Нарушив наконец долгое тягостное молчание, Пен сказала:
   — Все-таки как мы сумеем выбраться отсюда, не попав к ним в руки? И что будет с моим ребенком, если я должна буду с ним расстаться?
   Он посмотрел на часы.
   — Наступает время действовать, и сейчас я постараюсь все объяснить. — Он выпрямился, голос у него сделался решительным, энергичным. — Вам предстоит сыграть существенную роль в нашей игре, и присутствие ребенка мы сможем употребить с пользой для себя…
 
   Спустя полчаса они тихо прошли через анфиладу темных пустых комнат, в одной из которых спали, не снимая верхней одежды, Сьюзен и Матильда; за задернутыми занавесками находилась постель принцессы.
   Пен подошла к ночному столику, взяла с него небольшую круглую коробку, отдала Оуэну, и тот положил ее в карман камзола.
   В последней комнате, предназначенной для прислуги — сейчас она была пуста, — Оуэн отодвинул щеколду на двери и осторожно выглянул в узкий коридор. Как и предполагалось, в нем никого не было: Пемброк не посчитал нужным выставлять стражу вокруг покоев принцессы, поскольку не мог и подумать, что его так называемая гостья со своими тремя придворными дамами осмелится совершить побег из хорошо охраняемого замка.
   Оуэн проскользнул в темный коридор, исчез в его тени.
   Пен снова заперла дверь на засов. После чего вернулась в гостиную и убедилась, что маленький Филипп крепко спит.
   Дурное предчувствие, близкое к панике, неимоверная усталость, чувство безнадежности в отношениях с Оуэном опустошили ее. Она заставила себя взять кусок хлеба с мясом и, с трудом пережевывая, опустилась на низкое сиденье возле огня.

Глава 24

   — Пен!
   Вздрогнув, она открыла глаза и поняла, что все-таки заснула.
   В дверях стояла принцесса Мария, полностью одетая, только без головного убора. Волосы, заплетенные в косы, спускались па плечи; сейчас она выглядела моложе своих тридцати шести лет.
   — Я так и не смогла уснуть, — сказала она. — Где шевалье?
   — Ушел, чтобы подготовить ваш отъезд, мадам.
   Принцесса приблизилась к огню.
   — Ну и как же он намеревается устроить это? — спросила она с раздражением. — По-прежнему держит в тайне? Скоро рассвет. Почему он не воспользовался ночным временем?
   — Потому что хочет, чтобы это произошло совершенно открыто, при большом стечении народа. — Пен добавила топлива в угасающий огонь. — Но ему потребовалась для этого ваша печать, мадам, и он осмелился одолжить ее ненадолго.
   При этих словах она с опаской взглянула на принцессу, ожидая взрыва, но та, к ее удивлению, оставалась почти спокойной и молчала.
   — Ему нужно было отдать распоряжения от вашего имени, мадам, о том, чтобы к рассвету приготовили лошадей и карету, — продолжила объяснения Пен. — Нортумберленд и Суффолк уехали к себе и вернутся позднее. Шевалье уверен, что до их появления никто не осмелится помешать вам поехать к ранней утренней службе в собор Святого Павла. А к моменту вашего выезда у ворот замка уже соберется немало жителей Лондона. Об этом позаботятся люди, нанятые французским посланником.
   — Агенты? — поморщившись, спросила принцесса.
   — Да, мадам, — бесстрастно подтвердила Пен.
   — Понимаю. — Принцесса опустилась на скамейку, оставленную Пен. — И что дальше?
   — Дальше, мадам, собравшиеся возле замка будут шумно приветствовать ваше появление и сопроводят вас до самой церкви. В их присутствии никто не осмелится задержать вас.
   Принцесса оперлась подбородком на руку и задумчиво смотрела в огонь камина, который больше изображал тепло, чем давал его.
   — Что ж, все выглядит просто, по убедительно, — наконец изрекла она. — А что потом? Должна я буду просить убежище в церкви?
   — Ни в коем случае, мадам.
   — Но как же? Ведь стоит только выехать за пределы Лондона, как Нортумберленд прикажет задержать меня.
   — Нет, мадам, этого не должно случиться. Как только мы окажемся в церкви, вы почти сразу незаметно покинете ее через боковой выход, и затем под охраной надежных людей — их отобрал шевалье д'Арси — вас тайными путями вывезут из Лондона и доставят в Эссекс. Еще к вечеру. А уж там вы будете под защитой кораблей вашего кузена императора.
   — А ты, Пен?
   — Я… Сначала останусь в церкви на вашем месте, переодетая в ваше платье. А потом отправлюсь с ребенком в Холборн под защиту родителей.
   Она замолчала, подбирая слова, так как должна была сейчас рассказать о главном в плане Оуэна, о том, что могло встретить недовольство и сопротивление принцессы, весьма настороженно относящейся ко всему, что, как ей казалось, могло попрать ее достоинство.
   — Для большей предосторожности, — вновь заговорила Пен, — шевалье предлагает мне начать играть вашу роль еще при выходе из замка. Вы же покинете это место в платье служанки с ребенком… с моим Филиппом на руках. В этом случае можно быть вполне уверенными, что вас никто не узнает. Сьюзен и Матильда тоже отправятся с нами. — Чтобы предотвратить дальнейшие расспросы, она поспешно добавила:
   — Всем известно, как вы умеете опекать вашу прислугу, поэтому никого не удивит, если в вашем окружении появится какая-то женщина со своим ребенком.
   Принцесса недовольно взглянула на Пен.
   — Но я… я в одежде служанки?
   — Платье служанки, мадам, в обмен на трон, — спокойно сказала Пен. — По-моему, игра стоит свеч. — И чуть смягчила пафос сказанного, добавив:
   — В таком костюме вы будете в полной безопасности на протяжении всей поездки.
   Наступило молчание. Принцесса смотрела на тлеющие угли в камине, думая о превратностях судьбы, вспоминая тяжкие годы детства и юности.
   — Что ж, — произнесла она с тяжелым вздохом, — если все эти ухищрения, о которых ты говоришь, помогут мне сохранить жизнь и переиграть Нортумберленда, то, как ты правильно сказала, игра стоит свеч. Переодевание в чужую одежду не самое большое унижение. Благодарение Богу, что моя нынешняя судьба совпала с интересами Франции и у нас появился такой блестящий помощник. Грех не воспользоваться умением шевалье, пока он на нашей стороне.
   Пен понимала, что несвойственными для нее игривыми словами принцесса пытается умерить свою гордыню, облегчить принятие предложенных условий. Ничего не ответив, она подошла к окну. Налетевшая снежная буря кончилась так же быстро, как началась. В свете факелов у стен белели наметенные кучки снега.
 
   Выйдя из покоев принцессы, Оуэн довольно долго петлял по извилистым, узким коридорам, предназначенным для служебного пользования, и ни разу не наткнулся на стражников. Видимо, охраняется только парадный вход в покои, да и то, решил он, совсем не обязательно: кто мог всерьез думать о побеге отсюда? Уж, во всяком случае, не три-четыре слабых женщины. Так должны были рассуждать Нортумберленд и иже с ним.
   Оуэн не слишком хорошо знал все пути и переходы в огромном замке, не говоря о его тайных ходах, но сумел все же выбраться из лабиринта коридоров в кухонное помещение, недалеко от которого находились конюшни.
   Здесь он обнаружил сонного конюха, готового по первому зову хозяина подать лошадей или выполнить другие срочные поручения.
   В этот раз поручение он получил от Оуэна. Тот показал ему печать принцессы и от ее имени велел к рассвету подготовить и вывести на центральный двор карету, запряженную лучшими лошадьми, в которой сама принцесса проследует на первую утреннюю службу в собор Святого Павла. Распоряжение не вызвало никакого удивления: во время своего пребывания в замке Мария не раз посещала именно эту церковь.
   На чем Оуэн посчитал свою миссию в замке оконченной и удалился из него тем же путем, как и вошел, — через боковую калитку.
   Оглушенный им накануне стражник так и лежал в кустах. Оуэну стало жаль ни в чем не повинного беднягу, и, рискуя быть обнаруженным, он оттащил его в караульное помещение, после чего отправился вдоль внешней стены к главному входу: удостовериться, что агенты французского посланника выполнили задание и жители Лондона, несмотря на ранний час, начали стекаться к замку.
 
   — А теперь, мадам, нам пора отправляться, — сказала Пен, отворачиваясь от окна, за которым гасли последние звезды.
   Принцесса Мария стояла позади нее, одетая в простое саржевое платье своей служанки и в ее же плащ. И то и другое было ей велико, что придавало принцессе совсем простецкий, непрезентабельный вид. Рядом с ней были Матильда и Сьюзен, обе напуганные и растерянные.
   — Вы уверены, что нас не остановят? — негромко спросила принцесса.
   — Нет, мадам, — честно призналась Пен. — Но другого шанса у нас не будет… Мы все рискуем, — осмелилась она напомнить.
   — Хорошо, — сказала та. — Пожалуй, вы правы. Тогда идите вперед, как положено по чину.
   Последние слова были произнесены с легкой иронией, жестом она указала на дверь.
   Пен передала ей в руки ребенка, завернутого в одеяло, и с болью в душе наблюдала, как неловко, на ее взгляд, та взяла его.
   — Держите крепче, мадам, — с беспокойством сказала она.
   — Думается, до кареты я сумею донести, — обиженно проговорила принцесса. — Потом вы сразу получите его обратно.
   Пен молча поклонилась и направилась к двери. Сьюзен отодвинула тяжелую щеколду, и, опустив на лицо густую вуаль, Пен первая вышла из комнаты. Небольшую процессию замыкала принцесса с ребенком на руках.
   Сердце у Пен учащенно билось, но она старалась упорно думать о благополучном исходе: во дворе их должна ожидать карета, ворота будут широко открыты для дочери короля Генриха VIII, а на улицах их сразу окружат и будут сопровождать ликующие толпы лондонских жителей, преданных своей будущей королеве.
   Стражник, стоявший у подножия лестницы, по которой они спустились, не посмел остановить их. У него не было приказа задерживать кого бы то ни было, выходящего из покоев принцессы. Его делом было докладывать о прибывающих туда. Он знал одно: хозяйка этих покоев — высокочтимая гостья графа Пемброка, владельца замка.
   Тем более что одна из сопровождавших принцессу дам соизволила сказать ему:
   — Принцесса отправляется к утренней службе в собор Святого Павла.
   — Да, мадам, — ответил он с глубоким поклоном.
   На нескладную женщину с ребенком на руках он вообще не обратил внимания: мало ли кого решила пригреть принцесса Мария, такая благочестивая и праведная.
   Когда женщины уже вышли во двор, он все-таки решил доложиться сержанту, а заодно погреться в караулке.
   — Отправились в церковь, говоришь? — переспросил сержант. — Никто ничего не сообщал мне про это.
   Стражник пожал плечами:
   — Что с того? Может, позабыли, а может, принцесса только сейчас надумала ехать.
   Сержант поднялся от печки, возле которой грелся, застегнул мундир на толстом животе.
   — Так или не так, — сказал он, — лучше пойду и сообщу милорду. Если он проснулся.
 
   Пен старалась идти не спеша, спокойно, чтобы не вызвать лишних подозрений, что было нелегко: волнение усиливалось, она думала о принцессе, о ребенке у нее на руках, о том, что вся затея может рухнуть в любую минуту, а мальчика надо вскоре кормить, ему может стать холодно… А когда они, даст Бог, доберутся до церкви, где там она его покормит и согреет, если принцесса и она тоже будут стоять на коленях в часовне Богоматери?
   Замок просыпался, приходил в движение. Стражники-факельщики покидали свои посты, слуги гасили факелы, горевшие на стенах. Все, проходившие мимо небольшой группы женщин, останавливались и отвешивали поклоны. Женщина в густой вуали отвечала им легким наклоном головы.
   Пен облегченно вздохнула. Посреди центрального двора в серых холодных лучах рассвета она увидела карету и двух всадников по бокам. Из конских ноздрей шел пар.
   Не ускоряя шага, она приблизилась к карете, села в нее… Боже, как поднимется сюда принцесса с ребенком на руках?.. Но и та оказалась в карете — позади, в самом темном углу.
   Кучер щелкнул бичом как раз в тот момент, когда во дворе появился Пемброк в меховом плаще, наброшенном поверх ночного халата. Чуть ли не наступая на полы, он подбежал к карете.
   Пен сжалась от страха, но у нее хватило сил опустить окно и громким шепотом приказать всаднику, находившемуся с ее стороны, чтобы тот немедленно дал сигнал стражникам открыть ворота. После чего закрыла окно и откинулась во мрак кареты.
   — ..Мадам! Мадам! — кричал граф Пемброк, пытаясь нагнать карету. — Подождите! Я поеду с вами… Да стойте же, черт побери!
   Это уже относилось к кучеру, и тот придержал лошадей.
   Пен приложила ко рту носовой платок, изобразила кашель и, не подвигаясь из своего угла к окну, заговорила сдавленным голосом:
   — Я не могу, к сожалению, дожидаться вас, милорд. Иначе опоздаю на утреннюю службу. Вы знаете, как она для меня важна.
   Она снова закашлялась.
   — Мадам! — в искреннем отчаянии воскликнул он. — Вы совсем охрипли. Вам нельзя выезжать в эти утренние часы. Останьтесь, прошу вас!
   — Милорд, я отправляюсь в часовню Божьей Матери, чтобы молиться… — Пен попыталась перенять высокомерный тон принцессы — охрипшей принцессы, и, кажется, ей это удалось: Пемброк отпрянул от окна. — Поезжай! — повелительно крикнула она кучеру, и карета двинулась к открытым воротам.
   Пемброк хотел было приказать закрыть их, уже поднял руку, но то, что он увидел за ними, остановило его, и он замер с поднятой рукой и полуоткрытым ртом.
   По ту сторону ворот, возле них и дальше — по всей дороге к Лудгейту — стояли люди. Сотни, если не тысячи людей. И как только ближние из них завидели карету с гербом принцессы, раздались приветственные крики, которые, как волны, раскатывались все дальше и дальше, становились громче.
   — Мария! Мария! — ревело скопище людей.
   Рука Пемброка бессильно опустилась. Он растерянно смотрел, как карета выехала за ворота и тотчас утонула, как в море, в радостно бушующей толпе.
   У Пен вырвался вздох облегчения. Не поднимая вуали, она опять приблизилась к окошку кареты, отодвинула занавески и позволила себе помахать рукой окружавшим карету людям. Ответом был новый всплеск восторженного рева. В воздух летели шапки. Она видела счастливые, восторженные лица, и невольная дрожь прошла по ее телу: какое признание, какая популярность! Какая всенародная любовь! Неужели истинная? Но за что? Почему? Только потому, что народ изголодался по лику своего короля, которого давно не видел из-за болезни?
   Пен посмотрела в дальний конец кареты, где сидела принцесса. Что она чувствует сейчас? Наверняка прилив духа и сил. Любой человек на ее месте испытывал бы то же самое. Неужели она взойдет на престол? Что это сулит Англии?
   Нет, не эти мысли были сейчас главными для Пен. Ее ребенок… Филипп… Она протянула руки и взяла его с колен принцессы, которая почувствовала явное облегчение. Малыш не спал и смотрел на нее серьезными карими глазами, а затем улыбнулся. Это было так внезапно для нее, что она вскрикнула от восхищения и покрыла лицо ребенка счастливыми поцелуями, к чему тот явно не привык.
   Карета уже поднималась по холму к Лудгейту, движение замедлилось, люди могли бежать вровень с ней.
   — Пемброк, наверное, послал сообщение Нортумберленду, — сказала принцесса. — Не более чем через час тот его получит.
   — К тому времени, мадам… — Пен с трудом оторвалась от сына, — вы уже будете далеко.
   Принцесса прикусила губу и погрузилась в молчание. Недолгое состояние приподнятости сменилось прежней, если не большей, тревогой. Ее уже не радовала, но пугала ликующая толпа: она не верила ей, боялась ее, подозревала, что буйное ликование легко может перейти в столь же буйную ярость и насилие.
   Лошади остановились у врат церкви. Один из сопровождающих всадников открыл дверцу кареты, Пен, снова передав ребенка принцессе, вышла, приветствуя толпу поднятой рукой. Под неумолкающие восторженные приветствия женщины прошли в церковь и скрылись в ней. Там у алтаря уже стоял протестантский священник в простом одеянии, готовый начать службу.
   Принцесса окаменела, лицо ее скривилось, нос сморщился. Только под принуждением присутствовала она на службе по протестантскому обряду в былые времена. Ее возмущало и оскорбляло в ней все, начиная с запаха. Вернее, с его отсутствия: в протестантских церквах не воскуряли фимиам. Когда она станет королевой, обещала она Господу, шагая вслед за Пен и остальными женщинами по мраморным плитам часовни… если она станет королевой, то сразу же восстановит прежние церковные ритуалы. Будут алого цвета одеяния, и ладан, и полные торжественности мессы, и одно из семи таинств — причащение. Все, что было запрещено ее отцом и братом.
   Когда они остались одни в часовне, она вновь отдала ребенка Пен и преклонила колени пред алтарем, а рука потянулась к четкам, спрятанным в складках платья.
   Да, когда она взойдет на престол, католиков больше не будут сжигать за их веру на рыночных площадях городов и селений. Их место займут другие…
   Она продолжала истово молиться.
   — Мадам! — услышала она шепот Пен. — Сейчас не время для этого.
   — Для этого всегда и везде время, — твердо ответила принцесса.
   — Тогда, мадам, — это был голос Оуэна, который вышел откуда-то из тени алтаря, — вы продолжите молитву в седле вашего коня. Идемте, мадам, нам нужно спешить.
   Принцесса неохотно поднялась с колен.
   — Мои дамы едут со мной, шевалье?
   — Кроме Пен, — отвечал он, отворяя небольшую дверь в алтаре, прикрытую гобеленом с изображением крестных мук Спасителя.
   Принцесса, ничего больше не говоря, поспешила в открывшуюся темноту, Сьюзен и Матильда следовали по пятам. Обернувшись через плечо к Пен, Оуэн сказал:
   — Оставайтесь здесь, пока я не вернусь.
   — Для чего? — прошептала она, леденея от страха, что придется остаться одной, с ребенком на руках, в одежде принцессы, ожидая, что каждую минуту может зайти кто-то враждебный и разоблачить ее. Что тогда будет с сыном?
   — Я скоро вернусь.
   С этими словами он закрыл за собой незаметную дверь в алтаре.
   В темном проходе его ждали три напуганных женщины. Он повел их какими-то запутанными ходами по неровным каменным плитам, потом вниз по лестнице — в склеп, где пахло влажной сыростью и старыми костями и где горела всего одна свеча.
   За все это время он не сказал ни слова и так же молча провел их через склеп к еще одной узкой лестнице, шедшей наверх. Дверь, которую он отворил наверху, вывела их в проход между стеной церкви и каким-то большим домом.
   Здесь их ожидали три всадника в домотканых плащах и низко надвинутых шапках, на коне у каждого было седло для дамы.
   Никакого обмена приветствиями не последовало, все происходило в молчании. Мужчины помогли дамам сесть на копей и снова взяли в руки поводья.
   Оуэн тихо сказал принцессе:
   — Дважды вы остановитесь на пути, чтобы сменить лошадей. Ехать нужно как можно быстрее. Эти люди хорошо знают дорогу и как избавиться от возможного преследования. Можете положиться на них. Уверен, все обойдется без осложнений. Да поможет нам Бог.
   — И вам тоже, шевалье, — прошептала принцесса. — Поблагодарите всех, кто помогал мне. Я не забуду того, что вы для меня сделали.
   Оуэн поклонился всем дамам и пошел обратно не оборачиваясь. Откуда-то из тени к нему присоединился Седрик.
   — Привести коней, сэр? — спросил он.
   — Когда часы пробьют половину, дружок. Ты уложил в корзины все, что я сказал?
   Седрик выглядел обиженным, когда ответил:
   — Конечно, сэр. Ничего не забыл. Даже детскую одежду. Последние слова прозвучали как вопрос: мальчик никак не мог взять в толк, зачем нужны эти странные вещицы в предстоящем дальнем путешествии, о котором ему сказал хозяин.
   — Хорошо. Жди меня с ударом церковных часов.
   Пен вздрогнула, когда из-за всколыхнувшегося гобелена показался Оуэн. Ребенок тоже поднял голову с ее груди. Ступив в часовню, Оуэн сначала приблизился к решетчатой двери, ведущей в неф, где шло богослужение, и внимательно вгляделся в молящихся. Не заметив ничего подозрительного, подошел к Пен, стоящей на коленях, опустился рядом с ней.
   — Мы уезжаем через пять минут, — прошептал он.
   — Я сразу поеду в Холборн, — ответила она тоже шепотом. — Нортумберленд уже знает, наверное, о моем участии в побеге принцессы и начнет…
   — Нет, вы поедете со мной, — прервал ее Оуэн.
   Несмотря на внешнее спокойствие, в нем все бурлило, нервы были натянуты до предела: сейчас решалось, быть может, самое важное… ставшее самым важным для него. Если он потерпит неудачу, то потеряет все.
   Обоим было бы, наверное, гораздо легче сейчас кричать, но разговор продолжался шепотом.
   — Куда? — спросила она.
   Подняв свободной рукой густую вуаль, она пристально смотрела на него в тусклом свете алтарной свечи.
   — Я хочу, — отвечал он, — чтобы вы отправились со мной, ничего не спрашивая. Без колебаний и не ожидая ответа, — повторил он.
   Она поняла: это проверка с его стороны. Испытание для нее и, быть может, еще одна возможность, о чем она так мечтала… мечтает…
   Что-то в ней восставало против этого испытания: ведь он требовал полной веры, безоговорочного доверия. Она, в конце концов, независимая женщина, с самостоятельным мышлением. Не какое-то ничтожество, кому ничего не стоит потерять свою волю, свою свободу.
   Она продолжала смотреть ему в лицо и ощутила вдруг в самой глубине его темных глаз мольбу, отчаянную просьбу сделать так, как он говорит… И еще — робкую надежду, что она сделает это… Да, он многое поставил сейчас на карту, почувствовала она, и либо она ответит ему согласием, либо все окончательно рухнет… Но куда же он зовет ее? И для чего?..
   — А ребенок?.. — сказала она. — Что будет с ним?
   — Он отправится с нами.
   — А мои родители? Они сойдут с ума от беспокойства.
   — Вы передадите им ваши объяснения с Седриком.
   — У меня нет объяснений.
   — Скажете, что вы со мной. Этого достаточно.
   В часовне Богородицы наступила полная тишина. Только откуда-то, совсем издалека, словно из другого мира, доносилось бормотание молящихся.
   Он просит ее решиться без колебаний, но в то же время, опасаясь, что она не согласится, не давит на нее.
   А она… она боится ему отказать…
   Откинув прочь все смутные мысли, все колебания и сомнения, она поднялась с колен.
   — Мы выйдем отсюда? — спросила она, указывая на гобелен.
   Оуэн молча кивнул и приподнял ковер на двери. Он не знал, согласилась она или нет, но ни о чем не спрашивал.
   Они быстро прошли по коридору, через склеп и оказались в проходе между церковью и соседним домом. Башенные часы пробили половину. Оуэн закрыл церковную дверь и направился к Седрику, который привел двух лошадей.
   Соскочив со своего коня, мальчик сдернул шапку и поклонился Пен, взгляд его задержался на ребенке у нее на руках. Теперь он все понял.
   Не получив согласия Пен, но и не слыша отказа, Оуэн решил действовать на собственный страх и риск.
   — Седрик, — сказал он, — ты прямо сейчас отправишься в резиденцию графа Кендала в Холборне. Объяснишь, что должен говорить только лично с графом или с леди Кендал, и передашь, что леди Пен и ее сын находятся под моей защитой и что за них не следует беспокоиться. Еще скажешь, что в благоприятное время она вернется к ним вместе с ребенком.
   — Нет, Седрик! — проговорила Пен.
   Разве может она ограничиться таким сухим сообщением, которое, без сомнения, вызовет боль и смятение в семье? Ее сестра уже прибыла туда с другим мальчиком, с Чарлзом, а своего внука, Филиппа, ее родители увидят неизвестно когда… Нет, так нельзя… она должна немедленно ехать к ним… Должна?
   Нет, если следовать истинному зову сердца, то она не может… не хочет туда ехать. И родители поймут. Придет время, они все поймут.
   Она снова посмотрела на Оуэна. У него был потерянный вид: он понял ее восклицание как окончательный отказ.
   Она поспешно сказала:
   — Седрик, просто скажи моим родителям, что у нас с шевалье еще есть дела, которые касаются моего сына. Скажи… — голос у нее слегка дрогнул, — что я все бы отдала, чтобы сейчас быть с ними, и приеду, как только смогу. И еще скажи… то, что я делаю, происходит по моей доброй воле… — Она коснулась руки Седрика. — Эти слова обязательно передай, не забудь.
   Седрик, удивленный взволнованным тоном Пен и еще больше ее прикосновением, покраснел и заверил, что передаст все в точности, у него неплохая память. А Пен подумала в это время, что, если Робин доверит родителям те же сведения о шевалье д'Арси, которые сообщил ей, это отнюдь не вселит спокойствие в их сердца. Остается надеяться, что милый Робин не сделает этого.
   — Где же потом я встречусь с вами, сэр? — спросил Седрик своего хозяина.
   Однако Оуэн не сразу услышал, не сразу воспринял вопрос: волна радости захлестнула его, он понял — она ответила ему согласием. И еще понял, этого почти не наблюдалось в его семье, что крепкие родственные связи, подлинная любовь — одна из основ существования. У него все сложилось иначе: его рано отторгли от матери и увезли в другую страну, поместив в совершенно иной круг людей — аристократов, к коим принадлежал отец, которого он видел чрезвычайно редко. Что же касается его собственной жены и детей…
   Он услышал, как Седрик повторил свой вопрос, и, стараясь, чтобы голос звучал как можно ласковее, сказал: