Что касается тюремного суицида, то, согласно некоторым утечкам, самоубился Поляков не без посторонней помощи. Чьи интересы обслуживал этот помощник: бывших ли партнеров Полякова, опасавшихся его болтливости, самих ли чекистов, почему-либо решивших спрятать концы в воду, – не узнает, видимо, никто никогда; за свою карьеру разворотливый политтехнолог и бизнес-консультант поработал на такое количество хозяев и владел таким количеством компрометирующей инфы, что список заинтересованных в его своевременном суициде практически бесконечен.
«А теперь внимание. Пункт первый: арестован Поляков был десятого сентября сего года. Пункт второй: московская пиарщица Майя Шатурина была его любовницей (помнишь, я тебе еще в Венеции говорил?).
Проверка на склероз: когда Майю в последний раз видели живой (так мне сказал Альто – но я выяснил путем переговоров с Москвой, что не видели, а слышали ее голос по телефону) знакомые? Десятого сентября. Когда по ее паспорту твоя греческая знакомая вылетела из Москвы? Одиннадцатого. Когда Майя Шатурина, согласно выводам патологоанатомов, выставила кеды? В конце первой декады сентября.
Помнишь еще, что я тебе говорил в Венеции: ни Майя, ни Тоха до самого последнего момента никуда уезжать не собирались. Мне удалось выяснить, что тот самый звонок десятого числа – один, по крайней мере, из последних звонков – был близкой подруге и коллеге, которую она предупреждала, что завтра на несколько дней уезжает за границу (внезапные срочные дела), и просила подменить ее на работе. Отпуск на неделю за свой счет она взяла по телефону. Тоха делает то же самое день спустя (только отпуск берет на две недели).
Одиннадцатого нескольким друзьям он сказал по телефону, нескольким написал в СМСках, нескольким – в электронных письмах следующее: у нас с Майей семейный кризис, мы делаем последнюю попытку наладить отношения, для этого уезжаем недельки на две, а чтобы нас никто не отвлекал, отключаем сотовые. Тогда же и Майиным некоторым знакомым пришли аналогичные мессиджи с ее мобилки. И все в это поверили, потому что в каком состоянии находится их брак, знали. Если чему и удивились, так это недооцененной, видимо, сентиментальности супругов: сколько оба говорили, что развод – дело давно решенное, ан глядишь ты, все-таки пытаются отмотать назад… Те же, перед кем сама Майя сослалась на дела, сочли, что она просто не хотела откровенничать.
Начинаешь примерно врубаться?
Имей в виду – все вышеизложенное я узнал, не вылазя из своей конуры, при помощи двух технических устройств: компа и мобилы. Но даже это все фигня. Если ты еще сомневаешься, что и итальянское гэбье, и российские менты должны сосать у меня не нагибаясь, информирую: я понял, как умерла настоящая Майя Шатурина и как во все это оказался втянут ты. Рассказать?
Только жду сначала ответной любезности.
C&М»
40
Я сперва решил, что здесь у них что-то вроде местного МВД: огромное, в целый квартал (причем немаленький), здание, тяжелое, мрачноватое, у каждого подъезда – по группе униформистов в фуражках, надписи: «Вход по картам». Явно же нечто фискальное… А потом смотрю вывеску: Universite Paris. Это, оказывается, и была Сорбонна.
Интересно, с чего это цитадель вольномыслия превратилась в каземат? И где дух шестьдесят восьмого года?.. В Сен-Дени, вот где. Правда то, что там, по всему судя, затевается, к шестьдесят восьмому имеет столько же примерно отношения, сколько популярные у нас в городе в конце семидесятых махаловки район на район, скажем, к семнадцатому… Хотя – и тогда ведь, в революционном мае, буянящие студенты огорошили правительство отсутствием политических требований. Они сами не знали, чего хотели. Rebels, видите ли, without a cause. А чего, интересно, хочет цветная урла из пригородов?..
(А чего хотели арабы – британские, между прочим, граждане! – взрывавшие мирных лондонцев в тамошней подземке летом?.. Прав был Попов: в этом дарвинистском мире любой гуманистический прогиб порождает не благодарность, а агрессию.)
Картье-Латэн действительно был полон молодежи: слезающей с мотороллеров, кучкующейся на тротуарах, набившейся в пабы. Перегораживали тротуары статичные клошары: от благообразных бородачей до мерзейших бесполых существ с опухшими голыми нижними конечностями…
Двигаясь без всякой цели, я спустился к Сене, к Сите. Сел на скамейку на набережной, под самым Нотр-Дамом, выставившим на той стороне неширокой протоки ребра контрфорсов. Сзади из квадратных отдушин в стене задувал теплый ветер, доносился гулкий шум метро.
Fumer tue – и французов, значит, курение убивает. Фумер туе за пять у. е. (в смысле евро – пачка стоит: звери…)…
Из очередного письма Мирского (собственную сагу я довел до бегства из Лондона – а дальше откровенничать опасался), несмотря на все его намеки и подмигивания, понял я на самом деле немного. Зато допер наконец, откуда взялись эфэсбэшники. Если этот Поляков действительно пытался передать за бугор через Майю Шатурину свою инфу, документацию, черта в ступе – и раскололся на эту тему (при умелом гэбэшном обращении расколешься, пожалуй), то у ребят должна была сложиться интересная картина. Майя как бы уехала вместе с мужем в Грецию – причем муж вскоре самоубился в Италии, Майя исчезла на Украине, а потом всплыла в московской канаве (где пролежала со времени отъезда!).
…Справа, таращась красным носовым фонарем, на хорошей скорости шел «зодиак» с полицейскими в масках. Навстречу ему, светя прожекторами, медленно полз стеклянный плавучий «пингвиновоз», квакал механический голос экскурсовода…
Тело мужа обнаруживает гражданин России некто Касимов. Отправившийся – что легко устанавливается – в Европу в рамках странного эксперимента, затеявший каковой эксперимент другой русский (правда, экс-) Белянин Артур гибнет в Лондоне от рук киллера… что становится причиной серьезных негласных разборок в тамошних государственных сферах! Касимов в Россию не возвращается и вообще пропадает. Ребята шерстят по знакомым – и вот кто-то проговаривается, что Юрген вроде заглянул к их общему старому корешу Попову в Гамбург…
На мосту d’Arcole били сырые порывы. Ратуша напоминала громадный резной сундук. Rue du Renard вывела к Центру Помпиду. Слева от него ветер морщинил воду прямоугольного бассейна, воткнутые в который бездвижные сейчас кинетические скульптуры выглядели громадными шизоидными детскими игрушками… И все это на фоне нечетко проступающей из темноты готической Сен-Мерри: сущий Готэм-сити…
Примостившись на стальном парапете бассейна с видом на перископы и решетчатые переплетения идиотского Бобура, я снова закурил. М-ра Эджа я в очередной раз киданул (да подстава это была чистой воды! слава богу, еще ноги унес…) – так что приходилось что-то рожать, некие варианты. И на эту ночь, и вообще…
Подошел пацанчик отчетливо «голубоватой» повадки, попросил сигарету. Он уже некоторое время маячил на этом пятачке, парился, бродил кругами, дрочил на мобилу – тоже вон, вишь, проблемы…
Есть же у них, наверное, какие-нибудь ночлежки для бомжей? Заявиться туда: нету, мол, документов… Я совершил три преступления: я бездомный, безработный и беспаспортный… Утопить его в пруду… Ну, и где ее искать, ночлежку?
Внезапно (без объявления войны) сбоку налетела жизнерадостная пегая сапожная щетка, ультимативно требующая себя чесать. Пришлось подчиниться. «Биби-то!» – трагически воззвал удаляющийся хозяин. Щетка понеслась к нему, на полпути вдруг резко затормозила, развернулась, прискакала обратно, приняла дополнительный почес и умчалась на всех парах. Пидорок с мобилой, запарившийся окончательно, пошел на большой круг – в обход Бобура.
Встал и я. Куда дальше? Никуда. Куда угодно. Я двинул вправо – и сразу оказался в престранных местах, менее всего похожих на «парадный» центровой Париж с его бесконечными одинаковыми геометрическими бульварами. Сюда, очевидно, рука барона Османа не дотянулась: узенькие улочки, древние страшноватые дома, темень, неуют. Развороченная мостовая, брошенная дорожная техника, отбойный молоток. Стильные переполненные барчики: вроде светящейся густо-оранжевым «Амнезии»… Восточные заведения, где за окном играют в нарды восточные люди…
Странненькие магазины: судя по витрине – прикиды для извращенцев (от униформы с лампасами до ночных сорочек с рюшечками). Вообще какой-то извращенческий райончик: стоят два парня, прилюдно целуются взасос…
На Vielle du Temple – нечто вроде бывшего крытого рынка, превращенного в спортзал (надпись: «Espace d’Animation des Blancs Manteaux», поди пойми). К улице обращена стеклянная стена, внутри освещено: видно тренирующуюся несовершеннолетнюю молодежь в кимоно. Вдруг по сигналу тренера все дружно падают на спину и лежат неподвижно: что, самый дзэнский из стилей – оборение противника предельным недеянием?..
Тут же – густой иудейский колорит: треть прохожих – в кипах и пейсами. Неоновые могендовиды на вывесках. (Так это и есть тот самый квартал Марэ?..) Кошерные магазины: в одном (закрытом) в щели задернутых занавесок просматриваются за прилавком папа и сын – оба в кипах. Кошерные рестораны: сидит толстый мужик с буйной седой бородищей а-ля праотец Авраам, в очках и ермолке – наворачивает, энергично работая локтями, что-то с широченного блюда. И вдруг – на витрине под могендовидом – бутылка Stоlichn’ой и здоровенная матрешка. И еще страннее – кошерный суши-бар…
Мне тут, впрочем, ловить было совсем нечего. (А где было?.. Но не здесь.) Прежде чем возвращаться в более цивильные места, я, ведомый физиологической потребностью, отыскал непроглядный закоулок и там отлил. Выруливая из этого тупичка, оказался на одном узком тротуаре с каким-то длинным типом в надвинутом капюшоне – тот быстро шел навстречу, пялясь, как мне показалось, прямо на меня. Нехорошее было движение, неприятное: я рефлекторно вынул руки из карманов – как вдруг почувствовал приближение сзади. Оглянулся – еще один в капюшоне, с чем-то (я не успел понять) в руке… Первый был уже в шаге: я повернулся к нему – и сблокировал-таки (реакция!) сильнейший удар правой рукой в лицо. Но в ту же секунду что-то страшно врезало сзади под колени: я полетел на тротуар – и тогда первый щедро засветил мне ногой в морду.
Боль была дикая, почудилось, треснул череп, на какоe-то время я переcтал видеть – но все-таки сделал единственное, что в такой ситуации мог: скрючился, подтянул ноги, прикрывая живот, а руками заслонил голову… Очень вовремя: второй, задний, с бейсбольной (как я потом убедился) битой, целился как раз мне по башке – но попал (с оттяжкой!) в плечо: оно мигом отнялось. Первый охаживал меня, что твой футбольный мяч, кроссовками, а второй приложил напоследок – лихо, с размаху, как на молотьбе, – битой в район почек…
Нижней половины тела разом не стало. От боли я почти отключился – что со мной делали дальше, практически не зарегистрировал. Видимо, подхватили под руки и понесли, волоча коленями по брусчатке. Сунули куда-то головой вперед, в какое-то тесное пространство, взяв за ноги, вдвинули, задрали голени. Захлопнулась дверца, поддав по ступням. Это машина была, легковая, меня впихнули между передними и задними сиденьями… Яростно бормоча на неизвестном языке, повернули носом в пол, заломили назад руки, свели вместе запястья, защелкнули наручники. Взяв за волосы, несколько раз стукнули мордой о грязный коврик. Один кто-то уселся на заднее сиденье и поставил на меня обе ноги. Мы уже ехали, стремительно разгоняясь, подпрыгивая на неровностях.
Сколько заняла дорога, не знаю: поскольку лежал я на полу, трясло страшно и временами, кажется, таки вытрясало из сознания – ни черта я не соображал и не запомнил… Только понял в какой-то момент, что меня за щиколотки волокут наружу: выволокли до пояса, схватив за шиворот, рывком вздернули вверх (затрещала куртка), привалили к машине, свирепо крутя на груди одежду, – придвинувшаяся вплотную рожа дергалась, орала, надсаживаясь, плюясь… Я пытался стоять – ноги не держали.
Меня снова тащили под руки – я переступал невпопад, в глазах плыло. Вроде бы это был подъезд какой-то многоэтажки – тесный, обшарпанный и исписанный. Мы стояли у лифта – я, чувствуя, что сейчас упаду, привалился к стенке. Мне что-то сказали и сунули кулаком в живот – я сполз на колени, и мне добавили коленом по уху. Я упал совсем. Меня, не поднимая, втолкнули в лифт, следом пинками забили мои ноги. Один харкнул на меня, оба заржали. Харкнул второй. Я полулежал, прижавшись щекой к засаленному исцарапанному пластику стенки кабины, глядя на их широкие спортивные штаны и обильно забрызганные грязью белые кроссовки. От боли мутилось в башке.
Створки открылись, меня понесли по коридору, бросили на цементный пол под одной из дверей. Втянули через порог, протащили по линолеуму (жадные взгляды каких-то чернявых недорослей), швырнули в угол. Это была обыкновенная маленькая, сильно захламленная комнатка с низким потолком: шкаф, неновый диван. Несколько человек – молодые мужики и пацаны, никому, похоже, нет тридцати (арабы, по всей вероятности) – топтались тут, галдя и нервно жестикулируя, кто-то вошел, кто-то вышел. Надо мной нагнулись, повернули, чтоб было удобнее, принялись обыскивать – как труп.
Извлекли из кармана вальтер: взрыв эмоций. Все они тут были в какой-то непонятной истерике, на диком взводе. Обыскивающий стал вдруг тыкать стволом мне в лицо, опять вопя, выкатывая глаза, – будто я был способен хоть слово понять (единственное, что я понимал, – что говорят они все не по-французски)… Нашли лопатник, бегло проверили (наличные сразу переместились в карман обыскивавшего). Нашли оба паспорта, бумажку с телефонами и интернет-адресами: все пошло по рукам. Нашли распечатку письма от Бруно Фараху. Обыскивавший пробежал текст глазами, что-то кому-то сказал. Быстрый напряженный разговор – тоном ниже всех предыдущих.
Потом они снова принялись трясти меня – уже все вместе, перекрикивая и отталкивая друг друга, обращаясь ко мне одновременно в три глотки, что-то спрашивая, чего-то требуя, что-то мне объясняя…
– Донт андерстенд, – промямлил я (челюсти почти не двигались). – Не па компрене.
– Парле франсе? – с очевидным даже мне акцентом спросил один: очень смуглый, губастый.
– Но. – Я сплюнул кровь. – Инглиш.
– Ху а ю? – с некоторой натугой (кажется, этой фразой губастый исчерпал минимум треть своего английского лексикона).
– Я ни при чем, – говорю по-английски – предельно простыми словами. – Я ничего не знаю. Мне сказали передать это письмо Фараху. Я должен был сказать, что я от Бруно. Я не знаю, кто такой Фарах, я не знаю, кто такой Бруно. Я пришел, куда мне сказали, сказал, что я к Фараху, мне сказали ждать. Я испугался и ушел. Я ничего не знаю.
– Кто убил Фараха?! Ага…
– Я не знаю. Я не знал, что Фараха убили. Я не знаю, кто такой Фарах…
Удар в морду – я стукнулся затылком о стену.
– Ай’лл килл ю! – Губастый схватил рукой меня за нижную часть лица, задирая мне подбородок, нагнулся – словно хотел поцеловать. Или нос откусить. – Ай’лл килл ю, андерстенд?! Ю дэд, ю факинг дэд!! – От него мощно разило шалой.
Губастого окликнули, он отпустил мою рожу, обернулся, ответил. Они снова пошли лаяться.
– Кто тебя послал? – сунулся ко мне Губастый. Он, кажется, единственный тут хоть чуть-чуть петрил по-английски.
– Рональд Хендри.
– Кто? – это имя он явно слышал впервые. Естественно…
– Рональд Хендри. Он написал мне е-мейл. Он заплатил мне тысячу евро и в письме велел ехать в Париж, в Сен-Дени… – Я безнадежно изложил всю историю (я понимал, как это звучит для них. И понимал, что на то и был расчет…). – Я не знаю, что в том письме, я не читаю по-арабски. Я должен был только перeдать…
Удар в морду.
– Ты кто? Откуда взялся?
– Я из России. У меня нет работы.
Губастый что-то сказал своим, обернувшись. Все судорожно зареготали.
– Рашн. – Губастый с силой хлопнул меня по щеке ладонью (башка моя мотнулась), страшно чем-то довольный. Толстоморденький, с ласковыми пидорскими глазами… – Факинг рашн… – по другой щеке – тылом ладони. – Ю факинг дэд, рашн…
Сильнее всего болела спина – еще и от вынужденного прогиба назад (позвоночник поврежден?). Остро ныли вывернутые плечи – левое, на которое пришелся удар битой, глухо гудело, тяжелея и надуваясь. Левая половина лица жутко разрослась, набухла пульсирующей болью, мокро там было, кажется, и полузаплыл левый глаз. Кровь во рту, язык слева наверху тычется в обломки зубов…
– Откуда у тебя gun?
– Взял у одного человека…
Так прошло еще минут десять – пятнадцать. Губастый задавал вопросы, постоянно повторяясь, обещал меня убить, напоминал, что я факинг, и все время совещался с прочими (крики, препирательства). Постоянных собеседников у Губастого было двое – включая длинного, мосластого, который меня обшаривал. Еще несколько арабов, ничуть не старше (даже пацаны лет по семнадцать от силы), порывались время от времени вломиться в комнату, но их отгоняли. Квартирка была населенная и беспокойная – несколько раз хлопала входная дверь. Откуда-то глухо несся рэп.
Внезапно во время очередной из их дискуссий Мосластый рявкнул, отпихнул соседа, что-то откуда-то схватил – бутылку темного стекла, – сорвал странную пробку с хвостом (фитилем?), шагнул ко мне и опрокинул содержимое мне на голову. Я еле успел зажмуриться. Холодное полилось на темя, на лицо, на грудь, за шиворот, резко завоняло бензином и еще чем-то – вроде ацетона.
Мосластый заревел по-арабски на полдома – вопрос мне, видимо, – после чего раздались сухие щелчки. Зажигалка.
– Кто убил Фараха? – торопливо перевел Губан. – На кого ты работаешь?
– Я не знаю, я все уже сказал, я все честно сказал, я ничего не знаю, я честно ничего не знаю…
Губастый забормотал перевод. Я чувствовал, что вот-вот окончательно потеряю контроль над собой. Мосол выдал еще ряд гулких ишачьих воплей и снова защелкал зажигалкой.
– Ты пришел, – Губастый, – сказал, что ищешь Фараха. Потом сбежал. Через час Фараха застрелили. И ты говоришь, что ничего не знаешь?
– Я все сказал, я ничего не знаю, вы можете меня убить, но мне нечего больше сказать… Что я могу сказать, если я правда ничего не знаю?!
Тишина. Секунда. Еще секунда. Не дыша. Стиснув зубы. Еще.
Бензиновая вонь. Круги перед зажмуренными глазами. Тишина.
И они снова заспорили между собой.
41
Я боялся, что у меня всерьез поврежден позвоночник, – но вроде пронесло: хотя болело неслабо, контроль над нижней половиной тела все же был. Кажется, у меня даже оказалось ничего не сломано, даже плечо – дай бог, просто сильный ушиб. Да и в лицо он мне попал, можно сказать, удачно: немного повыше – выбил бы глаз, а так только несколько верхних боковых зубов…
Нет, мне везло – мне ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО везло: когда я смог соображать, я понял, что по логике того, кто меня подставил – по такой простой и вполне безупречной логике, – меня, конечно, должны были замочить. Сразу или почти сразу. Я попал как полный, стопроцентный, двухсотпятидесятипроцентный лошара: эти отморозки приняли меня за провокатора, они не могли не принять меня за провокатора – ихний Фарах не мог не принять. Он бы мог велеть просто мочкануть меня, мог бы предварительно расспросить – и что бы я ему рассказал, даже если б за дело взялись «двадцать арабов с кусачками и паяльными лампами»? Про Рона Хендри? Про Ларри Эджа?..
Зачем меня сюда послали? А вот затем и послали: чтобы засветить этого чертова Фараха, кем бы он ни был (или Бруно, или еще кого). Только Фарах, похоже, оказался осторожнее, чем они думали (или знал, скажем, что «под колпаком»), – он не предпринял вообще ничего. Он, видимо, сразу понял, что налицо подстава, и сказал просто проследить за мной: посмотреть, что за козел такой, чего делать будет? И они перлись за мной, хренея, от Сен-Дени до Марэ транзитом через интернет-кафе на бульваре Сен-Жермен… И тут им, скажем, звонят: Фараха подстрелили, непонятно кто (из снайперки, не знаю, из проезжающей машины). Они хватают меня, волокут к себе, слышат весь этот бред про секретаря отставной кинозвезды…
Вот тут-то они и должны были меня мочкануть. Но они не решились на самодеятельность. Они стали кому-то звонить. И этот кто-то, видать, приказал дождаться его. Чтоб поглядеть на меня лично. По крайней мере, по окончании телефонных переговоров (ведшихся этой стороной таким неожиданным тоном – негромко, подобострастно, чуть ли не со сдержанным восторгом) меня еще пару раз, без всякого уже удовольствия, пнули, перевалили на живот, открыли «браслеты» и ими же прицепили к тонкой отопительной трубе: заведя за нее правую и сковав запястья впереди. Но после лежания на собственных руках с лопающейся от боли спиной сесть на пол в углу, привалившись к стенке, было почти кайфом.
Подсыхающий бензин стягивал кожу на голове. От его вони основательно мутило.
Я прекрасно понимал, что шансов у меня, строго говоря, нет. Не суть, когда этот ДРУГОЙ заявится и кем окажется: что бы я ему ни сказал – а что я ему скажу?! – он меня, разумеется, кончит.
Но я все-таки еще жив.
А значит, шансы все-таки есть.
Думай!!!
Ничего не придумывалось.
…По окончании «допроса» на меня приперлось смотреть несколько околачивающихся в квартире «молодогвардейцев». Зрелище отмудоханного беспомощного белого нравилось им чрезвычайно: меня снова попинали, в очередной раз поорали в рожу по-арабски, брызгая слюной и регоча с подвизгиванием. Один, без лишних слов, ловко снял у меня с запястья пятидесятибаксовые Swatch, другой все махал перед моим носом кроссовками, изображая, что сейчас размозжит мою башку о стенку, третий делал, подходя вплотную, фрикционные движения (соси, мол). Потом им надоело, большинство убралось. Один из трех давешних «дознавателей» принес спортивную сумку, принялся складывать в нее, доставая из-за дивана, бутылки вроде той, что была вылита на меня. Из горлышек, похоже, и впрямь торчали фитили. Заметив мой взгляд, он сымитировал бросок и победно завопил (получай, фашист, гранату). После чего свалил с полной звякающей сумкой. Гомон в квартире не утихал.
Праздник у них был. Парти. Молодежная «туса». Развеселая ночная гулянка. Всеобщий лихорадочный подъем, беспричинный смех, музон, гиперактивность, никто не думает спать…
Праздник непослушания. То, что им всегда хотелось, то, что раньше они делали втихаря, опасливо, на стреме, – теперь им разрешили. Теперь было можно.
Кто разрешил, кстати? Понятно же, что не Фарах – он-то им не родитель-воспитатель, а только атаман дворовой банды… А кто – Бруно? Имярек, писавший мне с мейл-бокса Хендри?..
Интерес ко мне потерялся довольно быстро. Все ушли из комнаты, оставив со мной какого-то пацанчика в рэперских штанцах – тот, вестимо, объяснил мне все насчет моей жалкой сущности и страшного будущего (не иначе), сделал в мою сторону все похабные жесты, какие знал, заскучал, поерзал на диване, убедительно высказал мне еще что-то (только рыпнись!) и свалил.
Я убедился, что конечности двигаются, осмотрел наручники, подергал трубу – ага. Щас.
Попробовал встать на колени. На ноги. Рядом со мной было окно: я находился высоко, этаже эдак на седьмом-восьмом, и видел в темноте вполне совдеповское скопище коробчатых многоэтажек – только с неожиданным количеством спутниковых тарелок. Точно не Сен-Дени. А что – хрен знает. Какой-то пригород: ближний, дальний… Несмотря на глухую ночь, светилось довольно много окон, а внизу, между домами, заметно было движение: прошла россыпью немаленькая группа, одиночные еле различимые в темноте фигурки быстро пробежали, горбясь. Трещали скутеры, cлышались крики, что-то билось. Надрывались в отдалении сирены. Слева у горизонта широко, вольно, очень красиво на фоне ночного неба полыхало: тяжело гуляли, то задергиваясь дымом, то переливаясь чистыми яркими цветами, волны пламени, расшвыривали клубы искр, освещали едва видные на таком расстоянии крыши, ангары, хоздворы. Несколько меньших пожаров – словно подожженные помойки – просматривались ближе, в щелях между зданий. Праздник непослушания был во всех смыслах в разгаре.
Еще в Гамбурге, за пивом, мы с Поповым трепались – я спрашивал: а что, интересно, думают западные власти, включая силовиков, спецслужбы и прочих правоохранителей, когда санкционируют иммиграцию, агрессивную исламскую пропаганду у себя в странах, когда облизывают каких-нибудь отмороженных чечиков («повстанцев»)?
А силовики во всем мире, говорил Мишка, во все времена наступали на одни и те же грабли. Они всегда полагают, что смогут своих отморозков контролировать. Сплошь и рядом они сами создают всяческие боевые группы – чтобы держать их как бы на виду, под рукой (и использовать в собственных целях, ежели нужда возникнет). Провокаторство – это вообще один из базовых спецслужбистских модус операнди… Чем это обычно кончается? Вспомни хотя бы историю русского терроризма: львиная доля самых громких терактов второй половины позапрошлого – начала прошлого века была совершена провокаторами. С провокатора Гапона началась первая русская революция. И что получилось в конечном итоге?..
Неожиданно для себя я отрубился в своем углу – и проснулся хотя и затемно, но уже явно под утро. Зад мерз на холодном полу, все болело. Почти сразу меня востребовали: отцепили от трубы (на запястьях уже налились кольцевые синяки), снова сковали руки сзади – правда, до того дали оправиться и даже похлебать минералки. Я очень надеялся, что все это к тому, что не босс заявится сюда, а меня доставят к боссу – возможно, пребывающему довольно далеко.