знал, как ведут себя атомы в жидкой среде, и для меня не было ничего
таинственного в том, как работает центрифуга. Я достаточно знал статистику,
чтобы понять статистические ошибки в подсчетах маленьких пятен на блюдце.
Так что, пока все эти парни-биологи пытались понять "новые" вещи", я тратил
то же время на изучение биологической части.
Полезной оказалась техника работы в лаборатории, которую я изучил в
течение своего курса и которой пользуюсь по сей день. Нас учили, как держать
пробирку и снимать с нее пробку одной рукой (с помощью среднего и
указательного пальцев), в то время как другая рука остается свободной и ей
можно делать что-нибудь еще (например, держать пипетку и всасывать ей
цианид). Теперь я держу в одной руке зубную щетку, а в другой тюбик с зубной
пастой, с которой могу отвинчивать и завинчивать колпачок.
Было выявлено, что фаги могут мутировать, что влияло на их способность
поражать бактерии, и мы взялись изучить эти мутации. Также была выявлена
обратная мутация фагов, которая воспроизводила их способность поражать
бактерии. Некоторые из вирусов фага, которые мутировали обратно, выглядели
точно так же, какими были раньше. Другие - нет: их воздействие на бактерии
немного отличалось, они действовали быстрее или медленнее нормальных, и
бактерии от этого развивались быстрее или медленнее, чем обычно. Другими
словами, существовала "обратная мутация", но она не всегда получалась
идеальной. Иногда фаг возвращал лишь часть от тех возможностей, которые
терял до этого.
Боб Эдгар предложил мне проводить эксперименты, в которых я мог бы
находить обратную мутацию, встречающуюся в одних и тех же местах ДНК
спирали. С огромным трудом, выполняя наискучнейшую работу, мне все же
удалось выявить три примера обратной мутации, которые находились очень
близко друг от друга - ближе, чем когда бы то ни было - и которые частично
восстанавливали функцию фага. Это была медленная работа. Я должен был ждать,
пока, почти случайно, не обнаружится двойная мутация, что бывало крайне
редко.
Я стал подумывать о том, как заставить фаги мутировать чаще и как
выявлять эту мутацию быстрее, но прежде, чем я изобрел новый подход к этому,
лето закончилось, и мне не захотелось продолжать работу над этой проблемой.
Как раз подошел мой академический отпуск, и я решил работать в той же
биологической лаборатории, но над другим предметом. Я работал с Метом
Меселсоном до той поры, а потом, с приятным парнем по имени Джей, из Англии.
Ди. Смитт. Мы работали над проблемой с рибосомами- органоидами клетки, с
помощью которых вырабатывают белок из того, что называется информационной
РНК. Используя радиоактивные метки, мы демонстрировали, что РНК может
отделяться от рибосомы и возвращаться обратно.
Я делал очень кропотливую работу с измерениями и старался
контролировать весь процесс, но мне потребовалось восемь месяцев, чтобы
осознать, что всего одна вещь делалась довольно неряшливо. Чтобы приготовить
бактерии к отделению рибосомы, их в те дни погружали в ступку с раствором
окиси алюминия. Все химикаты были под контролем, но никогда нельзя было
повторить процесс, в котором бактерии растирались в ступке пестиком. Так
ничего не выходило из нашего эксперимента.
Теперь, я думаю, должен рассказать, как мы с Хелдегардой Ламфром
пытались узнать, есть ли в горохе те же рибосомы, что и в бактериях. Вопрос
состоял в том, могут ли рибосомы бактерии производить белки в человеческом
или другом организме. Она только что разработала схему получения рибосом из
гороха и снабжения их информационными РНК, чтобы они могли вырабатывать
белки в горохе. Мы осознавали всю драматичность и важность вопроса, могут ли
рибосомы бактерий вырабатывать белок гороха или белки бактерий, если им
давать информационную РНК гороха. Это был фундаментальный эксперимент.
Хильдегарда сказала: "Мне необходимо много рибосом бактерий".
Меселсон и я получили огромное количество рибосом из E coli для другого
эксперимента. Я сказал: "Я могу дать тебе только те, которые мы получили. В
холодильнике в лаборатории их предостаточно".
Если бы я был хорошим биологом, это могло бы стать фантастическим
наиважнейшим открытием. Но я не был хорошим биологом. У нас была отличная
идея, хороший эксперимент, необходимое оборудование, но я все испортил: я
дал ей зараженные рибосомы - грубейшая ошибка из всех, какие только можно
было допустить в подобном эксперименте. Мои рибосомы находились в
холодильнике почти месяц, и были уже заражены другими живыми организмами.
Приготовил бы я рибосомы снова, и передал бы ей их со всей серьезностью и
аккуратностью, контролируя каждое действие, эксперимент бы удался, и мы были
бы первыми, кто бы продемонстрировал однородность жизненных форм. Механизмы
образования белков и рибосомы - одни и те же во всех живых организмах. Мы
были на правильном пути, делали все верно, но я поступил, как тупой,
бестолковый дилетант.
Знаете, что это мне напомнило? Муж мадам Бовари в романе Флобера -
тупой деревенский доктор, у которого была идея, как вылечить ноги (of how to
fix club feet), все, что он делал, наносило людям еще больший вред. Я был,
как тот не практикующий хирург. Другой отчет о фагах я так и не написал.
Эдгар просил меня написать об этом, но я никогда не возвращался к этой теме.
Если подобная беда произошла не в твоей области, ты не будешь воспринимать
ее слишком серьезно.
Я написал об этом неформально. Он смеялся, читая мой отчет. Он был
сделан не в стандартной форме, которую используют биологи: вступление,
процесс, результаты. Я потратил много времени, объясняя вещи, которые хорошо
известны всем биологам. Эдгар составил сокращенную версию, но я не мог
понять ее. Не думаю, что они опубликовали ее. Я категорически не пытался ее
опубликовать.
Уотсону показалось, что моя работа с фагами интересна, и он пригласил
меня в Гарвард. Я читал доклад на биологическом отделении о двойных
мутациях, которые встречаются близко друг от друга. Я говорил о своих
догадках, о том, что первая мутация изменяет белок, также изменяя щелочной
баланс аминокислоты, в то время как обратная мутация осуществляет обратные
изменения в аминокислоте того же белка, что частично восстанавливает баланс,
нарушенный первой мутацией, не полностью, но достаточно для того, чтобы фаг
возобновил свое действие. Я полагал, что белок претерпевает изменения
дважды, эти изменения химически компенсируют друг друга.
? Это превращение не было случайностью. Это было обнаружено несколько
лет спустя, людьми, которые, несомненно, усовершенствовали технику для
производства и ускорения процесса мутации. Происходило так, что в результате
первой мутации полностью терялась матрица ДНК. Теперь "код" был изменен и не
мог быть "прочитан". В результате обратной мутации, матрица либо заново
восполнялась, либо замещалась двумя другими (?) (The second mutation was
either one in which an extra base was put back in, or two more were taken
out). Теперь код можно было прочесть снова. Чем ближе обратная мутация
встречалась с первой, тем меньше менялась информация в результате двойной
мутации, и к фагам с наибольшей вероятностью возвращались их утраченные
способности. Таким образом, демонстрировался факт существования трех "букв"
кодирующих каждую аминокислоту.
Пока я, в течение недели, находился в Гарварде, Уотсон предложил мне
несколько дней поработать вместе с ним над неким экспериментом. Это был
незавершенный эксперимент, но я обучился нескольким новым техникам работы в
лаборатории от одного из лучших ученых в этой области.
Это был важный момент в моей жизни: я проводил семинар на биологическом
отделении в Гарварде! Когда я делаю что-то, я всегда пытаюсь осознать и
увидеть, насколько далеко я могу продвинуться в данной области.
Я многому обучился в биологии и приобрел огромный опыт. Я стал лучше
произносить термины, понял, что не следует включать в семинары и доклады,
обнаружил слабые технические стороны эксперимента. Но я люблю физику, и с
удовольствием возвращаю
("Чудовищные мозги"- перевод М. Шифмана)
Причина, по которой я называю себя "безкультурным" или
"анти-интеллектуалом", возможно, восходит к тому времени, когда я учился в
институте. Меня всегда беспокоило то, что я покажусь слабаком или
"неженкой", и я не хотел быть слишком деликатным. Мне казалось, что
настоящему мужчине не следует уделять внимание поэзии и подобным вещам.
Какой бы не была поэзия, она никогда меня не трогала! Я формировал
негативное отношение ко всем, кто изучал французскую литературу и слишком
много времени уделял изучению музыки или поэзии, - всем этим "нелепым"
вещам. Я больше восхищался работой сталеваров, сварщиков или механиков
автосалонов. Я всегда думал, что ребята, которые работают в автомастерских и
умеют делать всю эту работу, и есть настоящие парни! Такова была моя
позиция. Быть практичным, значило для меня обладать какими-либо
достоинствами, а быть "культурным" или "интеллектуалом"- нет. Первый путь,
безусловно, был правильным, второй- безумным.
Так мне казалось еще тогда, когда я проходил свое обучение в Принстоне.
Вы сейчас сможете в этом убедиться. Я обычно обедал в маленьком ресторанчике
под названием "У папы". Однажды, во время обеда, из комнаты наверху (где
делали ремонт) спустился маляр в своей рабочей одежде и сел рядом со мной.
Как-то у нас завязался разговор, и он стал рассказывать о том, как многому
нужно обучиться, чтобы овладеть малярным делом. "К примеру, - спросил он, -
какие цвета подобрали бы вы, чтобы выкрасить стены в этом ресторане, если бы
выполняли эту работу?"
Я ответил, что не знаю, и он продолжил: "Нужно сделать темную окантовку
по стенам на такой-то высоте, потому что, смотрите, люди, сидя за столами,
трутся локтями о стены. Поэтому, если стены выкрасить в белый цвет, они
очень быстро испачкаются. Но выше этой линии их хотелось бы видеть белыми,
чтобы создавалось ощущение чистоты в ресторане".
Он, казалось, знает, что делает, и я заслушался его. Он снова задал
вопрос: "Вы также должны знать все о цветах - как получать различные цвета,
смешивая краски. К примеру, какие краски нужно смешать, чтобы получить
желтый?"
Я не знал, как получить желтый цвет, смешивая краски. Если бы речь шла
о свете, то нужно было смешать красный и зеленый, но я знал, что он говорит
о красках. И я сказал: "Я не знаю, как получить желтый, не используя
желтого".
"ну ладно, - ответил он, - если смешать красный и белый, то получится
желтый".
"Вы уверены, что не говорите о розовом?"
"нет, - подтвердил он, - получится желтый".
И я поверил, что получится желтый, потому что он был профессиональным
маляром. Я всегда восхищался такими парнями. Но я все же был удивлен, как у
него это получалось.
У меня возникла идея: "Может быть, это какое-либо химическое изменение
при использовании специального типа пигментов, которые делают химические
изменения?"
"нет, - ответил он, - вы работаете с обычными старыми пигментами. Идите
и принесите банку красной краски и банку белой краски, я смешаю их и покажу
вам, как получается желтый цвет".
Тогда я подумал: "Это ненормально. Я достаточно знаю о красках, чтобы
понять, что таким образом нельзя получить желтый цвет. Но он тоже должен
знать, как получить желтый. Из этого может выйти что-то интересное. Я должен
в этом разобраться!" И я сказал: "Хорошо. Я достану краски". Маляр вернулся
наверх доделывать свою работу, а ко мне подошел владелец ресторана и заявил:
"Какой смысл спорить с этим человеком? Он маляр. Он работает маляром всю
свою жизнь, и, если он говорит, что получит желтый цвет, зачем возражать
ему?"
Я смутился и не знал, что ответить. Наконец, я сказал: "Всю мою жизнь я
изучаю свет. И я думаю, что с помощью красного и белого невозможно получить
желтый, можно получить только розовый".
Я достал краски и принес их обратно в ресторан. Маляр и владелец
ресторана были на месте. Я поставил банки с красками на старый стул, и маляр
начал смешивать их. Он добавил немного красной, немного белой, цвет
показался мне розовым. Он еще помешал их. Потом он пробормотал: "Я обычно
использую небольшой тюбик с желтой краской, нужно добавить совсем немного,
чтобы она окончательно стала желтой".
"Ну да! - сказал я. - Конечно! Вы добавляете желтого, чтобы получился
желтый. Но вы не сможете сделать этого без желтого".
Маляр вернулся наверх красить.
Владелец ресторана сказал: "У парня не хватило нервов спорить с тем,
кто всю свою жизнь изучает свет!"
Эта история доказывает, как сильно я доверял этим "настоящим парням".
Маляр рассказал мне так много правдоподобных вещей, что я был готов
предположить, что существует феномен, которого я не знаю. Я ожидал, что
получится розовый, но ход моих мыслей был таким: "Единственный способ
получить желтый цвет таким образом, будет чем-то новым и интересным, и я
должен увидеть это".
Я часто допускал ошибки в физике, думая, что в теории что-то может быть
не так хорошо, как оно окажется в практическом применении, думая, что
существует множество сложностей, которые могут все изменить. Мне казалось,
что может произойти что-то еще, несмотря на то, что я был абсолютно уверен в
том, что должно произойти.
В Принстонском Образовательном Колледже студенты математического и
физического отделений каждый день собирались вместе на чаепитие в четыре
часа дня. Это был вид вечернего времяпрепровождения, попытка сымитировать
традиции английских колледжей. Люди собирались вместе, играли в Го или
обсуждали теоремы. В то время была очень актуальна топология.
Я еще помню парня, сидящего на диване в глубокой задумчивости, и
другого парня, который стоит перед ним и говорит: "Поэтому то-то и то-то
является достоверным".
"Это почему же?" - спрашивает парень, сидящий на диване.
"Это же тривиально!" - отвечает тот, кто стоит, и быстро представляет
ему ряд логических доводов. "Сначала допускаем то-то и то-то; потом у нас
имеется то-то Керчова; после - такая-то теорема Ваффенстоффера, и мы
заменяем это и конструируем то. Теперь мы проводим вектор, который идет
отсюда туда-то и туда-то..." Парень, сидящий на диване с трудом пытается
понять все, что ему говорили с сумасшедшей скоростью около пятнадцати минут.
В конце концов, тот, кто стоял, уходит в другой конец комнаты, а
сидящий на диване, говорит: "Да, пожалуй. Это тривиально!"
Мы, физики, смеялись, пытаясь вычислить, о чем они говорят. Мы решили,
что "тривиально" означает "доказано". И мы подшучивали над математиками: "У
нас есть новая теорема: математики могут доказывать лишь тривиальные
теоремы, потому что каждая доказанная теорема - тривиальна".
Математикам не понравилась эта теорема, и я дразнил их этим. Я говорил,
что вовсе нет ничего удивительного в том, что математики могут доказывать
только очевидные вещи. А топология была не совсем очевидна для математиков.
Очень много в ней таинственных возможностей, идущих вразрез с интуицией.
Потом у меня появилась идея бросить им вызов: "Держу пари, нет ни одной
теоремы -если я смогу понять ее условия и если она имеет предположения, -
про которую я не мог бы сказать сразу, верно это предположение или ложно".
Часто выходило так: они объясняли мне, "У тебя есть апельсин, так? Ты
разрезаешь его на конечное число частей, собираешь снова, и он становится
таким же большим, как солнце, Верно или неверно?"
"И никаких дырок?"
"Никаких дырок".
"Невозможно. Такого не бывает".
"Ха! Попался! Все слышали?! Это такая-то теорема о неизмеримых мерах
(immeasurable measures)!"
Но только они решили, что я попался, как я напомнил им: "Но вы сказали,
апельсин! Вы не можете разрезать корку апельсина тоньше, чем на атомы!"
"Но у нас есть условия непрерывности, мы можем его так резать".
"Но вы сказали, апельсин. И я предположил, что имеется в виду настоящий
апельсин". Так я всегда побеждал. Если я угадывал что-то правильно, было
здорово. Если не угадывал, то всегда мог обнаружить что-то в их упрощенных
условиях, чего они не замечали сами.
На самом деле, существовало определенное обоснование подлинного
качества моих разгадок. У меня была схема, которую я использую по сей день,
когда кто-нибудь объясняет мне что-то, что я пытаюсь понять. Я приведу
пример: математики приходят ко мне с какой-нибудь ужасающей теоремой, они
здорово взволнованы. Пока они говорят мне условия теоремы, я конструирую в
уме что-то, что подходило бы к этим условиям. Допустим, я представляю, что у
меня есть мяч, разделяю его и получаю два мяча. Затем мячи меняют цвет,
обрастают волосами, или что-то еще с ними происходит в моей голове, что
больше соответствует условиям. В итоге, они и формируют теорему, которая
выглядит, как какая-то глупость про мячи и не похожа на мой зеленый
волосатый мяч, и тогда я говорю: "Неверно".
Если же это не так, то они приходят в возбуждение и покидают меня на
какое-то время. Но потом я предъявляю им свой контраргумент.
"О! Мы забыли сказать тебе, что это из второго урока - Гомоморфное
Хаусдорфово пространство".
"Ну, тогда, - говорю я, - это тривиально!" К тому времени я уже
понимаю, к чему они клонят, хотя не имею представления о том, что такое
Гомоморфное Хаусдорфово пространство.
Я угадал большую часть того, что мне предлагали, хотя математики и
думали, что их топологические теоремы не соответствуют интуиции. Они вовсе
не были так трудны, какими казались. Можно было приобрести много забавных
вещей из этого "превосходного бизнеса" и выполнять столь милую работу -
разгадывать подобные загадки.
Хоть я и доставлял математикам много забот, они всегда очень хорошо ко
мне относились. Это была веселая компания парней. Они никогда не давали
застаиваться своим мыслям, и были очень азартны в отношении своего предмета.
Они обсуждали свои "тривиальные" теоремы и всегда старались дать объяснения
даже на самые простые вопросы.
У меня был сосед Пол Олум. Мы были хорошими друзьями, и он пытался
научить меня математике. Он взял меня в группу, которая занималась
гомотопией, и тут я сдался. Это были вещи выше моего понимания.
Одно я так никогда и не выучил - контурную интеграцию (contour
integration). Я обучился получать интегралы различными методами, указанными
в учебнике, который дал мне мой преподаватель физики, мистер Бадер.
Однажды он попросил меня остаться после лекции. "Фейнман, - сказал он,
- ты слишком много болтаешь и создаешь слишком много шума. Я знаю почему.
Тебе скучно. Я собираюсь дать тебе книгу. Ты сядешь вон в тот дальний угол и
изучишь ее. И только тогда, когда ты будешь знать все, что в ней написано,
ты снова сможешь разговаривать".
После этого, каждое занятие по физике, я не тратил время на изучение
закона Паскаля и всего остального, что проходили в классе. Я сидел в углу с
книгой Вудса по высшей математике (Advanced calculus). Бадер дал мне
настоящую работу: это была книга для выпускных курсов колледжа. В ней
содержались: Ряд Фурье, Функция Безеля, детерминанты, эллиптические функции;
- все те удивительные вещи, о которых я не имел раньше ни малейшего
представления.
В этой книге также говорилось о том, как to differentiate parameters
under the integral sign (дифференцировать параметры под знак(ом)
интеграла?)- это определенная операция. В университетах этому не придают
особого значения, но я уловил, как можно использовать этот метод и я
пользуюсь этим инструментом снова и снова. Поскольку я изучил эту книгу
самостоятельно, у меня появился собственный специфический метод брать
интегралы.
Результат был таким: если студенты в МТИ или в Принстоне не могли взять
определенный интеграл, они не могли это сделать, потому, что это выходило за
рамки стандартных методов, которые они изучали в школе. Если это была
контурная интеграция, им это удавалось; если это было простое разложение в
ряд, им это удавалось. И я единственный использовал дифференцирование под
знак интеграла (?) (differentiating under the integral sign), и это
работало. Я приобрел прекрасную репутацию в умении брать интегралы только
из-за того, что мой ящик с инструментом отличался от всех прочих. Все
остальные пытались использовать все свои инструменты, прежде чем передавали
проблему мне.
Мой отец всегда интересовался волшебством и карнавальными фокусами, и
хотел знать, как они делаются. Об одной вещи он знал хорошо - о чтении
мыслей. В детстве он рос в маленьком городке под названием Патчог, в центре
Лонг-Айленда. Однажды по всему городку расклеили рекламные плакаты, в
которых говорилось, что в следующую среду в город приедет чтец мыслей. В
плакате была просьба: самым респектабельным горожанам - мэру, судье, банкиру
- предлагалось спрятать где-нибудь счет на пять долларов, и чтец мысли
должен был его найти, приехав в город.
Когда он приехал, вокруг него собрались люди, посмотреть, что же он
собирается делать. Он взял за руки судью и банкира, которые спрятали
пятидолларовый счет, и пошел с ними по улице. Он дошел до перекрестка,
завернул за угол, пошел по следующей улице, потом по другой, прямо к
искомому дому. Не отпуская их рук, он зашел в дом, поднялся на второй этаж,
зашел в нужную комнату, подошел к бюро, отпустил их руки, открыл верный ящик
и достал пятидолларовую купюру. Очень захватывающе!
В те дни было трудно получить хорошее образование, и для отца наняли
чтеца мыслей в качестве домашнего учителя. Естественно, после первого же
урока, мой папа спросил своего учителя, как ему удалось найти деньги притом,
что никто не говорил ему, где они находятся.
Чтец мыслей объяснил, что он свободно держал их за руки и непринужденно
покачивался немного во время ходьбы. Когда он доходил до перекрестков, была
возможность пойти прямо, налево или направо. Он чуть-чуть покачивался влево,
и если это было неправильное направление, чувствовал равнозначное
сопротивление, потому что они не ждали, что он выберет эту дорогу. После он
двигается вправо, и из-за того, что они предполагали, что он может выбрать
этот путь, они, будто бы, уступали ему дорогу, не оказывая никакого
сопротивления. Так он все время должен был немного балансировать и
покачиваться, чтобы определить, какая дорога покажется им наиболее привычной
и простой.
Отец рассказал мне эту историю и добавил, что думает, потребуется много
времени, чтобы научиться применять это на практике. Он никогда не пробовал
так делать.
Позже, когда я писал выпускную работу в Принстоне, я решил попробовать
провернуть это с парнем по имени Бил Вудворд. Я внезапно заявил ему, что
умею читать мысли и могу прочесть, что он думает. Я предложил ему пойти в
"лабораторию" (это была большая комната с рядами столов, заставленными
оборудованием различных видов: электрическими цепями, инструментами и
множеством разнообразного хлама), выбрать среди всего этого определенный
предмет и выйти обратно. Я пояснил: "А потом я прочту твои мысли и подведу
тебя прямо к предмету, который ты выбрал".
Он зашел в лабораторию, наметил определенный предмет и вышел. Я взял
его за руку и начал покачиваться. Мы прошли по одному проходу, потом по
другому и подошли прямо к этому предмету. Мы пробовали так три раза. В
первый раз я обнаружил предмет сразу - он находился в середине целой кучи
какого-то хлама. В другой раз я пошел в правильном направлении, но ошибся на
несколько дюймов - выбрал другой предмет. В третий раз ничего не вышло. Но
это сработало лучше, чем я думал. Это оказалось очень просто.
Спустя какое-то время после этой истории, когда мне было около двадцати
шести, мы с отцом поехали в Атлантик Сити, где как раз проходили различные
карнавалы и представления на открытом воздухе. Пока отец делал свои дела, я
отправился посмотреть на чтеца мыслей. Он сидел на сцене, спиной к зрителям.
На нем была надета мантия и огромный тюрбан. У него был ассистент- маленький
мальчик, который бегал среди публики и говорил что-то вроде: "О, Великий
Магистр! Какого цвета эта записная книжка?"
"Голубого", - отвечал магистр.
"А как зовут эту женщину, о, достопочтенный Сир?"
"Мария!"
Поднялся какой-то мальчик: "А как зовут меня?"
"Генри!"
Я поднялся и спросил: "А как меня зовут?"
Он не ответил. Другой мальчик, по-видимому, был его сообщником, но я не
мог понять, как он угадывал цвета. Может быть, у него под тюрбаном были
наушники?
Когда я встретился с отцом, я рассказал ему об этом. Он сказал: "У них
есть своя система кодов, но я ее не знаю. Давай вернемся и все разузнаем".
Мы вернулись обратно на площадь, отец сказал мне: "Вот пятьдесят
центов. Иди, попытай удачу вон в том балагане. Увидимся через полчаса".
Я знал, что он делает. Он хотел рассказать этому факиру какую-то
историю, но это было бы весьма затруднительно, если бы его сын путался под
ногами. Он хотел избавиться от меня на время.
Когда он вернулся ко мне, он рассказал мне все их коды: "О, Великий
Магистр!"- это голубой; "О, Обладающий Всеми Знаниями!"- это зеленый". И так
далее. Он пояснил: "Я подошел к нему и сказал, что участвовал в шоу в
Патчоге, и у нас была своя система кодов, но мы не делали такого количества
вещей, да и ряд цветов был не таким большим. Я спросил его: каким образом вы
передаете такое количество информации?"
Чтец мыслей настолько гордился своей системой кодов, что сел и
таинственного в том, как работает центрифуга. Я достаточно знал статистику,
чтобы понять статистические ошибки в подсчетах маленьких пятен на блюдце.
Так что, пока все эти парни-биологи пытались понять "новые" вещи", я тратил
то же время на изучение биологической части.
Полезной оказалась техника работы в лаборатории, которую я изучил в
течение своего курса и которой пользуюсь по сей день. Нас учили, как держать
пробирку и снимать с нее пробку одной рукой (с помощью среднего и
указательного пальцев), в то время как другая рука остается свободной и ей
можно делать что-нибудь еще (например, держать пипетку и всасывать ей
цианид). Теперь я держу в одной руке зубную щетку, а в другой тюбик с зубной
пастой, с которой могу отвинчивать и завинчивать колпачок.
Было выявлено, что фаги могут мутировать, что влияло на их способность
поражать бактерии, и мы взялись изучить эти мутации. Также была выявлена
обратная мутация фагов, которая воспроизводила их способность поражать
бактерии. Некоторые из вирусов фага, которые мутировали обратно, выглядели
точно так же, какими были раньше. Другие - нет: их воздействие на бактерии
немного отличалось, они действовали быстрее или медленнее нормальных, и
бактерии от этого развивались быстрее или медленнее, чем обычно. Другими
словами, существовала "обратная мутация", но она не всегда получалась
идеальной. Иногда фаг возвращал лишь часть от тех возможностей, которые
терял до этого.
Боб Эдгар предложил мне проводить эксперименты, в которых я мог бы
находить обратную мутацию, встречающуюся в одних и тех же местах ДНК
спирали. С огромным трудом, выполняя наискучнейшую работу, мне все же
удалось выявить три примера обратной мутации, которые находились очень
близко друг от друга - ближе, чем когда бы то ни было - и которые частично
восстанавливали функцию фага. Это была медленная работа. Я должен был ждать,
пока, почти случайно, не обнаружится двойная мутация, что бывало крайне
редко.
Я стал подумывать о том, как заставить фаги мутировать чаще и как
выявлять эту мутацию быстрее, но прежде, чем я изобрел новый подход к этому,
лето закончилось, и мне не захотелось продолжать работу над этой проблемой.
Как раз подошел мой академический отпуск, и я решил работать в той же
биологической лаборатории, но над другим предметом. Я работал с Метом
Меселсоном до той поры, а потом, с приятным парнем по имени Джей, из Англии.
Ди. Смитт. Мы работали над проблемой с рибосомами- органоидами клетки, с
помощью которых вырабатывают белок из того, что называется информационной
РНК. Используя радиоактивные метки, мы демонстрировали, что РНК может
отделяться от рибосомы и возвращаться обратно.
Я делал очень кропотливую работу с измерениями и старался
контролировать весь процесс, но мне потребовалось восемь месяцев, чтобы
осознать, что всего одна вещь делалась довольно неряшливо. Чтобы приготовить
бактерии к отделению рибосомы, их в те дни погружали в ступку с раствором
окиси алюминия. Все химикаты были под контролем, но никогда нельзя было
повторить процесс, в котором бактерии растирались в ступке пестиком. Так
ничего не выходило из нашего эксперимента.
Теперь, я думаю, должен рассказать, как мы с Хелдегардой Ламфром
пытались узнать, есть ли в горохе те же рибосомы, что и в бактериях. Вопрос
состоял в том, могут ли рибосомы бактерии производить белки в человеческом
или другом организме. Она только что разработала схему получения рибосом из
гороха и снабжения их информационными РНК, чтобы они могли вырабатывать
белки в горохе. Мы осознавали всю драматичность и важность вопроса, могут ли
рибосомы бактерий вырабатывать белок гороха или белки бактерий, если им
давать информационную РНК гороха. Это был фундаментальный эксперимент.
Хильдегарда сказала: "Мне необходимо много рибосом бактерий".
Меселсон и я получили огромное количество рибосом из E coli для другого
эксперимента. Я сказал: "Я могу дать тебе только те, которые мы получили. В
холодильнике в лаборатории их предостаточно".
Если бы я был хорошим биологом, это могло бы стать фантастическим
наиважнейшим открытием. Но я не был хорошим биологом. У нас была отличная
идея, хороший эксперимент, необходимое оборудование, но я все испортил: я
дал ей зараженные рибосомы - грубейшая ошибка из всех, какие только можно
было допустить в подобном эксперименте. Мои рибосомы находились в
холодильнике почти месяц, и были уже заражены другими живыми организмами.
Приготовил бы я рибосомы снова, и передал бы ей их со всей серьезностью и
аккуратностью, контролируя каждое действие, эксперимент бы удался, и мы были
бы первыми, кто бы продемонстрировал однородность жизненных форм. Механизмы
образования белков и рибосомы - одни и те же во всех живых организмах. Мы
были на правильном пути, делали все верно, но я поступил, как тупой,
бестолковый дилетант.
Знаете, что это мне напомнило? Муж мадам Бовари в романе Флобера -
тупой деревенский доктор, у которого была идея, как вылечить ноги (of how to
fix club feet), все, что он делал, наносило людям еще больший вред. Я был,
как тот не практикующий хирург. Другой отчет о фагах я так и не написал.
Эдгар просил меня написать об этом, но я никогда не возвращался к этой теме.
Если подобная беда произошла не в твоей области, ты не будешь воспринимать
ее слишком серьезно.
Я написал об этом неформально. Он смеялся, читая мой отчет. Он был
сделан не в стандартной форме, которую используют биологи: вступление,
процесс, результаты. Я потратил много времени, объясняя вещи, которые хорошо
известны всем биологам. Эдгар составил сокращенную версию, но я не мог
понять ее. Не думаю, что они опубликовали ее. Я категорически не пытался ее
опубликовать.
Уотсону показалось, что моя работа с фагами интересна, и он пригласил
меня в Гарвард. Я читал доклад на биологическом отделении о двойных
мутациях, которые встречаются близко друг от друга. Я говорил о своих
догадках, о том, что первая мутация изменяет белок, также изменяя щелочной
баланс аминокислоты, в то время как обратная мутация осуществляет обратные
изменения в аминокислоте того же белка, что частично восстанавливает баланс,
нарушенный первой мутацией, не полностью, но достаточно для того, чтобы фаг
возобновил свое действие. Я полагал, что белок претерпевает изменения
дважды, эти изменения химически компенсируют друг друга.
? Это превращение не было случайностью. Это было обнаружено несколько
лет спустя, людьми, которые, несомненно, усовершенствовали технику для
производства и ускорения процесса мутации. Происходило так, что в результате
первой мутации полностью терялась матрица ДНК. Теперь "код" был изменен и не
мог быть "прочитан". В результате обратной мутации, матрица либо заново
восполнялась, либо замещалась двумя другими (?) (The second mutation was
either one in which an extra base was put back in, or two more were taken
out). Теперь код можно было прочесть снова. Чем ближе обратная мутация
встречалась с первой, тем меньше менялась информация в результате двойной
мутации, и к фагам с наибольшей вероятностью возвращались их утраченные
способности. Таким образом, демонстрировался факт существования трех "букв"
кодирующих каждую аминокислоту.
Пока я, в течение недели, находился в Гарварде, Уотсон предложил мне
несколько дней поработать вместе с ним над неким экспериментом. Это был
незавершенный эксперимент, но я обучился нескольким новым техникам работы в
лаборатории от одного из лучших ученых в этой области.
Это был важный момент в моей жизни: я проводил семинар на биологическом
отделении в Гарварде! Когда я делаю что-то, я всегда пытаюсь осознать и
увидеть, насколько далеко я могу продвинуться в данной области.
Я многому обучился в биологии и приобрел огромный опыт. Я стал лучше
произносить термины, понял, что не следует включать в семинары и доклады,
обнаружил слабые технические стороны эксперимента. Но я люблю физику, и с
удовольствием возвращаю
("Чудовищные мозги"- перевод М. Шифмана)
Причина, по которой я называю себя "безкультурным" или
"анти-интеллектуалом", возможно, восходит к тому времени, когда я учился в
институте. Меня всегда беспокоило то, что я покажусь слабаком или
"неженкой", и я не хотел быть слишком деликатным. Мне казалось, что
настоящему мужчине не следует уделять внимание поэзии и подобным вещам.
Какой бы не была поэзия, она никогда меня не трогала! Я формировал
негативное отношение ко всем, кто изучал французскую литературу и слишком
много времени уделял изучению музыки или поэзии, - всем этим "нелепым"
вещам. Я больше восхищался работой сталеваров, сварщиков или механиков
автосалонов. Я всегда думал, что ребята, которые работают в автомастерских и
умеют делать всю эту работу, и есть настоящие парни! Такова была моя
позиция. Быть практичным, значило для меня обладать какими-либо
достоинствами, а быть "культурным" или "интеллектуалом"- нет. Первый путь,
безусловно, был правильным, второй- безумным.
Так мне казалось еще тогда, когда я проходил свое обучение в Принстоне.
Вы сейчас сможете в этом убедиться. Я обычно обедал в маленьком ресторанчике
под названием "У папы". Однажды, во время обеда, из комнаты наверху (где
делали ремонт) спустился маляр в своей рабочей одежде и сел рядом со мной.
Как-то у нас завязался разговор, и он стал рассказывать о том, как многому
нужно обучиться, чтобы овладеть малярным делом. "К примеру, - спросил он, -
какие цвета подобрали бы вы, чтобы выкрасить стены в этом ресторане, если бы
выполняли эту работу?"
Я ответил, что не знаю, и он продолжил: "Нужно сделать темную окантовку
по стенам на такой-то высоте, потому что, смотрите, люди, сидя за столами,
трутся локтями о стены. Поэтому, если стены выкрасить в белый цвет, они
очень быстро испачкаются. Но выше этой линии их хотелось бы видеть белыми,
чтобы создавалось ощущение чистоты в ресторане".
Он, казалось, знает, что делает, и я заслушался его. Он снова задал
вопрос: "Вы также должны знать все о цветах - как получать различные цвета,
смешивая краски. К примеру, какие краски нужно смешать, чтобы получить
желтый?"
Я не знал, как получить желтый цвет, смешивая краски. Если бы речь шла
о свете, то нужно было смешать красный и зеленый, но я знал, что он говорит
о красках. И я сказал: "Я не знаю, как получить желтый, не используя
желтого".
"ну ладно, - ответил он, - если смешать красный и белый, то получится
желтый".
"Вы уверены, что не говорите о розовом?"
"нет, - подтвердил он, - получится желтый".
И я поверил, что получится желтый, потому что он был профессиональным
маляром. Я всегда восхищался такими парнями. Но я все же был удивлен, как у
него это получалось.
У меня возникла идея: "Может быть, это какое-либо химическое изменение
при использовании специального типа пигментов, которые делают химические
изменения?"
"нет, - ответил он, - вы работаете с обычными старыми пигментами. Идите
и принесите банку красной краски и банку белой краски, я смешаю их и покажу
вам, как получается желтый цвет".
Тогда я подумал: "Это ненормально. Я достаточно знаю о красках, чтобы
понять, что таким образом нельзя получить желтый цвет. Но он тоже должен
знать, как получить желтый. Из этого может выйти что-то интересное. Я должен
в этом разобраться!" И я сказал: "Хорошо. Я достану краски". Маляр вернулся
наверх доделывать свою работу, а ко мне подошел владелец ресторана и заявил:
"Какой смысл спорить с этим человеком? Он маляр. Он работает маляром всю
свою жизнь, и, если он говорит, что получит желтый цвет, зачем возражать
ему?"
Я смутился и не знал, что ответить. Наконец, я сказал: "Всю мою жизнь я
изучаю свет. И я думаю, что с помощью красного и белого невозможно получить
желтый, можно получить только розовый".
Я достал краски и принес их обратно в ресторан. Маляр и владелец
ресторана были на месте. Я поставил банки с красками на старый стул, и маляр
начал смешивать их. Он добавил немного красной, немного белой, цвет
показался мне розовым. Он еще помешал их. Потом он пробормотал: "Я обычно
использую небольшой тюбик с желтой краской, нужно добавить совсем немного,
чтобы она окончательно стала желтой".
"Ну да! - сказал я. - Конечно! Вы добавляете желтого, чтобы получился
желтый. Но вы не сможете сделать этого без желтого".
Маляр вернулся наверх красить.
Владелец ресторана сказал: "У парня не хватило нервов спорить с тем,
кто всю свою жизнь изучает свет!"
Эта история доказывает, как сильно я доверял этим "настоящим парням".
Маляр рассказал мне так много правдоподобных вещей, что я был готов
предположить, что существует феномен, которого я не знаю. Я ожидал, что
получится розовый, но ход моих мыслей был таким: "Единственный способ
получить желтый цвет таким образом, будет чем-то новым и интересным, и я
должен увидеть это".
Я часто допускал ошибки в физике, думая, что в теории что-то может быть
не так хорошо, как оно окажется в практическом применении, думая, что
существует множество сложностей, которые могут все изменить. Мне казалось,
что может произойти что-то еще, несмотря на то, что я был абсолютно уверен в
том, что должно произойти.
В Принстонском Образовательном Колледже студенты математического и
физического отделений каждый день собирались вместе на чаепитие в четыре
часа дня. Это был вид вечернего времяпрепровождения, попытка сымитировать
традиции английских колледжей. Люди собирались вместе, играли в Го или
обсуждали теоремы. В то время была очень актуальна топология.
Я еще помню парня, сидящего на диване в глубокой задумчивости, и
другого парня, который стоит перед ним и говорит: "Поэтому то-то и то-то
является достоверным".
"Это почему же?" - спрашивает парень, сидящий на диване.
"Это же тривиально!" - отвечает тот, кто стоит, и быстро представляет
ему ряд логических доводов. "Сначала допускаем то-то и то-то; потом у нас
имеется то-то Керчова; после - такая-то теорема Ваффенстоффера, и мы
заменяем это и конструируем то. Теперь мы проводим вектор, который идет
отсюда туда-то и туда-то..." Парень, сидящий на диване с трудом пытается
понять все, что ему говорили с сумасшедшей скоростью около пятнадцати минут.
В конце концов, тот, кто стоял, уходит в другой конец комнаты, а
сидящий на диване, говорит: "Да, пожалуй. Это тривиально!"
Мы, физики, смеялись, пытаясь вычислить, о чем они говорят. Мы решили,
что "тривиально" означает "доказано". И мы подшучивали над математиками: "У
нас есть новая теорема: математики могут доказывать лишь тривиальные
теоремы, потому что каждая доказанная теорема - тривиальна".
Математикам не понравилась эта теорема, и я дразнил их этим. Я говорил,
что вовсе нет ничего удивительного в том, что математики могут доказывать
только очевидные вещи. А топология была не совсем очевидна для математиков.
Очень много в ней таинственных возможностей, идущих вразрез с интуицией.
Потом у меня появилась идея бросить им вызов: "Держу пари, нет ни одной
теоремы -если я смогу понять ее условия и если она имеет предположения, -
про которую я не мог бы сказать сразу, верно это предположение или ложно".
Часто выходило так: они объясняли мне, "У тебя есть апельсин, так? Ты
разрезаешь его на конечное число частей, собираешь снова, и он становится
таким же большим, как солнце, Верно или неверно?"
"И никаких дырок?"
"Никаких дырок".
"Невозможно. Такого не бывает".
"Ха! Попался! Все слышали?! Это такая-то теорема о неизмеримых мерах
(immeasurable measures)!"
Но только они решили, что я попался, как я напомнил им: "Но вы сказали,
апельсин! Вы не можете разрезать корку апельсина тоньше, чем на атомы!"
"Но у нас есть условия непрерывности, мы можем его так резать".
"Но вы сказали, апельсин. И я предположил, что имеется в виду настоящий
апельсин". Так я всегда побеждал. Если я угадывал что-то правильно, было
здорово. Если не угадывал, то всегда мог обнаружить что-то в их упрощенных
условиях, чего они не замечали сами.
На самом деле, существовало определенное обоснование подлинного
качества моих разгадок. У меня была схема, которую я использую по сей день,
когда кто-нибудь объясняет мне что-то, что я пытаюсь понять. Я приведу
пример: математики приходят ко мне с какой-нибудь ужасающей теоремой, они
здорово взволнованы. Пока они говорят мне условия теоремы, я конструирую в
уме что-то, что подходило бы к этим условиям. Допустим, я представляю, что у
меня есть мяч, разделяю его и получаю два мяча. Затем мячи меняют цвет,
обрастают волосами, или что-то еще с ними происходит в моей голове, что
больше соответствует условиям. В итоге, они и формируют теорему, которая
выглядит, как какая-то глупость про мячи и не похожа на мой зеленый
волосатый мяч, и тогда я говорю: "Неверно".
Если же это не так, то они приходят в возбуждение и покидают меня на
какое-то время. Но потом я предъявляю им свой контраргумент.
"О! Мы забыли сказать тебе, что это из второго урока - Гомоморфное
Хаусдорфово пространство".
"Ну, тогда, - говорю я, - это тривиально!" К тому времени я уже
понимаю, к чему они клонят, хотя не имею представления о том, что такое
Гомоморфное Хаусдорфово пространство.
Я угадал большую часть того, что мне предлагали, хотя математики и
думали, что их топологические теоремы не соответствуют интуиции. Они вовсе
не были так трудны, какими казались. Можно было приобрести много забавных
вещей из этого "превосходного бизнеса" и выполнять столь милую работу -
разгадывать подобные загадки.
Хоть я и доставлял математикам много забот, они всегда очень хорошо ко
мне относились. Это была веселая компания парней. Они никогда не давали
застаиваться своим мыслям, и были очень азартны в отношении своего предмета.
Они обсуждали свои "тривиальные" теоремы и всегда старались дать объяснения
даже на самые простые вопросы.
У меня был сосед Пол Олум. Мы были хорошими друзьями, и он пытался
научить меня математике. Он взял меня в группу, которая занималась
гомотопией, и тут я сдался. Это были вещи выше моего понимания.
Одно я так никогда и не выучил - контурную интеграцию (contour
integration). Я обучился получать интегралы различными методами, указанными
в учебнике, который дал мне мой преподаватель физики, мистер Бадер.
Однажды он попросил меня остаться после лекции. "Фейнман, - сказал он,
- ты слишком много болтаешь и создаешь слишком много шума. Я знаю почему.
Тебе скучно. Я собираюсь дать тебе книгу. Ты сядешь вон в тот дальний угол и
изучишь ее. И только тогда, когда ты будешь знать все, что в ней написано,
ты снова сможешь разговаривать".
После этого, каждое занятие по физике, я не тратил время на изучение
закона Паскаля и всего остального, что проходили в классе. Я сидел в углу с
книгой Вудса по высшей математике (Advanced calculus). Бадер дал мне
настоящую работу: это была книга для выпускных курсов колледжа. В ней
содержались: Ряд Фурье, Функция Безеля, детерминанты, эллиптические функции;
- все те удивительные вещи, о которых я не имел раньше ни малейшего
представления.
В этой книге также говорилось о том, как to differentiate parameters
under the integral sign (дифференцировать параметры под знак(ом)
интеграла?)- это определенная операция. В университетах этому не придают
особого значения, но я уловил, как можно использовать этот метод и я
пользуюсь этим инструментом снова и снова. Поскольку я изучил эту книгу
самостоятельно, у меня появился собственный специфический метод брать
интегралы.
Результат был таким: если студенты в МТИ или в Принстоне не могли взять
определенный интеграл, они не могли это сделать, потому, что это выходило за
рамки стандартных методов, которые они изучали в школе. Если это была
контурная интеграция, им это удавалось; если это было простое разложение в
ряд, им это удавалось. И я единственный использовал дифференцирование под
знак интеграла (?) (differentiating under the integral sign), и это
работало. Я приобрел прекрасную репутацию в умении брать интегралы только
из-за того, что мой ящик с инструментом отличался от всех прочих. Все
остальные пытались использовать все свои инструменты, прежде чем передавали
проблему мне.
Мой отец всегда интересовался волшебством и карнавальными фокусами, и
хотел знать, как они делаются. Об одной вещи он знал хорошо - о чтении
мыслей. В детстве он рос в маленьком городке под названием Патчог, в центре
Лонг-Айленда. Однажды по всему городку расклеили рекламные плакаты, в
которых говорилось, что в следующую среду в город приедет чтец мыслей. В
плакате была просьба: самым респектабельным горожанам - мэру, судье, банкиру
- предлагалось спрятать где-нибудь счет на пять долларов, и чтец мысли
должен был его найти, приехав в город.
Когда он приехал, вокруг него собрались люди, посмотреть, что же он
собирается делать. Он взял за руки судью и банкира, которые спрятали
пятидолларовый счет, и пошел с ними по улице. Он дошел до перекрестка,
завернул за угол, пошел по следующей улице, потом по другой, прямо к
искомому дому. Не отпуская их рук, он зашел в дом, поднялся на второй этаж,
зашел в нужную комнату, подошел к бюро, отпустил их руки, открыл верный ящик
и достал пятидолларовую купюру. Очень захватывающе!
В те дни было трудно получить хорошее образование, и для отца наняли
чтеца мыслей в качестве домашнего учителя. Естественно, после первого же
урока, мой папа спросил своего учителя, как ему удалось найти деньги притом,
что никто не говорил ему, где они находятся.
Чтец мыслей объяснил, что он свободно держал их за руки и непринужденно
покачивался немного во время ходьбы. Когда он доходил до перекрестков, была
возможность пойти прямо, налево или направо. Он чуть-чуть покачивался влево,
и если это было неправильное направление, чувствовал равнозначное
сопротивление, потому что они не ждали, что он выберет эту дорогу. После он
двигается вправо, и из-за того, что они предполагали, что он может выбрать
этот путь, они, будто бы, уступали ему дорогу, не оказывая никакого
сопротивления. Так он все время должен был немного балансировать и
покачиваться, чтобы определить, какая дорога покажется им наиболее привычной
и простой.
Отец рассказал мне эту историю и добавил, что думает, потребуется много
времени, чтобы научиться применять это на практике. Он никогда не пробовал
так делать.
Позже, когда я писал выпускную работу в Принстоне, я решил попробовать
провернуть это с парнем по имени Бил Вудворд. Я внезапно заявил ему, что
умею читать мысли и могу прочесть, что он думает. Я предложил ему пойти в
"лабораторию" (это была большая комната с рядами столов, заставленными
оборудованием различных видов: электрическими цепями, инструментами и
множеством разнообразного хлама), выбрать среди всего этого определенный
предмет и выйти обратно. Я пояснил: "А потом я прочту твои мысли и подведу
тебя прямо к предмету, который ты выбрал".
Он зашел в лабораторию, наметил определенный предмет и вышел. Я взял
его за руку и начал покачиваться. Мы прошли по одному проходу, потом по
другому и подошли прямо к этому предмету. Мы пробовали так три раза. В
первый раз я обнаружил предмет сразу - он находился в середине целой кучи
какого-то хлама. В другой раз я пошел в правильном направлении, но ошибся на
несколько дюймов - выбрал другой предмет. В третий раз ничего не вышло. Но
это сработало лучше, чем я думал. Это оказалось очень просто.
Спустя какое-то время после этой истории, когда мне было около двадцати
шести, мы с отцом поехали в Атлантик Сити, где как раз проходили различные
карнавалы и представления на открытом воздухе. Пока отец делал свои дела, я
отправился посмотреть на чтеца мыслей. Он сидел на сцене, спиной к зрителям.
На нем была надета мантия и огромный тюрбан. У него был ассистент- маленький
мальчик, который бегал среди публики и говорил что-то вроде: "О, Великий
Магистр! Какого цвета эта записная книжка?"
"Голубого", - отвечал магистр.
"А как зовут эту женщину, о, достопочтенный Сир?"
"Мария!"
Поднялся какой-то мальчик: "А как зовут меня?"
"Генри!"
Я поднялся и спросил: "А как меня зовут?"
Он не ответил. Другой мальчик, по-видимому, был его сообщником, но я не
мог понять, как он угадывал цвета. Может быть, у него под тюрбаном были
наушники?
Когда я встретился с отцом, я рассказал ему об этом. Он сказал: "У них
есть своя система кодов, но я ее не знаю. Давай вернемся и все разузнаем".
Мы вернулись обратно на площадь, отец сказал мне: "Вот пятьдесят
центов. Иди, попытай удачу вон в том балагане. Увидимся через полчаса".
Я знал, что он делает. Он хотел рассказать этому факиру какую-то
историю, но это было бы весьма затруднительно, если бы его сын путался под
ногами. Он хотел избавиться от меня на время.
Когда он вернулся ко мне, он рассказал мне все их коды: "О, Великий
Магистр!"- это голубой; "О, Обладающий Всеми Знаниями!"- это зеленый". И так
далее. Он пояснил: "Я подошел к нему и сказал, что участвовал в шоу в
Патчоге, и у нас была своя система кодов, но мы не делали такого количества
вещей, да и ряд цветов был не таким большим. Я спросил его: каким образом вы
передаете такое количество информации?"
Чтец мыслей настолько гордился своей системой кодов, что сел и