Всего – не учтешь.
Теперь у меня было ощущение, что я несколько дней кряду безуспешно умножал два на два… Действительно же все на поверхности – и общность, и выводы.
Можно сколько угодно убеждать себя в обретении власти над реальностью: природой и социумом. Cтроить сколь угодно большие и сложные механизмы, сочинять сколь угодно хитроумные программы… Всего – не учтешь. Извержения, айсберга, куска пенопласта, чьей-то рассеянности, чьей-то глупости… Потому что есть логика, расчет, формулы, математическое понятие вероятности – а есть везение и невезение.
Объективно вероятность угодить в шесть катастроф, во всех уцелеть, а потом выиграть «лимон» на первый в жизни лотерейный билет насчитывает множество нулей после запятой и ни в какие расчеты закладываться не может. Но хорвату Фране Шелаку повезло, а атлантам при всем их легендарном могуществе и «Гинденбургу» при всех мерах безопасности – нет…
Стояла глубокая ночь, но было светло – едва ли не светлее, чем в июньском Питере: низкая облачность отражала бесчисленные городские огни, небо получалось серо-розовато-сиреневым, еще и в разноцветных проплешинах от интенсивной подсветки зданий и лазерных лучей. Грязная Темза с обильным мелким мусором непонятным образом двигалась против течения.
…Никогда не будет рационально устроенного мира: все равно, видится ли он пацифистской благодатью, как гуманистам начала прошлого века, или judenfrei нибелунговым царством, как идеологам нацизма. Мир – да, постижим, упорядочиваем и прогнозируем – но только до определенного предела. Гипертрофированные амбиции кончаются всегда одинаково: политические, технические или научные.
…Речная рябь чуть смазывала продолговатые параллельные отражения огней современной застройки Южного берега. Сияя и переливаясь, там громоздило в беспорядке стили и конструкции нечто под вывеской «Sea Container House». Вдоль моей, северной, набережной на приколе – длинным рядом – спали антикварные пароходы…
Я вспомнил Руммеля, Галтунга, всех этих передовиков современной научной мысли, про которых писал мне Виталик. Тех, кто пытается математически просчитывать, моделировать на компьютере социальные процессы. Чьи идеи, видимо, Белянин и довел до логического предела, если не абсурда.
Я подумал, что Володька, носившийся с европейским (в смысле – западным) рационализмом, наверняка сказал бы что-нибудь вроде того, что эти ребята представляют тип европейского мышления в абсолюте. Что это так по-западному – распространять естественно-научный понятийный аппарат и методологию на все сферы реальности. На человека. Хотя бы – на человека коллективного. Для затравки…
(Володька считал, что настоящая Европа началась тогда, когда появились естественные науки (и наоборот). В современном то есть виде появились – но, по Володьке, до научной революции Коперника – Декарта – Ньютона представления о мире и возможностях познания были абсолютно иными. Вовка говорил, что наука в современном, сиречь западном, представлении – это именно естественные науки. Именно они стали для обобщенных европейцев единственным настоящим инструментом освоения реальности – как мы, обобщенные европейцы, теперь понимаем процесс освоения и трактуем реальность.)
…Строго говоря, не в том дело (сказал бы Володька, будь он тут) – гений данный конкретный ученый Белянин или прожектер, сработает его программа или нет. А в том, что мы – европейцы в широком понимании – обречены соваться с рациональным инструментарием даже в те области, где таковой по определению неприменим. Пытаться так или иначе подчинить принципиально недоступное. В том числе (так или иначе) – расчислить интуицию. Cмоделировать случайность. Учесть неучитываемое. Предсказать непредсказуемое.
…Чернявая молодежь орала по-испански. Под мостами в изобилии дрыхли бомжи: респектабельно, в спальниках – впрочем, запашок стоял, как во всем мире (the same shit everywhere). Обзорное колесо London Eye (точь-в-точь велосипедное, диаметром за сотню метров, подсвеченное по ободу), неподвижное, естественно, посреди ночи, вдруг на какую-то минуту ожило, закрутилось… опять замерло. Такие бессознательные движения во сне…
Не в том мораль, думал я, переходя (look rigt… look left…) Victoria Embankment за вокзалом Черинг-Кросс, хорош данный – европейский, грубо говоря, – подход, или нет. В конце концов, все, что меня окружает, – следствие этого подхода… А в том – что тоже ограничен.
33
Не сразу, но разобравшись в схеме «трубы» и системе зон, я сел на ветку в Ричмонд. Станция Kew Gardens значилась предпоследней. Турникеты тут стояли не только при входе в метро, но и при выходе (в «Кью» они не работали, и повторную проверку проводил здоровый негр).
Мостик над рельсами, улица меж особнячков. Билет за десять фунтов. За входом – пруд с фонтаном (позеленевший античный мужик давит зеленого же змия). Погода стояла самая идиллическая, но народу в будний день было мало. Smoking kills – так это звучит здесь: долбя сигарету за сигаретой, я бродил по дорожкам действительно премилого парка. Парк как парк. Я понятия не имел, чего от него ожидал.
Забрел в треугольную с торца стеклянную оранжерею. Из песка и щебенки торчала пустынная флора странного вида. Pelarnonium panculatum – извилистый, под стать названию, стволик по пояс, клочки листьев на длинных гибких веточках. Стеклянный ящик с камнями, из которых высовывались, едва от камней отличимые, Chierdopsis speciosa, Conoftum fraternum, Cheridopsis cigrattifera. Ботаническая латынь читалась как сатанистские заклинания.
Все это впрямь мало походило на растения. Зубастые листья Aloe valombe с Мадагаскара, извилистые шипастые побеги Coronne des epines. Aloe divaricata, смахивающее на восточное древковое оружие «волчья метла». Didierea trollii – некий осьминог в колючках, криво распластанный по земле…
Снаружи два мохноногих тяжеловоза волокли телегу с чилдренами. Деревья с плакучими кронами до земли, деревья с бурыми (не потому что осень – а «по жизни») кронами, хвойные с извивающимися ветвями… Когда-то я пообещал Варьке свозить ее в Лондон – и взял ответное обещание поводить меня по Кью-Гарденз…
Перед стеклянным пеналом Palm House – длинный ряд вздыбленных каменных геральдических монстров: единороги, соколы, грифоны, львы – все разные, каждый посвящен какому-то монарху. Я с отчетливым усилием провернул металлическую ручку входной двери. Тяжелый влажный жар вывалился навстречу, налег.
Plumera rubra. Pashysta Cuys lutea. Ixara abb. chinensis. Одновременно гулкая и вязкая акустика. Зеленая каша. Episcia, Calliandra haematochephala, Chamaedorea alternans. Мгновенно вспотев, я снял куртку, закинул на плечо. «Banana» Mussa Ice Cream – какое, к черту, мороженое в таком пекле?.. И даже не пекле – вареве… Capparis Lanceolata. Отчетливый стук капель по листьям. Justicia umbrosa. Дышишь – словно втягиваешь ноздрями и ртом мокрую горячую вату. Alpina Purpurata «Eileen Macdonald», Ceratozamia hildae, Fiscus elastica «Decora». Из специальных насадок на трубах под потолком через определенные временные промежутки несколькими дымными струями бьет с надсадным шипением водяная пыль.
Fiscis Sagittata «Variegata». Одежда облипала тело. Ardisia solanacea, Hibisys dayi. Плюс тридцать по Цельсию на воткнутом прямо в грунт термометре: не так вроде много – но влажность… «Banyan tree» Ficus benghalensi с оплавленным стволом, обтекающим воздушными корнями. Я вытирал пот с морды. Alpina mutica – толстая колонна с острым луковичным набалдашником. Ylang-Ylang – двухметровый обрубок. Звездный плод, Star Fruit. Нерегулярный пандан, Pandanus irregularis, с пупырчатым стволом. Зингибер спектабиле – торчащее из земли на полметра нечто среднее меж большим микрофоном и пагодообразной гроздью древесных грибов-паразитов. Галлюциноз. Loulu palm (pritchardia hillebrandi) – супербутыль, гиперсвекла с корой в длинных вертикальных трещинах, клинки листьев – веерами. Апельсиниум нидус, какой-то сморщенный ананас прилип к стволу. Cycas rumphil – кружева, морщины. Delirium tremens. «Arrow root» (maranta arundinacca), Costus, Phaphidophorea engleriaristtolochiatrilobatacabadapalm…
По винтовой металлической лестнице (конденсат на белых, проржавевших местами перилах) – вверх. С каждым шагом жарче. Галерея по периметру стеклянного павильона. Банная парилка. Гигантские листья подпирают стеклянный потолок. Удушье.
По винтовой лестнице – вниз, ниже уровня земли. Marine Display. Полумрак, тихо, холодно. Катабазис.
Потусторонние формы, цвета, ритмы, в которых вне времени колышутся водоросли, дышат венчиками медузы. Наросты, полипы, пузырьки…
Sacchorhiza polysihides. Amen.
Без мыслей, ощущений и движений я сидел на скамейке. На спинке было написано: «Светлой памяти Валерии Лапидус («Питерс») от ее мужа Ли и от ее матери». По небу прокатывались пузатые лайнеры – на Хитроу.
Прорезавшийся наконец Артур по телефону велел мне быть в шесть в Сохо.
Район оказался одновременно злачным и туристическим, полным кабаков и секс-шопов. По узким улочкам, под прямым углом, но в прихотливом порядке, мелко-мелко нарезавшим кварталы, в изобилии шлялись «пингвины» и цветные. Пара негров с дредами дежурно осведомилась у меня, не по части ли я girls.
У некоего паба Nell’s все засидела и забросала рюкзаками молодежь хипповато-туристического пошиба. За столиком развалился парубок в заляпанной краской спецовке и неимоверно грязных сапогах, держа у обоих ушей по мобиле и разговаривая по ним одновременно. Какую-то из улиц перегородила стилизованная арка – видимо, обозначающая вход в здешний Чайна-таун: монголоиды и китайские забегаловки и впрямь попадались частенько.
Я довольно долго проходил кругами, ища Руперт-стрит – в доме 61 по ней находился индийский ресторанчик Masala Chat, где на мое имя был зарезервирован столик. Найдя, зайдя, назвавшись и усевшись, я оказался справа от двери у высокого окна-витрины – как на ладони (само узкое помещение уходило в глубь здания). Я понял, что посажен тут специально – для идентификации: наверняка Белянин раздобыл (через того же Латышева) мою фотку и теперь хотел убедиться, что я – это я. (Опять-таки: если все это делает действительно Белянин А….)
Условия для наблюдения, причем такого, чтоб не засекли cамого наблюдателя, были прекрасные: мимо по улочке пер народ, кто-то торчал у стен, а прямо на кабак выходила еще одна улочка, перпендикулярная – тоже не безлюдная. Чуть наискось от меня щедрая вывеска предлагала XXX-video, DVD, CD, aromas, а также Live Show за пять фунтов. Билеты на последнее продавал за открытой стойкой пузатенький, усатенький, мелкобуржуазный сукин сын в желтом пятнистом галстуке с булавкой.
Запахи внутри кабака стояли самые аппетитные, но было не до еды. Удивив не подавшего виду вежливейшего индуса-официанта, я взял только бутылку красного хаус-вайна за 9, 95 и принялся ждать. В двух метрах от меня на улице активно и явно нетрезво общались меж собой три маргинальных негра: один отсыпал подходящим время от времени тоже малопрезентабельным субъектам что-то из пакетика, другой – старый, пропитой, бородатый – щеголял в уродливейшей шляпе и высоких ботинках, третья – девка неопределенного пола – не выпускала изо рта сигарету.
…Ну ладно. Допустим. Я понял, что имел в виду Белянин по телефону (зачем он позвонил мне в Нюрнберг и настоял на встрече), – что хотели ему посредством моих отчетов сказать ОНИ ВСЕ… Но у меня по-прежнему никак не сходилось – вполне отвлеченные философствования и откровенный, опасный, травматичный, убийственный криминал…
Бутылка потихоньку пустела, никто не объявлялся. Стало темнеть. Толпа снаружи густела, цветных прибывало. Огромный негр сгреб и закрутил по воздуху крошечную белую девицу. Подъехал полицейский мини-вэн, коротко стриженные копы в белых рубашках и бронежилетах что-то беззлобно выясняли через окно у лохматых черномазых асоциалов. У стойки лайв-шоу топтались совсем молодые белобрысые он и она – оба коротенькие, пухлые, безобразные, – мялись, потом вошли. Подъехал другой ментовский микроавтобус (много народу и полиции – что ж, ясен выбор Артуром времени и места), та самая черная недо-девка шустро подбежала к его окну, наглейшим образом протянула ладошку – мент, ухмыляясь, подал.
Зазвонил мой «Сименс».
– Юрий? Все в порядке? Выходите и идите налево. Я буду вам говорить по телефону, куда идти…
Пражский цирк повторялся. Я шел с трубой у уха, сворачивая по команде в очередные переулки, стремительно утрачивая ориентацию. Хотелось оглядываться и озираться, но я себя удерживал. В районе явно начиналась самая жизнь. Хватало и громких, и экспансивных, и бухих-задутых – но никакой особой агрессии не чувствовалось. Впрочем, и я уже стал отвыкать от российских стереотипов…
– Здравствуйте, Юрий. – Телефонный голос раздался как-то неправильно… я замешкался, неслышно нагнавший хмыкнул слева, предъявил вяловатую руку: – Артур. Давайте еще налево…
Это был впрямь он – Белянин с фотки из Интернета. Я почему-то не думал, что он окажется высок – но Артур если и был ниже меня, то совсем чуть. Я заметил, как он водит глазами по сторонам – то ли кого-то выискивая, то ли пытаясь что-то про себя решить.
– Дальнейшие планы? – спрашиваю.
– Куда-нибудь зайдем… где народ есть… там поговорим.
Народ, кстати, был во всех попадающихся заведениях – причем в избытке. Большинство было даже забито. Артур косился то на одно, то на другое, пару раз обернулся. Шел он быстро, но особой нервозности в нем не ощущалось.
– Скажу сразу – я здорово на вас рассчитываю, – признался я. – А то мне осточертело ничего не понимать.
– А я – на вас. – Он посмотрел без улыбки: коротко, но внимательно. – … Ну вот хотя бы сюда, – кивнул на очередное заведеньице («Эндрю Эдмундс»), от которого улице достались только дверь c окном.
Мы свернули к нему, выглядывая свободные места. Притормозили, готовясь пропустить выходящих – дверь как раз открылась изнутри. Я повернул голову вправо… то ли бессознательно привлеченный движением на периферии зрения, то ли по наитию какому… Велосипедист там ехал, за нами следом, параллельным примерно курсом – и тоже притормозил: чтобы не налететь на нас (так мне в первое мгновение показалось). Метрах в четырех каких-то притормозил, если не меньше… В каске велосипедной, молодой вроде парень – я не успел толком заметить. Ничего я, собственно говоря, не успел заметить, тем более – понять: но почему-то мгновенно пригнулся, шарахнулся, вякнул, кажется, Артура толкнул…
Пистолет у него был, у велосипедиста. С глушителем. Неведомо, когда и откуда вытащив, он держал его в правой неприметно, у бедра, и направлял в нашу сторону… Пожалуй, разглядеть это я был не должен. Но разглядел вот как-то. Или задним числом додумал – потому что впечатлений и воспоминаний об этих нескольких и десятке последующих секунд у меня почти не сохранилось…
Дважды упруго хлопнуло – Артура бросило на меня: в этот момент Белянин находился почти между нами; а в следующий я был уже в дверях ресторанчика: я практически нырнул туда головой, отталкивая того, точнее, тех, кто выходил, – этот/эти и помешали велосипедисту прицелиться толком: третья пуля хряснула в дверной косяк – в каких-то наверняка сантиметрах от меня…
Почему я шарахнулся именно внутрь – а не побежал по улице?.. На улице он бы меня точно пришил (то есть это я потом понял – а тогда прыгал совершенно «от балды»). Да и в кабаке – будь у кабака другая планировка или будь он посвободнее… Но здесь, наверху, оказалось совсем тесно – единственный узкий проход между несколькими занятыми столиками. Я рванул – в три погибели, с судорожной несусветной прытью – по этому проходу, и вышло так, что от велосипедиста, остававшегося снаружи, меня прикрыли как сидящие за столиками, так и те самые, выходившие, замешкавшиеся, остолбеневшие… А кончался проход – лестницей. Крутой лестницей вниз, в подвал. Причем уже первый пролет был перпендикулярен проходу – то есть я лишней секунды не оставался на виду…
Я слетел по этим ступенькам – еще две пули вмазали (как по затылку) в стенку чуть выше моей головы: ОН, ворвавшийся, видимо, в помещение, стрелял вдогонку, впопыхах, с каким-то крошечным запозданием… А преследовать меня в теснейших этих помещениях, да еще спускаться вниз, ОН не решился…
Нижний зал был тоже небольшой, но, конечно, куда больше верхнего: столики, стойка… Дверь на кухню!
Отпихнув кого-то, вломился в нее, проскочил коридорчик, куда-то ткнулся, увидел лестницу черного хода, бросился наверх, наружу, в переулочек, по нему, за угол, опять за угол, и снова… Оказался на некоей относительно широкой (по здешним меркам) улице, ввинтился в толпу, толкаясь, обгоняя, направился – уже не бегом, просто быстрым шагом – туда, куда шло большинство, где казалось более людно…
Ни черта я не чувствовал, не думал тем паче, тела словно и не было, и вообще меня не было – какая-то одна абстрактная функция движения от меня осталась… Потом внутри дернулось, подпрыгнуло – я еле успел податься к стенке: меня вывернуло под нее хаус-вай-ном. Не останавливаясь, я пошел дальше, и шел, и оглядывался беспрестанно, и все время – механически – выбирал, где плотнее толпа…
34
«Ликвидация фирмы за пять дней» – крупно значилось на фанерном щите, что висел на спине битого жизнью дядьки, с самым безнадежным видом бредущего по Плеханова. Надпись сопровождалась телефоном. Аналогичный щит прикрывал дядьке грудь.
Костик фыркнул, проследив мой взгляд:
– Я их таких несколько раз уже видел. Бродят по центру – и все предлагают ликвидировать фирму.
– Живо представляю себе бизнес-план этих ребят, – говорю. – В первый день мочим секретаршу, во второй – бухгалтера. На пятый – директора…
– Менты, – предупредил Костя.
– Вижу…
Обтерханную мою «Карину» гаишники проигнорировали.
– Если со студией не выгорит, – я газанул и обогнал занудного «пенса» на «шестере», – сам открою такую контору. По ликвидации контор.
– В киллеры подашься?
– А у меня богатый опыт в этом деле. – Я хмыкнул. – Не в убийстве, понятно, секретарш… Я ни тебе, ни ребятам не говорил – а то б хрен вы к нам пошли… Я же сколько фирм-то за последние лет десять наоткрывал… И где они все теперь?
– А чем ты занимался?
– Да чем только не… – Я тормознул, не успев пройти под желтый. – Экстремальным туризмом. Фаст-фудами. Авторемонтом с автореставрацией…
– Широкие интересы…
– Журнал делал…
– И чего – все накрылось?
Зеленый определялся тем, что ничего не зажглось после желтого.
– Считай, что все. – Я свернул на Московский. – А что не сдохло – так лучше б я собственными руками его придушил, чем смотреть, во что оно теперь превратилось…
– Ты о чем?
– Не читал никогда «Информатор» – еженедельник наш городской?
– Нет…
– Чудовищное дерьмо. Коллекционное. Чистейший жополизательный, минетный пиар пополам с постельными тайнами всяких киркоровых и неандертальскими анекдотами. Под рубрикой, если не ошибаюсь, «Хиханьки».
– Твое детище?
– Когда оно было моим… нашим – это был хороший журнальчик. Честное слово. Не тупой. С хорошими текстами. Безо всяких «хиханек». И, между прочим, тираж был приличный. На стабильный плюс вышли…
За сорок восьмой школой я свернул в переулок и выматерился – канализационные дыры тут не были прикрыты люками: растащенные еще в начале девяностых, их до сих пор то ли не удосужились положить, то ли так и крали регулярно… Тяжелые же, собаки…
– И чего?
– Когда владельцы, такая «инвестиционная группа», нормальное приблатненное жлобье, увидели, что дела наши хороши… причем не как у Абрама – посадили нам нового редактора. Ну он и наредактировал. Слава богу, я к тому моменту сам ушел – я там замом был при прежнем главном… Хоть не присутствовал лично при вивисекции. Даже потом как-то перед пацанами неудобно было – они-то воевать еще пытались… пока их не поувольняли к чертовой матери.
Я давно заметил, что в этом смысле мне вообще везет. Везет уйти из собственного дела раньше, чем оно начнет загибаться. Ведь и из «МОТОдора» я свалил как раз тогда, когда все получалось, идеи перли, и даже бухгалтерия выглядела самым радужным образом. Причем свалил – без всякой видимой причины. Без особых даже планов на будущее. А через месяц на мастерскую стали наезжать самым наглым, жлобски-откровенным образом и за полгода разорили…
А с быстрым нашим питанием как было? В июле девяносто восьмого я дезертировал. Славка тогда утверждал, что Кириенко меня лично обо всем предупредил… А Варька смеялась, что у меня, как у каких-то там рыбок, – чутье на приближающееся землетрясение.
– … Ну что, – пожал плечами Костик на все это, – значит, ты везучий человек.
В его интонации чувствовалось некое «но».
– Если так, – я ухмыльнулся ему в тон, паркуясь, – то от такого везения маловато радости. Ведь ни на кого, кроме меня, оно все равно не распространяется…
– А ты предпочел бы наоборот? – Он прищурился. Я не нашелся, что ответить.
Облачность была переменная. Я опять сидел у иллюминатора – на этот раз благодаря не посадочному талону, а наличию пустых кресел. И видел, как далеко внизу, не отставая, скользит по облакам аккуратный разноцветный концентрический круг (радуга, но не привычная полуокружность, а две, соединенные основаниями) – с тенью самолета точно в середине. Как в центре мишени. Правда похоже – не только потому что…
Я уже мог связно мыслить и уже восстановил произошедшее там, в Сохо. И отдал себе полный отчет, какова была у меня вероятность остаться в живых.
…Я словно никак не решался отдавать себе такой отчет, подходя к этой мысли окольным путем (будто бы осознание ничтожности собственных шансов влекло за собой отказ от столь неправдоподобного результата…). Я думал про велосипед – ведь в тех тесных людных переулках не придумаешь лучшего способа быстрого отхода… Про то, почему он начал стрельбу именно в тот момент – в не самом удачном, людном месте (не хотел дать нам зайти в кабак: боялся, что слиняем через черный ход? или что-то такое друг другу скажем?..). Я понял, что не кто-то один из нас был «заказан» – мы оба. Сначала он застрелил Артура, который, кажется, даже заметить его не успел…
А потом бы он завалил меня. Если бы я сделал хоть что-нибудь иначе. Или сделал бы это чуть медленнее. (Он, велосипедист, был справа и чуть позади нас; я – левее и чуть сзади Артура… выстрели он сначала в меня, останься я стоять столбом, метнись назад, а не вперед, в дверь, не будь никого в дверях… не посмотри я в последнюю секунду вправо… тут уж вариантов бы не было.) Но ПОЧЕМУ я сделал это и так?..
Нипочему. На чистейшем рефлексе. И здесь была не тренированная рефлексология спецагента – а принципиально не поддающееся учету и анализу сочетание каких-то хаотических подсознательных импульсов. Простое – в смысле «голое», а не в смысле «часто встречающееся» – везение. Только и исключительно.
…Один момент задним числом здорово меня смущал. Как ни крути, выходило так, что я прикрылся Артуром. Конечно, я не подставлял его вместо себя, я даже квакнул что-то предостерегающее, некий звук издал – какой успел; я даже ткнул Белянина рукой (в бессмысленной попытке куда-то оттолкнуть?..). Более того, это мое движение – прикрыться – не было бы сделано, начни велосипедист с меня, а поскольку начал он с Артура, то и прикрывался я, выходит, уже не живым человеком. И ЕДИНСТВЕННЫМ результатом, поступи я тогда ЛЮБЫМ другим образом, были бы два трупа вместо одного… Но это я сейчас все понимал. Тогда никакого сознательного выбора, разумеется, никто не делал – тогда я инстинктивно шарахнулся туда, куда шарахнулся. А ответственности от человека можно требовать лишь за его сознательные действия. Непроизвольная дефекация вне этических оценок…
В любом случае, теперь уже ничего было не изменить.
Мое везение по-прежнему не распространялось на других.
Когда я выбрался из Сохо, когда я сообразил, что оторвался (если не предполагать наличия следящего чипа у меня в заднице), когда вообще обрел способность соображать… – я ни малейшего позыва не испытал ни затихариться, ни бежать, скажем, в полицию. Хотя и по трезвом размышлении: как затихаришься в городе, где у тебя ни одного знакомого, тем более – почти без денег?.. Да и к ментам (любым) соваться – после того, как Белянин пытался скрыть мое присутствие в Лондоне от погранцов, – вряд ли стоило… Но тогда я это если и понимал, то полуподсознательно – на поверхности же было одно категорическое желание: исчезнуть из этой страны как можно быстрее. Если есть еще возможность выехать по паспорту Климовса (в своем-то российском у меня не было отметки о въезде). Я, конечно, не знал: есть или нет – но выбирать не приходилось.
Я кинул «Сименс» в урну, ломанулся в первый попавшийся аэропорт (попался Хитроу) и купил билет на ближайший рейс в страну шенгенской зоны, на какой у меня хватило денег. И рано утром вылетел в Копенгаген.
Тяжелый, плотный, сносимый порывистым ветром дождь мел Ратушную площадь, разогнал праздношатающихся с променада Фредерикс-берггаде, нахлестывал каких-то окиcлившихся факинг викингов у Хёйбро-Пладс, щедро сыпал в канал, штриховал фасад королевского дворца Кристиансборг, во внутреннем дворе которого, как выяснилось, стоит запросто – никем не охраняемый и никак не отгороженный, хоть ключом на нем царапай, – «даймлер-лимузин» с номерным знаком, на котором только корона и цифра пять: член, что ли, августейшей семьи на «лимузине» ездит?.. Рядом – бензоколонка: тоже, видать, августейшая. Полить, думаю, «номер пятый» бензинчиком да и кинуть зажигалку – а то че-то совсем расслабились, тоже мне, монархия…
Мост Книппельсбро напомнил о Питере Хеге – я пошарил глазами по Кристиансхауну, пытаясь определить «Белое сечение»… Когда ливень перестал, я, не в силах больше передвигать ноги, сел прямо на поребрик на набережной Ларсенс-Пладс. За спиной был низенький дворец Амалиенборг, напротив, через гавань, – шляпообразный Operaen, левее него – портовые краны, высокие трубы, вытащенная на берег какая-то антикварная подлодка, современный военный корабль размеров фрегата. Справа, на моей стороне, мачты чего-то парусного с выбленками перемешались с башенными кранами. На том берегу заворачивался штопором темно-коричневый с золотой каймой и золотым шаром вместо креста наверху шпиль Vor Frelsers Kirke.