Страница:
— Ужасно! — тихо произнесла Пен, удерживая Филиппа от желания разбросать все яблоки из корзинки. — И что же было дальше?
— Оуэн сумел освободить жену и детей из плена. К счастью, у него немало друзей, готовых на все, чтобы помочь.
— Как хорошо! — снова не удержалась Пен от возгласа. Леди Эстер вздохнула.
— Когда ему удалось, рискуя многим, спасти свою семью, он принял решение, что единственный способ обеспечить ей безопасность в дальнейшем — это уйти самому из их жизни. Разумеется, пока он продолжает быть тем, кем был, пока служит Франции в этом качестве. И вот он расторгает брак с женой, отказывается от детей — и все это публично, на виду у всех, — чтобы не было подозрений, что это всего лишь розыгрыш, мистификация…
Мать Оуэна замолчала, увидев, что Пен побледнела и поднесла руку ко лбу, словно у нее внезапно заболела голова.
Потом продолжала, стараясь говорить как можно спокойнее и короче.
— Выбор у него был таков: или оставить дело всей своей жизни, или оставить семью. Он выбрал второе и поплатился за это. Как он расплатился бы, выбери первое, я не знаю. И никто не знает. Жестокость заключалась еще и в том, что он не посвятил свою жену Эстеллу в то, что задумал и совершил. Наверное, оттого, что не доверял ей до конца, не рассчитывал, что она сумеет сохранить тайну и тем самым подвергнет опасности себя и детей… Да, видимо, он и не любил ее, не заботился о ее душевном спокойствии. Однако любил… очень любил и любит детей. Которые его не знают и не считают отцом… Думаю, он сам никогда не простит себе того, что сделал, — заключила она после новой паузы. — Но почти уверена, он все равно не считает свой выбор между семьей и страной в пользу страны не правильным.
— Не считает для себя, — медленно произнесла Пен. — Только для себя.
— Возможно, и для других… — задумчиво сказала леди Эстер. — Для других людей из его страны. Которым, быть может, не один раз помог уберечься от бесполезной войны, от лишних потерь. Но это, разумеется, если смотреть со стороны…
— А как считаете вы, мадам? Кому принес он своим поступком большее несчастье?
На лице пожилой женщины отразились мучительные колебания.
— Своим детям, Люси и Эндрю, конечно. В первую очередь… И женщине, которая была его женой… И себе тоже…
— А где она? Что с ней?
— Умерла два года назад. Чума свирепствовала в том городе, где жила Эстелла.
— Она была в монастыре? В таком, где пребывают как в заточении? Где никто не произносит ни слова?
Леди Эстер покачала головой:
— Почему?.. Впрочем, я, кажется, слышала эти выдумки. Нет, она жила в полной безопасности в Провансе, в одном из фамильных поместий своего отца. Больше не бывала в Париже, при дворе, но вела достаточно светскую жизнь у себя в провинции, даже, насколько я знаю, обзавелась любовником. Однако не сужу ее за это. Она была глубоко несчастна… А вот матерью эта женщина всегда была никудышной.
Пен чувствовала, что мать Оуэна совершенно откровенна с ней и говорит чистую правду.
— Спасибо за вашу прямоту, леди Эстер, — сказала она. — Но почему, как вы думаете, ваш сын не мог вес это рассказать мне сам?
Ответ, который последовал, был таким же прямым, как и рассказ.
— Потому, леди Пен, что боялся, так мне кажется, что будет вольно или невольно оправдывать себя. Я же, он знал, этого делать не стану… Хотя мой сын никогда не был трусом, — добавила она с трогательной гордостью.
Да, мысленно договорила за нее Пен, он хотел, чтобы о нем рассказал другой человек и чтобы, выслушав этого человека, она сама приняла решение: может ли его понять, принять и простить.
Филипп кое-как дожевал яблоко и просился на колени, дергая Пен за юбку. Но она не выполнила его просьбы.
— Могу я ненадолго оставить ребенка с вами, мадам? — спросила она.
— Конечно, милая…
Выйдя из комнаты, Пен услышала, как в другой стороне дома раздаются негромкие звуки арфы, и направилась туда.
Оуэн сидел за инструментом, глаза у него были закрыты, пальцы извлекали из струн нечто печальное и мелодичное. Остановившись в дверях, она некоторое время продолжала молча слушать и была в этом не одинока: разместившись на полу, дети Оуэна тоже погрузились в музыку, рождавшуюся под пальцами незнакомого им человека, который был их отцом.
Спустя некоторое время Оуэн открыл глаза и посмотрел на Пен, застывшую у дверей. В его взгляде были все те же тоска, надежда, призыв…
Она ответила ему улыбкой, потом прошла на середину комнаты и села на стул рядом с детьми.
Почти без перерыва он заиграл другую мелодию, в которой тоже была печаль, но призыв и надежда звучали намного громче.
— Милорд герцог, женщина призналась в колдовстве и злой магии, которые использовала, когда служила в доме леди Брайанстон.
Одетый во все черное человек доложил это, прижимая к груди снятую с головы шапку.
Нортумберленд взглянул на него из-за стола, заваленного бумагами, и спросил:
— А как насчет короля? Призналась она в злонамеренном лечении? В предательстве?
— Нет, милорд герцог. Даже под пыткой утверждала, что желала только одного: вылечить его величество, и делала для этого все, что могла.
— Но прислала ее именно леди Брайанстон?
— Да, милорд.
— Та самая, которая велела ей же отравить своего старшего сына?
— Женщина отрицает и это. Но признает, что по приказу его матери ничем не помогала ему во время болезни.
— Отсутствие помощи, когда грозит смерть, равносильно убийству, — пробормотал герцог и потянулся в кресле так, что хрустнули суставы. — Итак, означенная леди Брайанстон и ее назойливый сынок… — Он говорил не для человека в черном, продолжавшем стоять навытяжку, а для самого себя, формулируя решение. — Оба они виновны в том, что рекомендовали для излечения короля и ввели в его спальню заведомую отравительницу и колдунью, сознавшуюся в своих богомерзких деяниях.
Он ударил ладонью по бумагам на столе и вскочил на ноги.
— Арестуйте леди Брайанстон, ее сына и его жену по обвинению в государственной измене. Поместите в Тауэр, и мы послушаем, что они смогут сказать в свое оправдание.
— Будет выполнено, милорд герцог.
Человек в черном поклонился и вышел.
Нортумберленд в раздумье подошел к окну. Кажется, у этих Брайанстонов нет наследников. Значит, их поместья и имущество можно использовать для награждения отличившихся сторонников и для приманивания новых. В том числе наиболее несговорчивых членов Тайного совета, когда дело дойдет до их подписи под новоиспеченным актом о престолонаследии.
Майлз Брайанстон вышел из трущобного непотребного дома в полной растерянности: ребенка там не было.
Хозяйка уверяет, что он умер от какой-то лихорадки, но, судя по тому, как она говорит, по ее бегающим глазкам, дело тут нечисто. Во всяком случае, он, Майлз, не верит ей. Но что же могло произойти? И зачем этой старой карге признаваться в том, что лишит ее дополнительного дохода?
Нет, определенно что-то произошло. Скорее всего неприятное для их семьи. Но что?..
И что сказать матери?.. А, лучше не говорить ничего. Или то, в чем пыталась его уверить старуха: ребенок заболел и умер.
Но еще лучше… у пего загорелись глаза, слегка перехватило дыхание… Почему бы не представить себя этаким решительным, дерзким мужчиной, готовым на все ради благополучия своего рода?.. Да, почему бы не сказать матери, что он сам, вот этими руками, выполнил ее распоряжение буквально: избавился от выродка?.. Как?.. Ну например, бросил в Темзу… Это успокоит мать, а его избавит от всяческих ее предположений и попреков.
Уже сидя на носу лодки, перевозившей его па северный берег, и глядя в мутные воды реки, он окончательно утвердился в своем решении. Конечно, ребенка уже не существует, а каким образом он ушел из этой жизни — какая разница? Главное, его нет, и он, Майлз, единственный и законный наследник, а мать пускай спит спокойно и не пилит его каждый раз, когда он имеет несчастье попасться ей на глаза.
В свой дом он входил, беззаботно насвистывая себе под нос, и первая, кого он увидел, была его жена. Глаза у нее покраснели от слез.
— В чем дело, женщина? — спросил он. — Почему ты всегда так плаксива? От твоего кислого вида молоко сворачивается!
— Ох, Майлз, — пожаловалась та, — твоя мать с утра меня ненавидит. А все дело в том, что Долли опять немножко наследила… Совсем немного, но леди Брайанстон велела выкинуть ее на кухонный двор, там бедная собачка что-то съела и теперь места себе не находит. Ее все время тошнит.
Майлз поморщился. Господи, как надоела эта слезливая яловая корова со своей любовью к собакам. Лучше бы родила ему сына.
— Может быть, твоя Долли наелась крысиного яда? — безжалостно предположил он, чем вызвал новый поток слез. — Где моя мать?
— В библиотеке, — ответила та, отворачиваясь от него.
Леди Брайанстон сидела там за расчетными книгами и потому была еще более раздражена, чем обычно: денег уходило, как всегда, много, а куда — как всегда, неизвестно.
— Ну что? — неприветливо спросила она.
— Я все сделал, — объявил Майлз таким уверенным голосом, что мать с нескрываемым удивлением посмотрела на него. — Его больше нет.
— Вот как? — Леди Брайанстон откинулась в кресле, ее взгляд из удивленного стал почти удовлетворенным. — Прекрасно. Теперь, полагаю, нам больше не о чем беспокоиться. — И всегдашним своим раздраженно-ворчливым тоном добавила:
— Я хочу, чтобы ты как-то повлиял на свою Джоан. Ее вечные рыдания меня утомляют.
Майлз уже открыл было рот, чтобы возразить — настроение у него для этого было сейчас подходящим, — но помешал громкий стук в парадную дверь, отозвавшийся эхом по всему дому.
— Какого дьявола? — взорвался он. — Кто так колотит?
Стук продолжался.
— Пойди и посмотри вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы! — рявкнула мать.
Он пошел к входу. Звуки голосов раздавались из нижнего холла, грубые, резкие. Им что-то отвечал испуганный визгливый голос его жены.
— Черт возьми! — крикнул он, спускаясь с лестницы. — Что надо? Кто вы такие?
В холле толпилось много людей, вооруженных пиками, мечами.
Майлз сошел с последней ступеньки, и его сразу окружили.
— Лорд Брайанстон, — возгласил один из вошедших, — у меня ордер на ваш арест и на арест вашей матери по обвинению в содействии колдовству и в государственной измене.
На говорившем была массивная серебряная цепь, в руках — жезл.
Майлз побледнел как полотно.
— Какое колдовство? — еле выговорил он. — Какая измена? Леди Брайанстон, тоже окруженная стражниками, нашла в себе силы громко и вызывающе крикнуть:
— Что за бред? Это какая-то ошибка! За что?
— Вы арестованы, мадам, — пояснил человек с жезлом, — за то, что ввели признавшуюся в своих преступлениях колдунью в опочивальню короля, а также за попытку причинить ему смерть путем отравления.
Она покачнулась, поднесла руку к горлу.
— А где… где доказательства… улики?..
— На языке у некой Гудлоу, которая созналась, что по вашему наущению вызвала колдовскими действиями преждевременные роды у вашей невестки, занималась изготовлением ядов и пыталась действовать на людей с помощью безбожных магических заклинаний.
— Вранье! — в отчаянии крикнула леди Брайанстон.
Майлз молчал. Его лицо из бледного стало зеленоватым.
— Вас поместят в Тауэр, где подвергнут допросу, — бесстрастно сказал человек с жезлом. — Вас, вашего сына и его жену.
Услышав это, Джоан грохнулась на пол в глубоком обмороке.
Больше с ними не стали говорить, а препроводили на берег Темзы и оттуда по реке — в замок Тауэр.
Их путь лежал в камеры в нижнем этаже замка.
Глава 26
— Оуэн сумел освободить жену и детей из плена. К счастью, у него немало друзей, готовых на все, чтобы помочь.
— Как хорошо! — снова не удержалась Пен от возгласа. Леди Эстер вздохнула.
— Когда ему удалось, рискуя многим, спасти свою семью, он принял решение, что единственный способ обеспечить ей безопасность в дальнейшем — это уйти самому из их жизни. Разумеется, пока он продолжает быть тем, кем был, пока служит Франции в этом качестве. И вот он расторгает брак с женой, отказывается от детей — и все это публично, на виду у всех, — чтобы не было подозрений, что это всего лишь розыгрыш, мистификация…
Мать Оуэна замолчала, увидев, что Пен побледнела и поднесла руку ко лбу, словно у нее внезапно заболела голова.
Потом продолжала, стараясь говорить как можно спокойнее и короче.
— Выбор у него был таков: или оставить дело всей своей жизни, или оставить семью. Он выбрал второе и поплатился за это. Как он расплатился бы, выбери первое, я не знаю. И никто не знает. Жестокость заключалась еще и в том, что он не посвятил свою жену Эстеллу в то, что задумал и совершил. Наверное, оттого, что не доверял ей до конца, не рассчитывал, что она сумеет сохранить тайну и тем самым подвергнет опасности себя и детей… Да, видимо, он и не любил ее, не заботился о ее душевном спокойствии. Однако любил… очень любил и любит детей. Которые его не знают и не считают отцом… Думаю, он сам никогда не простит себе того, что сделал, — заключила она после новой паузы. — Но почти уверена, он все равно не считает свой выбор между семьей и страной в пользу страны не правильным.
— Не считает для себя, — медленно произнесла Пен. — Только для себя.
— Возможно, и для других… — задумчиво сказала леди Эстер. — Для других людей из его страны. Которым, быть может, не один раз помог уберечься от бесполезной войны, от лишних потерь. Но это, разумеется, если смотреть со стороны…
— А как считаете вы, мадам? Кому принес он своим поступком большее несчастье?
На лице пожилой женщины отразились мучительные колебания.
— Своим детям, Люси и Эндрю, конечно. В первую очередь… И женщине, которая была его женой… И себе тоже…
— А где она? Что с ней?
— Умерла два года назад. Чума свирепствовала в том городе, где жила Эстелла.
— Она была в монастыре? В таком, где пребывают как в заточении? Где никто не произносит ни слова?
Леди Эстер покачала головой:
— Почему?.. Впрочем, я, кажется, слышала эти выдумки. Нет, она жила в полной безопасности в Провансе, в одном из фамильных поместий своего отца. Больше не бывала в Париже, при дворе, но вела достаточно светскую жизнь у себя в провинции, даже, насколько я знаю, обзавелась любовником. Однако не сужу ее за это. Она была глубоко несчастна… А вот матерью эта женщина всегда была никудышной.
Пен чувствовала, что мать Оуэна совершенно откровенна с ней и говорит чистую правду.
— Спасибо за вашу прямоту, леди Эстер, — сказала она. — Но почему, как вы думаете, ваш сын не мог вес это рассказать мне сам?
Ответ, который последовал, был таким же прямым, как и рассказ.
— Потому, леди Пен, что боялся, так мне кажется, что будет вольно или невольно оправдывать себя. Я же, он знал, этого делать не стану… Хотя мой сын никогда не был трусом, — добавила она с трогательной гордостью.
Да, мысленно договорила за нее Пен, он хотел, чтобы о нем рассказал другой человек и чтобы, выслушав этого человека, она сама приняла решение: может ли его понять, принять и простить.
Филипп кое-как дожевал яблоко и просился на колени, дергая Пен за юбку. Но она не выполнила его просьбы.
— Могу я ненадолго оставить ребенка с вами, мадам? — спросила она.
— Конечно, милая…
Выйдя из комнаты, Пен услышала, как в другой стороне дома раздаются негромкие звуки арфы, и направилась туда.
Оуэн сидел за инструментом, глаза у него были закрыты, пальцы извлекали из струн нечто печальное и мелодичное. Остановившись в дверях, она некоторое время продолжала молча слушать и была в этом не одинока: разместившись на полу, дети Оуэна тоже погрузились в музыку, рождавшуюся под пальцами незнакомого им человека, который был их отцом.
Спустя некоторое время Оуэн открыл глаза и посмотрел на Пен, застывшую у дверей. В его взгляде были все те же тоска, надежда, призыв…
Она ответила ему улыбкой, потом прошла на середину комнаты и села на стул рядом с детьми.
Почти без перерыва он заиграл другую мелодию, в которой тоже была печаль, но призыв и надежда звучали намного громче.
— Милорд герцог, женщина призналась в колдовстве и злой магии, которые использовала, когда служила в доме леди Брайанстон.
Одетый во все черное человек доложил это, прижимая к груди снятую с головы шапку.
Нортумберленд взглянул на него из-за стола, заваленного бумагами, и спросил:
— А как насчет короля? Призналась она в злонамеренном лечении? В предательстве?
— Нет, милорд герцог. Даже под пыткой утверждала, что желала только одного: вылечить его величество, и делала для этого все, что могла.
— Но прислала ее именно леди Брайанстон?
— Да, милорд.
— Та самая, которая велела ей же отравить своего старшего сына?
— Женщина отрицает и это. Но признает, что по приказу его матери ничем не помогала ему во время болезни.
— Отсутствие помощи, когда грозит смерть, равносильно убийству, — пробормотал герцог и потянулся в кресле так, что хрустнули суставы. — Итак, означенная леди Брайанстон и ее назойливый сынок… — Он говорил не для человека в черном, продолжавшем стоять навытяжку, а для самого себя, формулируя решение. — Оба они виновны в том, что рекомендовали для излечения короля и ввели в его спальню заведомую отравительницу и колдунью, сознавшуюся в своих богомерзких деяниях.
Он ударил ладонью по бумагам на столе и вскочил на ноги.
— Арестуйте леди Брайанстон, ее сына и его жену по обвинению в государственной измене. Поместите в Тауэр, и мы послушаем, что они смогут сказать в свое оправдание.
— Будет выполнено, милорд герцог.
Человек в черном поклонился и вышел.
Нортумберленд в раздумье подошел к окну. Кажется, у этих Брайанстонов нет наследников. Значит, их поместья и имущество можно использовать для награждения отличившихся сторонников и для приманивания новых. В том числе наиболее несговорчивых членов Тайного совета, когда дело дойдет до их подписи под новоиспеченным актом о престолонаследии.
Майлз Брайанстон вышел из трущобного непотребного дома в полной растерянности: ребенка там не было.
Хозяйка уверяет, что он умер от какой-то лихорадки, но, судя по тому, как она говорит, по ее бегающим глазкам, дело тут нечисто. Во всяком случае, он, Майлз, не верит ей. Но что же могло произойти? И зачем этой старой карге признаваться в том, что лишит ее дополнительного дохода?
Нет, определенно что-то произошло. Скорее всего неприятное для их семьи. Но что?..
И что сказать матери?.. А, лучше не говорить ничего. Или то, в чем пыталась его уверить старуха: ребенок заболел и умер.
Но еще лучше… у пего загорелись глаза, слегка перехватило дыхание… Почему бы не представить себя этаким решительным, дерзким мужчиной, готовым на все ради благополучия своего рода?.. Да, почему бы не сказать матери, что он сам, вот этими руками, выполнил ее распоряжение буквально: избавился от выродка?.. Как?.. Ну например, бросил в Темзу… Это успокоит мать, а его избавит от всяческих ее предположений и попреков.
Уже сидя на носу лодки, перевозившей его па северный берег, и глядя в мутные воды реки, он окончательно утвердился в своем решении. Конечно, ребенка уже не существует, а каким образом он ушел из этой жизни — какая разница? Главное, его нет, и он, Майлз, единственный и законный наследник, а мать пускай спит спокойно и не пилит его каждый раз, когда он имеет несчастье попасться ей на глаза.
В свой дом он входил, беззаботно насвистывая себе под нос, и первая, кого он увидел, была его жена. Глаза у нее покраснели от слез.
— В чем дело, женщина? — спросил он. — Почему ты всегда так плаксива? От твоего кислого вида молоко сворачивается!
— Ох, Майлз, — пожаловалась та, — твоя мать с утра меня ненавидит. А все дело в том, что Долли опять немножко наследила… Совсем немного, но леди Брайанстон велела выкинуть ее на кухонный двор, там бедная собачка что-то съела и теперь места себе не находит. Ее все время тошнит.
Майлз поморщился. Господи, как надоела эта слезливая яловая корова со своей любовью к собакам. Лучше бы родила ему сына.
— Может быть, твоя Долли наелась крысиного яда? — безжалостно предположил он, чем вызвал новый поток слез. — Где моя мать?
— В библиотеке, — ответила та, отворачиваясь от него.
Леди Брайанстон сидела там за расчетными книгами и потому была еще более раздражена, чем обычно: денег уходило, как всегда, много, а куда — как всегда, неизвестно.
— Ну что? — неприветливо спросила она.
— Я все сделал, — объявил Майлз таким уверенным голосом, что мать с нескрываемым удивлением посмотрела на него. — Его больше нет.
— Вот как? — Леди Брайанстон откинулась в кресле, ее взгляд из удивленного стал почти удовлетворенным. — Прекрасно. Теперь, полагаю, нам больше не о чем беспокоиться. — И всегдашним своим раздраженно-ворчливым тоном добавила:
— Я хочу, чтобы ты как-то повлиял на свою Джоан. Ее вечные рыдания меня утомляют.
Майлз уже открыл было рот, чтобы возразить — настроение у него для этого было сейчас подходящим, — но помешал громкий стук в парадную дверь, отозвавшийся эхом по всему дому.
— Какого дьявола? — взорвался он. — Кто так колотит?
Стук продолжался.
— Пойди и посмотри вместо того, чтобы задавать идиотские вопросы! — рявкнула мать.
Он пошел к входу. Звуки голосов раздавались из нижнего холла, грубые, резкие. Им что-то отвечал испуганный визгливый голос его жены.
— Черт возьми! — крикнул он, спускаясь с лестницы. — Что надо? Кто вы такие?
В холле толпилось много людей, вооруженных пиками, мечами.
Майлз сошел с последней ступеньки, и его сразу окружили.
— Лорд Брайанстон, — возгласил один из вошедших, — у меня ордер на ваш арест и на арест вашей матери по обвинению в содействии колдовству и в государственной измене.
На говорившем была массивная серебряная цепь, в руках — жезл.
Майлз побледнел как полотно.
— Какое колдовство? — еле выговорил он. — Какая измена? Леди Брайанстон, тоже окруженная стражниками, нашла в себе силы громко и вызывающе крикнуть:
— Что за бред? Это какая-то ошибка! За что?
— Вы арестованы, мадам, — пояснил человек с жезлом, — за то, что ввели признавшуюся в своих преступлениях колдунью в опочивальню короля, а также за попытку причинить ему смерть путем отравления.
Она покачнулась, поднесла руку к горлу.
— А где… где доказательства… улики?..
— На языке у некой Гудлоу, которая созналась, что по вашему наущению вызвала колдовскими действиями преждевременные роды у вашей невестки, занималась изготовлением ядов и пыталась действовать на людей с помощью безбожных магических заклинаний.
— Вранье! — в отчаянии крикнула леди Брайанстон.
Майлз молчал. Его лицо из бледного стало зеленоватым.
— Вас поместят в Тауэр, где подвергнут допросу, — бесстрастно сказал человек с жезлом. — Вас, вашего сына и его жену.
Услышав это, Джоан грохнулась на пол в глубоком обмороке.
Больше с ними не стали говорить, а препроводили на берег Темзы и оттуда по реке — в замок Тауэр.
Их путь лежал в камеры в нижнем этаже замка.
Глава 26
Пен вышла из дома и окунулась в мягкий предвечерний июньский воздух. Рядом с ней семенил Филипп, она держала его за руку, слушая его неумолчное лепетание. Чаще всего он повторял:
— Гляди, мама, гляди…
В быстром усвоении родного языка — правда, с легким кельтским акцентом — ему очень помогло постоянное общение с Люси и Эндрю. От них он перенимал гораздо больше, чем от взрослых, и лучше понимал их.
Из-за дома показались Оуэн и его мать, они шли с огорода, в руках у него была большая корзина с только что выдернутой из земли морковью. Одет он был в деревенскую одежду. Богато разукрашенные шелковые и бархатные наряды уступили место штанам из простой шерсти, полотняным камзолам, домотканым курткам и жилетам.
Однако он не расставался с оружием, оно было у него всегда при себе, даже на огороде. И не проходило дня, чтобы он не упражнялся со шпагой и луком на заднем дворе, где стоял старый столб с манекеном и висела на сарае мишень для стрельбы.
Пен остановилась, поджидая, когда они приблизятся. В последние недели, она чувствовала, Оуэн стал проявлять некоторое нетерпение, связанное с долгим пребыванием на одном месте и вынужденным бездействием, и она понимала, что недели и месяцы, в течение которых они отдыхали и лучше узнавали друг друга, подходят к концу. Ей тоже хотелось перемен, хотелось поскорее вернуться в родные места, увидеть свою семью.
Она вынула из кармана полученное только что письмо от матери. Пен тоже писала ей, посылая письма через курьера французского посланника, и таким же образом приходила почта к ней. Было опасно, считал Оуэн, обмениваться письмами открыто, и она разделяла его опасения.
Оуэн и его мать поравнялись с ней, и Пен не без удивления обнаружила, что он отнюдь не выглядит нелепо с корзиной моркови в руках. Загорелый, с закатанными рукавами, с посвежевшим лицом, он смотрелся не хуже, если не лучше, чем на паркете дворцов или в седле вороного коня.
Леди Эстер не стала задерживаться возле них, а взяла за руку Филиппа и направилась к дому. Пен смотрела им вслед, прикрыв глаза от заходящего солнца и радостно, сама не зная чему, улыбаясь. Наверное, тому, что давно у нее на душе не было так хорошо и спокойно. Хотя… хотя многое еще нужно для подлинного спокойствия.
— Твоя мать всегда чувствует, когда нам необходимо поговорить с глазу на глаз, — сказала она.
— Я видел, как отъехал курьер на своем коне. — Оуэн показал на письмо у нее в руке, на безымянном пальце которой сверкало золотое кольцо. — Какие новости?
— Довольно значительные. Майлз и его мать заключены в тюрьму недели две назад.
— Что ж, вполне заслуженно.
— Конечно. Сначала обвинение было предъявлено и жене Майлза, но вскоре ее освободили, она лишена прав наследования и уехала к своим родителям в Линкольншир. Титул и имущество Брайанстонов остаются за государством, если я правильно понимаю.
— Наверное, так. И значит, нужно востребовать их для твоего сына.
Пен немного озадаченно взглянула на него.
— Я тоже придерживалась такого мнения. Но как подумаешь, с чем и с кем это дело связано… Ей-богу, теперь мне это не кажется таким уж важным. Филипп здоров, разговорчив и, надеюсь, ничего не помнит о первых ужасных годах своей жизни. Во всяком случае, спит спокойно, без кошмаров. Думаю, он и дальше обойдется без этого нелегкого наследства.
— И все же, Пен, полагаю, стоит побороться. В память об отце Филиппа.
— Возможно, ты прав. Но это напоминает мне о том, Оуэн, что и тебе пора свести концы с концами в твоей жизни.
Она сказала и осеклась: подумала, что не имеет права настолько вторгаться в его существование. Он взял ее за руку, задумчиво повернул кольцо на ее пальце и произнес:
— Не в твоей, а в нашей жизни, Пен. В нашей.
— Мы почти не говорили о ней, — с искренним недоумением сказала она.
Он улыбнулся:
— Наверное, потому, что нам было хорошо и без этого. Она со смехом прижалась к нему, ощущая запах нагретой солнцем рубашки, игру мышц на его широкой груди.
— Да, — сказала она, — мы больше любили, чем говорили.
— Любить — тоже вид разговора.
Он продолжал гладить ее волосы, разбросанные по плечам: в деревенской глуши она их носила распущенными почти целый день. Вечерний ветерок развевал их, последние лучи солнца вплетали в них золотые пряди.
— Мы ведь возьмем с собой Люси и Эндрю, когда поедем? — спросила она, подняв голову и с беспокойством вглядываясь в его лицо, в глаза, в которых мелькнули прежние скорбные тени.
— Нет, — ответил он. — В настоящее время им гораздо лучше с моей матерью. Лондон для них по-прежнему может быть опасен, да и счастливы они там не будут. Позднее, когда обстоятельства прояснятся, я заберу их.
Пен не стала спорить: в конце концов, это его дети, хотя она успела полюбить их, привязаться к ним. Но, как бы то ни было, Оуэну, и только ему, решать, когда он сможет публично признать их своими и при этом не бояться за их жизнь.
Что касается ее самой, она носит его обручальное кольцо и считает себя его женой, однако понимает: это тоже связано с опасностью. Ее семья знает об этом, и мужчины всегда готовы помочь, она уверена: если будет нужно защитить ее с оружием в руках, а Оуэна не окажется рядом, то и лорд Хью, несмотря на свой возраст, и Робин немедленно встанут на ее защиту. И привлекут своих сторонников. Так неужели, подумала она с грустью, у Оуэна совсем не осталось верных друзей, на кого можно положиться не в делах его мудреной службы, а в сугубо личных?
Она знала, он вынашивает сейчас нелегкое решение: что делать дальше? Продолжать ли свою опасную работу дипломата-разведчика или целиком погрузиться в мирную, лишенную риска домашнюю жизнь? Подталкивать его к тому или иному она не считает возможным: он должен решить сам.
Она же безгранично любит его и не сомневается, что он испытывает к ней такие же чувства, а потому, не задумываясь, примет любое его решение и последует за ним хоть на край света…
Леди Эстер тоже предчувствовала, что сын собирается вскоре покинуть родной кров, и восприняла его решение без лишних слез, но с нескрываемой грустью.
Люси и Эндрю внимательно выслушали его обещание не задерживаться с возвращением и вскоре приехать за ними вместе с Пен.
— Но ведь ты берешь Филиппа? — упрекнул его Эндрю. Люси плакала, повторяя, что тоже хочет поехать и чтобы обязательно взяли бабушку.
— Не сейчас, дети, — отвечал он, обнимая и целуя их, отрывая от себя и передавая в руки своей матери. — Но обещаю, что вскоре сделаю это.
Пен не вытирала слез, которые текли по щекам, веря и не веря обещаниям Оуэна, но все равно испытывая глубокое сострадание к нему. Не могла она не думать и о печальной, одинокой судьбе его матери после того, как они заберут детей.
Ну почему любовь, это благороднейшее и самое великодушное из чувств, непременно причиняет кому-то боль?
В конце июня они покинули Уэльс. На этот раз они не спешили, ехали спокойно. Солнце освещало путь, живые изгороди и сады зеленели, аромат цветения наполнял воздух.
На второй день к вечеру они остановились у ручья. День был жарким, Пен решила искупать ребенка. Она раздела Филиппа, потом скинула одежду с себя. Оуэн, лежавший плашмя на берегу, неотрывно смотрел на них.
Ему всегда нравились изысканные линии ее шеи и плеч, легкая округлость живота, изящная, четко намеченная талия, щедрые бедра. Он отметил, что за последние недели она немного поправилась, но это отнюдь не портило ее. Сейчас она была как спелый ароматный персик, и он обожал каждый дюйм ее зрелого тела.
Почувствовав его взгляд, Пен повернулась к нему, соски у нее затвердели от прохладной воды.
— Почему ты не идешь? — позвала она.
— Хочу разжечь костер и угостить вас форелью из ручья.
Позднее, когда они поели и Филипп уже безмятежно спал на своем одеяле под яркими ночными звездами, Пен пришла к Оуэну и легла рядом, прижавшись, пытаясь слиться в одно, испытывая экстаз за экстазом.
— Женщины такие везучие, — сказал он с тихим смехом. — Это просто несправедливо по отношению к мужчинам.
— Но это плата за наши страдания при родах, — ответила она, когда смогла обрести дыхание.
Еще через какое-то время она села на одеяле и заговорила. И сказала то, чего не собиралась говорить, даже поклялась себе в этом.
— Не знаю, — сказала она, — как смогу жить, не видя тебя рядом. Не ощущая тебя. Ты будешь часто уезжать неизвестно куда, я буду ждать в страхе, под гнетом постоянной тревоги, неопределенности, неведомой опасности. Я много думала, убеждала себя, что смогу смириться, вытерпеть. Запрещала себе говорить с тобой об этом. Но… видишь, Оуэн, я не выдержала и заговорила.
Она замолчала, не глядя на него, он тоже ничего не говорил.
— О нет! — воскликнула она с яростью. — Я вытерплю! Должна вытерпеть. Только не знаю, как это сделать!
Он тоже сел, нашел ее руку с кольцом на пальце и заговорил спокойно и весомо, как если бы давно обдумал свои слова.
— Да… семья, друзья… Я всегда поступался ими, выдвигая работу на первое место. Можно сказать, до сей поры я жил ради работы. Это определяло мои отношения с самим собой и с другими.
— Знаю, дорогой. — Она приложила палец к его губам. — Не будем больше. Считай, у меня был очередной приступ слабости, но я преодолела его. — Она улыбнулась в темноте. — Счастье размягчает.
Он крепче сжал ее руку, которую продолжал держать в своей, и повторил:
— Но я сказал: «до сей поры», Пен.
— Зачем играть словами? — грустно отозвалась она. — Ты ведь не сможешь оставить свое дело, а я не смогу жить спокойно, если буду знать, что ты решился на это из-за меня.
Он покачал головой:
— Нет, дорогая. Я не из тех людей, кто поддается на чьи-либо уговоры, если не считает сам, что нужно поступить именно так. Даже… — Его голос зазвучал с грустью. — Даже если это причиняет другим страдания… Но мне уже тридцать пять, черт побери! — продолжал он энергично. — Пора подумать об уходящих годах и сменить свою профессию на более надежную и предсказуемую.
— Уходящие годы! — фыркнула Пен. — Какая ерунда! Ты в самом расцвете сил.
— Но у меня большая семья! Жена и трое детей. А будет, смею надеяться, еще больше. — Он положил руку ей на живот. — Не оправдываются ли уже мои надежды?
— Нет, — ответила она, отводя его руку и понимая, что разговор принял серьезный оборот.
Если он решит, что она пытается так или иначе давить на него, это может в недалеком будущем отозваться чувством негодования или обиды с его стороны. Если же она уверится в том, что он пренебрегает ее опасениями и страхами, гнев и возмущение возникнут в ее душе. И где же выход?.. Не стоит прерывать этого важного, но такого грустного разговора.
— Чем бы ты мог и хотел заниматься? — спросила она. — Я не представляю тебя увлеченным сельским хозяйством или ролью придворного. А также посвящающим все время музыке. Даже самой прекрасной.
Вопрос прозвучал чуть-чуть шутливо, как она и хотела, но он ответил со всей серьезностью:
— Антуан де Ноэль, наш посланник, терпеть не может Англию. Особенно ее климат. Думаю, он с радостью вернется в Париж, если ему будет предложена подходящая должность.
Пен не могла скрыть удивления.
— Ты хотел бы стать французским посланником? При чьем дворе?
— Разумеется, при дворе Марии. Если она с Божьей и с нашей помощью станет королевой.
— А как к этому отнесутся во Франции?
— Наш король Генрих, насколько я знаю, одобрил бы это. Конечно, при поддержке де Ноэля. А за ним дело не станет.
Пен подумала, что дипломатия тоже рискованное дело в этом сложном мире, но все же менее опасное, чем шпионаж.
— Если ты станешь посланником, — спросила она, — то будешь по-прежнему заниматься шпионажем?
— Буду руководить шпионами, — уклончиво ответил Оуэн. — Впрочем, отчасти я делаю это и сейчас.
— И мы будем тогда жить в Лондоне? — с детской непосредственностью воскликнула Пен. — Все вместе?
— Если получится то, о чем я сказал, конечно.
Он поднялся с земли и встал во весь рост, устремив взгляд на ручей, в котором отражался свет звезд, на темные деревья на противоположном берегу.
— Не могу обещать, что так будет всегда, — произнес он, не оборачиваясь. — Возможно, какое-то время поживем во Франции. Ты не возражаешь? Или в Уэльсе.
Она тоже встала, подошла к нему, обняла и прижалась щекой к плечу.
— С тобой я готова жить хоть в Суринаме.
Рано утром шестого июля они въехали в ворота дома лорда Кендала в Холборне.
Пен с трудом сдерживала огромное волнение, смешанное со свербящим предчувствием: она знала, что ее ждут, любят и встретят, как встречали всегда; знала, что не будет никаких упреков ни в чем, даже в том, что она вышла замуж вдали от родных, не сообщив предварительно об этом событии, и венчалась не в лондонском храме, а в маленькой деревенской церквушке в Уэльсе. Потом они писали ей и поздравляли, и приветствовали Оуэна как нового члена семьи, благодарили за все, что он сделал… Она знала это, и все же… все же в сердце у нее жила тревога.
Понравятся ли все они друг другу в домашних условиях? Как будет себя чувствовать Оуэн, родившийся в семье, где был единственным ребенком, когда попадет в лоно большой, дружной и шумной семьи, в которой привыкли все знать друг о друге, делиться секретами?..
Сторож у ворот послал сына в дом, чтобы поскорее предупредить хозяев о прибытии гостей, и, как только они въехали на посыпанную гравием площадку у входа, дверь открылась и оттуда высыпала целая толпа встречающих, огласивших утренний воздух приветственными криками. Пен была окружена домашними. Маленький Филипп, испуганный и умолкший, переходил из рук в руки. Оуэн, сошедший с коня, терпеливо стоял в стороне, ожидая, пока очередь дойдет до него.
— Гляди, мама, гляди…
В быстром усвоении родного языка — правда, с легким кельтским акцентом — ему очень помогло постоянное общение с Люси и Эндрю. От них он перенимал гораздо больше, чем от взрослых, и лучше понимал их.
Из-за дома показались Оуэн и его мать, они шли с огорода, в руках у него была большая корзина с только что выдернутой из земли морковью. Одет он был в деревенскую одежду. Богато разукрашенные шелковые и бархатные наряды уступили место штанам из простой шерсти, полотняным камзолам, домотканым курткам и жилетам.
Однако он не расставался с оружием, оно было у него всегда при себе, даже на огороде. И не проходило дня, чтобы он не упражнялся со шпагой и луком на заднем дворе, где стоял старый столб с манекеном и висела на сарае мишень для стрельбы.
Пен остановилась, поджидая, когда они приблизятся. В последние недели, она чувствовала, Оуэн стал проявлять некоторое нетерпение, связанное с долгим пребыванием на одном месте и вынужденным бездействием, и она понимала, что недели и месяцы, в течение которых они отдыхали и лучше узнавали друг друга, подходят к концу. Ей тоже хотелось перемен, хотелось поскорее вернуться в родные места, увидеть свою семью.
Она вынула из кармана полученное только что письмо от матери. Пен тоже писала ей, посылая письма через курьера французского посланника, и таким же образом приходила почта к ней. Было опасно, считал Оуэн, обмениваться письмами открыто, и она разделяла его опасения.
Оуэн и его мать поравнялись с ней, и Пен не без удивления обнаружила, что он отнюдь не выглядит нелепо с корзиной моркови в руках. Загорелый, с закатанными рукавами, с посвежевшим лицом, он смотрелся не хуже, если не лучше, чем на паркете дворцов или в седле вороного коня.
Леди Эстер не стала задерживаться возле них, а взяла за руку Филиппа и направилась к дому. Пен смотрела им вслед, прикрыв глаза от заходящего солнца и радостно, сама не зная чему, улыбаясь. Наверное, тому, что давно у нее на душе не было так хорошо и спокойно. Хотя… хотя многое еще нужно для подлинного спокойствия.
— Твоя мать всегда чувствует, когда нам необходимо поговорить с глазу на глаз, — сказала она.
— Я видел, как отъехал курьер на своем коне. — Оуэн показал на письмо у нее в руке, на безымянном пальце которой сверкало золотое кольцо. — Какие новости?
— Довольно значительные. Майлз и его мать заключены в тюрьму недели две назад.
— Что ж, вполне заслуженно.
— Конечно. Сначала обвинение было предъявлено и жене Майлза, но вскоре ее освободили, она лишена прав наследования и уехала к своим родителям в Линкольншир. Титул и имущество Брайанстонов остаются за государством, если я правильно понимаю.
— Наверное, так. И значит, нужно востребовать их для твоего сына.
Пен немного озадаченно взглянула на него.
— Я тоже придерживалась такого мнения. Но как подумаешь, с чем и с кем это дело связано… Ей-богу, теперь мне это не кажется таким уж важным. Филипп здоров, разговорчив и, надеюсь, ничего не помнит о первых ужасных годах своей жизни. Во всяком случае, спит спокойно, без кошмаров. Думаю, он и дальше обойдется без этого нелегкого наследства.
— И все же, Пен, полагаю, стоит побороться. В память об отце Филиппа.
— Возможно, ты прав. Но это напоминает мне о том, Оуэн, что и тебе пора свести концы с концами в твоей жизни.
Она сказала и осеклась: подумала, что не имеет права настолько вторгаться в его существование. Он взял ее за руку, задумчиво повернул кольцо на ее пальце и произнес:
— Не в твоей, а в нашей жизни, Пен. В нашей.
— Мы почти не говорили о ней, — с искренним недоумением сказала она.
Он улыбнулся:
— Наверное, потому, что нам было хорошо и без этого. Она со смехом прижалась к нему, ощущая запах нагретой солнцем рубашки, игру мышц на его широкой груди.
— Да, — сказала она, — мы больше любили, чем говорили.
— Любить — тоже вид разговора.
Он продолжал гладить ее волосы, разбросанные по плечам: в деревенской глуши она их носила распущенными почти целый день. Вечерний ветерок развевал их, последние лучи солнца вплетали в них золотые пряди.
— Мы ведь возьмем с собой Люси и Эндрю, когда поедем? — спросила она, подняв голову и с беспокойством вглядываясь в его лицо, в глаза, в которых мелькнули прежние скорбные тени.
— Нет, — ответил он. — В настоящее время им гораздо лучше с моей матерью. Лондон для них по-прежнему может быть опасен, да и счастливы они там не будут. Позднее, когда обстоятельства прояснятся, я заберу их.
Пен не стала спорить: в конце концов, это его дети, хотя она успела полюбить их, привязаться к ним. Но, как бы то ни было, Оуэну, и только ему, решать, когда он сможет публично признать их своими и при этом не бояться за их жизнь.
Что касается ее самой, она носит его обручальное кольцо и считает себя его женой, однако понимает: это тоже связано с опасностью. Ее семья знает об этом, и мужчины всегда готовы помочь, она уверена: если будет нужно защитить ее с оружием в руках, а Оуэна не окажется рядом, то и лорд Хью, несмотря на свой возраст, и Робин немедленно встанут на ее защиту. И привлекут своих сторонников. Так неужели, подумала она с грустью, у Оуэна совсем не осталось верных друзей, на кого можно положиться не в делах его мудреной службы, а в сугубо личных?
Она знала, он вынашивает сейчас нелегкое решение: что делать дальше? Продолжать ли свою опасную работу дипломата-разведчика или целиком погрузиться в мирную, лишенную риска домашнюю жизнь? Подталкивать его к тому или иному она не считает возможным: он должен решить сам.
Она же безгранично любит его и не сомневается, что он испытывает к ней такие же чувства, а потому, не задумываясь, примет любое его решение и последует за ним хоть на край света…
Леди Эстер тоже предчувствовала, что сын собирается вскоре покинуть родной кров, и восприняла его решение без лишних слез, но с нескрываемой грустью.
Люси и Эндрю внимательно выслушали его обещание не задерживаться с возвращением и вскоре приехать за ними вместе с Пен.
— Но ведь ты берешь Филиппа? — упрекнул его Эндрю. Люси плакала, повторяя, что тоже хочет поехать и чтобы обязательно взяли бабушку.
— Не сейчас, дети, — отвечал он, обнимая и целуя их, отрывая от себя и передавая в руки своей матери. — Но обещаю, что вскоре сделаю это.
Пен не вытирала слез, которые текли по щекам, веря и не веря обещаниям Оуэна, но все равно испытывая глубокое сострадание к нему. Не могла она не думать и о печальной, одинокой судьбе его матери после того, как они заберут детей.
Ну почему любовь, это благороднейшее и самое великодушное из чувств, непременно причиняет кому-то боль?
В конце июня они покинули Уэльс. На этот раз они не спешили, ехали спокойно. Солнце освещало путь, живые изгороди и сады зеленели, аромат цветения наполнял воздух.
На второй день к вечеру они остановились у ручья. День был жарким, Пен решила искупать ребенка. Она раздела Филиппа, потом скинула одежду с себя. Оуэн, лежавший плашмя на берегу, неотрывно смотрел на них.
Ему всегда нравились изысканные линии ее шеи и плеч, легкая округлость живота, изящная, четко намеченная талия, щедрые бедра. Он отметил, что за последние недели она немного поправилась, но это отнюдь не портило ее. Сейчас она была как спелый ароматный персик, и он обожал каждый дюйм ее зрелого тела.
Почувствовав его взгляд, Пен повернулась к нему, соски у нее затвердели от прохладной воды.
— Почему ты не идешь? — позвала она.
— Хочу разжечь костер и угостить вас форелью из ручья.
Позднее, когда они поели и Филипп уже безмятежно спал на своем одеяле под яркими ночными звездами, Пен пришла к Оуэну и легла рядом, прижавшись, пытаясь слиться в одно, испытывая экстаз за экстазом.
— Женщины такие везучие, — сказал он с тихим смехом. — Это просто несправедливо по отношению к мужчинам.
— Но это плата за наши страдания при родах, — ответила она, когда смогла обрести дыхание.
Еще через какое-то время она села на одеяле и заговорила. И сказала то, чего не собиралась говорить, даже поклялась себе в этом.
— Не знаю, — сказала она, — как смогу жить, не видя тебя рядом. Не ощущая тебя. Ты будешь часто уезжать неизвестно куда, я буду ждать в страхе, под гнетом постоянной тревоги, неопределенности, неведомой опасности. Я много думала, убеждала себя, что смогу смириться, вытерпеть. Запрещала себе говорить с тобой об этом. Но… видишь, Оуэн, я не выдержала и заговорила.
Она замолчала, не глядя на него, он тоже ничего не говорил.
— О нет! — воскликнула она с яростью. — Я вытерплю! Должна вытерпеть. Только не знаю, как это сделать!
Он тоже сел, нашел ее руку с кольцом на пальце и заговорил спокойно и весомо, как если бы давно обдумал свои слова.
— Да… семья, друзья… Я всегда поступался ими, выдвигая работу на первое место. Можно сказать, до сей поры я жил ради работы. Это определяло мои отношения с самим собой и с другими.
— Знаю, дорогой. — Она приложила палец к его губам. — Не будем больше. Считай, у меня был очередной приступ слабости, но я преодолела его. — Она улыбнулась в темноте. — Счастье размягчает.
Он крепче сжал ее руку, которую продолжал держать в своей, и повторил:
— Но я сказал: «до сей поры», Пен.
— Зачем играть словами? — грустно отозвалась она. — Ты ведь не сможешь оставить свое дело, а я не смогу жить спокойно, если буду знать, что ты решился на это из-за меня.
Он покачал головой:
— Нет, дорогая. Я не из тех людей, кто поддается на чьи-либо уговоры, если не считает сам, что нужно поступить именно так. Даже… — Его голос зазвучал с грустью. — Даже если это причиняет другим страдания… Но мне уже тридцать пять, черт побери! — продолжал он энергично. — Пора подумать об уходящих годах и сменить свою профессию на более надежную и предсказуемую.
— Уходящие годы! — фыркнула Пен. — Какая ерунда! Ты в самом расцвете сил.
— Но у меня большая семья! Жена и трое детей. А будет, смею надеяться, еще больше. — Он положил руку ей на живот. — Не оправдываются ли уже мои надежды?
— Нет, — ответила она, отводя его руку и понимая, что разговор принял серьезный оборот.
Если он решит, что она пытается так или иначе давить на него, это может в недалеком будущем отозваться чувством негодования или обиды с его стороны. Если же она уверится в том, что он пренебрегает ее опасениями и страхами, гнев и возмущение возникнут в ее душе. И где же выход?.. Не стоит прерывать этого важного, но такого грустного разговора.
— Чем бы ты мог и хотел заниматься? — спросила она. — Я не представляю тебя увлеченным сельским хозяйством или ролью придворного. А также посвящающим все время музыке. Даже самой прекрасной.
Вопрос прозвучал чуть-чуть шутливо, как она и хотела, но он ответил со всей серьезностью:
— Антуан де Ноэль, наш посланник, терпеть не может Англию. Особенно ее климат. Думаю, он с радостью вернется в Париж, если ему будет предложена подходящая должность.
Пен не могла скрыть удивления.
— Ты хотел бы стать французским посланником? При чьем дворе?
— Разумеется, при дворе Марии. Если она с Божьей и с нашей помощью станет королевой.
— А как к этому отнесутся во Франции?
— Наш король Генрих, насколько я знаю, одобрил бы это. Конечно, при поддержке де Ноэля. А за ним дело не станет.
Пен подумала, что дипломатия тоже рискованное дело в этом сложном мире, но все же менее опасное, чем шпионаж.
— Если ты станешь посланником, — спросила она, — то будешь по-прежнему заниматься шпионажем?
— Буду руководить шпионами, — уклончиво ответил Оуэн. — Впрочем, отчасти я делаю это и сейчас.
— И мы будем тогда жить в Лондоне? — с детской непосредственностью воскликнула Пен. — Все вместе?
— Если получится то, о чем я сказал, конечно.
Он поднялся с земли и встал во весь рост, устремив взгляд на ручей, в котором отражался свет звезд, на темные деревья на противоположном берегу.
— Не могу обещать, что так будет всегда, — произнес он, не оборачиваясь. — Возможно, какое-то время поживем во Франции. Ты не возражаешь? Или в Уэльсе.
Она тоже встала, подошла к нему, обняла и прижалась щекой к плечу.
— С тобой я готова жить хоть в Суринаме.
Рано утром шестого июля они въехали в ворота дома лорда Кендала в Холборне.
Пен с трудом сдерживала огромное волнение, смешанное со свербящим предчувствием: она знала, что ее ждут, любят и встретят, как встречали всегда; знала, что не будет никаких упреков ни в чем, даже в том, что она вышла замуж вдали от родных, не сообщив предварительно об этом событии, и венчалась не в лондонском храме, а в маленькой деревенской церквушке в Уэльсе. Потом они писали ей и поздравляли, и приветствовали Оуэна как нового члена семьи, благодарили за все, что он сделал… Она знала это, и все же… все же в сердце у нее жила тревога.
Понравятся ли все они друг другу в домашних условиях? Как будет себя чувствовать Оуэн, родившийся в семье, где был единственным ребенком, когда попадет в лоно большой, дружной и шумной семьи, в которой привыкли все знать друг о друге, делиться секретами?..
Сторож у ворот послал сына в дом, чтобы поскорее предупредить хозяев о прибытии гостей, и, как только они въехали на посыпанную гравием площадку у входа, дверь открылась и оттуда высыпала целая толпа встречающих, огласивших утренний воздух приветственными криками. Пен была окружена домашними. Маленький Филипп, испуганный и умолкший, переходил из рук в руки. Оуэн, сошедший с коня, терпеливо стоял в стороне, ожидая, пока очередь дойдет до него.