Фэйзер Джейн. Ключ к счастью

   Мистрис Райдер встретила их в небольшой уютной комнате, где вовсю пылал камин, горели сальные свечи, бросая волнистые блики на натертый воском пол.
   — Вот это, — начала она объяснять, показывая на банки, лежащие в корзине, — чудодейственный лесной орех против кровотечения… Это крем из ноготков, он очищает кожу и кровь. А это окопник — для заживления. Могу я помочь леди?
   — Нет, — сказал Оуэн. — Я сделаю все сам. А вы, уважаемая, прибавьте к этим снадобьям кувшин с вашим сливовым напитком — для меня, а для леди — не менее замечательный горячий посеет.
   — Как вам будет угодно, милорд.
   И хозяйка с поклоном удалилась.
   В комнате делалось все теплее. Пен, сидя у камина, распахнула плащ, откинула меховой капор. Теперь она могла свободно коснуться зудящей раны на шее, но Оуэн не позволил ей этого сделать.
   Он спешил заняться раной и в то же время не мог не обратить внимания на изящные линии ее шеи, спины, на природную пластичность всей фигуры — что было так заметно даже сейчас, когда Пен чуть не теряла сознание от усталости и всего пережитого. Еще он подумал, тоже не слишком своевременно, что обольстить эту женщину стоило бы, пожалуй, не только ради пользы дела или для блага французского королевства.
   Пен ощутила на себе его взгляд и медленно повернулась от камина. Она молча смотрела на него, сама не зная, хочет ли спросить, чего он ждет, отчего не начинает промывать и смазывать рану, к которой она снова инстинктивно поднесла руку… Или, может быть, ее глаза невольно отвечают на что-то в его взоре, говорящее, как ей на мгновение показалось, о каком-то единении в их мыслях?.. Впрочем, это не совсем то слово, наверное. Не единение, нет, а связующая нить… мимолетный контакт… еще что-то…
   Она слышала гулкие удары своего сердца, во рту появилась сухость. Что это — следствие лихорадочного состояния или, наоборот, ясного понимания того, что она нечаянно прочитала, не могла не прочитать, в его глазах?
   Это было — желание. Да, как ни дико, нелепо при таких обстоятельствах, это оно, она отчетливо поняла, что только подтверждало прежнее ощущение: Оуэн д'Арси — опасный человек. Она хорошо знала, что если когда-нибудь ответит на его призыв, то перестанет считать себя тем человеком, каким была все это время, — и, значит, никогда этого не сделает…
   В комнате появился Седрик с кувшином горячей воды, дуэль взглядов была прервана, но какое-то напряжение, по-видимому, оставалось в воздухе, потому что в глазах у мальчика мелькнуло явное любопытство.
   Оуэн поднялся со своего места и сказал:
   — Поставь воду на стол и отправляйся па кухню. Помоги мистрис Райдер приготовить посеет.
   Голос у него был ровный и спокойный.
   Пен собралась сказать, чтобы Седрик не уходил, ей не хотелось оставаться наедине с Оуэном, и уже открыла рот, но не знала, как выразить пожелание таким образом, чтобы оно не показалось нелепым или оскорбительным. Поэтому ей оставалось только наблюдать, как Оуэн готовится к тому, что собирался делать.
   У него были красивые руки, это она заметила. Руки не воина, а скорее музыканта. Почти такие, как у Филиппа. Однако движения их были более уверенными. Не так давно она видела, как он держал в них шпагу, как орудовал ею.
   — Вы… — решила она начать разговор. — Вы останавливаетесь здесь, в этом доме?
   — Иногда. Если бываю в этой части Лондона. Но сегодня у меня другие планы.
   — Я нарушила их, значит?
   Он улыбнулся:
   — Вы сделали доброе дело… Пожалуйста, снимите совсем ваш капюшон. И драгоценности, которые на шее. Так будет удобней…
   Говоря это, он скинул свой черный бархатный плащ на алой подкладке, которая блеснула в свете пламени камина, когда он небрежно бросил его на постель. Это же пламя заставило засверкать золоченые нити черного камзола и эмалированные застежки на воротнике его черной шелковой рубашки.
   Словно в полусне Пен выполнила все, что он сказал: сложила украшения на каминной полке, капюшон и чепец — на шкафчике в ногах у постели. Ей казалось, на ней не осталось одежды и дуновение ветра от окна холодит обнаженное тело.
   Оуэн указал ей на стул, она села возле камина и сложила руки на коленях. Он приблизился к ней с влажным полотенцем, от которого шел пар.
   — Прошу вас повернуть голову, мадам, — сказал он.
   Пен подчинилась и к тому же зажмурила глаза, чтобы не видеть ни полотенца, ни раны, ни человека, который был сейчас так близко от нее, что она чувствовала тепло его дыхания на своей щеке.
   Он действовал быстро, умело, не принося извинений за причиняемую боль, когда очищал открытую, хотя неглубокую, рану от засохшей крови. Пен понимала, что боль неминуема, ее не избежать, была готова к ней, и потому ей даже нравилось, что он не сыплет извинениями, не выражает беспрерывного сочувствия, а старается все делать молча и как можно быстрее.
   Она первая нарушила молчание, спросив, на каком музыкальном инструменте он играет.
   Вопрос настолько его удивил, что он даже приостановил обработку раны.
   — Почему вы решили, что я играю? — спросил он.
   — Но ведь это так?
   Она произнесла эти слова почти утвердительно и слегка повернула голову.
   — Не вертитесь, — сказал он ей как маленькому ребенку и добавил:
   — Да, вы угадали. Я играю на арфе.
   — Вот как? Не ожидала. Думала, скорее на лютне или на лире.
   — Можете повернуть обратно голову, мадам. Я почти закончил. — И потом с каким-то застенчивым смешком:
   — Это от присутствия во мне валлийской крови… — Смех сделался немного громче и насмешливее, когда он присовокупил:
   — Могу даже петь сносным тенором.
   — Но у вас французское имя, и хозяйка называла вас «шевалье». Это ведь французский рыцарский титул?
   Она поняла, откуда в его голосе эта напевная интонация — из Уэльса… Но почему опять так больно? Что он еще делает?
   Она негромко вскрикнула.
   — Все, все, — сказал он, отнимая горячее полотенце от раны и успокаивающим жестом кладя руку ей на голову. — Не так плохо, как могло быть. Но шрам, возможно, останется. А сейчас мы смажем рану.
   Он выжал полотенце в миску, где вода была уже розовая от крови, и подошел к корзинке со снадобьями.
   — Вы спрашиваете о моем происхождении, мадам, — продолжал он. — Так вот, мой отец был французом, мать родом из Уэльса. Юношеские годы я провел во Франции, по большей части при королевском дворе, где служил отец. А по-английски говорю с материнским акцентом.
   — Мне он нравится, — сказала Пен и поморщилась, потому что Оуэн начал смазывать рану мазью из лесного ореха.
   — Спасибо на добром слове, мадам. — Он впервые рассмеялся, и ей понравился его смех.
   Она совсем запуталась и не понимала, чего в нем больше — приятного и утешительного, как этот бальзам, что он кладет па рапу, или опасного и подозрительного.
   Словно желая ответить на ее безмолвный вопрос, он вдруг проговорил равнодушно-безразличным тоном:
   — Что же вы все-таки искали там, в библиотеке, мадам?
   Она вздернула подбородок.
   — Почему вы считаете, будто я что-то искала?
   — Потому что у меня есть глаза и я способен осмыслить то, что вижу, и сделать кое-какие выводы… Осторожно, сейчас я перевяжу рану, потом ваш лекарь решит, нужно ли накладывать швы.
   Он смазал рану мазью из другой банки и начал осторожно перевязывать шею мягкой тканью.
   — Вы были замужем за графом Брайанстоном, если не ошибаюсь? — спросил он вежливо-равнодушно.
   Это не так сложно узнать, подумала она с насмешкой, тут нечего осмысливать, как он только что выразился.
   — Да, — согласилась она.
   — Быть может, вы искали какую-то вещь, дорогую для вас и принадлежавшую вашему мужу? — предположил он и повернулся к двери, в которую как раз входил Седрик с подносом. — Молодчина, поставь на полку и можешь отправляться в постель. Мы не двинемся отсюда до утра.
   — Но мне нужно домой! — воскликнула Пен.
   — Отдохните немного, а когда рассветет, я сопровожу вас до дома. — Он подал ей оловянную кружку с горячим напитком. — Пейте, это окончательно успокоит боль и предохранит от лихорадки.
   — Спасибо.
   Она не смогла отказаться от ароматной жидкости и пила с наслаждением, почти забыв о желании немедленно продолжить путь.
   — Не вижу никакого смысла, — заметил Оуэн, опускаясь на один табурет и подставляя себе под ноги второй, — отправляться куда бы то ни было в этот предутренний холодный час, когда можно провести время, спокойно попивая приятный напиток у жаркого очага.
   Она ничего не ответила, так как ее губы втягивали напиток, и Оуэн заговорил опять:
   — Ваш муж умер три года назад, верно? Он чем-то болел? Голос был вежливый, участливый, и она не могла не ответить.
   — Это случилось внезапно. Он был вполне здоров, и вдруг… Вообще он никогда не отличался богатырским здоровьем… Таким, как у его брата. — Ее тон не скрывал явной неприязни. — У Майлза всегда были здоровое тело и слабые мозги. У Филиппа наоборот.
   Она замолчала, но Оуэн ничего не говорил, как бы призывая ее продолжать. И она снова заговорила:
   — Да, той осенью он чувствовал себя вполне прилично. Лучше, чем все последнее время. И был так счастлив, что у нас будет ребенок… Так радовался…
   Ее голос прервался, она снова сделала несколько маленьких глотков из кружки.
   Оуэн терпеливо выжидал, его внимательный любезный взгляд не выдавал истинных мыслей. А думал он сейчас о том, что, кажется, нащупал тропку, нашел ключ к установлению более тесных отношений. Ни лесть, ни проявление пылких чувств не принесут ему желаемого результата: эту женщину на подобные уловки не возьмешь. Победу можно обрести, только завоевав ее дружбу и доверие. Лишь тогда она раскроется сама и раскроет ему или поможет раскрыть секреты, которые знает или к которым близка. Она человек, наделенный глубокими чувствами, это несомненно, и очевидно также, что ее что-то гложет или просто печалит, а может, злит — именно это ему необходимо узнать, прежде чем начать действовать по настоящему. Что ж, тем интереснее…
   — И кто же у вас родился? — тихо спросил он.
   Пен отвела глаза от огня, и Оуэн внутренне вздрогнул — такая ярость полыхнула в ее взгляде. На мгновение ему почудилось, что она безумна.
   — У меня был сын, — произнесла она, отвернувшись к камину. — Он родился через шесть месяцев после смерти Филиппа… А он… Вы спрашивали о Филиппе. Он так ждал рождения ребенка, так бодро себя чувствовал… И вдруг… Или я уже говорила об этом?.. Вдруг заболел и через три дня умер. Никто не мог помочь…
   Голос ее утратил горячность, на смену пришла горечь. Пен снова повернула голову к Оуэну, он увидел, как побледнело ее лицо — стало цвета повязки на шее. В огромных глазах стояли слезы.
   Следующие слова она произнесла медленно и отчетливо, как будто с трудом читала по бумажке:
   — А потом мне сказали, что мой ребенок… мой сын умер… Что он был мертв до рождения. Но я слышала… слышала его крик. Понимаете?
   Теперь она не отрываясь смотрела на Оуэна, опять с яростью, с вызовом, словно заранее подозревая, что он не поверит ей, и продолжала говорить.
   — Никто не хотел верить мне. Никто. Но я знаю, он родился живым… мой сын… А они… они не захотели показать мне его… Словно его и не было… Словно я не носила его восемь месяцев в своем чреве…
   Оуэна помимо воли захватил этот взрыв чувств. Он убрал ноги с табурета, обеими руками ухватил кружку с остывающим напитком и, положив локти на колени, наклонился к Пен, всматриваясь в ее лицо, вслушиваясь в слова. Да, перед ним не слабое, безвольное существо, а женщина сильных страстей и, по-видимому, недюжинного ума… Итак, вперед, Оуэн!
   — И что же вы хотели найти в библиотеке дома Брайанстонов? — спросил он, не сводя с нее взгляда.
   — Не знаю, — сразу ответила она. И, помолчав, прибавила:
   — Что-нибудь… что-то… что помогло бы узнать, что же действительно произошло в ту ночь, когда родился мой ребенок. — Она приподняла с пояса кошелек, щелкнула золотой застежкой. — Вот… раз уж вы спросили… Я вырвала этот лист из книги записи расходов на тот день. Тут имена и суммы. Подумала, что смогу найти кого-то, у кого узнаю… Какую-нибудь повитуху…
   Она уже держала в руке листок с именами, и было видно, ей хочется говорить, рассказывать, делиться наболевшим.
   — ..До самого конца… я говорю о родах… я находилась в полусознании. Ох как было больно и трудно… Почему-то это случилось почти на месяц раньше срока. Не знаю почему… Но так бывает… — Она содрогнулась, переживая вновь те давние мучения. — Он родился до того, как моя мать успела приехать из Дербишира. Возле меня были только свекровь и несколько женщин, которых та наняла. Мне незнакомых…
   Оуэн слушал молча. Ей нравилось его молчание, участливый внимательный взгляд.
   — ..Конечно, все уверяли, что я не могла слышать голос ребенка. Что на меня повлияло мое состояние, затуманило мозг… Уверяли в один голос: он родился мертвым. Но я же слышала! Слышала! Вы мне верите?
   Оуэн медленно наклонил голову. Его голос был полон сочувствия, когда он проговорил:
   — То, что вам никто не верил, делало ваше положение… ваше состояние невыносимым, я понимаю.
   — Да, да! — с горячностью подтвердила она, продолжая терзать лист бумаги в руках, разворачивая его и пытаясь разгладить складки. — Никто… Даже моя мать… сестра… даже Робин. Он тоже считает, что я просто обезумела от боли, от горя.
   — Робин? — переспросил Оуэн.
   Он прекрасно знал, кто это такой, знал о всех членах ее семьи, но не считал нужным раскрывать свою осведомленность.
   — Робин Бокер — мой сводный брат. Когда его отец стал графом Кендалом, Робин сохранил прежний титул отца. Моя мать и его отец вступили в брак пятнадцать лет назад. Или, может, шестнадцать…
   Оуэн опять кивнул и потом спросил с некоторым колебанием:
   — Значит, вы считаете, ваш ребенок, возможно, жив?
   Ее ответ после столь эмоционального рассказа о случившемся немного удивил его:
   — Не знаю. — Она горестно покачала головой. — Моя цель сейчас в другом. Я хочу найти человека, который присутствовал при родах, и поговорить с ним.
   — А ваша свекровь не может чем-то помочь?
   Пен едко рассмеялась.
   — Моя свекровь в восторге от такого исхода. Ее сыпок Майлз сделался графом и по-прежнему у нее под каблуком… В отличие от Филиппа, моего мужа. А меня, кстати, она просто ненавидит.
   — Прискорбную картину вы нарисовали, мадам, — сказал Оуэн и протянул руку к листку у нее на коленях. — Можно взглянуть?
   Не скрывая некоторого удивления, она отдала бумагу. Неужели он поверил ей? Тогда он первый, кто это сделал.
   — Кто-нибудь знаком вам из этого списка? — спросил Оуэн.
   — Два или три мужских имени. По-моему, это торговцы, привозившие что-то для дома, Но ни одно женское имя не знакомо. И, насколько могу припомнить, все женщины, которые были возле меня во время родов, посторонние. Кроме леди Брайанстон, конечно. А моя мать, я уже говорила, и мой отчим, они не знали, и никто не мог знать, что все это произойдет раньше.
   Он опять пробежал глазами листок.
   — Здесь записаны три женщины. Любопытно, упоминаются ли их имена на других листах расчетной книги? Если они что-то еще делали для вашего дома, получали плату, их можно найти под другими датами, не так ли?
   Он продолжает расспрашивать! Он поверил ей! Единственный из всех людей, кто поверил! Удивление, волнение, благодарность… огромная благодарность захлестнули ее. Она понимала: проявленный интерес еще не означает, что он безоговорочно поверил, но ведь он и не отмел ее слова… ее надежду.
   — Наверное, мне следует снова побывать в библиотеке и хорошенько поискать, — сказала она. Глаза ее просто горели на бледном лице. — Вдруг найдется еще что-нибудь?
   — Можно также отправиться в поместье, где все это происходило… — в раздумье произнес Оуэн. — Хай-Уиком, так оно называется?.. И попытаться разыскать там кого-нибудь из этих женщин. Поговорить с местным людом. С помощью слухов и сплетен, насколько я знаю, можно до многого докопаться.
   — Откуда вам известно? — спросила она, и улыбка дрогнула на ее губах.
   — О, мои родные валлийцы именно так добывают необходимые сведения, — ответил он, тоже улыбаясь. — Селение, где я проводил лето в детские годы, было рассадником самых невероятных слухов и историй чуть ли не о каждом жителе.
   Ее лицо снова стало серьезным и печальным.
   — Вы, наверное, правы, — сказала она, — но я не вижу возможности побывать в поместье без того, чтобы Брайанстоны не узнали об этом. Особенно если я начну расспросы. Так что я почти беспомощна.
   Он видел, что ее возбуждение уже сменилось упадком сил, глаза у нее закрывались, плечи обмякли.
   Подойдя к окну, он сказал оттуда:
   — Начинает рассветать. Почему бы вам не лечь в постель и не поспать до утра? Вы заслужили отдых.
   Она раскрыла глаза и кинула взгляд в сторону кровати с пуховым матрасом, с балдахином и занавесками веселой расцветки. Они притягивали к себе. По взгляду, обращенному к нему, было видно, что она все еще колебалась.
   — Ложитесь, — повторил он. — Можете быть уверены, я не стану вас беспокоить.
   — Но я же займу вашу постель. А вы?
   — Устроюсь у камина и буду пить вино. — Он сложил лист бумаги и вернул ей. — Ложитесь, — сказал он в третий раз. — Я вообще мало сплю. А если очень захочу, мистрис Райдер найдет мне тюфяк. Вам необходимо набраться сил.
   Она неопределенно покачала головой и произнесла:
   — Вам не показалось, что вам поведали дикую, нелепую историю?
   Вместо прямого ответа он спросил:
   — Что заставило вас открыться мне?
   Она ответила не сразу.
   — Горе, которое я ношу в себе, — услышал он.
   Теперь он выдержал паузу, затем сказал:
   — Я уверен, Пен Брайанстон, что вы достаточно сильны духом, чтобы не потерять голову от горя. И я также думаю, что у вас хватит здравого смысла, чтобы улечься в предоставленную вам постель без опасения, что во время сна вас ограбят или надругаются над вами.
   К своему стыду, она почувствовала, что краснеет, и посчитала нужным не оставить его слова без ответа.
   — Ни о чем таком я не беспокоюсь, — сказала она с вызовом.
   — Вот и прекрасно. Тогда скорей ложитесь.
   С этими словами он подбросил в огонь поленьев.
 
   Пен сидела на постели и с тоской смотрела на свои ноги. Ей казалось, туфли на них где-то очень далеко от нее и ее рук, и дотянуться до них не представляется никакой возможности. С тяжелым вздохом она опрокинулась на подушки. Управившись с огнем в камине, Оуэн выпрямился, приблизился к постели и без колебаний стянул туфли с ног Пен.
   Она что-то пробормотала, но даже не пошевелилась. Он накинул на нее меховое покрывало, висевшее в изножье кровати, после чего вновь уселся у камина.
   Какую необычную историю рассказала эта женщина. Интересно, есть в ней хотя бы крупица правды?
   Он вытянул ноги, положил их на железную подставку для дров, закинул руки за голову. Он считал, что неплохо разбирается в людях, в их достоинствах и пороках, в их заблуждениях, в правдивости и во лжи. К какому разряду отнести историю, услышанную от Пен, он не знал. Но чем бы она ни была, он сумеет использовать ее в своих целях.

Глава 4

   Пен проснулась как от толчка. В недоумении уставилась на полог над кроватью. Он был ей незнаком. Где она? Повернув голову на подушке, почувствовала боль в шее. С чего бы это? Потрогала шею рукой, ощутила повязку и сразу все вспомнила.
   Слегка приподнялась на подушках, оглядела комнату. В ней никого не было. В камине ярко пылал огонь. Ставни на окнах были закрыты, но в щели проникал солнечный свет. Наверное, уже позднее утро. Еще немного времени, и в резиденции Бейнардз-Касл, где в гостях у графа Пемброка остановилась принцесса Мария, возникнет беспокойство и тревога по поводу отсутствия Пен Брайанстон. Нужно немедленно ехать!
   Она откинула меховое покрывало, нетвердо встала на ноги. Ее туфли аккуратно стояли в изножье кровати. Присев на табурет у камина, она натянула их.
   В глаза ей словно насыпали песка, но она сумела разглядеть, что платье на ней безнадежно измято, чулки сбились. В комнате не было зеркала, Пен и без него представляла, как выглядит.
   Ее взгляд упал на небрежно брошенные капор и чепец. На каминной полке она увидела свои украшения. Коснулась волос — они были в беспорядке, из-под шпилек выбились пряди.
   Нетерпеливым движением она распустила волосы, они рассыпались по плечам, стала пальцами разнимать спутанные пряди.
   Делала она это достаточно небрежно, мысли были заняты другим: она припомнила, как несколько часов назад человек по имени Оуэн д'Арси поверил ей или по крайней мере не выразил недоверия. Это было так неожиданно для нее, что привело в замешательство.
   Но еще больше смутил ее и привел в замешательство человек, поверивший ей. Она не знала, как к нему относиться, какое составить о нем мнение. С одной стороны. Пен чувствовала себя с ним, как с Робином — так же уверенно, такой же защищенной; с другой — он чем-то тревожил ее, пугал. Она никак не могла понять, что направляет его к ней, каковы побудительные причины?
   У нее не было особых иллюзий в отношении своей притягательной силы как женщины. Тем более что сама она не испытывала потребности привлекать мужчин. Не то что ее младшая сестра — та была записной кокеткой, и мужчины липли к ней, как мухи к горшку с медом. Пен знала, что всегда считалась достаточно привлекательной, однако не блистала красотой, это ее вполне удовлетворяло. Филипп сразу влюбился в нее и жаждал, чтобы она принадлежала ему, но он никогда не слыл женолюбом или ловеласом и мало разбирался в женщинах, в их красоте и прочих достоинствах. И она сразу ответила ему взаимностью. Ими обоими владели любовь и страсть, но и то и другое в умеренных пределах, без взлетов и порывов, уж не говоря об одержимости.
   Так почему же все-таки человек такой породы, как Оуэн д'Арси, заинтересовался ею? Аристократ, воин, с несомненным жизненным опытом, в том числе и по женской части; вполне возможно, с авантюристической жилкой. Человек, который числит среди своих хороших знакомых содержателей таверн, превосходно владеющий оружием и, быть может, умеющий хладнокровно убивать… Все это было похоже на головоломку…
   Мысль о том, что ее можно попробовать разрешить, будоражила.
   Открылась дверь, и Пен, вздрогнув, повернулась. Вошел Оуэн с подносом в руках. Весело пожелав доброго утра, он опустил поднос на столик.
   — Доброе утро. — Она постаралась ответить ему в тон.
   Он выглядел как на званом вечере, как будто вся его одежда была только что сшита или, во всяком случае, выглажена.
   — Как видите, принес вам завтрак. Вы, наверное, страшно голодны.
   Пен всерьез задумалась над этим предположением и пришла к выводу, что он совершенно прав.
   — Пожалуй, да, — призналась она. — Но еще хуже, что у меня все болит и я ужасно выгляжу.
   Она убрала волосы с лица и подумала, что особенно ужасным должен казаться ее вид в сравнении с ним — таким опрятным и свежим, несмотря на отвратительную ночь. С его стороны, подумала она, это просто неприлично.
   — Согласен, у вас не самый лучший вид, — не слишком любезно подтвердил Оуэн. — Но чему тут удивляться? Вам отрезать ветчины?
   Можно было бы и солгать немного ради вежливости, подумала Пен, еще больше раздражаясь на него, и со всей холодностью, на какую была способна, произнесла сквозь зубы:
   — Будьте настолько любезны.
   Поднявшись с кровати, она с удивившей ее самое живостью подошла к столу, налила немного пива из кувшина и с жадностью выпила. После чего спросила более приязненно:
   — Вы совсем не спали?
   — Немного, — ответил он, добросердечной улыбкой показывая, что нисколько на нее не в претензии за то, что она лишила его возможности спать на постели.
   — Зато у вас такой вид, — решилась она тоже сказать ему правду, — как будто вы спали всю ночь на пуховом матрасе и проснулись в выглаженной одежде.
   — Вид может быть обманчивым, мадам, — ответил он и перешел к делу:
   — Я отправил Седрика, чтобы он нанял лодку для переправы. Полагаю, о вас уже начали беспокоиться.
   — Надеюсь, принцесса решит, что я осталась в доме у Брайанстонов.
   — Это одно из предположений, — заметил Оуэн.
   — Конечно, — согласилась Пен с легкой гримасой. — И не самое приятное для меня.
   С куском хлеба и ветчины она подошла к окну, открыла ставни. В комнату хлынул свет яркого морозного дня, повеяло холодом; Оголенные ветви деревьев темнели на фоне белесого неба. На реке даже в это время суток было много судов.
   Запивая пивом бутерброды с ветчиной, Оуэн смотрел в окно, но больше на Пен. Ему нравились ее густые каштановые волосы, разметавшиеся по плечам, точеный профиль. Он заметил, что на ее шейной повязке проступили следы крови, и, указывая на них, сказал:
   — Следовало бы, думаю, сменить повязку, мадам. Заодно посмотреть на рану.
   Она поднесла руку к горлу.
   — Тут как-то все тянет… сковано. Но пульсации, как вчера, нет.
   Он подошел к ней вплотную, взял в ладонь прядь шелковистых волос, отвел от шеи.
   Пен стояла неподвижно. В этом прикосновении было намного больше интимности, чем даже во вчерашнем поцелуе в полутемном коридоре. Другой рукой он развязал бинт, снял с раны прокладку, пропитанную бальзамом.