Что мне везет, впрямую, гогоча, сказал по дороге на лифте вниз давешний губастый полиглот: оказывается, транспортировать меня собирались в багажнике БМВ – но ее сегодня ночью сожгли их же собственные «пионеры» (факт чего, надо признать, вызывал у Губастого не злость, а исключительно веселье). Теперь же в их распоряжении был только древний «опель-кадет» – пикап, заднее отделение которого просматривалось снаружи: а им, конечно, не хотелось, чтобы кто-то по дороге заметил лежащего там измордованного мужика в наручниках…
Возникла заминка – они (Губастый с другим знакомцем – длинным-костлявым-нервным) явно не знали, как меня паковать. Cунь меня, как вчера, под ноги, посади со скованными сзади руками на сиденье – если вдруг остановит полиция или вообще заглянет кто – не поймут ведь… Придумали так: посадили меня назад, руки велели завести под задранные колени, сцепили их там, а сверху все накрыли моей же курткой. Я поставил пятки на сиденье – вышло почти удобно. Губастый сел за руль, длинный-костлявый – рядом со мной – для убедительности еще поводив у меня перед мордой здоровым, с хорошую финку, «пером», – и мы погнали.
Я почти сразу завел: куда вы везете меня? Не убивайте меня! Я ничего не сделал, я оказался тут случайно, только, пожалуйста, не убивайте меня – и т. д. Я хныкал и поскуливал. Я очень старался.
Я так на этом сосредоточился, что поначалу не замечал ничего снаружи, в том числе указателей – и так и не узнал, где провел ночь, – когда я стал обращать на них внимание (мы уже шпарили по автобану), там значилось: 15/60. Besanson (350), Lyon (400), Marseille (650). Куда едем мы? Сколько у меня времени?..
Я быстро убедился, что делаю правильно: губастый водила (ведь только мы с ним понимали друг друга) немедленно принялся рассказывать, что направляемся мы к одному очень суровому человеку, который крут вообще со всеми, но больше всего на свете он ненавидит white bitches. Нет для него ничего желаннее, чем white bitch. Когда ему в руки попадает white bitch, она подвергается таким мучительным издевательствам, таким бесчеловечным пыткам… Водила заверил меня (почти участливо), что умру я в любом случае – совершенно независимо от того, при чем я или ни при чем, знаю хоть что-нибудь или нет. Более того, совершенно независимо от того, скажу ли я сразу всю правду, стану ли запираться или врать, умирать я буду ровно настолько долго и мучительно, насколько у них хватит мастерства и старания, а этого у них – хватит…
Не врубающийся длинный то и дело переспрашивал (видимо), на пояснения Губастого сначала хмыкал – потом его это стало явно раздражать: он двинул локтем мне в рыло (сидючи слева, попал как раз по больному-распухшему – я дал себе волю и взвыл) и что-то императивно просипел (молчать, сука!). Я скорчился, водила заржал, длинный (морда у него тоже была костистая, как бы вся навыкате, сплошной мосол, и сам он из одних громадных мослов и состоял) засмолил косяк. Явно не опасаясь, что полиция остановит и понюхает.
(Я, признаться, несколько на это надеялся, на полицию: не могло же, по идее, после таких ночных погромов не быть повсюду сплошных ментовских кордонов… Зря надеялся – никаких признаков ажанов нигде: словно иммигрантская революция уже победила и белые менты разогнаны все на фиг.)
Потихоньку светало; жиденький туман расползался в стороны от автобана, делая ненастоящими голые деревья. Мы продолжали гнать на ста с лишним – прямо, прямо, и вскоре я опять занудил: не убивайте. А потом: не убивайте – за меня могут заплатить. «Факинг бул-лшит, кто за факаного тебя заплатит?» Я решился: «Я сказал неправду – я не совсем случайный человек. Меня послали очень влиятельные люди, которые могут за меня много заплатить. Если вы меня привезете к вашему боссу, он меня убьет и никто ничего не получит. А вы можете получить за меня…» – «Шат ап, ю, сакер!» – заорал водила, но я не заткнулся, закончив безграмотной скороговоркой: «На бумажке, которая была у меня, где телефоны, есть номер, по нему можно позвонить и сказать, что я у вас, и сказать, что вам нужны деньги, – попробуйте позвоните…» Тут мне снова засветил локтем Мосластый.
Некоторое время я не мог ни соображать, ни говорить, а когда смог, шепотом просипел: «Позвоните, что вы теряете. Номер, рядом с которым буквы Си-Эм…»
Я в свое время выписал на тот самый обрывок и телефон, по которому звонил из Гамбурга…
Какова вероятность, что они поверят и позвонят? И что Мирский сообразит, что к чему? Если он все-таки не врал в своих электронных письмах, не ведет двойной игры и т. д. (Что он может сделать? Сказать следователю Альто, например. Если тому действительно нужен такой свидетель – пусть что-то придумывает. В конце концов, он представитель титульной итальянской спецслужбы – может же она договориться с французскими коллегами? В данной ситуации любое европейское гэбье – да вообще кто угодно – для меня предпочтительнее того, к кому меня на скорости сто с лишним везут двое безбашенных арабских обкурков…)
Я отдавал себе отчет в своих шансах. Но что мне оставалось?..
Водила что-то говорил Костлявому – я остро пожалел о незнании их мовы. «Позвоните…» – я заранее отвернул лицо: удар пришелся по уху.
Пятьдесят километров до поворота на Дижон.
Квелый рассвет слева-впереди был вроде невыключенной днем неоновой вывески. Оживали и замирали «дворники», мелкие капли сдувало с бокового стекла. С гулким шумом заслоняли полмира и отваливались назад фуры.
«Чей это номер?» – после долгой паузы вдруг спросил водила. «Того, на кого я работаю». – «Кто он?» – «Человек, на которого работал Фарах». Корявый английский мат: «Фарах ни на кого не работал!» – «Позвоните, скажите, что у вас Юрий, что вам нужны деньги. У этого человека очень много денег». Корявый английский мат, требование заткнуться, обещание все мне отрезать.
Поворот на Дижон. Не повернули.
Сколько у меня времени?..
Тускло блестящий автобан, встречные фары. Пасмурное небо, ангары, корпуса, громадные названия брендов. Граффити на опорах путепроводов. Голые перелески. Бурая палая листва и зеленая ноябрьская трава.
Скрюченное тело начинает затекать. Саднят стиснутые железными кольцами запястья. Зверски болит спина.
Времени я не знал – только косясь на спидометр и сверяясь с указателями, прикидывал, как долго мы едем.
Дорога № 15. Лион – 175.
Начало платного участка. Заорать, привлечь внимание? Мосластый загодя обнимает меня длиннейшей ручищей за шею, прижимает снизу к подбородку лезвие, что-то цедит. Мы подъезжаем. Лезвие убирается, но рука остается. Костлявая рожа – вплотную…
Забашляли, проехали.
Арабы вроде про меня забыли. Я время от времени повторял: «Позвоните, вам заплатят» – они либо не реагировали, либо Костлявый небрежно, но сильно бил.
Сколько еще?
Ни хрена они, конечно, не будут звонить. Лажа это все. Полная лажа.
Лион – 70.
42
Где-то к исходу четвертого часа, проехав Лион, остановились заправиться. Мосол придвинулся, воняя кумаром, бормоча увещевательно, с хрустом водя по моему щетинистому горлу тупой стороной лезвия – словно побрить меня собирался. Мы притормозили перед насосом с 95-м Е, вынужденные пропустить в последний момент синюю «Мазду-Premacy». «Number?» – полуобернувшись, почти без выражения произнес вдруг Губастый. Я в первую секунду даже не понял, у кого он это спрашивает, – так давно он не обращал на меня внимания; и лишь чуть погодя сообразил, что говорит водила по-английски… Номер? Какой номер?
Мосол непонимающе глянул на Губастого, на меня. Из «мазды» вылезла покачивающаяся на шпильках коза.
Номер Мирского!
Еще секунду я ничего не понимал – я хотел сказать: «Он на бумажке» (не могли же они не взять клочок с номерами!), но тут до меня дошло, как обухом: бумажка у Мосла, а ему Губастый не хочет ничего говорить…
Это был финиш. Я не помнил наизусть номер Мирского.
Девка впереди сунула шланг в бак. Губастый смотрел перед собой. Костлявый давил мне на шею, вонял потом и шалой.
Я сейчас просирал единственный свой крохотный шанс. Вот в эту минуту.
…Я же набирал его в Гамбурге! Один раз, всего один раз…
Девка вынула шланг. Вспоминай!!!
Черт, черт…
«Мазда» отъехала, Губастый подал вперед. Код Италии – тридцать девять? Дальше?! Три цифры – код мобилы, семь цифр – номер…
Я закрыл глаза. Не помню… Не помню!! Код – три-четыре-семь? Три-семь-четыре?.. Дальше! Девять-пять-два?.. Девять-ноль-пять?.. Нет… Нет…
Губастый вылез, оставив дверь открытой, воткнул в бак «пистолет». Я отчаянно зажмурился. Девять… Мать…
Шесть-ноль-три… Господи… Пять-ноль-три… Некий толстый жгут судорожно перекрутился у меня в башке, как выжимаемый изо всех сил пододеяльник – капли с него текли по морде потом… Шесть-два-три…
Нет.
Не вспомню.
Губастый сел, прикрыл дверь – не до конца, газанул, повернул, остановился у дверей домика. Перебросился парой реплик с Костлявым, полез из-за руля.
– Тридцать девять, три-четыре-семь, девять, пять-ноль-три, шесть-два-три! – выпалил я.
Дверца захлопнулась.
Мосол отвалился от меня, незаметно потыкал пером мне в левый бок: смотри, мол. Спина у меня была мокрая, капля, щекоча, сползла из-за уха на шею. Через стеклянную стенку было видно, как Губастый, расплатившись, двинул в магазинчик.
Рядом с нами остановился огромный черный, на лакированный гроб похожий «роллс-ройс». Из гроба выкарабкался придурковатого вида жирный всклокоченный кент в мятом спортивном костюме и ярко-красных ботиночках. Пошел в магазин.
Горизонт задирали невысокие горы. Рядом с нами на тротуарчике, у дверей, курила белая молодежь с вялыми лицами – так не похожая на витальных арабских гопников. Мы стояли к тротуару правым, моим, боком – Мосол время от времени нагибался, высматривая что-то из-за меня. Я повернул голову. Губастого заметил не сразу – тот маячил спиной к нам у какого-то дальнего стенда.
Буржуй в красных ботинках выполз с упаковкой пончиков, втиснулся в свою домовину и отчалил. В очередной раз начался мелкий дождь.
Губастого не было. Мосол нагибался все чаще. Чувствовалось, что ему хочется выйти искать «напарника» – но он боится оставить меня одного.
Минут через десять Губастый наконец возник в дверях со здоровым пакетом чипсов, поводя плечами и бубня некий рэп, подтанцевал к машине. Мосол что-то агрессивно спросил, тот рассеянно ответил, бросил ему чипсы. Мосол, помедлив, разодрал пакет и кинул горсть в пасть, захрумкал. Мы тронулись.
Валанс – 25, Авиньон – 140, Марсель – 205.
Горки тянулись по обе стороны автобана, на их фоне мелькали живописные бежевые городки под красноче-репичными крышами – но то и дело диссонансом вклинивались современные коробчатые здания и серые промышленные корпуса.
Шел пятый час езды. Авиньон? Марсель? Что-то еще? Даже если Марсель – у меня часа полтора. Конечности затекли и отнялись, болело все, что могло. Я то подавался вперед, упираясь коленями в переднее сиденье и перенося вес тела на них, то откидывался на спинку – но под конец уже ничто не помогало.
Мосол, выдолбивший косяка четыре и задымивший весь салон, дремал. Губастый водила воткнул наушники и нырял головой, пристукивал по баранке пальцами в такт почти не слышному мне, время от времени вытягивая правую руку на соседнее сиденье и шаря в опустошенно шелестящем пакете чипсов.
Никто никуда не звонил.
Серо-зеленый безлесый пейзаж, складчатые горки, к которым уходят очень аккуратные посадки очень неаккуратных, корявых, метрового роста деревьев, похожих на осьминогов, воткнутых в почву вверх щупальцами.
Плантации чего-то вроде хмеля – ряды проволоки, загогулины сухих усов…
Да и хрен бы он запомнил столько цифр с одного раза…
Становилось все больше скал – светло-бежевых, местами выпирающих крутыми горбами. Длинные гряды холмов светлели срезами скальных стен. Иногда на утесе виден был замок того же бежевого цвета.
Ничего не происходило.
Косясь на Мосластого, я осторожно попробовал максимально, предельно согнуться, сложиться – и протащить запястья под ботинками. Я знал, что без профессиональной гибкости тела подобный номер не пройдет по определению. Но очень постарался – несмотря на отчаянную боль в спине. Номер не прошел.
Сто тридцать километров до Марселя.
Я пытался не паниковать. Получалось херовато.
А эти, интересно, что практикуют? Или тоже – утюг на спину?..
Я закрыл глаза и вдруг в какой-то момент услышал по-английски:
– Скажи, что хочешь ссать. Быстро!
Водила выдернул наушники и смотрел в зеркальце на меня.
– Ай вонт ту писс! – гаркнул я, механически удивляясь: какая разница Костлявому, что именно я скажу?..
Губастый уже перестраивался к обочине. Мосол завертел головой. Водила что-то ему сказал, тормозя.
Мы остановились у бетонной будки со стальными дверьми – бесхозного придорожного сортира. Арабы затеяли разговор и даже, кажется, спор. Я заныл как можно жалобнее. Губастый вылез, обошел машину и открыл мою дверцу. Адресовал реплику Мослу. Тот посмотрел на него, помедлил и вынул что-то из кармана. Бросил через меня. Ключ от наручников.
Губастый стянул куртку с моих колен и полез под них с ключом. Бормоча и нервно толкаясь, повозился некоторое время – послышался негромкий лязг. Я освободил руки. Губастый ударил меня по коленям – вниз! – свел мои запястья (синяки на них выглядели так, словно кисти мне отрубили, а потом приставили назад) и сцепил спереди. Вернул ключ Мослу, потащил меня за шиворот наружу, оглядываясь на предмет случайных свидетелей. Никого у сортира не было, кроме нас.
От боли в разогнувшейся спине я зарычал. Онемевшие ноги не держали. Губастый несильно ткнул меня кулаком в ухо. Я сделал несколько абсолютно пьяных шагов – и понял, что мочевой пузырь действительно переполнен. Губастый подхватил мою куртку и набросил мне на плечи спереди – ее низ прикрыл «браслеты». Понукаемый нетерпеливыми тычками, я заковылял к будке. По автобану с шелестом неслись мимо машины.
Взявшись за ручку сортирной двери, Губастый быстро, как бы невзначай оглянулся на наш «опель» и махнул мне головой: внутрь. Крикнул что-то оставшемуся в тачке «напарнику» и зашел за мной следом.
Внутри было стальное очко без стульчака, но с перильцами для инвалидов и стальная же раковина. Губастый выхватил мобилу и быстро, нервно принялся набирать номер. Я сбросил куртку на пол и завозился скованными руками в ремне – было дьявольски неудобно. Губастый шипел за плечом арабские матюги.
– Скажешь два слова. По-английски. Скажешь что-нибудь не по-английски – убью. Скажешь, где мы, – убью. – Он поднес телефон к уху.
Я наконец извлек искомое и задребезжал струей по нержавейке.
– Это я, – нервно произнес Губастый в телефон на инглише. – Слушайте своего Йори. – Он приложил мобилу мне к щеке.
– Хэлло? – осторожный голос Мирского.
– It’s me, – сказал я, не прерывая процесса. – Everything he says is true. Pay for me. Give him the money…
Губастый тут же отобрал мобилу:
– Слышали? Я перезвоню и скажу, сколько за него хочу. – Он отключился.
Я завершил процесс. А мобилу-то он мне совал дешевенькую, новую – не ту, по которой он говорил раз по-арабски в дороге… Я подумал, что эту он купил в магазине при заправке (дабы не вычислили). Тогда же и позвонил в первый раз (ничего себе память на цифры!). И Серега, слава богу, все понял…
– Пошли! – Он уже открыл дверь.
– Застегнуться дай. – Я все не мог совладать с ширинкой.
– Пошел, сакер!
Я пошел с расстегнутыми штанами.
– Куртка!
Я вернулся, подобрал куртку. Вышел наружу, получил щедрого пендаля. Костлявый стоял, руки в карманах, прислонившись к машине, глядя на нас. Губастый что-то весело сказал ему, тот не ответил.
Я взял куртку в зубы, не с первого раза открыл дверцу. Кряхтя, влез, неловко захлопнулся. Сидя застегиваться было еще менее удобно. Костлявый плюхнулся рядом, презрительно наблюдая за моими попытками. Я стал возиться совсем уж неуклюже, безрезультатно, надеясь, что выгляжу достаточно униженно. Мосол отвернулся. Губастый тронулся. Руки мои остались скованными спереди.
43
Марсель начался, как любой большой европейский город: ангарные параллелепипеды, безликие новостройки. Дождь. На первом же светофоре, встав на красный, Губастый – я заметил – бросил быстрый взгляд в зеркальце (Мосол вроде по-прежнему дремал), как бы невзначай сполз кистями с руля, нырнул под полурасстегнутый флис и, слегка дернув плечами, сделал на животе обеими руками осторожное короткое движение, сопровождавшееся почти неслышным щелчком. Ничуть не меняя выражения лица, равнодушно глядя на дорогу (я сам косился в зеркальце), взялся снизу за баранку.
Я знал, что у него там за поясом. Ствол.
Он сейчас дослал патрон.
Я застыл на своем сиденье, не шевелясь, не производя ни звука, глядя на собственные колени, – полная прострация, разложение личности, коллапс. Нет меня.
Да и никто практически не шевелился – Мосол не просыпался, Губастый по-прежнему спокойно вел. Явно не в сторону центра – мы все крутили по довольно задрипанным окраинам, между складов и бензоколонок. С тихим звуком ходили «дворники».
Мосол вдруг что-то спросил, Губастый быстро ответил – вроде небережно, но я слышал, как напряжен его голос. Мосол внимательно осматривался – не вертя, однако, при этом головой: только глазами стрелял. На меня в том числе. Я уставился перед собой.
Они заговорили – я не очень распознал интонацию разговора: кажется, Губастый Мосла в чем-то убеждал. В чем-то маловажном. Костлявый вроде не очень возражал. На совсем небольшой скорости мы сворачивали, шлепая по лужам, из одного проулка с разбитым асфальтом в другой: краем глаза я заметил развалины с одной стороны и бетонный забор – с другой.
Потом Губастый сказал что-то еще, и мы остановились. И сейчас же, без малейшего промедления, Костлявый подался вперед, левой рукой схватил Губастого за подбородок, задирая его голову вверх и прижимая к подголовнику, а правой быстро провел «напарнику» горизонтально по горлу – все одним мягким, точным, аккуратным движением. Плечи Губастого подпрыгнули, он сильно толкнул всем телом спинку сиденья; в зеркальце я видел, как кровь широко вывалилась из разреза под его подбородком… И тотчас получил жуткий – как железным рельсом с размаху – удар в висок, бросивший меня на правую дверцу… и второй – не слабее, – и третий, четвертый, пятый, в ухо, в затылок… Костлявый молотил кулачищем, вбивая мою голову в угол между стеклом и передним сиденьем, словно желая расколоть, к черту, череп, загоняя меня в накатывающую тошную черную муть: глубже, глубже, все… иду ко дну, в клубящуюся взвесь… Я терял сознание – и я знал, что мне нельзя его терять, ни в коем случае НЕЛЬЗЯ!!! – и каким-то последним, чисто волевым, усилием держался… барахтался… рыпался…
У него не было времени – решив, что я отрубился, Мосол бросил меня (я остался, обмякнув, завалясь вперед-вбок, с окровавленной мордой), распахнул, судя по звуку, свою дверь, выскочил, захлопнул, открыл водительскую, быстро обшарил Губастого, стащил с сиденья наружу, прыгнул на его место сам, бухнул дверцей, рванул рычаг и газанул.
«Опель» взвизгнул шинами, сотрясся на колдобине, пошел, разгоняясь, тут же резко затормозил, круто повернул (перекатывалось что-то в заднем отсеке)… Голова моя дико кружилась, муть подкатывала прибойной волной, раз за разом, норовя сволочь на глубину… Я, стиснув зубы, выдираясь с тянущим усилием – словно из мокрого тяжелого мягкого песка (одну влипшую по середину голени ногу… другую… первая уже опять увязла – опять… и еще шаг назад…), – отступал, отступал, отступал… Отвалился на спинку, судорожно вдохнул-выдохнул, увидел между подголовниками глаза обернувшегося Мосла – и, нырнув вперед, подняв скованные руки, вломил ему левым локтем в рыло. Приподнялся, перебросил руки через его голову, резко подался назад: изо всех сил – изо вс-с-сех!! – давя левым предплечьем Мослу на горло, вминая его в сиденье (он был длинный, и голова его удобно торчала над спинкой), используя правую руку как рычаг – сейчас наручники даже помогали… Мосол оторвал кисти от руля, вцепился в мое предплечье – руль освобожденно крутнулся, машину повело, все вокруг стремительно – карусель – провернулось, подскочил откуда-то сбоку грязный оранжевый ковш контейнера для строительного мусора…
Гулко ахнуло, хрустя и разлетаясь, – меня с расплющенной, к черту, грудной клеткой перевернуло и вышвырнуло: разом отовсюду. Но, кажется, лишь на какие-то мгновения – я вдруг почувствовал, что запястья мои яростно дергают: Мосол освобождал голову. Освободил – висевший на нем я сполз в щель между сиденьями… Закинул на свое локоть, сипло дыша, подтяну-у-у-лся… Цветные амебы перед глазами. Ощущение – что ни одного целого ребра. Машина стояла – кажется, как-то криво; лобовое полностью утратило прозрачность: месиво трещин.
Мосол совладал с дверью, вывалился наружу. Тут же схватился за ручку задней, распахнул, сунулся в салон – рожа его, кривая сама по себе, была совершенно уже перекошена, «упавшая шторка» в глазах, «перо» в руке. Я развернулся на сиденье, подтягивая ноги (Костлявый молча, бешено протискивался в тесное пространство), ударил обеими – попал ему в грудь… пнул носком правой вверх, Мослу в подбородок, звучно прикладывая его затылком о крышу… и подошвами обеих – от себя, наружу.
Нож полетел на пол, Мосол – на асфальт. Борясь с тошнотой и головокружением, ворочая плечами (страшно мешала несвобода рук), я рванулся следом, к выходу. Мосол ошалело поднимался с земли, размазывая рукой по морде кровь. Я нагнулся, подобрал «перо», спустил на асфальт одну ногу. Другую. Меня шатнуло назад – я не упал только благодаря тому, что оперся спиной о машину.
Мосол был уже на ногах – его тоже мотало, взгляд абсолютно озверелый, рука, зацепившись, рвет что-то из кармана. Стиснув правой рукоять ножа, левой – правую, я шагнул к нему. Он выдрал наконец пистолет, сунул ствол мне в нос и нажал спуск.
Не нажал. Предохранитель… Думаю, Мосол так и не понял, в чем дело: обеими руками, что есть мочи – справа и снизу вверх, – я вбил ему лезвие под грудину. Аж приподнял его. Вырвал – и еще раз (лязгнул об асфальт пистолет). И еще – пока он не повалился…
Я оглянулся, снова сжимая челюсти и сам стараясь не рухнуть, – все по-прежнему ходило ходуном… «Опель» стоял одним колесом на тротуаре, зарывшись носом в контейнер: перед всмятку, капот дыбом, лужа под движком. Рядом по стене пяти-шестиэтажного старого дома поднимались строительные леса, завешанные зеленой сеткой, на другой стороне улицы за решетчатым забором – стройплощадка, котлован под фундамент. Ни тут ни там не было видно ни одного человека – пока…
Справа, откуда мы приехали, – нерегулируемый перекресток, рекламный суперщит, почти пустая стоянка (асфальтовое поле), на дальней его стороне – дома: не жилые, конторы какие-нибудь, пара магазинов. Совсем не столь уж необитаемые места (может, потому он и не стал сразу стрелять…).
Сматываться надо. Немедленно.
Я присел (башка, сука, кружится…) над Мосластым – тот еще слабо возил ногами… Перекантовал на спину, стал шарить по его карманам. Лопатник… Ч-черт, еще в собственный карман его – со скованными руками – поди запихай… Это что? Права – на хрен… Паспорта мои должны быть у него… или у Губастого остались?!
Я оглянулся – пока никого.
Ага – бумажка с телефонами и е-мейлами: хорошо, а то я забыл совсем о ней… Справа послышался звук мотора – из уличной перспективы к перекрестку шла легковушка. Дьявол. Где паспорта?! Безбожно мараясь в крови Мосластого, я искал чертовы паспорта… Да вот же они! Я встал (башка-а…). Красная легковушка приближалась.
Ключ от наручников!!
Валюсь на колени. Машина – на перекрестке. Сука, ключ где, блядина, где ключ, ключ?!. Нет ключа. Поднимаю голову: вишневый универсал повернул направо… так – тормозит… заметил разбитый «опель», естественно… Я, изогнувшись буквой зю, шипя от боли во всем теле, по новой влез одной кистью в карман спортивных штанов Мосластого. Я не доставал до дна – наручники мешали… Не доставал.
Вишневый «вольво» сдал назад, к перекрестку. Осторожно поддевая кончиками пальцев, я вытягивал подкладку кармана Мосластого. От боли темнело в глазах. Еще чуть… Чуть-чуть…
Судя по звуку, «вольво» постоял у перекрестка, потом развернулся и стал приближаться.
Есть!!!
Хромая, я побежал вдоль дома, не оглядываясь, слыша, как «вольво» тормозит рядом с «опелем», с трупом… Проковылял вдоль соседнего дома, свернул во двор: пустой, спасибо дождю. Следующий двор, переулок, мужик возится у грузовичка, на меня вроде не смотрит…
Скрестив руки на груди, пыхтя и тихо мучительно матерясь, ожидая в любой момент звука ментовской сирены, я хромал дворами, закоулками, пустырями, стоянками, стройками, промплощадками, через канавы и рельсы – огромная удача, что народу почти нигде не было (замечая кого-нибудь, я либо сворачивал, либо прятался)… В конце концов сквозь щель в воротах я пролез в какой-то полутемный гулкий складской ангар, протиснулся, никем не остановленный, между железными стеллажами с картонными коробками – так глубоко, как только смог, – осел на пол, привалившись к одному из этих стеллажей… Попытался отдышаться. Совладать с головокружением, тошнотой, неравномерным ш-ш-шорох-х-хом в ушах (cотрясение мозга – надеюсь, не сильное)…
Я чувствовал себя одним сплошным синяком. Ребра, интересно, все-таки сломаны? Нагнулся вперед, вбок – больно, здорово: но о чем конкретно это говорит, не понять. Весь в кровище: рожа – в своей, руки – в чужой… «Браслеты»… Куда я в таком виде попрусь?