Фолкнер Уильям. Свет в августе

   "Пирожное десять центов". Она просто стояла перед ним за стойкой, ее большие руки опять лежали на темном дереве, и фигура ее по-прежнему выражала только усталость и ожидание. Она ни разу не взглянула на него. Он сказал слабым, отчаянным голосом: "Я, кажется, не хочу кофе".
   Она не шевелилась. Потом большая рука оторвалась от стойки и взяла чашку с кофе; рука и чашка исчезли. Он сидел неподвижно, тоже потупясь; ждал. И наконец услышал. Не хозяина. Женщину за витриной с сигарами.
   -- В чем дело? -- сказала она.
   -- Он не хочет кофе, -- сказала официантка. Ее голос, речь удалялись, как будто вопрос настиг ее на ходу. Голос был глухой, тихий. Блондинка тоже говорила тихо.
   -- Он что, не заказывал кофе? -- спросила она.
   -- Нет, -- сказала официантка тем же ровным голосом, удалявшимся, уходившим. -- Я не поняла.
   Когда он вышел, когда душа скорчилась от унижения и горя и нестерпимого желания незаметно прошмыгнуть мимо холодного лица женщины за табачной витриной, он был уверен, что больше не захочет и не сможет видеть официантку. Он не мог поверить, что найдет в себе силы снова увидеть ее или хотя бы снова кинуть взгляд на эту улицу, на грязную дверь, даже издали; но не думал еще Это ужасно -- быть молодым. Ужасно. Ужасно Когда подходила суббота, он выискивал, придумывал причину не ехать в город, и Макихерн присматривался к нему -- пока еще без особого подозрения. Джо убивал дни усердной работой, слишком усердной; Макихерн наблюдал за работой с подозрением. Но ничего не мог отсюда понять, заключить. Работать не возбранялось. Это позволяло Джо сладить и с ночами -- ибо он слишком уставал, чтобы не спать А со временем даже отчаяние, горе и стыд притупились. Он не перестал вспоминать и вновь переживать случившееся. Но теперь оно поистерлось, как сиплая, заигранная пластинка, сжевывающая голоса и узнаваемая лишь по рисунку мелодии. И, наконец, даже Макихерн вынужден был смириться. Он сказал:
   "Я наблюдал за тобой последнее время. И прямо не знаю -- либо мне глазам своим не верить, либо ты и вправду признал наконец то, что Господь благоволил отпустить на твою долю. Но я не дам тебе возгордиться после моего хорошего отзыва. У тебя будет время и случай (и желание тоже, не сомневаюсь) заставить меня пожалеть о своих словах. Снова погрязнуть в лени и праздности. Однако награда положена человеку свыше, равно как и наказание. Видишь телку? С этого дня она твоя собственность. Смотри, чтоб мне не пришлось об этом пожалеть".
   Джо поблагодарил его. Теперь он мог посмотреть на телку и сказать вслух: "Это принадлежит мне". Он посмотрел на нее и -- опять не подумал, а возникло мгновенно, целиком Это не подарок. Это даже не обещаниеэто угроза и подумал: "Я его не просил. Он сам дал. Я его не просил", -- зная Видит Бог, я ее заработал месяц спустя. В субботу утром:
   -- Я думал, тебе разонравилось ездить в город, -- сказал Макихерн.
   -- Еще разок съездить -- не велика беда, -- сказал Джо. В кармане у него было полдоллара. Ему их дала миссис Макихерн. Он попросил пять центов. Она заставила его взять полдоллара. Он взял, положил на ладонь, с холодным презрением.
   -- Ну что ж, -- сказал Макихерн. -- И работал ты старательно. Но, город -- дурная привычка для того, кому еще надо выбиться в люди.
   Ему не пришлось убегать, хотя он не остановился бы и перед этим -- даже если бы пришлось применить силу. Но Макихерн облегчил ему задачу. Джо отправился в ресторан, быстро. Теперь он вошел, не споткнувшись Официантки не было. Возможно, он заметил, обратил внимание, что ее нет. Он остановился у витрины с сигарами, за которой сидела блондинка, и положил на витрину полдоллара. "Я должен пять центов. За чашку кофе. Я сказал кофе с пирожным, а не знал, что оно -- десять центов. Я должен вам пять центов". Он не смотрел в глубину зала. Там сидели мужчины в шляпах набекрень, с сигаретами. Там стоял хозяин -- в грязном фартуке; Джо наконец услышал его слова, пропущенные мимо сигареты.
   -- Чего там? Чего ему надо?
   -- Он говорит, что должен Бобби пять центов, -- ответила женщина. -Хочет отдать Бобби пять центов. -- Она говорила тихо. Хозяин говорил тихо.
   -- Господи спаси, -- сказал он. Джо казалось, что все в зале обратились в слух. Он слышал, не слыша; видел, не глядя. Он уже шел к двери. Полудолларовая монета лежала на стеклянной витрине. Хозяин, хоть и был далеко, заметил ее -- он сказал:
   -- А это за что?
   -- Он говорит, что должен за чашку кофе, -- объяснила женщина.
   Джо уже подходил к двери.
   -- Слушай, малый, -- окликнул его хозяин, Джо не остановился.
   -- Верни ему деньги, -- сказал хозяин ровным голосом, все еще не двигаясь. Дым сигареты, должно быть, поднимался ровно перед его лицом, не потревоженный ни малейшим движением. -- Отдай обратно, -- сказал он. -- Не знаю я, какая у него игра. Только с нами это не пройдет. Верни ему деньги. Шел бы ты к себе на ферму, селянин. Может, там уговоришь девочку за пять центов.
   И вот он уже на улице, и полудолларовая монета купается в поту, потеет в руке, большая, как тележное колесо. Смех гнал его. Джо вышел за дверь под смех мужчин -- преследуемый смехом. Смех подхватил его и понес по улице; потом улетел дальше, замирая, оставив его на земле, на тротуаре. Перед ним стояла официантка. Она была в темном платье и в шляпе, шла быстро, потупясь, и увидела его не сразу. И снова, как в тот раз, когда она поставила перед ним кофе с пирожным, она на него даже не смотрела -- раз взглянув, все поняла. Она сказала: "А-а. Вы пришли отдать мне деньги. При них. И они над вами посмеялись. Надо же".
   -- Я думал, вам самой пришлось заплатить... Я думал...
   -- Надо же. Может, хватит об этом? Хватит?
   Стоя лицом к лицу, они не смотрели друг на друга. Их можно было принять за двух монахов, встретившихся в саду в часы созерцания.
   -- Я просто подумал, что...
   -- Где вы живете? -- сказала она. -- В деревне? Надо же. Как вас зовут?
   -- Не Макихерн, -- сказал он. -- Кристмас.
   -- Кристмас? Это ваша фамилия? Кристмас! Надо же.
   В отрочестве и позже он и еще четверо или пятеро ребят ходили по субботам на охоту или на рыбалку. Девушек он видел только в церкви, по воскресеньям. Девушки ассоциировались с воскресеньем и церковью. Поэтому он не мог их замечать: это было бы -- даже для него -- отречением от ненависти к религии. Но между собой они говорили о девушках. Может быть, кое-кто из них (например, тот, который договорился тогда с негритянкой) знал. "Они все хотят, -- сказал он остальным. -- Но иногда не могут". Остальные этого не знали. Они не знали, что все девушки хотят, а тем более, что бывает время, когда они не могут. Они представляли себе дело иначе. Но, признавшись, что им неизвестно последнее, они тем самым признались бы, что не имели случая убедиться в первом. Поэтому они слушали, что говорил тот. "Это у них бывает раз в месяц". Он описал, как представляет себе физическую сторону события. Возможно, он знал. Во всяком случае, рассказ был достаточно живописным, достаточно убедительным. Если бы он стал описывать это как душевное состояние, о котором можно только гадать, они бы его не слушали. Но он развернул картину физическую, фактическую, доступную обонянию и даже глазу. Это тронуло их: временная и жалкая беспомощность того, что дразнило неисполнимые желания; гладкий прекрасный сосуд, обитель хотения, обреченного с неотвратимой регулярностью становиться жертвой периодической грязи. Так он излагал это, и остальные пятеро молча слушали, поглядывая друг на друга вопросительно и заговорщицки. В следующую субботу Джо не пошел с ними охотиться. Макихерн думал, что он отправился на охоту, потому что ружья дома не было. А Джо прятался в хлеву. Он просидел там весь день. В следующую субботу он опять ушел с ружьем, но один, рано, до того, как за ним забежали ребята. Он не охотился. В конце дня, меньше чем в трех милях от дома, он убил овцу. Он наткнулся на стадо в укромной лощине, подкрался и застрелил ее из ружья. Потом, с пересохшим ртом, дрожа и озираясь, стал на колени и окунул руки в теплую кровь издыхающего животного. Так он преодолел это в себе, превозмог. Он не забыл того, что рассказывал приятель. Просто примирился с этим. Обнаружил, что может с этим жить. Словно сказал себе, отбросив логику, со спокойствием отчаяния Ладно. Пусть это так. Но не для меня. Не в моей жизни, не в моей любви И вот прошло три или четыре года, и это было забыто, как забывается факт, уступив однажды настойчивости ума, отказывающегося признать его и истинным и ложным.
   Он встретился с официанткой в понедельник ночью -- через день после той субботы, когда пытался отдать деньги за чашку кофе. Веревки у него еще не было. Он вылез в окно, спрыгнул с трехметровой высоты на землю и прошел пять миль до города. Он совсем не думал о том, как будет возвращаться к себе в комнату.
   Он пришел в город и встал на перекрестке, где она просила его ждать. Перекресток был тихий; он явился слишком рано и думал Надо помнить об этом. Надо, чтобы сама мне показывала, что делать, как и когда. Надо, чтоб она не догадалась, что я не знаю и должен узнать от нее.
   Он ждал ее больше часа. Так рано он явился. Она пришла пешком. Подошла и стала перед ним, по-прежнему терпеливо и выжидательно, по-прежнему не поднимая глаз, с видом человека, вырвавшегося из тьмы.
   -- Вы уже тут, -- сказала она.
   -- Раньше никак не мог. Пришлось ждать, пока они лягут. Боялся, что опоздаю.
   -- Вы давно тут? Долго ждали?
   -- Не знаю. Бежал почти всю дорогу. Боялся, что опоздаю.
   -- Бежали? Все три мили?
   -- Пять миль. Не три.
   -- Надо же. -- Они умолкли. Стояли, как две тени, лицом к лицу. Спустя год с лишним, вспомнив эту ночь, он вдруг понял и сказал себе Будто ждала, что я ее ударю. -- Да-а, -- сказала она.
   Он начал потихоньку дрожать. Он ощущал ее запах, запах ожидания, спокойного, мудрого, чуть усталого -- думал Она ждет, чтобы я начал, а я не знаю -- как Даже ему самому его голос показался дурацким:
   -- Наверно, поздно уже.
   -- Поздно?
   -- Я подумал -- может, вас ждут. Не ложатся, пока вы...
   -- Ждут... Ждут... -- Голос ее утих, замер. Они стояли, как две тени; она сказала, не шевелясь: -- Я живу с Мейм и Максом. Вы их знаете. По ресторану. Вы должны были их запомнить -- когда пришли отдавать пять центов... -- Она засмеялась. В ее смехе не было веселья, не было ничего. -Подумать только. Представляю, как вы пришли туда, с пятью центами. -- Она перестала смеяться. Но и это не означало, что секунду назад ей было весело. Вновь послышался тихий, жалкий, понурый голос: -- Я сегодня ошиблась. Я что-то забыла. -- Может быть, она ждала от него вопроса -- что? Но он не спросил. Он просто стоял, и тихий, падающий голос не проникал в сознание. Он забыл об убитой овце. Он слишком долго прожил с тем, что рассказал ему опытный приятель. Слишком давно очистился убийством овцы, чтобы память об атом сохранилась живой. Поэтому он сначала не понял, что она пытается сказать. Они стояли на углу. Это было на краю города, где улица переходила в дорогу, от правильных, отмеренных лужаек убегавшую к голым полям и разбросанным домишкам-маленьким, дешевым домишкам, из которых складываются предместья таких городов. Она сказала: -- Слушайте. Я сегодня нездорова. -Он не понял. Ничего не ответил. Возможно, ему и не надо было понимать. Возможно, он и так ожидал какой-нибудь каверзы от судьбы, думая: "Больно уж все хорошо -- не может такого быть"; и обгоняло мысль Сейчас она исчезнет. Ее не станет. А я лежу в кровати, дома, и вовсе не выходил оттуда Ее голос продолжал: -- Я забыла, какой это день месяца, когда сказала вам "в понедельник вечером". Может, -- от неожиданности, что вас встретила. Тогда, на улице в субботу. В общем, забыла, какой это день. А вспомнила только, когда вы ушли.
   Он говорил так же тихо, как она.
   -- Очень нездоровы? А дома у вас нечего принять, лекарства какого-нибудь?
   -- Принять... -- Голос ее замер. Она сказала: -- Надо же. -- И вдруг сказала: -- Уже поздно. А вам еще четыре мили идти.
   -- Я уже прошел. Я уже здесь. -- Голос его был тих, спокоен, безнадежен. -- Наверно, времени много, -- сказал он. Затем что-то произошло. Не глядя на него, она почувствовала перемену раньше, чем услышала в его погрубевшем голосе: -- Что у вас за болезнь?
   Она молчала, не двигалась. Потом сказала, глядя в землю:
   -- У вас никогда не было девушки. Ручаюсь, что не было. -- Он не отвечал. -- Не было? -- Он не отвечал. Она шагнула к нему. Дотронулась до него -- впервые. Взяла его за руку, легонько, обеими руками. Глядя на нее сверху, он видел силуэт головы -- опущенной, как будто от рождения неправильно сидевшей на шее. Она объяснила ему -- запинаясь, нескладно, теми единственными словами, какие ей были известны. Но он уже это слышал. Он уже бежал назад, мимо убитой овцы, очистительной жертвы: к тому дню, когда он сидел на берегу ручья -- не столько удивленный или обиженный, сколько возмущенный. Рука, которую она держала, освободилась рывком. Она не верила, что он хотел ее ударить; она предполагала другое. Но результат не стал от этого другим. Провожая взглядом фигуру, тень, растворявшуюся в темноте, она думала, что он бежит. Она еще слышала его шаги, когда он пропал из виду. Она не сразу пошла назад. Стояла в той же позе, неподвижно, потупясь, словно ожидая удара -- который уже был нанесен.
   Он не бежал. Но шел быстро -- и не к дому, стоявшему в пяти милях отсюда, а прочь от него, по-прежнему не задумываясь о том, как проникнуть обратно в комнату, из которой он вылез через окно. Он быстро шел по дороге, потом свернул в сторону и прыгнул через изгородь на вспаханную землю. На поле что-то росло. Дальше был лес, деревья. Он дошел до леса и углубился в чащу твердых стволов, ветвями крытую глушь, давящую тишиной, давящую запахом, непроглядную. В беспросветности тяжкого знания, как в пещере, он словно видел уходящий вдаль ряд мягкоконтурных ваз, выбеленных лунным светом. И ни одна не была целой. Каждая была с трещиной, и из каждой трещины сочилось что-то жидкое, зловонное, мертвенного цвета. Он прикоснулся к дереву. Он уперся в ствол руками, видя перед собой вереницу освещенных луной ваз. Его вырвало.
   К вечеру следующего понедельника он успел запастись веревкой. Он ждал на том же углу; он опять явился рано. Наконец увидел ее. Она подошла к нему.
   -- Я думала вы не придете.
   -- Да? -- Он взял ее за руку и потащил по дороге.
   -- Куда мы идем? -- спросила она. Он молча продолжал ее тащить. Ей приходилось бежать рысцой, чтобы поспеть за ним. Она трусила неуклюже: животное, которому мешало то, что отличало его от животных: каблуки, Платье, миниатюрность. Он потащил ее прочь от дороги -- к изгороди, которую перепрыгнул неделю назад. -- Подождите... -- сказала она. Слова выскакивали отрывисто: -- Забор... Я не могу... -- Когда она нагнулась, чтобы подлезть под проволоку, которую он перешагнул, платье зацепилось. Он наклонился и рванул его с треском.
   -- Новое куплю, -- сказал он. Она не ответила. Она покорилась рукам, которые не то тащили, не то несли ее между каких-то растений, по бороздам, к лесу, в чащу.
   Аккуратно свернутую веревку он держал у себя на чердаке, за той же отставшей доской, за которой миссис Макихерн держала свою мелочь, -- только веревка была засунута поглубже, куда миссис Макихерн не могла дотянуться. Идею он позаимствовал у нее. Порой, когда старики храпели у себя внизу, он размышлял над этим парадоксом. Даже хотел открыться ей, показать, как он прячет орудие греха, научившись у нее, воспользовавшись ее же идеей и хранилищем. Но он знал, что единственным ее желанием будет желание помочь ему -- чтобы он продолжал грешить, а она помогала ему хранить это в секрете; что в конце концов, при помощи многозначительных сигналов и шепота, она разведет такую таинственность, что Макихерн поневоле заподозрит неладное.
   Так он начал красть-таскать деньги из тайника. Очень возможно, что не она толкнула его на это, что о деньгах она с ним не говорила. Возможно даже, он не понимал, что платит деньгами за удовольствие. Просто он много лет наблюдал, как миссис Макихерн прячет деньги в определенном месте. Потом у него самого появилось, что прятать. Он прятал в самое безопасное место, какое знал. И каждый раз, когда он засовывал или вынимал веревку, на глаза ему попадалась жестянка с деньгами.
   В первый раз он взял пятьдесят центов. Он немного поколебался, взять ему пятьдесят или двадцать пять. Взял все же пятьдесят -- ему как раз столько было нужно. На эти деньги он купил лежалую, засиженную мухами коробку конфет -- у человека, которому она досталась за десять центов в магазинной лотерее. Конфеты подарил официантке. Это был его первый подарок Он дал ей коробку так, будто никому до него в голову не приходило что-нибудь ей дать. Когда она взяла большими руками эту обшарпанную, пестро размалеванную коробку, на лице ее было странное выражение. Она сидела на кровати -- дело происходило в ее спальне, в домике, где она жила с мужчиной по имени Макс и женщиной по имени Мейм. Как-то вечером, примерно за неделю до этого, Макс к ней зашел. Она раздевалась -- сидя на кровати, снимала чулки. Он вошел с сигаретой в зубах и прислонился к комоду.
   -- Богатый фермер, -- сказал он. -- Джон Джейкоб Астор с сеновала.
   Она чем-то прикрылась и продолжала сидеть, неподвижно, потупясь.
   -- Он мне платит.
   -- Чем? Он что -- не промотал еще свои пять центов? -- Макс посмотрел на нее. -- Обслуживаем землепашцев. Для этого я тебя вез из Мемфиса. Теперь остается только жратву раздавать бесплатно.
   -- Я это -- в свободное время.
   -- Еще бы. Запретить я не могу. Мне просто смотреть на это противно. Пацан, долларовой бумажки в глаза не видел. А в городе навалом денежных ребят, -- я понимаю, эти бы хоть ухаживали как люди.
   -- А может, он мне нравится. Об этом ты не подумал?
   Макс разглядывал ее -- макушку неподвижной, опущенной головы, руки, лежавшие на голенях. Он курил, прислонясь к комоду.
   -- Мейм! -- сказал он. И, подождав немного, повторил: -- Мейм! Поди сюда. -- Стены были тонкие. Немного погодя в передней послышались неторопливые шаги блондинки. Она вошла. -- Слыхала? -- сказал мужчина. -Говорит: может, он мне нравится больше всех. Ромео и Джульетта. Мать моя!
   Блондинка посмотрела на темную макушку:
   -- Ну и что?
   -- Ничего. Прелесть. Макс Конфрей представит вам мисс Бобби Аллен, подружку малолетнего.
   -- Выйди, -- сказала женщина.
   -- Сей момент. Я просто занес ей сдачу с пяти центов. -- Он вышел. Официантка не шевелилась. Блондинка подошла к комоду и прислонилась к нему, глядя на ее опущенную голову.
   -- Он тебе платит хоть? -- спросила она.
   Официантка не шевелилась.
   -- Да. Платит.
   Блондинка смотрела на нее, прислоняясь к комоду, как перед этим Макс.
   -- Ехать сюда из самого Мемфиса. Тащиться в такую даль, чтобы давать бесплатно.
   Официантка не шевелилась.
   -- Максу же это не мешает.
   Блондинка смотрела на опущенную голову. Потом повернулась и отошла к двери.
   -- Да уж, постарайся, чтоб не мешало, -- сказала она. -- Это дело недолговечное. Маленькие городишки долго такого не терпят. Я-то знаю. Сама в похожем выросла.
   С пестрой, дешевой коробкой в руках она сидела на кровати -- сидела так же, как во время разговора с блондинкой. Только не блондинка, а Джо теперь смотрел на нее, прислонясь к комоду. Она засмеялась. Она смеялась, держа в мосластых руках размалеванную коробку. Джо наблюдал за ней. Наблюдал за тем, как она встает и, потупясь, проходит мимо него. Она вышла за дверь и позвала Макса по имени. Джо видел Макса только в ресторане -- в шляпе и грязном фартуке. К тому же он вошел сейчас без сигареты. Он сунул Джо руку.
   -- Как живешь, Ромео? Джо пожал ему руку, еще не совсем понимая, кто это.
   -- Меня зовут Джо Макихерн, -- сказал он. Блондинка тоже пришла. Ее он тоже впервые видел вне ресторана. Он видел, как она вошла в комнату, наблюдал за ней, наблюдал за тем, как официантка открывает коробку. Она протянула ее вошедшим.
   -- Джо подарил, -- сказала она.
   Блондинка скользнула по коробке взглядом. Она даже не шевельнула рукой.
   -- Спасибо, -- сказала она. Мужчина тоже взглянул на коробку, не пошевелив рукой.
   -- Так, так, так, -- сказал он. -- Смотри, как рождество иногда затягивается. А, Ромео? -- Джо отодвинулся от комода. Он впервые попал в этот дом. Он смотрел на мужчину чуть озадаченно и примирительно, но без тревоги, -- наблюдал за его непроницаемым монашеским лицом. Но ничего не сказал. Сказала официантка:
   -- Если не нравится, можешь не есть. -- Он следил за Максом, следил за его лицом, слушая голос официантки -- понурый голос: -- Ни тебе... никому это не мешает... В свободное время... -- Он не смотрел ни на нее, ни на блондинку. Он следил за Максом -- по-прежнему мирно и с недоумением, но без испуга. Теперь говорила блондинка; казалось, они говорят о нем и при нем, но на своем языке, зная, что ему не понять.
   -- Пойдем, -- сказала блондинка.
   -- Мать моя, -- сказал Макс. -- Только я хотел поднести Ромео...
   -- А он хочет? -- спросила блондинка. Даже когда она обратилась к Джо, можно было подумать, что она еще разговаривает с Максом. -- Хотите выпить?
   -- Не мучай его неизвестностью -- помнишь, что было в тот раз? Скажи, что бесплатно.
   -- Не знаю, -- сказал Джо. -- Никогда не пробовал.
   -- Мать моя, -- сказал Макс. -- Ничего не пробовал бесплатно. -- Он ни разу не посмотрел на Джо после того, как поздоровался. Опять они говорили о нем и отпускали замечания на его счет так, как будто их язык был ему непонятен.
   -- Пошли, -- сказала блондинка. -- Пошли же.
   Они ушли. Блондинка вообще ни разу не взглянула на него, а Макс, не глядя, ни разу не выпустил его из поля зрения. Потом их не стало. Джо стоял у комода. Посреди комнаты стояла официантка -- потупясь, с открытой коробкой в руке. Комната была тесная, затхлая, пропахшая духами. Джо попал сюда впервые. Он не верил, что когда-нибудь окажется здесь. Шторы были задернуты. На проводе висела голая лампочка; вместо абажура была пришпилена страница из журнала, побуревшая от жара.
   -- Ничего, -- оказал он. -- Ладно. -- Она молчала и не шевелилась. Он думал о темноте снаружи, о ночи, где они раньше оставались вдвоем. -Пойдем, -- сказал он.
   -- Пойдем? -- переспросила она. Тогда он посмотрел на нее. -- Куда? Зачем? -- Он все еще не понимал. Он смотрел, как она подходит к комоду и ставит на него коробку. У него на глазах она начала раздеватьсясрывать с себя одежду, швырять на пол.
   Он сказал:
   -- Здесь? Прямо здесь? -- Он впервые видел голую женщину, хотя жил с ней уже месяц. Но до сих пор он даже не знал, что не знает, какое зрелище может ему открыться.
   В ту ночь они разговаривали. Лежали на кровати и разговаривали в темноте. Вернее, разговаривал он. И все время думал: "Господи. Господи. Так вот это что". Он тоже лежал голый, рядом с ней, трогал ее и говорил о ней. Не о том, где она родилась и чем занималась, а о ее теле -- словно никто еще такого не делал, ни с ней и ни с кем другим. Словно, говоря, разузнавал о женском теле с любопытством ребенка. Она рассказала ему о болезни первой ночи. Теперь его это не потрясло. Подобно наготе и телесной форме, это было чем-то не существовавшим, не виданным до него. Поэтому и он рассказал ей то, что знал. Рассказал о том, что было с негритянской девушкой на лесопилке три года назад. Он рассказывал тихо и умиротворенно, лежа с ней рядом, трогая ее. Наверное, он даже не понимал, слушает она или нет. Потом он сказал: "Ты заметила, какая у меня кожа, волосы?" -- и ждал ее ответа, медленно водя рукой.
   Она ответила тоже шепотом.
   -- Да. Я думала, может, ты иностранец. И уж точно, не из наших краев.
   -- И даже не так. Не просто иностранец. Тебе не догадаться.
   -- А кто? Как это -- не просто?
   -- Угадай.
   Они говорили тихо. Было тихо, глухо, ночь уже изведана, желание, томление -- позади.
   -- Не могу. Кто ты?
   Рука его двигалась тихо и спокойно по ее невидимому боку. Он ответил не сразу. Не то чтобы он разжигал ее любопытство. Просто он как бы еще не надумал говорить дальше. Она снова спросила. Тогда он сказал:
   -- Во мне есть негритянская кровь.
   Потом она лежала совершенно неподвижно; но это была другая неподвижность. Он же как будто не замечал этого. Он тоже лежал спокойно, и рука его медленно двигалась вверх-вниз по ее боку.
   -- Что? -- сказала она.
   -- Наверное, во мне есть негритянская кровь. -- Глаза его были закрыты, рука двигалась медленно и без устали. -- Не знаю. Но думаю-есть.
   Она не пошевелилась. Но сказала тотчас же:
   -- Врешь.
   -- Вру, так вру, -- сказал он, не шевелясь; но рука продолжала гладить.
   -- Не верю, -- сказал в темноте ее голос.
   -- Не веришь -- не верь, -- сказал он; рука продолжала гладить.
   В следующее воскресенье он взял еще полдоллара из тайника миссис Макихерн и отдал официантке. Через День или два у него появились основания думать, что миссис Макихерн заметила пропажу и подозревает его. Потому что она подстерегала его, покуда не уверилась, -- и он эту уверенность почувствовал, -- что Макихерн им не помешает. Тогда она сказала: "Джо". Он остановился и посмотрел на нее, зная, что она на него смотреть не будет. Не глядя на него, она сказала, ровным и вялым голосом: "Я знаю, молодому человеку... когда взрослеет, нужны деньги. Больше, чем па... чем мистер Макихерн тебе дает..." Он смотрел на нее, пока ее голос не затих, не замер. Видимо, ждал, когда он затихнет. И тогда ответил:
   -- Деньги? На что мне деньги.
   В следующую субботу он заработал два доллара, переколов соседу дрова. Он наврал Макихерну, куда он собирается, где он был и чем занимался. Деньги отдал официантке. Макихерн узнал про дрова. Возможно, он решил, что Джо припрятал деньги. Может быть, так ему сказала миссис Макихерн.