Возразил я. Когда я уже учился в институте, единственным, сто я мог
нарисовать, были пирамиды в пустыне, состоящие исключительно из прямых
линий. Правда, время от времени, я пробовал нарисовать еще и пальму, и
пририсовывал к ней солнышко. У меня не было абсолютно никакого таланта. Я
сидел рядом с парнем, который, несомненно, был в этом экспертом. Когда он
дорывался до рисования, получалось что-то в двух плоскостях, в виде
эллиптических пятен, что-то вроде нагроможденных друг на друга шляп, через
все это проходил сверху вниз стебель, завершающийся зеленым треугольником.
Предполагалось, что это дерево. Я поспорил с Джерри о том, что ему не
удастся научить меня рисовать. "Конечно, тебе придется поработать", -
ответил он. Я пообещал поработать, но, по-прежнему, держался того мнения,
что ему никогда не научить меня рисовать. Я очень хотел научиться рисовать,
и на то были свои причины: Я хотел передать те эмоции, которые вызывала у
меня красота этого мира. Такие эмоции трудно описать словами. Это похоже на
религиозное чувство, которое можно испытать, когда представляешь, что Бог
контролирует всю Вселенную. Возникает определенное чувство, когда думаешь о
вещах, которые возникают такими различными способами, и так по-разному себя
ведут. Но все они подчиняются одному и тому же порядку, одним и тем же
физическим законам. Это способность видеть проявления математической красоты
природы, как эта красота живет и действует внутри вещей; осмысление того,
что все явления, которые мы можем наблюдать - это результат сложного
внутреннего взаимодействия атомов друг с другом; чувство того, насколько
величественно и удивительно все это. Это чувство благоговейного трепета -
научного трепета - которое я и хотел передать посредством рисунка,
кому-нибудь, кто также разделял бы эту эмоцию. Это могло бы напомнить
кому-нибудь о величии и славе Вселенной. Джерри оказался очень хорошим
учителем. Сначала он предложил мне прийти домой, и нарисовать что-нибудь. Я
попробовал нарисовать ботинок, затем я попробовал нарисовать цветок в
горшке. Получилось просто отвратительно! Когда мы встретились в следующий
раз, я показал ему свои "эскизы". "О! Взгляни-ка сюда! - Отреагировал он. -
Край цветочного горшка не касается листьев. - (Я очертил эту линию выше
листьев.) - Это очень хорошо. Это способ показать глубину. Очень умный ход".
"И то, что все линии разной толщины (об этом я и вовсе не думал) - тоже
очень хорошо. Это глупо, когда рисуют все линии одинаковой толщины". Все
продолжалось в том же духе. Все, что я думал раньше, было ошибочно. Он
обращал внимание только на положительные моменты. Он никогда не говорил мне:
это не верно; никогда не тыкал меня носом в мои ошибки. И я продолжал свои
попытки, потихоньку, они получались все лучше, но я так никогда и не был
окончательно удовлетворен. Чтобы больше практиковаться, я записался на
заочные курсы в Международную Заочную Школу, и, должен признать, они
оказались хорошими. Там я начал с рисования пирамид и цилиндров, подбирал к
ним тени и тому подобное. Мы пробовали во многих техниках: в графике, в
рисунках пастелью, акварельными красками и масляными красками. В конце
концов, мое рвение иссякло: я приобрел масляные краски, но так и не
использовал их. Они присылами мне письма, убеждали и просили продолжить
занятия. Они действовали очень правильно. Я рисовал все время, и мой интерес
к этому стал возрастать. Если я присутствовал на каком-нибудь скучном
собрании (одним из таких было собрание, когда в Калтек приехал Карл Роджерс,
чтобы обсудить с нами, нужно ли здесь развивать психологическое отделение),
я рисовал людей вокруг. Я всегда носил с собой небольшой блокнот, и рисовал
везде, где бы не находился. Как и учил меня Джерри, я очень много трудился.
А Джерри, напротив, не особенно усердно учил физику. Он слишком просто
переключался. Я пытался обучить его электричеству или магнитным свойствам,
но как только я упоминал об электричестве, он вспоминал, что у него есть
какой-то мотор, который не работает, и который необходимо починить. Тогда я
показывал ему, как работает электромагнит: я сооружал кольцо из проволоки,
подвешивал гвоздик на струну, подавал напряжение, гвоздик входил в кольцо, а
Джерри заявлял: "О! Это похоже на траханье!". На этом все и заканчивалось.
Теперь мы спорили о другом: обучает ли он лучше, чем я, или я являюсь более
способным учеником, чем он. Я потерял надежду на то, что художник оценит и
поймет мои чувства относительно красоты природы, и уж тем более, сможет
отобразить их. Вместо этого я удвоил свои усилия в обучении рисованию,
поскольку уже мог заниматься этим самостоятельно. Это было весьма
амбициозное предприятие, и я сохранял намерение совершенствоваться в этом,
поскольку ставки были таковы, что я вообще не способен этому обучиться. В
самом начале процесса моего обучения рисованию, одна моя знакомая увидела
мои этюды и сказала: "Тебе бы не помешало посетить Художественный Музей
Пасадены. Там есть классы рисования, где работают натурщики - обнаженная
натура". "Нет, - ответил я, - я еще недостаточно хорошо рисую. Мне будет
неловко". "Ты вполне хорошо это делаешь. Тебе нужно увидеть других". Я
набрался храбрости и пошел туда. На первом уроке нам предложили приобрести
бумагу низкого качества газетного формата и различные карандаши и уголь. На
следующий урок пришла модель, и начала работать, меняя позы каждые десять
минут. Я начал зарисовывать модель, и пока я рисовал одну ногу, десять минут
истекли. Я оглянулся, и обнаружил, что все уже успели создать полную картину
с тенями на заднем плане и прочими вещами. Я понял, что это мне не по зубам.
Но в самом конце модель застыла в одной позе на тридцать минут, и мне с
огромными усилиями удалось сделать полный ее набросок. Появилась какая-то
надежда, и на этот раз я не спрятал свой рисунок от чужих глаз, как делал со
всеми предыдущими. После мы стали смотреть, что получилось у остальных, и я
обнаружил, что делали другие. Они нарисовали модель во всех подробных
деталях, со всеми тенями, с книгой, которая лежала на скамейке, на которой
она сидела. Нарисовали все! И все без исключения это сделали - чирк чирк
чирк чирк - углем на бумаге. И я понял, что это безнадежно, абсолютно
безнадежно. Я вернулся, чтобы прикрыть свой рисунок, состоящий из нескольких
линий, сгрудившихся в левом верхнем углу огромного листа (до того, я рисовал
только на бумаге форматом 8,5x11). Но все уже стояли вокруг моего рисунка:
"О! Посмотрите на этот эскиз! - Сказал кто-то. - Здесь просчитана каждая
линия". Я не знал, что это значит, но это ободрило меня настолько, что я
смог прийти и в следующий раз. Через некоторое время Джерри сказал мне, что
слишком подробные рисунки не всегда хороши. Его работа заключалась в том,
чтобы научить меня не беспокоиться о том, что делают другие. Он говорил мне,
что они вовсе не так уж сильны в этом деле. Я заметил, что преподаватель не
говорит нам почти ничего (единственное, что он сказал мне, что картины мои
занимают слишком мало места на листе). Вместо того, чтобы что-то разъяснять,
он пытался вдохновить нас на новые эксперименты. Я подумал о том, как мы
преподаем физику. Мы обладаем таким количеством техник и математических
методов, что, не переставая, говорим студентам, как нужно поступать с теми
или иными вещами. А учитель рисования, напротив, боится говорить что-либо.
Если ваши контуры состоят из слишком жирных линий, учитель не может сказать
вам: "ваши линии слишком жирные", потому что некоторые художники создали
великие произведения, используя в своих картинах жирные контуры. Учитель не
хочет втискивать вас в рамки определенного стиля или направления. Перед
учителем рисования стоит проблема, как объяснить ученикам предмет, не давая
инструкций, в то время как учитель физики должен преподавать больше технику,
нежели умение вдохновенно искать способы к решению задач и теорем. Мне
всегда советовали раскрепоститься, "расслабиться" и думать о рисовании более
свободно. Я подумал, что было бы странно, если бы кому-то, кто учился бы
водить машину, сказали бы то же самое: "Чувствуй себя свободно и
раскрепощено за рулем". Такое бы точно не прошло. Только когда у вас
появится достаточно мастерства и внимания, вы сможете чувствовать себя
свободным. Поэтому я сопротивлялся этому "расслабленному" состоянию. Одно из
упражнений, которое нам предложили для раскрепощения - рисовать, не глядя на
бумагу. Мы должны были не сводить глаз с модели, только смотреть на нее, и
выводить линии на бумаге, не глядя на то, что у нас получается. Кто-то
сказал: "Я не смогу этого сделать. Я все равно буду подглядывать. Держу
пари, что каждый из вас будет делать то же самое". "Я не буду", - ответил я.
"Вздор!" - Возразил он. Когда я закончил, все подошли, чтобы посмотреть, что
я сделал. Они поняли, что я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не подглядывал. В самом начале мой
карандаш поставил точку и сломался, и от рисунка на бумаге не осталось
ничего, кроме впечатления рисунка. Тогда я починил свой карандаш и сделал
еще одну попытку. Я нашел в своем рисунке что-то похожее на стиль Пикассо,
что мне весьма польстило. Причина, по которой мне понравился этот рисунок
была такова: я знал, что невозможно нарисовать что-либо хорошо таким
образом, поэтому и не должно было выйти хорошо, и во всех случаях так и
будет, если все время быть "расслабленным". Я думал, что "раскрепощение"
означает, делать рисунок кое-как, а на самом деле, это значило, успокоиться
и не думать о том, каким получается рисунок. Я добился некоторых достижений,
благодаря этим урокам, и был очень доволен собой. Вплоть до последней
сессии, все модели были не в лучшей форме, рисовать их было довольно
интересно. Но на последнее занятие пришла модель - ослепительная блондинка с
отличной фигурой. Тогда я понял, что до сих пор не знаю, как рисовать. У
меня и близко ничего не выходило похожего на эту красивую девушку. У нее не
было ничего общего с другими моделями. Если раньше какие-то детали
получались чуточку больше или меньше, это не имело большого значения, потому
что форма оригинала все равно не была идеальной. Но когда пытаешься рисовать
что-то более совершенное, ты уже не сможешь обманывать себя: все должно
получиться именно так, а не иначе. Во время одного из перерывов, я подслушал
как один парень, который, действительно, умел рисовать, просил, сможет ли
модель позировать индивидуально. Она согласилась. "Хорошо, но у меня пока
нет своей студии, я подумаю над этим". Я понял, что могу узнать больше от
этого парня, и у меня не будет больше шанса нарисовать эту чудесную
блондинку, пока я не сделаю что-нибудь для этого. "Извините, - сказал я ему,
- у меня дома, внизу, есть комната, которую можно приспособить под студию".
Оба они согласились. (...)
Ричард Фейнман "Конечно же, вы шутите, мистер Фейнман!" (главы из книги
- пер. Михайлова Любовь)
нарисовать, были пирамиды в пустыне, состоящие исключительно из прямых
линий. Правда, время от времени, я пробовал нарисовать еще и пальму, и
пририсовывал к ней солнышко. У меня не было абсолютно никакого таланта. Я
сидел рядом с парнем, который, несомненно, был в этом экспертом. Когда он
дорывался до рисования, получалось что-то в двух плоскостях, в виде
эллиптических пятен, что-то вроде нагроможденных друг на друга шляп, через
все это проходил сверху вниз стебель, завершающийся зеленым треугольником.
Предполагалось, что это дерево. Я поспорил с Джерри о том, что ему не
удастся научить меня рисовать. "Конечно, тебе придется поработать", -
ответил он. Я пообещал поработать, но, по-прежнему, держался того мнения,
что ему никогда не научить меня рисовать. Я очень хотел научиться рисовать,
и на то были свои причины: Я хотел передать те эмоции, которые вызывала у
меня красота этого мира. Такие эмоции трудно описать словами. Это похоже на
религиозное чувство, которое можно испытать, когда представляешь, что Бог
контролирует всю Вселенную. Возникает определенное чувство, когда думаешь о
вещах, которые возникают такими различными способами, и так по-разному себя
ведут. Но все они подчиняются одному и тому же порядку, одним и тем же
физическим законам. Это способность видеть проявления математической красоты
природы, как эта красота живет и действует внутри вещей; осмысление того,
что все явления, которые мы можем наблюдать - это результат сложного
внутреннего взаимодействия атомов друг с другом; чувство того, насколько
величественно и удивительно все это. Это чувство благоговейного трепета -
научного трепета - которое я и хотел передать посредством рисунка,
кому-нибудь, кто также разделял бы эту эмоцию. Это могло бы напомнить
кому-нибудь о величии и славе Вселенной. Джерри оказался очень хорошим
учителем. Сначала он предложил мне прийти домой, и нарисовать что-нибудь. Я
попробовал нарисовать ботинок, затем я попробовал нарисовать цветок в
горшке. Получилось просто отвратительно! Когда мы встретились в следующий
раз, я показал ему свои "эскизы". "О! Взгляни-ка сюда! - Отреагировал он. -
Край цветочного горшка не касается листьев. - (Я очертил эту линию выше
листьев.) - Это очень хорошо. Это способ показать глубину. Очень умный ход".
"И то, что все линии разной толщины (об этом я и вовсе не думал) - тоже
очень хорошо. Это глупо, когда рисуют все линии одинаковой толщины". Все
продолжалось в том же духе. Все, что я думал раньше, было ошибочно. Он
обращал внимание только на положительные моменты. Он никогда не говорил мне:
это не верно; никогда не тыкал меня носом в мои ошибки. И я продолжал свои
попытки, потихоньку, они получались все лучше, но я так никогда и не был
окончательно удовлетворен. Чтобы больше практиковаться, я записался на
заочные курсы в Международную Заочную Школу, и, должен признать, они
оказались хорошими. Там я начал с рисования пирамид и цилиндров, подбирал к
ним тени и тому подобное. Мы пробовали во многих техниках: в графике, в
рисунках пастелью, акварельными красками и масляными красками. В конце
концов, мое рвение иссякло: я приобрел масляные краски, но так и не
использовал их. Они присылами мне письма, убеждали и просили продолжить
занятия. Они действовали очень правильно. Я рисовал все время, и мой интерес
к этому стал возрастать. Если я присутствовал на каком-нибудь скучном
собрании (одним из таких было собрание, когда в Калтек приехал Карл Роджерс,
чтобы обсудить с нами, нужно ли здесь развивать психологическое отделение),
я рисовал людей вокруг. Я всегда носил с собой небольшой блокнот, и рисовал
везде, где бы не находился. Как и учил меня Джерри, я очень много трудился.
А Джерри, напротив, не особенно усердно учил физику. Он слишком просто
переключался. Я пытался обучить его электричеству или магнитным свойствам,
но как только я упоминал об электричестве, он вспоминал, что у него есть
какой-то мотор, который не работает, и который необходимо починить. Тогда я
показывал ему, как работает электромагнит: я сооружал кольцо из проволоки,
подвешивал гвоздик на струну, подавал напряжение, гвоздик входил в кольцо, а
Джерри заявлял: "О! Это похоже на траханье!". На этом все и заканчивалось.
Теперь мы спорили о другом: обучает ли он лучше, чем я, или я являюсь более
способным учеником, чем он. Я потерял надежду на то, что художник оценит и
поймет мои чувства относительно красоты природы, и уж тем более, сможет
отобразить их. Вместо этого я удвоил свои усилия в обучении рисованию,
поскольку уже мог заниматься этим самостоятельно. Это было весьма
амбициозное предприятие, и я сохранял намерение совершенствоваться в этом,
поскольку ставки были таковы, что я вообще не способен этому обучиться. В
самом начале процесса моего обучения рисованию, одна моя знакомая увидела
мои этюды и сказала: "Тебе бы не помешало посетить Художественный Музей
Пасадены. Там есть классы рисования, где работают натурщики - обнаженная
натура". "Нет, - ответил я, - я еще недостаточно хорошо рисую. Мне будет
неловко". "Ты вполне хорошо это делаешь. Тебе нужно увидеть других". Я
набрался храбрости и пошел туда. На первом уроке нам предложили приобрести
бумагу низкого качества газетного формата и различные карандаши и уголь. На
следующий урок пришла модель, и начала работать, меняя позы каждые десять
минут. Я начал зарисовывать модель, и пока я рисовал одну ногу, десять минут
истекли. Я оглянулся, и обнаружил, что все уже успели создать полную картину
с тенями на заднем плане и прочими вещами. Я понял, что это мне не по зубам.
Но в самом конце модель застыла в одной позе на тридцать минут, и мне с
огромными усилиями удалось сделать полный ее набросок. Появилась какая-то
надежда, и на этот раз я не спрятал свой рисунок от чужих глаз, как делал со
всеми предыдущими. После мы стали смотреть, что получилось у остальных, и я
обнаружил, что делали другие. Они нарисовали модель во всех подробных
деталях, со всеми тенями, с книгой, которая лежала на скамейке, на которой
она сидела. Нарисовали все! И все без исключения это сделали - чирк чирк
чирк чирк - углем на бумаге. И я понял, что это безнадежно, абсолютно
безнадежно. Я вернулся, чтобы прикрыть свой рисунок, состоящий из нескольких
линий, сгрудившихся в левом верхнем углу огромного листа (до того, я рисовал
только на бумаге форматом 8,5x11). Но все уже стояли вокруг моего рисунка:
"О! Посмотрите на этот эскиз! - Сказал кто-то. - Здесь просчитана каждая
линия". Я не знал, что это значит, но это ободрило меня настолько, что я
смог прийти и в следующий раз. Через некоторое время Джерри сказал мне, что
слишком подробные рисунки не всегда хороши. Его работа заключалась в том,
чтобы научить меня не беспокоиться о том, что делают другие. Он говорил мне,
что они вовсе не так уж сильны в этом деле. Я заметил, что преподаватель не
говорит нам почти ничего (единственное, что он сказал мне, что картины мои
занимают слишком мало места на листе). Вместо того, чтобы что-то разъяснять,
он пытался вдохновить нас на новые эксперименты. Я подумал о том, как мы
преподаем физику. Мы обладаем таким количеством техник и математических
методов, что, не переставая, говорим студентам, как нужно поступать с теми
или иными вещами. А учитель рисования, напротив, боится говорить что-либо.
Если ваши контуры состоят из слишком жирных линий, учитель не может сказать
вам: "ваши линии слишком жирные", потому что некоторые художники создали
великие произведения, используя в своих картинах жирные контуры. Учитель не
хочет втискивать вас в рамки определенного стиля или направления. Перед
учителем рисования стоит проблема, как объяснить ученикам предмет, не давая
инструкций, в то время как учитель физики должен преподавать больше технику,
нежели умение вдохновенно искать способы к решению задач и теорем. Мне
всегда советовали раскрепоститься, "расслабиться" и думать о рисовании более
свободно. Я подумал, что было бы странно, если бы кому-то, кто учился бы
водить машину, сказали бы то же самое: "Чувствуй себя свободно и
раскрепощено за рулем". Такое бы точно не прошло. Только когда у вас
появится достаточно мастерства и внимания, вы сможете чувствовать себя
свободным. Поэтому я сопротивлялся этому "расслабленному" состоянию. Одно из
упражнений, которое нам предложили для раскрепощения - рисовать, не глядя на
бумагу. Мы должны были не сводить глаз с модели, только смотреть на нее, и
выводить линии на бумаге, не глядя на то, что у нас получается. Кто-то
сказал: "Я не смогу этого сделать. Я все равно буду подглядывать. Держу
пари, что каждый из вас будет делать то же самое". "Я не буду", - ответил я.
"Вздор!" - Возразил он. Когда я закончил, все подошли, чтобы посмотреть, что
я сделал. Они поняли, что я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не подглядывал. В самом начале мой
карандаш поставил точку и сломался, и от рисунка на бумаге не осталось
ничего, кроме впечатления рисунка. Тогда я починил свой карандаш и сделал
еще одну попытку. Я нашел в своем рисунке что-то похожее на стиль Пикассо,
что мне весьма польстило. Причина, по которой мне понравился этот рисунок
была такова: я знал, что невозможно нарисовать что-либо хорошо таким
образом, поэтому и не должно было выйти хорошо, и во всех случаях так и
будет, если все время быть "расслабленным". Я думал, что "раскрепощение"
означает, делать рисунок кое-как, а на самом деле, это значило, успокоиться
и не думать о том, каким получается рисунок. Я добился некоторых достижений,
благодаря этим урокам, и был очень доволен собой. Вплоть до последней
сессии, все модели были не в лучшей форме, рисовать их было довольно
интересно. Но на последнее занятие пришла модель - ослепительная блондинка с
отличной фигурой. Тогда я понял, что до сих пор не знаю, как рисовать. У
меня и близко ничего не выходило похожего на эту красивую девушку. У нее не
было ничего общего с другими моделями. Если раньше какие-то детали
получались чуточку больше или меньше, это не имело большого значения, потому
что форма оригинала все равно не была идеальной. Но когда пытаешься рисовать
что-то более совершенное, ты уже не сможешь обманывать себя: все должно
получиться именно так, а не иначе. Во время одного из перерывов, я подслушал
как один парень, который, действительно, умел рисовать, просил, сможет ли
модель позировать индивидуально. Она согласилась. "Хорошо, но у меня пока
нет своей студии, я подумаю над этим". Я понял, что могу узнать больше от
этого парня, и у меня не будет больше шанса нарисовать эту чудесную
блондинку, пока я не сделаю что-нибудь для этого. "Извините, - сказал я ему,
- у меня дома, внизу, есть комната, которую можно приспособить под студию".
Оба они согласились. (...)
Ричард Фейнман "Конечно же, вы шутите, мистер Фейнман!" (главы из книги
- пер. Михайлова Любовь)