне, что она
жена пожарного или лесника или еще кого-то, и так одинока. Все это не
интересовало меня совершенно. Вот как бывает.
Следующим утром, придя на работу, я сразу отправился к Вапстре, Боэму и
Енсену и сообщил им: "Я закончил работу над всем этим. Все сходится".
Кристи, который тоже был там, спросил: "Какую константу (для) бета распада
ты использовал?" "Такую-то, из такой-то книги". "Но теперь же известно, что
она неверна. Последние измерения показали, что погрешность изменилась на
семь процентов". Только тогда я вспомнил о девяти процентах. Это было для
меня словно голос с небес: я пришел домой, доработал всю эту теорию, в
которой говорилось, что распад нейтронов должен иметь неточности на девять
процентов. А мне говорят на следующее утро, что, на самом деле, это меняется
еще на семь процентов. Но, если бы это поменялось от девяти к шестнадцати,
было бы плохо, а если от девяти к двум, было бы хорошо. Сразу после этого
позвонила моя сестра из Нью-Йорка: "Что происходит? Как обстоят дела с
девятью процентами?" "Я только что узнал, что данные изменились еще на семь
процентов..." "В какую сторону?" "Я как раз пытаюсь это выяснить. Я тебе
перезвоню". Я был так возбужден, что не мог думать. Это похоже на то, как
будто вы спешите на самолет, и не знаете, опаздываете или нет. Вы не можете
выяснить это, потому что кто-то вам сообщает: "Сегодня переход на летнее
время". Да, но в какую сторону? Вы так взволнованы, что уже не в состоянии
думать. Итак, Кристи пошел в один кабинет, а я в другой, чтобы успокоиться и
восстановить наши способности к простым размышлениям. Хотя бы для того,
чтобы вновь уметь рассуждать: это происходит в таком-то случае, а это в
другом. На самом деле, это было не так трудно, просто мы здорово были
взвинчены. Кристи вышел из своей комнаты, я вышел из своей, и мы согласились
друг с другом: два процента. Они могли также возникнуть в результате ошибки
во время эксперимента. После того, как константа изменилась на семь
процентов, два процента могли оказаться простой ошибкой. Я позвонил сестре и
сказал: "Два процента". Теория оказалась верной. (На самом деле, это было
неправильно. Это оказалось ниже еще на один процент. Причину этого мы не
могли понять. Ее понял позже Никола Кабиббо. Эти два процента произошли не
по вине экспериментальной ошибки.) Мюррей Гель-Ман сравнил и объединил наши
идеи и написал доклад по этой теории. Теория оказалась довольно ясной и
точной. Она была относительно простой и подходила ко множеству вещей. Но,
как я уже говорил, там было ужасающее множество беспорядочных данных. И в
некоторых случаях мы заходили даже дальше, чем было нужно, так, что
эксперименты могли зайти в тупик. Хорошим примером этого послужил
эксперимент Валентина Теледжи (Telegdi), в котором он измерял число
электронов, разлетающихся в каждом направлении при распаде нейтрона. Наша
теория предполагала, что это число должно быть одним и тем же для всех
направлений, но Теледжи выявил, что в одном направлении выходит на
одиннадцать процентов больше, чем в другом. Теледжи был отличным и очень
осторожным опытником. И однажды, когда он выступал где-то с речью и сослался
на нашу теорию, он сказал: "Беда теоретиков в том, что они никогда не
обращают внимания на эксперименты". Теледжи даже прислал нам письмо, в
котором он не то, чтобы совсем разгромил нашу теорию, но достаточно
убежденно показал, что считает ее неверной. В конце письма он написал: "Ф-Г
теория бета распада (Фейнман - Гель-Ман) - анти Ф-Г". Мюррей сказал: "И что
мы должны с этим делать? Вы знаете Теледжи довольно хорошо". Я ответил: "Мы
просто подождем". Через два дня мы получили еще одно письмо от Теледжи, на
этот раз, совершенно противоположного содержания. Он обнаружил, благодаря
нашей теории, что упускал возможность того, что протон, отскакивая от
нейтрона, не остается одним и тем же во всех направлениях (the proton
recoiling from the neutron is not the same in all directions). Он полагал,
что это было одно и то же. Используя корректировки, которые предлагала наша
теория, и, отбросив ту теорию, которой он пользовался раньше, он исправил
результаты, и они теперь оказались абсолютно согласованными. Я знал, что
Теледжи был ослепительным, и было бы трудно выступать против его доводов. Но
к тому времени я был уже убежден, что неправильно что-то именно в его
опытах, и что он непременно должен обнаружить это. Он умел это делать
гораздо лучше всех нас. Поэтому я сказал, что мы не должны гадать или
пытаться считать все заново, но только подождать. Я пошел к профессору
Бехеру и рассказал ему о нашем успехе, а он ответил: "Да, вы приходите и
говорите, что спаривание (объединение = neutron-proton coupling) - это "V",
а не "Т". Все привыкли думать, что это "Т". Где фундаментальный эксперимент,
который показывает, что это "Т"? Почему вы не обратились к более ранним
экспериментам и не посмотрели, что же в них неверно?" Я вышел от него и
отыскал подлинные результаты опыта, в котором говорилось, что neutron-
proton coupling - это "Т". Я был потрясен одним фактом. Я вспомнил, что уже
читал эту статью раньше. (Были времена, когда я читал каждую заметку в
"Physical Review", этого было меньше, чем достаточно) И я опять вспомнил,
глядя на диаграммы, о том, что я думал тогда: "Это ничего не доказывает!"
Видите ли, там все зависело от одного или двух моментов (points), взятых с
самого края ряда данных. Но существует принцип, по которому последняя точка
в ряду данных является не совсем подходящей. Поэтому они взяли два момента:
последний и предпоследний. Я помню, что еще тогда заметил, что все
доказательство взаимодействия нейтронов и протонов (neutron-proton coupling)
основывалось на этих последних точках, которые были не самыми удачными.
Поэтому данный эксперимент ничего не доказывал. И когда я стал
интересоваться бета распадом, я, определенно, читал отчеты всех "экспертов
по бета распаду", которые говорили, что это "Т". Я никогда не смотрел на
подлинные данные экспериментов, я просто читал все эти отчеты, как дурак.
Был бы я хорошим физиком, я бы еще на конференции в Рочестере догадался
вернуться к оригинальной идее и пересмотрел бы все это: "На каком основании
мы полагаем, что это "Т"?" Вот что было бы благоразумно сделать. Я мог бы
уже тогда вспомнить, что доказательства этого факта неудовлетворительны. С
тех пор я никогда не обращаю внимания на то, что было сказано "экспертами".
Я вычисляю все самостоятельно. Когда все вокруг говорили, что теория кварков
удачна и хороша, я попросил двух докторов физики проделать всю работу по ней
вместе со мной. Я успокоился лишь тогда, когда сам все проверил и убедился в
том, что она, действительно, дает результаты, и все совпадает. Тогда лишь я
убедился, что эта теория имеет огромное значение. Я никогда больше не
совершал подобных ошибок и не читал мнений экспертов. Конечно, все мы живем
один раз, и совершаем все эти ошибки, учимся, как не надо делать, и в этом
наш предел.
Однажды преподаватель местного колледжа попросил меня прочитать лекцию
в колледже. Он предложил за нее пятьдесят долларов, но я сказал, что деньги
не особенно меня волнуют. "Это ведь городской колледж?" - спросил я. "Да". Я
подумал, сколько документов мне приходилось подписывать и просматривать
всякий раз, когда я имел дело с государственными учреждениями. Я засмеялся и
ответил: "Хорошо, я с радостью прочитаю у вас лекцию, но только с одним
условием. - Я сказал первое пришедшее в голову число. - Я не поставлю своей
подписи на документах больше тринадцати раз. Это, включая чек". Он тоже
засмеялся: "Тринадцать раз. Никаких проблем не будет". И вот, все началось.
Сначала я должен был подписать что-то, в чем говорилось, что я лоялен по
отношению к правительству, и без чего я не мог читать лекцию в городском
колледже. Я подписался там дважды. Так? Затем я подписал какой-то документ
от города, не помню, какой именно. Очень скоро число подписей стало быстро
расти. Потом я должен был подписаться под тем, что, действительно, являюсь
профессором, чтобы удостоверить городскую власть в том, что это ни
кто-нибудь там предложил своей жене или другу заработать денежки, даже не
читая лекции. Существовала масса вещей, которые нужно было удостоверить
своей подписью. И вот, этот парень, который сначала смеялся вместе со мной,
стал здорово нервничать, но условие оставалось в силе, и подписи подошли к
концу. Я подписался уже двенадцать раз, оставалась еще одна подпись, как раз
для чека. Наконец, я пришел в колледж и прочел лекцию. Через несколько дней
парень пришел ко мне и принес чек. Он был растерян, он не мог отдать мне чек
прежде, чем я подпишу бумагу о том, что я действительно прочел эту лекцию. Я
сказал: "Если я подпишу эту бумагу, я не смогу подписать чек. Но вы же были
там. Вы слышали, как я читал лекцию. Почему бы вам не подписать эту форму?"
"Послушайте, - сказал он, - Но все это выглядит довольно глупо!" "Нет. Мы
договорились об этом в самом начале. Мы не знали, будет ли количество
подписей соответствовать числу тринадцать, но мы согласились на это условие.
Думаю, что стоит довести дело до конца". Он сказал: "Я уже столько всего
сделал, обзвонил все инстанции. Я перепробовал все, но они говорят, что это
невозможно. Вы просто не сможете получить эти деньги, пока не получите эту
бумагу". "Отлично! - Ответил я. - Я поставил только двенадцать подписей и
провел лекцию, мне не нужны эти деньги". "Но я не хочу так с вами
поступать!" "Все в порядке. Мы сделали дело, не беспокойтесь". На следующий
день он позвонил мне: "Они не могут не дать вам этих денег. Они уже списали
их со счетов, и должны выплатить вам". "Отлично, если они должны выплатить
мне эти деньги, пусть они выплатят их мне". "Но вы должны подписать бумагу".
"Я не буду подписывать бумагу". Все были поставлены в тупик. Такого случая
еще не было, чтобы кто-то заработал деньги и не хотел подписывать документы,
чтобы их получить. В конце концов, все было улажено. На это потребовалось
много времени и сил. Но я использовал свою тринадцатую подпись для того,
чтобы обналичить чек.
Не знаю почему, но, отправляясь в путешествие, я никогда не забочусь об
адресах, номерах телефонов и, вообще, о какой-либо информации о людях,
которые меня пригласили. Я всегда рассчитываю, что меня встретят, или кто-то
еще будет знать, куда нам нужно ехать, или как-нибудь все будет ясно и
понятно. Однажды, в 1957 году, я поехал на серьезную конференцию в
Университет Северной Каролины. Я был приглашен туда в качестве эксперта,
который отлично разбирается в различных областях. Я приземлился в аэропорту
днем позже после начала конференции (я никак не мог прилететь туда в первый
день), и направился на стоянку такси. Я сказал диспетчеру, что хотел бы
поехать в Университет Северной Каролины. "Какой вы имеете в виду, -
поинтересовался он, - Государственный Университет Северной Каролины в Ралей
или Университет Северной Каролины в Чапель Хилле?" Стоит ли говорить, что я
не имел об этом ни малейшего представления. "Где они?" - Спросил я, полагая,
что один может оказаться ближе другого. "Один расположен к северу отсюда, а
другой - к югу, примерно, на одном расстоянии". У меня не было никаких
подсказок на то, куда я должен был ехать, и не было никого, кто ехал бы туда
днем позже, как и я. Это обстоятельство и подкинуло мне идею. "Послушайте, -
сказал я диспетчеру, - Важное конференция началась там вчера, и, должно
быть, множество людей отправлялись туда вчера именно отсюда. Я опишу их: они
ходят с высокоподнятыми головами, и когда говорят друг с другом, то не
обращают никакого внимания на то, куда идут, говоря друг другу, что-то
вроде: "Г-му-ну, г-му-ну". Его лицо засияло. "Ах да, - сказал он, - вам
нужно в Чапель Хилл!" Он позвонил следующему таксисту, ожидающему своей
очереди: "Отвези этого парня в Университет в Чапель Хилл". "Большое
спасибо", - ответил я и поехал на конференцию.
Однажды я играл на бонгах на одной вечеринке, и у меня получалось это
довольно хорошо. Одного из присутствовавших там парней моя игра особенно
вдохновила. Он пошел в ванную комнату, снял рубашку, размазал по своей груди
крем для бритья смешными узорами, вышел, и стал танцевать, как дикарь, а с
его ушей свисали вишни. Натуральный шизик! Мы тут же стали друзьями. Его имя
- Джерри Зорфиан, он художник. Мы часто подолгу спорили об искусстве и
науке. Я утверждал что-то вроде: "Художники утратили суть искусства. У них
не осталось предмета для творчества. Раньше это была религия, но теперь
художники утратили свою веру, и у них больше ничего не осталось. Они не
понимают техники того мира, в котором живут. Они ничего не знают о красоте
настоящего мира - мира науки - и в их сердцах нет ничего, что бы они могли
писать". Джерри отвечал, что художнику вовсе не нужно выбирать предметом
своего творчества физику. Существует множество эмоций, которые можно
выражать с помощью искусства. Кроме того, искусство может быть абстрактным.
К тому же, ученые разрушают красоту природы тем, что раскладывают ее на
математические формулы. Однажды я пришел к Джерри на день его рождения, и в
тот день наш идиотский спор продолжался до трех часов ночи. Следующим утром
я позвонил ему: "Слушай, Джерри, мы никогда не сможем завершить наши споры
только по той причине, что ты ни черта не смыслишь в науке, а я ни черта не
знаю об искусстве. Давай по воскресеньям давать друг другу уроки: ты мне
будешь давать уроки по искусству, а я тебе - по наукам. "Хорошо, -
согласился он, - я буду учить тебя рисовать". "Но это невозможно!" -
все были умнее, а до меня вечно что-то не доходило. Но, именно тогда, моим
соседом по комнате был экспериментатор Мартин Блок. Однажды вечером он
сказал мне: "Почему вы все так настойчиво придерживаетесь этого правила
симметрии (четности, паритета)? Может быть, "Тау" и "Фета" и есть одни и те
же частицы. Каковы будут последствия, если правило симметрии окажется
неверным?" Я подумал минуту и ответил: "Это будет означать, что законы
природы для правой руки одни, а для левой - другие. В этом случае правую
руку можно считать физическим феноменом. Я не знаю, чем это будет нехорошо,
но это приведет к каким-либо плачевным последствиям. Почему бы тебе не
спросить об этом завтра у экспертов?" Он сказал: "Нет, они не будут меня
слушать. Спроси ты". На следующий день, на собрании, когда мы обсуждали
головоломку с Тау-Фета частицами, Оппенгеймер сказал: "Мы должны услышать
какие-нибудь новые идеи, мы совсем погрязли в этой проблеме". Тогда я
поднялся и сказал: "Я задаю этот вопрос от имени Мартина Блока: каковы
последствия того, если правило симметрии окажется неверным?" Мюррей Гель-Ман
часто дразнил меня тем, что у меня не хватает смелости задавать вопросы от
своего имени. Но на этот раз причина была другой: я подумал, а вдруг это
окажется важная идея. Ли или Йанг ответил что-то сложное, и я опять, как
обычно, не понял это достаточно хорошо. В конце собрания Блок спросил меня,
о чем он говорил, и я ответил, что не знаю, но насколько могу судить, вопрос
еще остается открытым. Еще допускается такая возможность. Не думаю, что так
оно и есть, но думаю, что возможность такая все же допускается. Норм Рэмзи
спросил меня, не провести ли ему эксперимент, который мог бы выявить
нарушение закона симметрии. Я ответил: "Это будет лучшим объяснением и
доказательством. Пятьдесят к одному, что вам не удастся ничего обнаружить".
Он ответил: "Этого мне достаточно". Но он так никогда и не сделал подобный
эксперимент.
Тем не менее, открытие о нарушении в законе симметрии было сделано Ву,
опытным путем. И это открытие повлекло за собой целый ряд новых возможностей
в теории бета распада. Сразу после этого стали проводиться всевозможные
многочисленные эксперименты. Некоторые показывали, что электроны, вылетающие
из ядра, вращаются влево, некоторые - вправо. Проводились все виды
экспериментов, и были сделаны различные открытия, связанные с симметрией. Но
данные были настолько запутанными, что никто не мог собрать информацию
воедино. Тогда же в Рочестере проходила ежегодная конференция (я, как
всегда, был позади всех), на которой Ли читал свой доклад о нарушении
симметрии. Ли и Йанг пришли к заключению, что симметрия может быть нарушена,
и теперь Ли работал над этой теорией. Во время этой конференции я находился
со своей сестрой в "Сиракузах". Я изучил этот доклад и сказал ей: "Не могу
понять, о чем пишут Ли и Йанг. Все это так сложно". "Неверно, - ответила
она, - когда ты говоришь, что не можешь это понять, это значит, что ты сам
не додумался до этого. Ты просто не дошел до этого своим собственным путем,
не подобрал к решению этой задачи своего ключа. Тебе нужно представить, что
ты опять студент, взять этот доклад, внимательно его прочесть, строчку за
строчкой, проверить все уравнения, и ты запросто во всем разберешься". Я
послушался ее совета, изучил весь доклад заново, и, действительно, убедился
в том, что это просто и очевидно. Я боялся за него браться, думал, что он
окажется слишком трудным для меня. ? Я вспомнил, что я делал когда-то давно
с левыми и правыми несимметричными уравнениями (left and right unsymmetrical
equations). Теперь, глядя на формулы Ли, становилось ясно, что решение к
этому можно было подобрать более легкое: все взаимодействие происходило
слева (возможно о системе координат, со знаком минус - прим. Пер. =
everything comes out coupled to the left). Для электронов и мюонов мои
прогнозы были одинаковы, я лишь изменил некоторые знаки (signs). Я не
осознавал тогда, что Ли приводил лишь самый простой пример взаимодействия
(coupling) мюонов, и не доказывал того, что все мюоны могут оказаться справа
(all muons would be full to the right), тогда как в моей теории говорилось,
что все мюоны должны дополняться автоматически (all muons would have to be
full automatically). Поэтому, я вывел, по сути, тот же прогноз, что и он. В
моей системе уравнений были другие знаки (signs), но я не знал, правильно ли
я определил их количество. Я предсказал несколько вещей, с которыми никто до
этого не экспериментировал. Но когда дело дошло до нейтронов и протонов, я
не мог разобраться с ними достаточно хорошо, потому что то, что на тот
момент было известно о взаимодействии нейтронов и протонов (proton-neutron
coupling), было беспорядочно и неудовлетворительно. На следующий день, когда
я вернулся на конференцию, некто Кен Кэйс, который должен был читать
какой-то доклад, дал мне пять минут из отпущенного ему времени, чтобы я мог
представить свою идею. Я сказал, что убежден, что все пары образуются (все
взаимодействие происходит) слева, и что знаки (у) электронов и мюонов
перевернуты (signs for electrons and muons are reversed), но у меня возникли
трудности с нейтронами. Позже опытники задавали мне какие-то вопросы о моих
предположениях. А потом я отправился на лето в Бразилию. Когда я вернулся
обратно в Штаты, то захотел узнать, как идут здесь дела с бета распадом. Я
приехал в Колумбию, в лабораторию профессора Ву, но ее там не оказалось.
Вместо нее, другая дама показала мне все имеющиеся данные - все эти
беспорядочные числа, которые ни к чему не подходили. Электроны, которые по
моей модели для бета распада, должны были вращаться влево, в некоторых
случаях вращались вправо. Ничего не сходилось. Я вернулся в Калтек и спросил
у опытников, что, собственно, происходит с бета распадом. Помню, что трое
парней - Ханс Енсен, Альдерт Вапстра и Феликс Боем - усадили меня на
маленький табурет и стали пересказывать все известные факты: результаты
опытов с разных концов страны и их собственные результаты. Поскольку я уже
знал этих парней, и знал, как осторожны они в работе, с большим вниманием я
отнесся именно к их результатам. Их результаты, единственные, отличались от
всех остальных. Теперь существовали все другие результаты плюс то, что
сделали они. Когда они закончили свой рассказ, они сказали: "Все так
перемешалось, что теперь даже принятые и доказанные вещи оказались под
вопросом. Например то, что бета распад нейтронов - это "S" и "Т" но в
результате всей этой путаницы, Мюррей говорит, что это может оказаться "V" и
"А". Я вскочил с табурета и закричал: "ТОГДА Я ВСЕ ПОНЯЛ!!!" Они решили, что
я шучу. Но это было именно то, с чем я потерпел неудачу на конференции в
Рочестере: распад (disintegration) нейтронов и протонов. Все выходило и
совпадало, кроме этого. Но если бы вместо "S" и "Т", это было "V" и "А", то
все вставало, как надо. Теперь моя теория была полной! Той ночью я вычислил
множество вещей с помощью этой теории. Первое, что я высчитал - это норму
(константу) распада мюонов и нейтронов (rate of disintegration of the muon
and the neutron). Если эта теория была верной, они должны были
взаимодействовать определенным образом, но неточность (нормы) составляла
девять процентов. Это очень близко, 9 процентов. Это должно было оказаться
более совершенным, но все равно этого было достаточно. Я последовал дальше и
проверил другие вещи, которые нужно было подогнать, и они подошли, совпали.
Я был очень возбужден. Это было впервые, и единственный раз за всю мою
карьеру, когда я узнал закон природы, которого не знал никто. (Конечно же,
это была неправда. Как выяснилось позже, по крайней мере, Мюррей Гель-Ман, а
также, Садаршан и Маршак, разработали ту же самую теорию. Но это не
испортило моей радости.) Я делал еще другие вещи, перед тем как обратиться к
чьей-либо теории и усовершенствовать метод вычислений, или же посчитать все
с помощью уравнения. Как, например, уравнение Шреденгера объясняет такой
феномен, как гелий. Мы знаем это уравнение, нам известен такой феномен, но
как это работает? Я подумал о Дираке, который составил свое собственное
новое уравнение, чтобы показать, как ведут себя электроны. И я применил это
(составил) уравнение для бета распада, оно не было столь же значимым, как
уравнение Дирака, но оно было хорошим. Это был единственный раз, когда я
совершил открытие нового закона. Я позвонил своей сестре в Нью-Йорк, чтобы
поблагодарить ее: ведь это она посоветовала мне сесть и внимательно изучить
доклад Ли и Йанга во время конференции в Рочестере. После того, как я
чувствовал себя отстающим и не разбирающимся в предмете, я оказался в самом
центре событий, я сделал открытие. И для этого мне понадобилось сделать
только то, что она предложила. Я был готов снова войти в физику с головой, и
я хотел поблагодарить ее за это. Я сказал ей, что все получилось, и все
сходится, исключая лишь девять процентов. Я был очень взволнован и продолжал
свои вычисления, и вещи, которые я подгонял, подходили одна к другой. Все
складывалось автоматически, без особого напряжения. К тому времени я уже
стал забывать о девяти процентах, потому что все остальное выходило
правильно. Я просидел за работой до поздней ночи, за маленьким столом,
который стоял у окна на кухне. Время все шло и шло, было уже два или три
часа ночи. Это была очень трудная работа, доказывать и просчитывать все эти
вещи. Я сосредоточенно размышлял, концентрировался, становилось все темнее,
уже стояла полная тишина... Как вдруг, - ТУК ТУК ТУК - громко постучали в
окно. Я взглянул и увидел в окне белое лицо, прямо в нескольких дюймах от
меня. Я заорал от ужаса и неожиданности. Это оказалась дама, которую я знал.
Она была сердита на меня за то, что я не позвонил ей и не сказал, что
вернулся из отпуска. Я пригласил ее войти и попытался объяснить, что именно
сейчас я очень-очень занят, я сделал некое открытие, очень важное. Я сказал:
"Пожалуйста, уходи. Позволь мне закончить эту работу". Она ответила: "Нет, я
не буду тебе мешать. Я посижу здесь, в гостиной". Я сказал: "Ну ладно, так и
быть". Но она сделала не совсем так. Лучше сказать, она была из такого рода
людей, которые с молчаливым укором сядут где-нибудь в углу, сложат ручки
вместе, "только бы не помешать" вам. Конечно, ее единственным намерением
было исключительно помешать мне! И у нее отлично это удавалось: я не мог
игнорировать ее. Я был здорово рассержен и взбешен, и уже не мог выносить
этого больше. Я делал все эти вычисления, я был на пороге большого открытия,
я ужасно волновался; - и все это было важнее для меня, чем эта дама, по
крайней мере, в тот момент. Не помню, каким образом, но я все же выпроводил
ее, хотя это было очень трудно сделать. Я еще поработал (было уже совсем
поздно), и почувствовал, что страшно проголодался. Я пошел в маленький
ресторанчик на главной улице, который находился в пяти или десяти кварталах
от дома. Я ходил туда раньше, когда засиживался допоздна. В подобных случаях
меня, поначалу, часто останавливала полиция: я шел по улице, занятый своими
мыслями, и когда внезапно какая-нибудь идея приходила в голову,
останавливался. Это бывает настолько сильнее вас, что невозможно уже идти
дальше. Когда вдруг обретаешь абсолютную уверенность в чем-либо. Так я мог
остановиться, иногда даже всплеснуть руками и сказать вслух самому себе:
"Расстояние в одном случае здесь такое-то, но если посмотреть на это с
другой стороны..." Я стоял посреди улицы, размахивая руками, когда подходил
полицейский: "Как вас зовут? Где вы живете? Чем вы занимаетесь?" "О! Я
думал, извините. Я живу здесь и часто хожу в ресторан..." Через некоторое
время они узнавали, кто я, и больше уже не останавливали меня. Итак, я
пришел в ресторан, и пока я ел, я был так возбужден, что рассказал какой-то
даме о только что сделанном мной открытии. А она стала говорить мне, что она
жена пожарного или лесника или еще кого-то, и так одинока. Все это не
интересовало меня совершенно. Вот как бывает.
Следующим утром, придя на работу, я сразу отправился к Вапстре, Боэму и
Енсену и сообщил им: "Я закончил работу над всем этим. Все сходится".
Кристи, который тоже был там, спросил: "Какую константу (для) бета распада
ты использовал?" "Такую-то, из такой-то книги". "Но теперь же известно, что
она неверна. Последние измерения показали, что погрешность изменилась на
семь процентов". Только тогда я вспомнил о девяти процентах. Это было для
меня словно голос с небес: я пришел домой, доработал всю эту теорию, в
которой говорилось, что распад нейтронов должен иметь неточности на девять
процентов. А мне говорят на следующее утро, что, на самом деле, это меняется
еще на семь процентов. Но, если бы это поменялось от девяти к шестнадцати,
было бы плохо, а если от девяти к двум, было бы хорошо. Сразу после этого
позвонила моя сестра из Нью-Йорка: "Что происходит? Как обстоят дела с
девятью процентами?" "Я только что узнал, что данные изменились еще на семь
процентов..." "В какую сторону?" "Я как раз пытаюсь это выяснить. Я тебе
перезвоню". Я был так возбужден, что не мог думать. Это похоже на то, как
будто вы спешите на самолет, и не знаете, опаздываете или нет. Вы не можете
выяснить это, потому что кто-то вам сообщает: "Сегодня переход на летнее
время". Да, но в какую сторону? Вы так взволнованы, что уже не в состоянии
думать. Итак, Кристи пошел в один кабинет, а я в другой, чтобы успокоиться и
восстановить наши способности к простым размышлениям. Хотя бы для того,
чтобы вновь уметь рассуждать: это происходит в таком-то случае, а это в
другом. На самом деле, это было не так трудно, просто мы здорово были
взвинчены. Кристи вышел из своей комнаты, я вышел из своей, и мы согласились
друг с другом: два процента. Они могли также возникнуть в результате ошибки
во время эксперимента. После того, как константа изменилась на семь
процентов, два процента могли оказаться простой ошибкой. Я позвонил сестре и
сказал: "Два процента". Теория оказалась верной. (На самом деле, это было
неправильно. Это оказалось ниже еще на один процент. Причину этого мы не
могли понять. Ее понял позже Никола Кабиббо. Эти два процента произошли не
по вине экспериментальной ошибки.) Мюррей Гель-Ман сравнил и объединил наши
идеи и написал доклад по этой теории. Теория оказалась довольно ясной и
точной. Она была относительно простой и подходила ко множеству вещей. Но,
как я уже говорил, там было ужасающее множество беспорядочных данных. И в
некоторых случаях мы заходили даже дальше, чем было нужно, так, что
эксперименты могли зайти в тупик. Хорошим примером этого послужил
эксперимент Валентина Теледжи (Telegdi), в котором он измерял число
электронов, разлетающихся в каждом направлении при распаде нейтрона. Наша
теория предполагала, что это число должно быть одним и тем же для всех
направлений, но Теледжи выявил, что в одном направлении выходит на
одиннадцать процентов больше, чем в другом. Теледжи был отличным и очень
осторожным опытником. И однажды, когда он выступал где-то с речью и сослался
на нашу теорию, он сказал: "Беда теоретиков в том, что они никогда не
обращают внимания на эксперименты". Теледжи даже прислал нам письмо, в
котором он не то, чтобы совсем разгромил нашу теорию, но достаточно
убежденно показал, что считает ее неверной. В конце письма он написал: "Ф-Г
теория бета распада (Фейнман - Гель-Ман) - анти Ф-Г". Мюррей сказал: "И что
мы должны с этим делать? Вы знаете Теледжи довольно хорошо". Я ответил: "Мы
просто подождем". Через два дня мы получили еще одно письмо от Теледжи, на
этот раз, совершенно противоположного содержания. Он обнаружил, благодаря
нашей теории, что упускал возможность того, что протон, отскакивая от
нейтрона, не остается одним и тем же во всех направлениях (the proton
recoiling from the neutron is not the same in all directions). Он полагал,
что это было одно и то же. Используя корректировки, которые предлагала наша
теория, и, отбросив ту теорию, которой он пользовался раньше, он исправил
результаты, и они теперь оказались абсолютно согласованными. Я знал, что
Теледжи был ослепительным, и было бы трудно выступать против его доводов. Но
к тому времени я был уже убежден, что неправильно что-то именно в его
опытах, и что он непременно должен обнаружить это. Он умел это делать
гораздо лучше всех нас. Поэтому я сказал, что мы не должны гадать или
пытаться считать все заново, но только подождать. Я пошел к профессору
Бехеру и рассказал ему о нашем успехе, а он ответил: "Да, вы приходите и
говорите, что спаривание (объединение = neutron-proton coupling) - это "V",
а не "Т". Все привыкли думать, что это "Т". Где фундаментальный эксперимент,
который показывает, что это "Т"? Почему вы не обратились к более ранним
экспериментам и не посмотрели, что же в них неверно?" Я вышел от него и
отыскал подлинные результаты опыта, в котором говорилось, что neutron-
proton coupling - это "Т". Я был потрясен одним фактом. Я вспомнил, что уже
читал эту статью раньше. (Были времена, когда я читал каждую заметку в
"Physical Review", этого было меньше, чем достаточно) И я опять вспомнил,
глядя на диаграммы, о том, что я думал тогда: "Это ничего не доказывает!"
Видите ли, там все зависело от одного или двух моментов (points), взятых с
самого края ряда данных. Но существует принцип, по которому последняя точка
в ряду данных является не совсем подходящей. Поэтому они взяли два момента:
последний и предпоследний. Я помню, что еще тогда заметил, что все
доказательство взаимодействия нейтронов и протонов (neutron-proton coupling)
основывалось на этих последних точках, которые были не самыми удачными.
Поэтому данный эксперимент ничего не доказывал. И когда я стал
интересоваться бета распадом, я, определенно, читал отчеты всех "экспертов
по бета распаду", которые говорили, что это "Т". Я никогда не смотрел на
подлинные данные экспериментов, я просто читал все эти отчеты, как дурак.
Был бы я хорошим физиком, я бы еще на конференции в Рочестере догадался
вернуться к оригинальной идее и пересмотрел бы все это: "На каком основании
мы полагаем, что это "Т"?" Вот что было бы благоразумно сделать. Я мог бы
уже тогда вспомнить, что доказательства этого факта неудовлетворительны. С
тех пор я никогда не обращаю внимания на то, что было сказано "экспертами".
Я вычисляю все самостоятельно. Когда все вокруг говорили, что теория кварков
удачна и хороша, я попросил двух докторов физики проделать всю работу по ней
вместе со мной. Я успокоился лишь тогда, когда сам все проверил и убедился в
том, что она, действительно, дает результаты, и все совпадает. Тогда лишь я
убедился, что эта теория имеет огромное значение. Я никогда больше не
совершал подобных ошибок и не читал мнений экспертов. Конечно, все мы живем
один раз, и совершаем все эти ошибки, учимся, как не надо делать, и в этом
наш предел.
Однажды преподаватель местного колледжа попросил меня прочитать лекцию
в колледже. Он предложил за нее пятьдесят долларов, но я сказал, что деньги
не особенно меня волнуют. "Это ведь городской колледж?" - спросил я. "Да". Я
подумал, сколько документов мне приходилось подписывать и просматривать
всякий раз, когда я имел дело с государственными учреждениями. Я засмеялся и
ответил: "Хорошо, я с радостью прочитаю у вас лекцию, но только с одним
условием. - Я сказал первое пришедшее в голову число. - Я не поставлю своей
подписи на документах больше тринадцати раз. Это, включая чек". Он тоже
засмеялся: "Тринадцать раз. Никаких проблем не будет". И вот, все началось.
Сначала я должен был подписать что-то, в чем говорилось, что я лоялен по
отношению к правительству, и без чего я не мог читать лекцию в городском
колледже. Я подписался там дважды. Так? Затем я подписал какой-то документ
от города, не помню, какой именно. Очень скоро число подписей стало быстро
расти. Потом я должен был подписаться под тем, что, действительно, являюсь
профессором, чтобы удостоверить городскую власть в том, что это ни
кто-нибудь там предложил своей жене или другу заработать денежки, даже не
читая лекции. Существовала масса вещей, которые нужно было удостоверить
своей подписью. И вот, этот парень, который сначала смеялся вместе со мной,
стал здорово нервничать, но условие оставалось в силе, и подписи подошли к
концу. Я подписался уже двенадцать раз, оставалась еще одна подпись, как раз
для чека. Наконец, я пришел в колледж и прочел лекцию. Через несколько дней
парень пришел ко мне и принес чек. Он был растерян, он не мог отдать мне чек
прежде, чем я подпишу бумагу о том, что я действительно прочел эту лекцию. Я
сказал: "Если я подпишу эту бумагу, я не смогу подписать чек. Но вы же были
там. Вы слышали, как я читал лекцию. Почему бы вам не подписать эту форму?"
"Послушайте, - сказал он, - Но все это выглядит довольно глупо!" "Нет. Мы
договорились об этом в самом начале. Мы не знали, будет ли количество
подписей соответствовать числу тринадцать, но мы согласились на это условие.
Думаю, что стоит довести дело до конца". Он сказал: "Я уже столько всего
сделал, обзвонил все инстанции. Я перепробовал все, но они говорят, что это
невозможно. Вы просто не сможете получить эти деньги, пока не получите эту
бумагу". "Отлично! - Ответил я. - Я поставил только двенадцать подписей и
провел лекцию, мне не нужны эти деньги". "Но я не хочу так с вами
поступать!" "Все в порядке. Мы сделали дело, не беспокойтесь". На следующий
день он позвонил мне: "Они не могут не дать вам этих денег. Они уже списали
их со счетов, и должны выплатить вам". "Отлично, если они должны выплатить
мне эти деньги, пусть они выплатят их мне". "Но вы должны подписать бумагу".
"Я не буду подписывать бумагу". Все были поставлены в тупик. Такого случая
еще не было, чтобы кто-то заработал деньги и не хотел подписывать документы,
чтобы их получить. В конце концов, все было улажено. На это потребовалось
много времени и сил. Но я использовал свою тринадцатую подпись для того,
чтобы обналичить чек.
Не знаю почему, но, отправляясь в путешествие, я никогда не забочусь об
адресах, номерах телефонов и, вообще, о какой-либо информации о людях,
которые меня пригласили. Я всегда рассчитываю, что меня встретят, или кто-то
еще будет знать, куда нам нужно ехать, или как-нибудь все будет ясно и
понятно. Однажды, в 1957 году, я поехал на серьезную конференцию в
Университет Северной Каролины. Я был приглашен туда в качестве эксперта,
который отлично разбирается в различных областях. Я приземлился в аэропорту
днем позже после начала конференции (я никак не мог прилететь туда в первый
день), и направился на стоянку такси. Я сказал диспетчеру, что хотел бы
поехать в Университет Северной Каролины. "Какой вы имеете в виду, -
поинтересовался он, - Государственный Университет Северной Каролины в Ралей
или Университет Северной Каролины в Чапель Хилле?" Стоит ли говорить, что я
не имел об этом ни малейшего представления. "Где они?" - Спросил я, полагая,
что один может оказаться ближе другого. "Один расположен к северу отсюда, а
другой - к югу, примерно, на одном расстоянии". У меня не было никаких
подсказок на то, куда я должен был ехать, и не было никого, кто ехал бы туда
днем позже, как и я. Это обстоятельство и подкинуло мне идею. "Послушайте, -
сказал я диспетчеру, - Важное конференция началась там вчера, и, должно
быть, множество людей отправлялись туда вчера именно отсюда. Я опишу их: они
ходят с высокоподнятыми головами, и когда говорят друг с другом, то не
обращают никакого внимания на то, куда идут, говоря друг другу, что-то
вроде: "Г-му-ну, г-му-ну". Его лицо засияло. "Ах да, - сказал он, - вам
нужно в Чапель Хилл!" Он позвонил следующему таксисту, ожидающему своей
очереди: "Отвези этого парня в Университет в Чапель Хилл". "Большое
спасибо", - ответил я и поехал на конференцию.
Однажды я играл на бонгах на одной вечеринке, и у меня получалось это
довольно хорошо. Одного из присутствовавших там парней моя игра особенно
вдохновила. Он пошел в ванную комнату, снял рубашку, размазал по своей груди
крем для бритья смешными узорами, вышел, и стал танцевать, как дикарь, а с
его ушей свисали вишни. Натуральный шизик! Мы тут же стали друзьями. Его имя
- Джерри Зорфиан, он художник. Мы часто подолгу спорили об искусстве и
науке. Я утверждал что-то вроде: "Художники утратили суть искусства. У них
не осталось предмета для творчества. Раньше это была религия, но теперь
художники утратили свою веру, и у них больше ничего не осталось. Они не
понимают техники того мира, в котором живут. Они ничего не знают о красоте
настоящего мира - мира науки - и в их сердцах нет ничего, что бы они могли
писать". Джерри отвечал, что художнику вовсе не нужно выбирать предметом
своего творчества физику. Существует множество эмоций, которые можно
выражать с помощью искусства. Кроме того, искусство может быть абстрактным.
К тому же, ученые разрушают красоту природы тем, что раскладывают ее на
математические формулы. Однажды я пришел к Джерри на день его рождения, и в
тот день наш идиотский спор продолжался до трех часов ночи. Следующим утром
я позвонил ему: "Слушай, Джерри, мы никогда не сможем завершить наши споры
только по той причине, что ты ни черта не смыслишь в науке, а я ни черта не
знаю об искусстве. Давай по воскресеньям давать друг другу уроки: ты мне
будешь давать уроки по искусству, а я тебе - по наукам. "Хорошо, -
согласился он, - я буду учить тебя рисовать". "Но это невозможно!" -