– Чего там? – кивнул Серега на ноутбук.

Я повернул Compaq к нему экраном. Рыжий задрал брови.

– Кью-Гарденз, – говорю. – Лондонский ботанический сад.

– При чем тут?..

– Без понятия.

Я снова развернул лаптоп, кликнул Back. Ну да, большая подборка фоток из Кью – профессиональных причем, не любительских. Действительно не очень понятно. Что это вообще за сайт?.. Так, на главную. Ага…

Сайт (адрес которого мы нашли среди материалов, сваленных нам членами фан-клуба Ларри Эджа) явно принадлежал какому-то фотографу и забит был почти исключительно фотографиями. Скомпонованы они были по тематическому принципу. Одна из подборок именовалась Larry. Я хлебнул еще пива и рассеянно кликнул.

Забавно…

В этом разделе фотки были того типа, что в кинодетективах обычно извлекают из досье шпионов и наркобаронов. Как бы репортажные, случайно скадрированные, местами нечеткие по краям. Непонятно только было, кто являлся героем этого неожиданного фотодосье – и при чем тут Ларри. На снимках были совершенно разные люди: шли по улицам неузнаваемых городов, садились в машины, растекались в домашних креслах (снятые издалека через окно) – причем, если в кадре имелись несколько человек, сложно было сказать, кого из них отлавливал объектив…

И вдруг некое чувство шевельнулось во мне, дернулось – пока неопределенное, но быстро нарастающее… Я даже не смог бы сказать, на какую из фоток в этот момент смотрел. Возможно, дело было не в конкретном снимке, а в догадке насчет того, что все их объединяет… И не успел я даже для себя эту догадку сформулировать, как память, опередив замешкавшуюся логику, споро подверстала в общую картину несколько эпизодов из моего собственного недавнего совсем прошлого.

Я тут же себя осадил. Я отвел глаза от монитора и зачем-то осмотрелся. Глядя на повторяющиеся повсюду буквы HB («ХофБрой»), я вспомнил, что Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, сиживавшие некогда тут, иронически расшифровывали данный вензель как «Народная Воля», Эн-Вэ… Впрочем, ассоциируют знаменитейшую мюнхенскую пивнуху обычно с другим ее историческим посетителем – к вечной досаде стесняющихся Ади и «пивного путча» баварцев.

– Серега, – я двинул к нему листик с написанным от руки адресом сайта (thomas-roth. de), – не помнишь, кто нам его дал?

Рыжий попялился в листик, покачал головой:

– Я, если честно, вообще их всех вчера толком не слушал – только вид делал…

– Да я вот тоже…

– А че случилось?

Я даже не знал, что ответить. Я отдавал себе отчет, каким бредом это должно звучать…

Это Ларри Эдж был на фотках. По крайней мере, по мысли автора сайта – который то ли чужие снимки подобрал, то ли сам многие сделал в ходе какой-то масштабной фотоохоты. Эдж замаскированный. Загримированный. Инкогнито появляющийся в демонстративно покинутом им мире. Не похожий ни на привычного всем себя, ни на предыдущие собственные тайные «воплощения». Актер-суперпрофи. Неузнаваемый в разных ролях. Единый в тысяче лиц…

Я стиснул ладонью кружку.

…«Хофбройхауз» – это здоровое здание, внутри состоящее из кучи залов со сводчатыми потолками и стенами, обшитыми деревянными панелями. За деревянными столами на деревянных скамьях – куча народу: гвалт, гам, по-немецки неизысканное, капустно-свиное, но азартное чревоугодие. Туристы. Меня Серега сюда привел тоже в экскурсионных целях…

Он был абсолютно другой каждый раз, на каждой фотке. В другой одежде, другой комплекции, с другой шевелюрой и растительностью на лице, даже вроде как другого возраста. Но я уже достаточно насмотрелся на его лицо и фигуру, чтобы определить на большинстве снимков того, за кем охотился фотограф. Кого он считал Ларри Эджем…

– Thomas Roth – это что, имя? – спрашиваю.

– Похоже… – Мирский поглядывал на меня встревоженно.

…А ведь я бы и сам мог пополнить эту фотоколлекцию – если бы более активно действовал казенным «Кодаком». Если бы в Стамбуле сфоткал престраннейшего того старика с Аликовыми шариками… Высокого, плечистого, лет семидесяти… Или в Риме – того психа, что докопался до меня перед Пантеоном…

Сходить с ума, оказывается, проще простого: стоит открыть в башке какую-то заслонку – и все, дальше понесет так, что остановишься, наверное, только в палате для буйных…

Тот, стамбульский, «послал» меня в Афины. Где меня нашли Шатурины. По словам Майи, за мной шел именно Антон – но почему, собственно, я должен ей верить?.. А в Рим, к Пантеону, я приехал за Майей… Которая, может, и не Майя…

Майя. Старик. Старик, Майя. Ч-черт… Зачем, зачем, зачем все это было?! (Я чувствовал себя как в фильме «The Game» с Майклом Дугласом: «Цель Игры – понять смысл Игры»…)

Что он говорил мне – тот, римский? «Ты МНЕ нужен… Я тебя выбрал… Я поведу тебя…» Еще не хватало.

Я лихорадочно кликал фотку за фоткой. «Эдж» в черном плаще и широкополой шляпе. «Эдж» с рыжей бородищей лопатой. «Эдж» в обносках бомжа. «Эдж» в костюме Санта-Клауса. Даже «Эдж», перекрашенный в негра… Конечно, надо было обладать весьма – весьма! – специфическим складом мышления, чтобы увидеть во всех этих людях одного. Но никаких ПРИНЦИПИАЛЬНЫХ препятствий тому не было… И тут я чуть на скамейке не подпрыгнул.

– Серега, дай свой телефон… Чей номер из этих клоунов у нас есть под рукой? Да хоть Мирко…

Рыжий только глазами хлопал.

– Алло, Мирко? Это Юрий. Слушай, Мирко, помнишь, вчера, когда мы пришли к Мартину в кабак, там в углу, справа, такой старик сидел? Один за столиком… По виду – такой уже хорошо поддатый… Не обратил внимания? Ладно… Еще вопрос. Ты не знаешь, есть ли какой-нибудь из фильмов с Ларри, где он степ танцует? Есть?..

Я вернул ни хрена не понимающему Мирскому телефон, взгромоздил локти на стол и обхватил череп ладонями. Тормози, маньяк… Тор-мо-зи…

Если я и съехал с катушек, то, по крайней мере, был не совсем одинок в своей новообретенной мании. Томас Рот оказался (как мы выяснили через все того же Мирко) реальным лицом, действительно профессиональным – причем довольно известным – фотографом. Фотографом широкого профиля, хотя одно, и, кажется, даже довольно продолжительное, время он подвизался кем-то вроде папарацци. Или даже именно и конкретно. А Ларри Эдж – это была его давняя и стойкая «фиксация» (почему Рота прекрасно знали в фан-клубе).

Томас и в самом деле годами очно и заочно «выслеживал» Ларри Эджа по всему миру, уверенный, что ни черта тот не сидит сорок лет в потайной берлоге – а самым активным и наглым образом болтается под разными личинами среди ничего не подозревающих фанатов, посмеиваясь над оными. Посмеивался ли сам Рот над слушателями этой своей теории и посетителями соответствующего раздела своего сайта, Мирко сказать затруднялся – типусом фотограф был экстравагантным, где его стеб переходит в серьез, и наоборот, толком понимал, видимо, только он сам.

Жил Рот совсем неподалеку, тоже в Баварии, в Нюрнберге. Мы легко до него дозвонились, он с готовностью (несколько даже агрессивной, по словам общавшегося с ним Сереги) подтвердил означенную версию по поводу Ларри и согласился принять нас завтра у себя.

28

– Нюрнберг – забавный город, – ухмыльнулся Серега, когда мы устроились в поезде (ехать предстояло полтора часа). – Нацики же объявили его в свое время духовной столицей Германии. Так после того, как немцы получили по рогам, перековались и сделались демократами, у них там стало что-то вроде германской столицы прав человека. Страшно трогательно: есть в Нюрнберге конкретно такая аллея – если идти мимо Национального музея, налево: понатыканы круглые колонны метров по семь, и на них выбиты статьи Всеобщей декларации прав человека. Причем каждая статья на своем языке. Сплошной Интернационал.

– На русском тоже?

– Натюрлих. Знаешь, что там по-русски написано? Я специально запомнил. – Он заржал. – Статья 12: «Право на защиту частной жизни»!

– По-моему, – говорю, – это они над нами пристебнулись.

– По-моему, это мы над нами сами всю дорогу стебемся…

Я уже давно обратил внимание на особенности употребления рыжим личных местоимений множественного числа: говоря о России, он перескакивал с «мы» на «вы» без какой-либо внятной мне системы. Индивидуальные особенности самоидентификации… Его легко было понять: еврей, космополит, говорит на куче языков, гражданство американское, живет в Европе – чего ему эта ЭрЭф?

С другой стороны: а мне – русскому по роже и генезису, нигде, кроме России, до самого последнего времени и вовсе не бывавшему (более того: ничем, кроме происходящего в России, толком не интересовавшемуся), – что она, родина? Каков для меня тот базовый набор понятий, с которыми – своими в каждом случае – отождествляет себя представитель любой нации: турок, грек, итальянец, швейцарец, немец? Который объединял бы меня с другими жителями моей страны, давал бы ощущение общности вопреки различиям в возрасте, социальном положении, политических убеждениях и личных склонностях? Я русский, потому что я – что? Живу в России (хотя в данный момент и с этим малопонятно, ну да ладно). А еще? ВСЁ.

Никакие мы, русские, не нация. Ничего у нас общего нет ни друг с другом, ни с местом постоянного проживания. Оттого и рвемся с этого места, используя любую возможность. Оттого и, перебравшись на новое, так быстро и легко теряем национальную идентичность: в той же Америке какие-нибудь ирландцы c итальянцами веками держатся своих общин, шумно празднуя всяко-разные Дни святого Патрика (или как там это у них именуется), а с иммигрантов из России (по крайней мере, с нынешних) – Серега рассказывал – всякая русскость слезает как загар. А потому что эта идентичность вполне исчерпывается родным языком, но что язык, недолго переучиться…

Потому что и в России-то мы не чувствуем себя дома. Нет у нас корней в той почве – как не может их быть ни у кого в стране, где время только одно – данный момент, где нет ни прошлого, ни будущего. Произрастание, так сказать, в земле – это по определению процесс, растянутый во времени, а когда последнего не существует…

Как ни крути, а в Европе, где национальные корневища полземной коры проросли, все это впрямь куда явственнее понимаешь.


Про Германию Серега много рассказывал. Он тут бывал часто и подолгу, с немцами дело имел, отзывался о них вполне с симпатией, но и с оговорками.

– Средний немец – он все-таки немного биоробот, – почесывал пузо рыжий. – В него вкладывают программу – и пока он ее не реализует, не успокоится. Ну или пока его не отрубят сильным ударом и программу не сменят. Что мы и наблюдали в ходе памятных исторических эпизодов… Если когда-то программа была утвердить господство высшей расы, то теперь – утвердить господство общечеловеческих ценностей. Но удержу они и в этом не знают. Германия, кстати, – единственная страна в Европе, где пресловутая политкорректность переходит в маразм, сравнимый со штатовским…

Рыжий прерывался, жмурясь в окно на улепетывающий назад неправдоподобно аккуратный пейзаж: словно баварские холмы и рощи, не говоря о красночерепичных деревнях с острошпильными кирхами, тоже полагали, что орднунг мус зайн.

– … Чего они сейчас с общечеловеческой моралью так носятся? Они же метят в лидеры новой объединенной Европы и, соответственно, заинтересованы в руководящей идеологии, это как водится… Смешно на самом деле. Ты в курсе, что немчики объединять Европу, причем на конфедеративной основе, еще давным-давно пытались?.. – Мирский оживился. – Нынешние евроинтегранты, про континентальное единство говоря в историческом ашпекте, апеллируют все больше к Карлу Великому, а что проект европейской конфедерации уже разрабатывался до всякого ЕС (причем в очень похожем на него виде) – вспоминать никто не любит. Поскольку разрабатывался он в Германии – знаешь когда? В сорок четвертом году! Знаешь кем? «СС-Хауптамт», главным управлением СС! Была такая «Амтсгруппа D» и такой Александр Долежалек, предлагавший европейскую конфедерацию, европейскую хартию и европейский паспорт. Знакомо? А «Амтcгруппа C» двигала идею «фольксгенос-сеншафт», содружества европейских народов, – под национал-социалистской эгидой, разумеется, но без постулата о германском доминировании, на основе даже национального равноправия….

– Все равно – чем все кончилось… – говорю.

– А в Россию не надо было соваться… Немчики – они же всегда абсолютизировали порядок. В собственном сортире и во всей Европе. Видение порядка, конечно, в разные времена было разным. Но ведь и когда они Третий рейх свой строили – ими же в огромной степени двигало как раз стремление к УПОРЯДОЧЕНИЮ: на государственном, географическом, национальном, биологическом уровнях. А Россия у нас, как известно, воплощенный хаос. И когда с ним сталкивается любая попытка глобальной структуризации – получается то, что получается. Случайно, что ли, все затеи по упорядочению Европы на единый манер кончались в России? Наполеона, не знаю, вспомни. У Льва Николаича, которого мы все в школе ненавидели, про это очень хорошо: Бонапарт-то пытался в России воевать ПО ПРАВИЛАМ. Х-ха! Вот у нас они все и заканчиваются – правила, планы, блицкриги… «Барбаросса»? Дранг-нах-остен? Лучшая армия в мире? Вот вам. Россия – непобедима по определению. В силу второго закона термодинамики.

…В какой-то момент задним планом сознания прошло: не для того ли мы с рыжим обо всем этом трепемся, чтоб самим поменьше задумываться над смыслом собственных действий? Над тем, куда мы едем? зачем? какую параноидальную теорию проверять?..

(Я вспоминал выражение, с каким поглядывал на меня этот старпер в Unforgettable… «Где умный человек прячет лист? В лесу…» Б-р-ред… Но ведь Латышев тоже мне его показывал!..)

Когда я Сереге излагал собственные, так сказать, догадки, я и сам не знал, как к ним относиться – а уж что Мирский подумал… Но вот едет же…

Едем. Дас зайне. Гитлер капут.

Экземпляр был что надо: краснорожий дядька под полтинник в малиновой спортивной майке с номером «28», седые усищи лихо подкручены, на голове – завитый парик а-ля восемнадцатый век. Причем сиреневый. Дядька самозабвенно и неразборчиво горланил под губную гармошку, прерываясь, лишь чтоб глотнуть пива из бутылки; на гармошке наяривал ражий детина с малиновым же шарфом. Прочие нестройно подтягивали: их, малиновых, на выходе с нюрнбергского хауптбанхофа было, кажется, с добрых полсотни. Футбольные, по всему видать, фанаты – больше всего напоминающие взвод вермахта, расслабляющийся после занятия очередной белорусской вёски. Нам с Серегой пришлось через них почти проталкиваться – так что на ЭТИХ мы как-то и не сразу среагировали, хотя ЭТИ заступили нам дорогу вполне недвусмысленно. Я, по крайней мере, не среагировал – попытался обойти того, что стоял у меня на пути…

– Мирски? Касимов? – произнесено было с акцентом – каким именно, я не уловил, решив: «Менты» – голос был равнодушно-требовательный, казенный. Спрашивал-утверждал не «мой» тип и не вставший перед Серегой третий; впрочем, были они довольно похожи:

крепкие, нестарые, с крепкими маловыразительными ряхами (вполне, в принципе, ментовского пошиба); а сколько всего этих ребят нас окружило, я толком не зафиксировал. То ли трое, то ли четверо.

«Доигрались», – мелькнуло почти удовлетворенное (хотя, если подумать – но думать-то времени и не было, – а что мы такое предосудительное сделали? до чего вдруг доигрались?..) и не удивило дальнейшее:

– Пройдемте с нами, – по-английски. Наверное, российская рефлексология (воспитанная убеждением, что перечить, тем более сопротивляться, ментам на улице смысла не имеет, а отмудохать могут) побудила меня без разговоров шагнуть в ту сторону, куда эти крепенькие, плотно обступив, чрезвычайно споро нас сориентировали… только вот Серега подчиняться не собирался: толкнул плечом наседавшего типа и громко, агрессивно осведомился на том же языке:

– Вы кто такие? Что происходит?

Тогда лишь до меня доперло, что «менты» не представились и не предъявили никаких ксив. Я затормозил – нас сразу буквально стиснули со всех сторон.

– Не дергайтесь и не орите, – быстро и негромко, другим совсем тоном (сдавленно-напористо) произнес автор предыдущих реплик, делая слабое, невидное мне, Мирскому предназначенное движение рукой у пояса. – Ничего с вами не будет. Поговорить надо.

Потом он, автор, чуть повернулся, показывая мне то же самое, что секунду назад Сереге, – и, надо сказать, желание дергаться, задергавшееся было во мне, в натуре разом пропало. Пистолет. Волына. Ствол. Вернее, как раз одну рукоять он продемонстрировал мне из-под полы куртки – но и этого вполне хватило, чтобы, вторично (и уже с бульшим основанием) констатировав про себя: «Доигрались», я возобновил движение в навязываемом направлении. Глянул на Серегу, но его оттер от меня один из «крепких». Серега тоже заткнулся и пошел, подпихиваемый.

Идти (поспешно семенить – на пятки нам наступали) было всего ничего, метров десять – до проезжей части: у бровки стоял белый мини-вэн с глухим кузовом. Двигатель работал, и задние двери были уже распахнуты – Серегу сyнули (не то чтоб совсем бесцеремонно, но торопливо) первым, я встал одной ногой на подножку, оглянулся. Рефлекторно – на некую суету позади… Замыкающий толкнул меня в спину, в кузов, вскочил сам, двери захлопнулись – но увидеть все я успел. Двух быстро идущих или даже бегущих через неплотную привокзальную толпу мужиков (того же примерно внешнего типажа, что и наши не-менты) – они были метрах в пятнадцати, от силы двадцати, причем направлялись точно в нашу сторону… когда дважды без паузы бахнуло – близко, громко, глухо – и мужики один за другим попадали на асфальт: с какой-то малоправдоподобной, комичной почти готовностью, словно сшибленные очень сильными точными ударами. Я даже заметил источник звуков – был он совсем рядом, в паре шагов позади мини-вэна, у того же бордюра. Мотоцикл, на нем двое в шлемах, у заднего в руках что-то вроде ружья с толстым стволом… Тут двери закрылись – я лишь слышал взревевший мотоциклетный движок.

Сейчас же взяли с места и мы – меня бросило на железную стенку. «Sit», – велели из темноты: в безоконном кузове не видно было почти ничего; я не столько сел, сколько повалился на кого-то, утвердился кое-как на полу, не снимая с плеча рюкзака. «Не бойтесь, пули резиновые», – сказал, кажется, он же – единственный обладающий даром речи; в тоне чувствовалась усмешка.

– Чего там? – раздраженно, без малейшей, показалось, растерянности спросил Серега по-русски.

– Двоих подстрелили, – говорю.

– Shut up! – прикрикнул обладающий. Мини-вэн шел резво, притормозил, повернул, снова набрал скорость. Особого испуга не было – то ли адреналин, то ли я просто не успел испугаться: все делалось мгновенно, «плотно», «без зазоров» и, скорее, ошеломляло, почти завораживало… да, пожалуй что, и ждал я – оба мы – чего-то в подобном духе (с тех по крайней мере пор, когда поняли, что кто-то нас с рыжим «ведет»). Хотя, объективно говоря, поводов успокаиваться не наблюдалось ни малейших: «взяли» нас ребята крутые, причем не официальные. (От кого это они так ловко только что оторвались? От тех, кто нас «вел»? Да, мы становимся объектом нездоровой популярности.) Поговорят, думаю, да и пристрелят…

Судя по тому, как встряхивало кузов, гнали мы неслабо (не по-немецки ехали, совсем). И если поначалу пару раз тормозили – на перекрестках, видимо, – то теперь перестали: явно выбрались из центра. На поворотах все валились друг на друга – держаться было не за что. Рта никто не раскрывал. Так – в потемках, молчании, тряске и неопределенности – прошло некоторое время. Не очень значительное: минут, может, десять.

Неожиданно «автозак» наш резко встал (все повалились). Дверцы распахнулись, кто-то выпрыгнул наружу – там видны были деревья (лес? парк?). Серега сидел в углу, глядя исподлобья. Полураспрямившийся в низком кузове обладатель дара речи, на этот раз ничего не говоря, протянул к нему руку. Мирский c промедлением сунул тому свой рюкзак. «Хенди?» Рыжий, кривясь, полез за пазуху. Обладатель повернулся ко мне – я, не вставая, снял рюкзак с плеча, вынул из кармана мобилу. Мужик соскочил на землю, за ним вылез еще один боец (и один остался с нами) – дверцы закрылись опять. Снаружи ходили, отрывисто и абсолютно неразборчиво бубнили, какое-то шевеление слышалось в кабине.

Еще через пару минут нас раскупорили – у входа стояла самопародийная (и совершенно в данных обстоятельствах не смешная) фигура в шапочке-маске с прорезями для глаз и рта. К которой должен бы прилагаться камуфляж, хоть какая униформа – но данный маскировщик был просто в пиджаке (в отличие от затолкавших нас сюда, прикинутых совсем уже практично-неброско). Я без особой уверенности подумал, что, раз он скрывает лицо, хотя бы изначального намерения мочить нас у ребят, кажется, нет…

«Спецназовец» влез внутрь, и дверцы в очередной раз закрыли. Похоже, дошло и до анонсированного разговора.

– Давайте так. – Он, по-моему, присел на корточки у выхода; английский у «спеца», насколько я мог судить, был без акцента, тон деловитый, почти доброжелательный. – Мне от вас нужны ответы. Вы их мне даете, честные и полные, – я вас отпускаю, и вы обо мне и нашем общении забываете. Договорились?

– Ок, – коротко сказал Серега после паузы. «Спецназовец» издал вопросительное мычание – явно в мой адрес.

– Договорились, – говорю. Что, собственно, мне оставалось?

– Во-первых, кто вы такие? Можно по очереди.

Мирский начал первым. С интонацией, словно краткое си-ви при найме на работу излагал. Абсурд нарастал. Его только увеличивало то обстоятельство, что спрашивающий, кажется, действительно имел довольно слабое представление и о наших с рыжим персонах, и о том, чем мы тут занимаемся. А уж когда мы на два голоса, вразнобой, не столько подстегиваемые, сколько запутываемые вопросами, принялись углубляться в историю нашего знакомства и импровизированного расследования… По тону «спеца» ощущалось, что и он не особо удовлетворен рассказом. При том, что отвечали-то мы вполне честно (какой смысл был темнить? да и хотелось, по понятным причинам, чтобы эта Гюльчатай, прячущая личико, нам верила) – хотя и, конечно, без подробностей…

Черт его знает, сколько мы так проваландались. По ощущениям – минимум час. Гюльчатай явно старался (лась, лось) не выдать вопросами ни уровень своего владения ситуацией, ни предмет главного интереса – так что нам приходилось излагать все с идиотской занудной последовательностью. Уж не знаю, как оно восприняло изложенное – но в конце концов произошло то, на что я очень надеялся: убедительно отсоветовав нам соваться в полицию, оно велело выметаться. Правда, прощание тоже состояло из нескольких этапов – сначала вылезли Гюльчатай с последним остававшимся в кузове бойцом (мы опять посидели в темноте), снаружи произошли некие перемещения, отбыла, судя по звуку, легковая машина, подъехавшая во время допроса, потом один из пехотинцев, открыв двери, молча махнул нам головой. Мы с Мирским пососкакивали на землю, на грунтовку посреди безлюдного леса. На дороге лежали наши рюказаки. Пехотинец прыгнул в кабину, микроавтобус газанул и умчался.

Мы с рыжим переглянулись. Серега медленно подошел к вещам, словно бы нехотя нагнулся, поднял свой рюкзак, словно бы брезгуя, заглянул. Вынул из него мобилу:

– Твоя…

Его телефон оказался у меня. Оба были разряжены. Из вещей вроде ничего не пропало.

– Где мы? – спрашиваю.

Рыжий не ответил, закинул рюкзак на плечо и двинулся в ту же сторону, куда укатил мини-вэн. Довольно скоро нашу дорогу пересекла асфальтированная. И вообще, хотя ни одного человека нам пока не попалось, впечатления совсем уж дикого лес не производил. Да и по тому, сколько мы сюда из центра ехали, очевидно было, что город где-то рядом. Мы пошли по асфальту и через некоторое время в просвете между древесными кронами увидели громадную мачту с рядами прожекторов, какие ставят над стадионами. «А, ну, кажется, понятно», – пробормотал Серега.

Озеро – озерцо – открылось минут через десять. Тут уже места были вполне цивилизованные – более того, с претензией на идиллию. На скамейках грелись под теплым еще солнцем мирные немчики, джоггеры пыхтели по дорожкам, по водной глади плавали лодки и лебеди. Благорастворение несколько нарушалось громадным серым строением на другом берегу озера, сумрачно-брутальным, круглым, видимо, в сечении – неким Колизеем конструктивистской эпохи.

– Это, – спрашиваю, – что за нацистская архитектура?

– Нацистская, – хмыкнул Серега. – Самая что ни на есть. Центр для митингов и празднеств, непосредственно Шпеером спроектированный. Я ж говорю – духовная столица…

Я сразу вспомнил макет альтернативного Берлина из музея Дани.

– Так после войны они его не снесли как напоминание о позорных страницах?

– Они там разместили экспозицию про неправильность нацизма. Теперь это называется «Докуцентрум», Центр документации. Все, мол, учтено, впредь не повторится.

По заасфальтированным и выложенным плитами площадям вокруг амфитеатра гоняли роллеры. Внутри несоcтоявшееся место религиозно-политических отправлений напоминало сейчас, по Серегиным словам, запущенный промышленный склад: грязно-краснокирпич-ное, с какими-то лесенками и сараями, прилепленным к так и не законченным в свое время стенам. Мрачное прошлое было по мере cил десакрализировано и «запомоено».