Страница:
вернется в казармы, а воротится только на другой день, есть
предатель, ибо пьяный не может попасть в человека да еще,
пожалуй, начнет палить в воздух. Ну, вольноопределяющийся
Железный пришел в казармы и говорит: "Резиновый дедушка" в
самом деле не глупо придумал. Ведь это абсолютно правильно.
Если завтра никого не пустят в казармы, так лучше вообще не
приходить",-- и осмелюсь доложить вам, господин обер-лейтенант,
исполнил это, как пить дать!
Ну, а полковник Флидлер, царство ему небесное, такая был
бестия! Весь следующий день он рыскал по Праге и вынюхивал, не
отважился ли кто вылезти из казармы, и неподалеку от Прашной
браны прямо-таки наткнулся на Железного и тут же на него
набросился: "Я тебе сатам, я тебе научу, я тебе покашу кузькину
мать!" Наговорил ему всякой всячины и загреб с собою в казармы,
а по дороге наболтал ему разных гадостей с три короба, угрожал
всячески и все спрашивал фамилию: "Шелесный, ты проиграль, я
рад, что тебе поймаль, я тебе покашу "den ersten Mai" / Первое
мая (нем.)/ , Шелесный, Шелесный, ти тепер мой, я тебе
запереть, крепко запереть!" Железному все равно терять было
нечего, и он, когда они проходили по Поржичи мимо Розваржила,
шмыгнул в ворота и скрылся через проходной двор, лишив тем
самым "резинового дедушку" удовольствия посадить его под арест.
Полковник так рассвирепел, что в гневе снова забыл фамилию
преступника и все перепутал. Пришел он в казармы и начал
подскакивать до потолка (потолок был низкий). Дежурный по
батальону очень удивлялся, почему это "дедушка" ни с того ни с
сего заговорил на ломаном чешском языке, а тот знай кричит:
"Метный запереть!", "Метный не запереть!", "Сфинцовый
запереть!", "Олофьянный запереть!" Вот тут-то и начались
страдания "дедушки". Он каждый день расспрашивал, не поймали ли
Медного, Свинцового, Оловянного. Он приказал выстроить весь
полк, но Железного, об истории которого все знали, уже перевели
в госпиталь -- он по профессии был зубным техником. На этом
вроде все закончилось. Но однажды кому-то из нашего полка
посчастливилось проткнуть в трактире "У Буцеков" драгуна,
который волочился за его девчонкой.
Ну, так выстроили нас в каре. Должны были выйти все до
одного, даже лежавшие в больнице. Тяжелобольных выводили под
руки. Делать нечего,-- Железному тоже пришлось идти. На дворе
нам прочли приказ по полку, примерно в таком смысле, что
драгуны тоже солдаты и колоть их воспрещается, так как они наши
соратники. Какой-то вольноопределяющийся переводил приказ,
полковник озирался по сторонам, словно тигр. Сначала он
прошелся перед фронтом, потом обошел каре и вдруг узнал
Железного. Тот был в сажень ростом, так что, господин
обер-лейтенант, очень было комично, когда полковник выволок его
на середину. Вольноопределяющийся сразу умолк, а полковник наш
ну подскакивать перед Железным, вроде как пес перед кобылой, ну
орать: "Ты мне не уйти, ты мне никуда не уйти, не удрать, ты
опять говорить, что Шелесный, а я все говориль Метный,
Олофьянный, Сфинцовый. Он Шелесный, подзаборник, а он Шелесный,
я тебе научиль, Сфинцовый, Олофьянный, Метный, ты Mistvieh, du
Schwein / Грязная скотина, ты свинья (нем.)/, ты Шелесный".
Потом закатил ему месяц гауптвахты. А недели через две
разболелись у полковника зубы, и тут он вспомнил, что Железный
-- зубной техник. Приказал он привести его в госпиталь и велел
вырвать себе зуб. Железный дергал зуб с полчаса, так что
"дедушку" раза три водой отливали, но зато он стал кротким и
простил Железному оставшиеся две недели. Вот оно как
получается, господин обер-лейтенант, когда начальник забудет
фамилию своего подчиненного. А подчиненный никогда не смеет
забывать фамилии своего начальника, как нам говаривал тот самый
господин полковник. И мы долгие годы будем помнить, что
когда-то у нас был полковник Флидлер... Не очень я надоел вам,
господин обер-лейтенант?
-- Знаете, Швейк,-- ответил поручик Лукаш,-- чем чаще я
вас слушаю, тем более убеждаюсь, что вы не уважаете своих
начальников. Солдат и много лет спустя должен говорить о своих
начальниках только хорошее.
Видно было, что этот разговор поручика Лукаша начинает
забавлять.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- как бы
оправдываясь, перебил его Швейк,-- ведь он, господин полковник
Флидлер, давно умер, но если вы, господин обер-лейтенант,
желаете,-- я буду говорить о нем только самое хорошее. Он,
господин обер-лейтенант, был для солдат ангел во плоти. Такой
добрый, прямо что твой святой Мартин, который раздавал гусей
бедным и голодным. Он мог поделиться своим офицерским обедом с
первым встречным солдатом, а когда нам всем приелись кнедлики с
повидлом, дал распоряжение приготовить к обеду свинину с
тушеной картошкой. Но по-настоящему он показал свою доброту во
время маневров. Когда мы пришли в Нижние Краловицы, он приказал
за его счет выпить все пиво в нижнекраловицком пивоваренном
заводе. На свои именины и дни рождения полковник разрешал на
весь полк готовить зайцев в сметане с сухарными кнедликами. Он
был так добр к своим солдатам, что как-то раз, господин
обер-лейтенант...
Поручик Лукаш нежно потрепал Швейка за ухо и дружелюбно
сказал:
-- Ну уж ладно, иди, каналья, оставь его!
-- Zum Befehl, Herr Oberleutnant / Слушаюсь, господин
обер-лейтенант! (нем.)/ -- Швейк направился к своему вагону. В
это время у одного из вагонов эшелона, где были заперты
телефонные аппараты и провода, разыгралась следующая сцена.
Там, по приказанию капитана Сагнера, стоял часовой, так
как все должно было быть по-фронтовому. Приняв во внимание
ценность телефонных аппаратов и проводов, по обе стороны
вагонов расставили часовых и сообщили им пароль и отзыв.
В тот день пароль был "Карре" / Шапка (нем.)/, а отзыв
"Хатван". Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами,
поляк из Колотый, по странной случайности, попал в Девяносто
первый полк.
Ясно, что он не имел никакого представления о "Карре". Но
так как у него обнаруживались все же кое-какие способности к
мнемотехнике, он запомнил, что начинается это слово с "к".
Когда дежурный по батальону подпоручик Дуб спросил у него
пароль, он невозмутимо ответил "Kaffee". Это было вполне
естественно, ибо поляк из Коломыи до сих пор не мог забыть об
утреннем и вечернем кофе в брукском лагере.
Когда поляк еще раз прокричал свое "Kaffee", а подпоручик
Дуб шел все прямо на него, то поляк-часовой, помня о своей
присяге и о том, что стоит на посту, угрожающе закричал:
"Halt!" Когда же подпоручик Дуб сделал по направлению к нему
еще два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил на
него ружье и, не зная как следует немецкого языка, заорал на
смешанном польско-немецком языке: "Бенже шайсн, бенже шайсн" /
Буду стрелять! (Солдат-поляк плохо говорит по-немецки, и у него
выходит scheisen вместо schiesen, то есть "срать" вместо
"стрелять")/.
Подпоручик Дуб понял и начал пятиться назад, крича:
-- Wachkommandant! Wachkommandant! / Начальник караула!
Начальник караула! (нем.)/
Появился взводный Елинек, разводящий у часового-поляка, и
спросил у него пароль, потом то же сделал подпоручик Дуб.
Отчаявшийся поляк из Коломыи на все вопросы кричал "Kaffee!
Kaffee!", да так громко, что слышно было по всему вокзалу.
Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась
паника, которая кончилась тем, что разоруженного честного
солдата отвели в арестантский вагон.
Подпоручик Дуб имел определенное подозрение на Швейка.
Швейк первым вылез с котелком -- он это видел. Дуб дал бы
голову на отсечение, что слышал, как Швейк кричал:
-- Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!
После полуночи поезд двинулся по направлению Ладовце --
Требишов, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов,
принявший этот маршевый батальон за маршевый батальон
Четырнадцатого венгерского гонведского полка, который проехал
эту станцию еще ночью. Не оставалось никакого сомнения, что
ветераны были пьяны. Своим ревом: "Isten ald meg a kiralyt" /
Боже, храни короля! (венг.)/ -- они разбудили весь эшелон.
Отдельные солдаты, из наиболее сознательных, высунулись из
вагонов и ответили им:
-- Поцелуйте нас в задницу! Eljen! / Слава! (венг.)/
Тут ветераны заорали так, что стекла в окнах задрожали:
-- Eljen! Eljen a Tizenegyedik regiment! / Слава! Слава
Четырнадцатому полку! (венг.)/
Через пять минут поезд шел по направлению к Гуменне.
Теперь повсюду отчетливо были видны следы боев, которые велись
во время наступления русских, стремившихся пробиться к долине
Тисы. Далеко тянулись наспех вырытые окопы; там и сям виднелись
сожженные крестьянские усадьбы, а рядом с ними -- наскоро
сколоченные домишки, которые указывали, что хозяева вернулись.
К полудню поезд подошел к станции Гуменне. Здесь явственно
были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут
солдаты своими глазами увидели и убедились, как жестоко после
ухода русских обращаются власти с местным населением, которому
русские были близки по языку и религии.
На перроне, окруженная венгерскими жандармами, стояла
группа арестованных угрорусов. Среди них было несколько
православных священников, учителей и крестьян из разных
округов. Руки у них были связаны за спиной веревками, а сами
они были попарно привязаны друг к другу. Носы у большинства
были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили
их жандармы во время ареста.
Поодаль венгерский жандарм забавлялся с православным
священником. Он привязал к его левой ноге веревку, другой конец
которой держал в руке, и, угрожая прикладом, заставлял
несчастного танцевать чардаш. Время от времени жандарм дергал
веревку, и священник падал. Так как руки у него были связаны за
спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки
перевернуться на спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм
хохотал от души, до слез. Когда священнику удавалось
приподняться, жандарм снова дергал за веревку, и бедняга снова
валился на землю.
Конец этому развлечению положил жандармский офицер,
который приказал до прибытия поезда отвести арестованных на
вокзал, в пустой сарай, чтобы никто не видел, как их избивают.
Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в
штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство
офицеров осудило такую жестокость.
-- Если они действительно предатели,-- считал прапорщик
Краус,-- то их следует повесить, но не истязать.
Подпоручик Дуб, наоборот, полностью одобрил подобное
поведение. Он связал это с сараевским покушением и объяснил все
тем, что венгерские жандармы со станции Гуменне мстят за смерть
эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги. Пытаясь как-то
обосновать свое утверждение, он заявил, что еще до войны в
июньском номере журнала "Четырехлистник", издаваемого
Шимачеком, ему пришлось читать о покушении на эрцгерцога. Там
писали, что беспримерным сараевским злодеянием людям был
нанесен удар в самое сердце. Удар этот тем более жесток и
болезнен, что преступление лишило жизни не только представителя
исполнительной власти государства, но также его верную и горячо
любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена
счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети
остались сиротами.
Поручик Лукаш проворчал про себя, что, вероятно, здесь, в
Гуменне, жандармы тоже получали "Четырехлистник" Шимачека с
этой трогательной статьей. Вообще все на свете вдруг показалось
ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал
потребность напиться и избавиться от мировой скорби.
Он вышел из вагона и пошел искать Швейка.
-- Послушайте, Швейк,-- обратился он к нему,-- вы не
знаете, где бы раздобыть бутылку коньяку? Мне что-то не по
себе.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, это от
перемены климата. Возможно, на поле сражения вам станет еще
хуже. Чем дальше человек удаляется от своей первоначальной
военной базы, тем тошнее ему становится. Страшницкий садовник
Йозеф Календа тоже как-то удалился от родного дома. Шел он из
Страшниц на Винограды и остановился по дороге в трактире "У
остановки". Сначала-то все шло хорошо, а как пришел он к
водокачке на Корунную улицу, как стал летать по всей Корунной
из трактира в трактир до самого костела святой Людмилы,-- вот
тут-то силы его и покинули. Однако он не испугался, так как в
этот вечер побился об заклад в трактире "У ремиза" в Страшницах
с одним трамвайным вагоновожатым, что в три недели совершит
пешком кругосветное путешествие.
Он все дальше и дальше удалялся от своего родного очага,
пока не устроил привал у "Черного пивовара" на Карловой
площади. Оттуда он пошел на Малую Страну в пивную к "Святому
Томашу", а потом, сделав остановку "У Монтагов", пошел выше,
остановился "У брабантского короля" и отправился в "Прекрасный
вид", а оттуда -- в пивную к Страговскому монастырю. Но здесь
перемена климата дала себя знать. Добрался он до Лоретанской
площади, и тут на него напала такая тоска по родине, что он
грохнулся наземь, начал кататься по тротуару и кричать: "Люди
добрые, дальше не пойду! Начхать мне (простите за грубое
выражение, господин обер-лейтенант) на это кругосветное
путешествие!" Все же, если желаете, господин обер-лейтенант, я
вам коньяк раздобуду, только боюсь, как бы поезд не ушел.
Поручик Лукаш уверил его, что раньше чем через два часа
они не тронутся и что коньяк в бутылках продают из-под полы тут
же за вокзалом. Капитан Сагнер уже посылал туда Матушича, и тот
принес ему за пятнадцать крон бутылку вполне приличного
коньяку. Он дал Швейку пятнадцать крон и приказал действовать
немедленно, но никому не говорить, для кого понадобился коньяк
и кто его послал за бутылкой, так как это, собственно говоря,
дело запрещенное.
-- Не извольте беспокоиться, господин обер-лейтенант, все
будет в наилучшем виде: я очень люблю все запрещенное, нет-нет
да и сделаю что-нибудь запрещенное, сам того не ведая... Как-то
раз в Карпинских казармах нам запретили...
-- Kehrt euch-- marschieren-- marsch! / Кругом -- шагом
марш! (нем.)/-- скомандовал поручик Лукаш.
Швейк пошел за вокзал, повторяя по дороге все задания
своей экспедиции: коньяк должен быть хорошим, поэтому сначала
его следует попробовать. Коньяк -- дело запрещенное, поэтому
надо быть осторожным.
Едва он свернул с перрона, как опять наткнулся на
подпоручика Дуба.
-- Ты чего шляешься? -- налетел тот на Швейка.-- Ты меня
не знаешь?
-- Осмелюсь доложить,-- ответил Швейк, отдавая честь,-- я
бы не хотел узнать вас с плохой стороны.
Подпоручик Дуб пришел в ужас от такого ответа, но Швейк
стоял спокойно, все время держа руку у козырька, и продолжал:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я хочу знать вас
только с хорошей стороны, чтобы вы меня не довели до слез, как
вы недавно изволили выразиться.
От такой дерзости у подпоручика Дуба голова пошла кругом,
и он едва нашел в себе силы крикнуть:
-- Пшел отсюда, негодяй! Мы с тобой еще поговорим!
Швейк ушел с перрона, а подпоручик Дуб, опомнившись,
последовал за ним. За вокзалом, тут же у самой дороги, стоял
ряд больших корзин, опрокинутых вверх дном, на которых лежали
плоские плетушки с разными сладостями, выглядевшими совсем
невинно, словно все это добро было предназначено для школьной
молодежи, готовящейся к загородной прогулке. Там были тянучки,
вафельные трубочки, куча кислой пастилы, кое-где -- ломтики
черного хлеба с колбасой явно лошадиного происхождения. Под
большими корзинами хранились различные спиртные напитки:
бутылки коньяку, водки, рома, можжевеловки и всяких других
ликеров и настоек.
Тут же, за придорожной канавой, стояла палатка, где,
собственно, и производилась вся торговля запрещенным товаром.
Солдаты сначала договаривались у корзин, пейсатый еврей
вытаскивал из-под столь невинно выглядевшей корзины водку и
относил ее под кафтаном в деревянную палатку, где солдат
незаметно прятал бутылку в брюки или за пазуху.
Туда-то и направил свои стопы Швейк, в то время как от
вокзала за ним наблюдал завзятый сыщик-- подпоручик Дуб.
Швейк забрал все у первой же корзины. Сначала он взял
конфеты, заплатил и сунул в карман, при этом пейсатый торговец
шепнул ему:
-- Schnaps hab' ich auch, gnadiger Herr Soldat! / Водка у
меня тоже имеется, достоуважаемый господин солдат! (нем.)/
Переговоры были быстро закончены. Швейк вошел в палатку,
но заплатил только после того, как господин с пейсами
раскупорил бутылку и дал ему попробовать. Коньяком Швейк
остался доволен и, спрятав бутылку за пазуху, направился к
вокзалу.
-- Где был, подлец? -- преградил ему дорогу подпоручик
Дуб.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, ходил за
конфетами.-- Швейк сунул руку в карман и вытащил оттуда горсть
грязных, покрытых пылью конфет.-- Если господин лейтенант не
побрезгует... я их пробовал, неплохие. У них, господин
лейтенант, такой приятный особый вкус, как у повидла.
Под мундиром Швейка обрисовывались округлые очертания
бутылки.
Подпоручик Дуб похлопал Швейка по груди:
-- Что несешь, мерзавец? Вынь!
Швейк вынул бутылку с желтоватым содержимым, на этикетке
которой черным по белому было написано "Cognac".
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- проговорил
Швейк, ничуть не смутившись,-- я в эту бутылку из-под коньяка
накачал немного воды. У меня от этого самого вчерашнего гуляша
страшная жажда. Только вода там, в колодце, как видите,
господин лейтенант, какая-то желтоватая. По-видимому, это
железистая вода. Такая вода очень полезна для здоровья.
-- Раз у тебя такая сильная жажда, Швейк,-- дьявольски
усмехаясь, сказал подпоручик Дуб, желая возможно дольше
продлить сцену, которая должна была закончиться полным
поражением Швейка,-- так напейся, но как следует. Выпей все
сразу!
Подпоручик Дуб наперед представил себе, как Швейк, сделав
несколько глотков, не в состоянии будет продолжать, а он,
подпоручик Дуб, одержав над ним полную победу, скажет: "Дай-ка
и мне немножко, у меня тоже жажда". Посмотрим, как будет
выглядеть этот мошенник в грозный для него час! Потом последует
рапорт и так далее.
Швейк открыл бутылку, приложил ее ко рту, и напиток глоток
за глотком исчез в его горле.
Подпоручик Дуб оцепенел. На его глазах Швейк выдул все и
бровью не повел, потом швырнул порожнюю бутылку через шоссе в
пруд, сплюнул и сказал, словно выпил стаканчик минеральной
воды:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, у этой воды
действительно железистый привкус. В Камыке-на-Влтаве один
трактирщик летом делал для своих посетителей железистую воду
очень просто: он бросал в колодец старые подковы!
-- Я тебе дам старые подковы! Покажи колодец, из которого
ты набрал эту воду!
-- Недалеко отсюда, господин лейтенант, вон за той
деревянной палаткой.
-- Иди вперед, негодяй, я хочу видеть, как ты держишь шаг!
"Действительно странно,-- подумал подпоручик Дуб.-- По этому
негодяю ничего не видно!"
Швейк шел, предав себя воле божьей. Что-то подсказывало
ему, что колодец должен быть впереди, и поэтому он совсем не
удивился, когда они действительно вышли к колодцу. Мало того, и
насос был цел. Швейк начал качать, из насоса потекла желтоватая
вода.
-- Вот она, эта железистая вода, господин лейтенант,--
торжественно провозгласил он.
Приблизился перепуганный пейсатый мужчина, и Швейк
по-немецки попросил его принести стакан -- дескать, господин
лейтенант хотят пить.
Подпоручик Дуб настолько ошалел, что выпил целый стакан
воды, от которой у него во рту остался вкус лошадиной мочи и
навозной жижи. Совершенно очумев от всего пережитого, он дал
пейсатому еврею за этот стакан воды пять крон и, повернувшись к
Швейку, сказал:
-- Ты чего здесь глазеешь? Пошел домой!
Пять минут спустя Швейк появился в штабном вагоне у
поручика Лукаша, таинственным жестом вызвал его из вагона и
сообщил ему:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, через пять,
самое большее через десять минут я буду совершенно пьян и
завалюсь спать в своем вагоне; смею вас просить, чтобы вы,
господин обер-лейтенант, меня в течение, по крайней мере, трех
часов не звали и никаких поручений не давали, пока я не
высплюсь. Все в порядке, но меня поймал господин лейтенант Дуб.
Я ему сказал, что это вода, и был вынужден при нем выпить
целиком бутылку коньяку, чтобы доказать, что это действительно
вода. Все в порядке. Я, согласно вашему пожеланию, ничего не
выдал и был осторожен. Но теперь, осмелюсь доложить, господин
обер-лейтенант, я уже чувствую, как у меня отнимаются ноги.
Однако осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, пить я
привык, потому что с господином фельдкуратом Кацем...
-- Изыди, бестия! -- крикнул, но без гнева, поручик Лукаш,
зато подпоручик Дуб стал в его глазах, по крайней мере,
процентов на пятьдесят менее симпатичным, чем был до сих пор.
Швейк осторожно влез в свой вагон и, укладываясь на своей
шинели и вещевом мешке, сказал, обращаясь к старшему писарю и
ко всем присутствующим:
-- Жил-был один человек. Как-то раз надрызгался он и
попросил его не будить...
После этих слов Швейк повернулся на бок и захрапел.
Вскоре выдыхаемые им винные пары наполнили все помещение,
так что повар-оккультист Юрайда, втягивая ноздрями воздух,
воскликнул:
-- Черт побери! Пахнет коньяком!
У складного стола сидел вольноопределяющийся Марек,
достигший наконец после всех злоключений должности батальонного
историографа.
Ныне он сочинял впрок героические подвиги батальона, и
видно было, что ему доставляет большое удовольствие заглядывать
в будущее.
Старший писарь Ванек давно с интересом наблюдал, как
прилежно пишет вольноопределяющийся и при этом хохочет во все
горло. Он встал и наклонился к вольноопределяющемуся, который
тут же принялся ему объяснять:
-- Страшно весело писать историю батальона впрок. Главное,
чтобы все развивалось систематически. Во всем должна быть
система.
-- Систематическая система,-- заметил старший писарь
Ванек, скептически улыбаясь.
-- Да,-- небрежно обронил вольноопределяющийся,--
систематизированная систематическая система при написании
истории батальона. Мы не можем с самого начала одержать большую
победу. Все должно развиваться постепенно, согласно
определенному плану. Наш батальон не может сразу выиграть
мировую войну. Nihil nisi bene / Ничего, кроме хорошего (лат.)
/. Для обстоятельного историографа, как я, главное -- составить
план наших побед. Например, вот здесь я описываю, как наш
батальон (это произойдет примерно месяца через два) чуть не
переходит русскую границу, занятую сильными отрядами
неприятеля,-- скажем, полками донских казаков. В это время
несколько арабских дивизий обходят наши позиции. На первый
взгляд кажется, что наш батальон погиб, что нас в лапшу
изрубят, и тут капитан Сагнер дает приказ по батальону: "Бог не
хочет нашей погибели, бежим!" Наш батальон удирает, но
вражеская дивизия, которая нас обошла, видит, что мы,
собственно говоря, мчимся на нее. Она бешено улепетывает от нас
и без единого выстрела попадает в руки резервных частей нашей
армии. Вот, собственно говоря, с этого и начинается история
нашего батальона. Незначительное происшествие, говоря
пророчески, пан Ванек, влечет за собой далеко идущие
последствия. Наш батальон идет от победы к победе. Интересно,
как наши люди нападут на спящего неприятеля, но для описания
этого необходимо овладеть слогом "Иллюстрированного военного
корреспондента", выхолившего во время русско-японской войны в
издательстве Вилимека.
Наш батальон нападает на спящий неприятельский лагерь.
Каждым из наших солдат выбирает себе одного вражеского солдата
и со всей силой втыкает ему штык в грудь. Прекрасно отточенный
штык входит как в масло, только иногда затрещит ребро. Спящие
враги дергаются всем телом, на миг выкатывают удивленные, но
уже ничего не видящие глаза, хрипят и вытягиваются. На губах
спящих врагов выступает кровавая пена. Этим дело заканчивается,
и победа на стороне нашего батальона. А вот еще лучше. Будет
это приблизительно месяца через три. Наш батальон возьмет в
плен русского царя, но об этом, пан Ванек, мы расскажем
несколько позже, а пока что мы должны подготовить про запас
небольшие эпизоды, свидетельствующие о нашем беспримерном
героизме. Для этого мне придется придумать совершенно новые
военные термины. Один я уже придумал. Это способность наших
солдат, нашпигованных осколками гранат, к самопожертвованию.
Взрывом вражеского фугаса одному из наших взводных, скажем,
двенадцатой или тринадцатой роты, оторвет голову.
-- A propos,-- сказал вольноопределяющийся, хлопнув себя
по лбу,-- чуть-чуть не забыл, господин старший писарь, или,
выражаясь по-штатски, пан Ванек, вы должны снабдить меня
списком всех унтер-офицеров. Назовите мне какого-нибудь писаря
из двенадцатой роты. Гоуска? Хорошо, так, значит, взрывом этого
фугаса оторвет голову Гоуске. Голова отлетит, но тело сделает
еще несколько шагов, прицелится и выстрелом собьет вражеский
аэроплан. Само собой разумеется, эти победы будут торжественно
отпразднованы в семейном кругу в Шенбрунне. У Австрии очень
много батальонов, но только один из них, а именно наш, так
отличится, что исключительно в его честь будет устроено
небольшое семейное торжество царствующего дома. Дело
представляется так, как вы это видите в моих заметках: семья
предатель, ибо пьяный не может попасть в человека да еще,
пожалуй, начнет палить в воздух. Ну, вольноопределяющийся
Железный пришел в казармы и говорит: "Резиновый дедушка" в
самом деле не глупо придумал. Ведь это абсолютно правильно.
Если завтра никого не пустят в казармы, так лучше вообще не
приходить",-- и осмелюсь доложить вам, господин обер-лейтенант,
исполнил это, как пить дать!
Ну, а полковник Флидлер, царство ему небесное, такая был
бестия! Весь следующий день он рыскал по Праге и вынюхивал, не
отважился ли кто вылезти из казармы, и неподалеку от Прашной
браны прямо-таки наткнулся на Железного и тут же на него
набросился: "Я тебе сатам, я тебе научу, я тебе покашу кузькину
мать!" Наговорил ему всякой всячины и загреб с собою в казармы,
а по дороге наболтал ему разных гадостей с три короба, угрожал
всячески и все спрашивал фамилию: "Шелесный, ты проиграль, я
рад, что тебе поймаль, я тебе покашу "den ersten Mai" / Первое
мая (нем.)/ , Шелесный, Шелесный, ти тепер мой, я тебе
запереть, крепко запереть!" Железному все равно терять было
нечего, и он, когда они проходили по Поржичи мимо Розваржила,
шмыгнул в ворота и скрылся через проходной двор, лишив тем
самым "резинового дедушку" удовольствия посадить его под арест.
Полковник так рассвирепел, что в гневе снова забыл фамилию
преступника и все перепутал. Пришел он в казармы и начал
подскакивать до потолка (потолок был низкий). Дежурный по
батальону очень удивлялся, почему это "дедушка" ни с того ни с
сего заговорил на ломаном чешском языке, а тот знай кричит:
"Метный запереть!", "Метный не запереть!", "Сфинцовый
запереть!", "Олофьянный запереть!" Вот тут-то и начались
страдания "дедушки". Он каждый день расспрашивал, не поймали ли
Медного, Свинцового, Оловянного. Он приказал выстроить весь
полк, но Железного, об истории которого все знали, уже перевели
в госпиталь -- он по профессии был зубным техником. На этом
вроде все закончилось. Но однажды кому-то из нашего полка
посчастливилось проткнуть в трактире "У Буцеков" драгуна,
который волочился за его девчонкой.
Ну, так выстроили нас в каре. Должны были выйти все до
одного, даже лежавшие в больнице. Тяжелобольных выводили под
руки. Делать нечего,-- Железному тоже пришлось идти. На дворе
нам прочли приказ по полку, примерно в таком смысле, что
драгуны тоже солдаты и колоть их воспрещается, так как они наши
соратники. Какой-то вольноопределяющийся переводил приказ,
полковник озирался по сторонам, словно тигр. Сначала он
прошелся перед фронтом, потом обошел каре и вдруг узнал
Железного. Тот был в сажень ростом, так что, господин
обер-лейтенант, очень было комично, когда полковник выволок его
на середину. Вольноопределяющийся сразу умолк, а полковник наш
ну подскакивать перед Железным, вроде как пес перед кобылой, ну
орать: "Ты мне не уйти, ты мне никуда не уйти, не удрать, ты
опять говорить, что Шелесный, а я все говориль Метный,
Олофьянный, Сфинцовый. Он Шелесный, подзаборник, а он Шелесный,
я тебе научиль, Сфинцовый, Олофьянный, Метный, ты Mistvieh, du
Schwein / Грязная скотина, ты свинья (нем.)/, ты Шелесный".
Потом закатил ему месяц гауптвахты. А недели через две
разболелись у полковника зубы, и тут он вспомнил, что Железный
-- зубной техник. Приказал он привести его в госпиталь и велел
вырвать себе зуб. Железный дергал зуб с полчаса, так что
"дедушку" раза три водой отливали, но зато он стал кротким и
простил Железному оставшиеся две недели. Вот оно как
получается, господин обер-лейтенант, когда начальник забудет
фамилию своего подчиненного. А подчиненный никогда не смеет
забывать фамилии своего начальника, как нам говаривал тот самый
господин полковник. И мы долгие годы будем помнить, что
когда-то у нас был полковник Флидлер... Не очень я надоел вам,
господин обер-лейтенант?
-- Знаете, Швейк,-- ответил поручик Лукаш,-- чем чаще я
вас слушаю, тем более убеждаюсь, что вы не уважаете своих
начальников. Солдат и много лет спустя должен говорить о своих
начальниках только хорошее.
Видно было, что этот разговор поручика Лукаша начинает
забавлять.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- как бы
оправдываясь, перебил его Швейк,-- ведь он, господин полковник
Флидлер, давно умер, но если вы, господин обер-лейтенант,
желаете,-- я буду говорить о нем только самое хорошее. Он,
господин обер-лейтенант, был для солдат ангел во плоти. Такой
добрый, прямо что твой святой Мартин, который раздавал гусей
бедным и голодным. Он мог поделиться своим офицерским обедом с
первым встречным солдатом, а когда нам всем приелись кнедлики с
повидлом, дал распоряжение приготовить к обеду свинину с
тушеной картошкой. Но по-настоящему он показал свою доброту во
время маневров. Когда мы пришли в Нижние Краловицы, он приказал
за его счет выпить все пиво в нижнекраловицком пивоваренном
заводе. На свои именины и дни рождения полковник разрешал на
весь полк готовить зайцев в сметане с сухарными кнедликами. Он
был так добр к своим солдатам, что как-то раз, господин
обер-лейтенант...
Поручик Лукаш нежно потрепал Швейка за ухо и дружелюбно
сказал:
-- Ну уж ладно, иди, каналья, оставь его!
-- Zum Befehl, Herr Oberleutnant / Слушаюсь, господин
обер-лейтенант! (нем.)/ -- Швейк направился к своему вагону. В
это время у одного из вагонов эшелона, где были заперты
телефонные аппараты и провода, разыгралась следующая сцена.
Там, по приказанию капитана Сагнера, стоял часовой, так
как все должно было быть по-фронтовому. Приняв во внимание
ценность телефонных аппаратов и проводов, по обе стороны
вагонов расставили часовых и сообщили им пароль и отзыв.
В тот день пароль был "Карре" / Шапка (нем.)/, а отзыв
"Хатван". Часовой, стоявший у вагона с телефонными аппаратами,
поляк из Колотый, по странной случайности, попал в Девяносто
первый полк.
Ясно, что он не имел никакого представления о "Карре". Но
так как у него обнаруживались все же кое-какие способности к
мнемотехнике, он запомнил, что начинается это слово с "к".
Когда дежурный по батальону подпоручик Дуб спросил у него
пароль, он невозмутимо ответил "Kaffee". Это было вполне
естественно, ибо поляк из Коломыи до сих пор не мог забыть об
утреннем и вечернем кофе в брукском лагере.
Когда поляк еще раз прокричал свое "Kaffee", а подпоручик
Дуб шел все прямо на него, то поляк-часовой, помня о своей
присяге и о том, что стоит на посту, угрожающе закричал:
"Halt!" Когда же подпоручик Дуб сделал по направлению к нему
еще два шага и снова потребовал от него пароль, он наставил на
него ружье и, не зная как следует немецкого языка, заорал на
смешанном польско-немецком языке: "Бенже шайсн, бенже шайсн" /
Буду стрелять! (Солдат-поляк плохо говорит по-немецки, и у него
выходит scheisen вместо schiesen, то есть "срать" вместо
"стрелять")/.
Подпоручик Дуб понял и начал пятиться назад, крича:
-- Wachkommandant! Wachkommandant! / Начальник караула!
Начальник караула! (нем.)/
Появился взводный Елинек, разводящий у часового-поляка, и
спросил у него пароль, потом то же сделал подпоручик Дуб.
Отчаявшийся поляк из Коломыи на все вопросы кричал "Kaffee!
Kaffee!", да так громко, что слышно было по всему вокзалу.
Из вагонов уже выскакивали солдаты с котелками, началась
паника, которая кончилась тем, что разоруженного честного
солдата отвели в арестантский вагон.
Подпоручик Дуб имел определенное подозрение на Швейка.
Швейк первым вылез с котелком -- он это видел. Дуб дал бы
голову на отсечение, что слышал, как Швейк кричал:
-- Вылезай с котелками! Вылезай с котелками!
После полуночи поезд двинулся по направлению Ладовце --
Требишов, где рано утром его приветствовал кружок ветеранов,
принявший этот маршевый батальон за маршевый батальон
Четырнадцатого венгерского гонведского полка, который проехал
эту станцию еще ночью. Не оставалось никакого сомнения, что
ветераны были пьяны. Своим ревом: "Isten ald meg a kiralyt" /
Боже, храни короля! (венг.)/ -- они разбудили весь эшелон.
Отдельные солдаты, из наиболее сознательных, высунулись из
вагонов и ответили им:
-- Поцелуйте нас в задницу! Eljen! / Слава! (венг.)/
Тут ветераны заорали так, что стекла в окнах задрожали:
-- Eljen! Eljen a Tizenegyedik regiment! / Слава! Слава
Четырнадцатому полку! (венг.)/
Через пять минут поезд шел по направлению к Гуменне.
Теперь повсюду отчетливо были видны следы боев, которые велись
во время наступления русских, стремившихся пробиться к долине
Тисы. Далеко тянулись наспех вырытые окопы; там и сям виднелись
сожженные крестьянские усадьбы, а рядом с ними -- наскоро
сколоченные домишки, которые указывали, что хозяева вернулись.
К полудню поезд подошел к станции Гуменне. Здесь явственно
были видны следы боя. Начались приготовления к обеду. Тут
солдаты своими глазами увидели и убедились, как жестоко после
ухода русских обращаются власти с местным населением, которому
русские были близки по языку и религии.
На перроне, окруженная венгерскими жандармами, стояла
группа арестованных угрорусов. Среди них было несколько
православных священников, учителей и крестьян из разных
округов. Руки у них были связаны за спиной веревками, а сами
они были попарно привязаны друг к другу. Носы у большинства
были разбиты, а на головах вздулись шишки, которыми наградили
их жандармы во время ареста.
Поодаль венгерский жандарм забавлялся с православным
священником. Он привязал к его левой ноге веревку, другой конец
которой держал в руке, и, угрожая прикладом, заставлял
несчастного танцевать чардаш. Время от времени жандарм дергал
веревку, и священник падал. Так как руки у него были связаны за
спиной, он не мог встать и делал отчаянные попытки
перевернуться на спину, чтобы таким образом подняться. Жандарм
хохотал от души, до слез. Когда священнику удавалось
приподняться, жандарм снова дергал за веревку, и бедняга снова
валился на землю.
Конец этому развлечению положил жандармский офицер,
который приказал до прибытия поезда отвести арестованных на
вокзал, в пустой сарай, чтобы никто не видел, как их избивают.
Этот эпизод послужил поводом для крупного разговора в
штабном вагоне, и, нужно отдать справедливость, большинство
офицеров осудило такую жестокость.
-- Если они действительно предатели,-- считал прапорщик
Краус,-- то их следует повесить, но не истязать.
Подпоручик Дуб, наоборот, полностью одобрил подобное
поведение. Он связал это с сараевским покушением и объяснил все
тем, что венгерские жандармы со станции Гуменне мстят за смерть
эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги. Пытаясь как-то
обосновать свое утверждение, он заявил, что еще до войны в
июньском номере журнала "Четырехлистник", издаваемого
Шимачеком, ему пришлось читать о покушении на эрцгерцога. Там
писали, что беспримерным сараевским злодеянием людям был
нанесен удар в самое сердце. Удар этот тем более жесток и
болезнен, что преступление лишило жизни не только представителя
исполнительной власти государства, но также его верную и горячо
любимую супругу. Уничтожением этих двух жизней была разрушена
счастливая, достойная подражания семья, а их всеми любимые дети
остались сиротами.
Поручик Лукаш проворчал про себя, что, вероятно, здесь, в
Гуменне, жандармы тоже получали "Четырехлистник" Шимачека с
этой трогательной статьей. Вообще все на свете вдруг показалось
ему таким гнусным и отвратительным, что он почувствовал
потребность напиться и избавиться от мировой скорби.
Он вышел из вагона и пошел искать Швейка.
-- Послушайте, Швейк,-- обратился он к нему,-- вы не
знаете, где бы раздобыть бутылку коньяку? Мне что-то не по
себе.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, это от
перемены климата. Возможно, на поле сражения вам станет еще
хуже. Чем дальше человек удаляется от своей первоначальной
военной базы, тем тошнее ему становится. Страшницкий садовник
Йозеф Календа тоже как-то удалился от родного дома. Шел он из
Страшниц на Винограды и остановился по дороге в трактире "У
остановки". Сначала-то все шло хорошо, а как пришел он к
водокачке на Корунную улицу, как стал летать по всей Корунной
из трактира в трактир до самого костела святой Людмилы,-- вот
тут-то силы его и покинули. Однако он не испугался, так как в
этот вечер побился об заклад в трактире "У ремиза" в Страшницах
с одним трамвайным вагоновожатым, что в три недели совершит
пешком кругосветное путешествие.
Он все дальше и дальше удалялся от своего родного очага,
пока не устроил привал у "Черного пивовара" на Карловой
площади. Оттуда он пошел на Малую Страну в пивную к "Святому
Томашу", а потом, сделав остановку "У Монтагов", пошел выше,
остановился "У брабантского короля" и отправился в "Прекрасный
вид", а оттуда -- в пивную к Страговскому монастырю. Но здесь
перемена климата дала себя знать. Добрался он до Лоретанской
площади, и тут на него напала такая тоска по родине, что он
грохнулся наземь, начал кататься по тротуару и кричать: "Люди
добрые, дальше не пойду! Начхать мне (простите за грубое
выражение, господин обер-лейтенант) на это кругосветное
путешествие!" Все же, если желаете, господин обер-лейтенант, я
вам коньяк раздобуду, только боюсь, как бы поезд не ушел.
Поручик Лукаш уверил его, что раньше чем через два часа
они не тронутся и что коньяк в бутылках продают из-под полы тут
же за вокзалом. Капитан Сагнер уже посылал туда Матушича, и тот
принес ему за пятнадцать крон бутылку вполне приличного
коньяку. Он дал Швейку пятнадцать крон и приказал действовать
немедленно, но никому не говорить, для кого понадобился коньяк
и кто его послал за бутылкой, так как это, собственно говоря,
дело запрещенное.
-- Не извольте беспокоиться, господин обер-лейтенант, все
будет в наилучшем виде: я очень люблю все запрещенное, нет-нет
да и сделаю что-нибудь запрещенное, сам того не ведая... Как-то
раз в Карпинских казармах нам запретили...
-- Kehrt euch-- marschieren-- marsch! / Кругом -- шагом
марш! (нем.)/-- скомандовал поручик Лукаш.
Швейк пошел за вокзал, повторяя по дороге все задания
своей экспедиции: коньяк должен быть хорошим, поэтому сначала
его следует попробовать. Коньяк -- дело запрещенное, поэтому
надо быть осторожным.
Едва он свернул с перрона, как опять наткнулся на
подпоручика Дуба.
-- Ты чего шляешься? -- налетел тот на Швейка.-- Ты меня
не знаешь?
-- Осмелюсь доложить,-- ответил Швейк, отдавая честь,-- я
бы не хотел узнать вас с плохой стороны.
Подпоручик Дуб пришел в ужас от такого ответа, но Швейк
стоял спокойно, все время держа руку у козырька, и продолжал:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, я хочу знать вас
только с хорошей стороны, чтобы вы меня не довели до слез, как
вы недавно изволили выразиться.
От такой дерзости у подпоручика Дуба голова пошла кругом,
и он едва нашел в себе силы крикнуть:
-- Пшел отсюда, негодяй! Мы с тобой еще поговорим!
Швейк ушел с перрона, а подпоручик Дуб, опомнившись,
последовал за ним. За вокзалом, тут же у самой дороги, стоял
ряд больших корзин, опрокинутых вверх дном, на которых лежали
плоские плетушки с разными сладостями, выглядевшими совсем
невинно, словно все это добро было предназначено для школьной
молодежи, готовящейся к загородной прогулке. Там были тянучки,
вафельные трубочки, куча кислой пастилы, кое-где -- ломтики
черного хлеба с колбасой явно лошадиного происхождения. Под
большими корзинами хранились различные спиртные напитки:
бутылки коньяку, водки, рома, можжевеловки и всяких других
ликеров и настоек.
Тут же, за придорожной канавой, стояла палатка, где,
собственно, и производилась вся торговля запрещенным товаром.
Солдаты сначала договаривались у корзин, пейсатый еврей
вытаскивал из-под столь невинно выглядевшей корзины водку и
относил ее под кафтаном в деревянную палатку, где солдат
незаметно прятал бутылку в брюки или за пазуху.
Туда-то и направил свои стопы Швейк, в то время как от
вокзала за ним наблюдал завзятый сыщик-- подпоручик Дуб.
Швейк забрал все у первой же корзины. Сначала он взял
конфеты, заплатил и сунул в карман, при этом пейсатый торговец
шепнул ему:
-- Schnaps hab' ich auch, gnadiger Herr Soldat! / Водка у
меня тоже имеется, достоуважаемый господин солдат! (нем.)/
Переговоры были быстро закончены. Швейк вошел в палатку,
но заплатил только после того, как господин с пейсами
раскупорил бутылку и дал ему попробовать. Коньяком Швейк
остался доволен и, спрятав бутылку за пазуху, направился к
вокзалу.
-- Где был, подлец? -- преградил ему дорогу подпоручик
Дуб.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, ходил за
конфетами.-- Швейк сунул руку в карман и вытащил оттуда горсть
грязных, покрытых пылью конфет.-- Если господин лейтенант не
побрезгует... я их пробовал, неплохие. У них, господин
лейтенант, такой приятный особый вкус, как у повидла.
Под мундиром Швейка обрисовывались округлые очертания
бутылки.
Подпоручик Дуб похлопал Швейка по груди:
-- Что несешь, мерзавец? Вынь!
Швейк вынул бутылку с желтоватым содержимым, на этикетке
которой черным по белому было написано "Cognac".
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант,-- проговорил
Швейк, ничуть не смутившись,-- я в эту бутылку из-под коньяка
накачал немного воды. У меня от этого самого вчерашнего гуляша
страшная жажда. Только вода там, в колодце, как видите,
господин лейтенант, какая-то желтоватая. По-видимому, это
железистая вода. Такая вода очень полезна для здоровья.
-- Раз у тебя такая сильная жажда, Швейк,-- дьявольски
усмехаясь, сказал подпоручик Дуб, желая возможно дольше
продлить сцену, которая должна была закончиться полным
поражением Швейка,-- так напейся, но как следует. Выпей все
сразу!
Подпоручик Дуб наперед представил себе, как Швейк, сделав
несколько глотков, не в состоянии будет продолжать, а он,
подпоручик Дуб, одержав над ним полную победу, скажет: "Дай-ка
и мне немножко, у меня тоже жажда". Посмотрим, как будет
выглядеть этот мошенник в грозный для него час! Потом последует
рапорт и так далее.
Швейк открыл бутылку, приложил ее ко рту, и напиток глоток
за глотком исчез в его горле.
Подпоручик Дуб оцепенел. На его глазах Швейк выдул все и
бровью не повел, потом швырнул порожнюю бутылку через шоссе в
пруд, сплюнул и сказал, словно выпил стаканчик минеральной
воды:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, у этой воды
действительно железистый привкус. В Камыке-на-Влтаве один
трактирщик летом делал для своих посетителей железистую воду
очень просто: он бросал в колодец старые подковы!
-- Я тебе дам старые подковы! Покажи колодец, из которого
ты набрал эту воду!
-- Недалеко отсюда, господин лейтенант, вон за той
деревянной палаткой.
-- Иди вперед, негодяй, я хочу видеть, как ты держишь шаг!
"Действительно странно,-- подумал подпоручик Дуб.-- По этому
негодяю ничего не видно!"
Швейк шел, предав себя воле божьей. Что-то подсказывало
ему, что колодец должен быть впереди, и поэтому он совсем не
удивился, когда они действительно вышли к колодцу. Мало того, и
насос был цел. Швейк начал качать, из насоса потекла желтоватая
вода.
-- Вот она, эта железистая вода, господин лейтенант,--
торжественно провозгласил он.
Приблизился перепуганный пейсатый мужчина, и Швейк
по-немецки попросил его принести стакан -- дескать, господин
лейтенант хотят пить.
Подпоручик Дуб настолько ошалел, что выпил целый стакан
воды, от которой у него во рту остался вкус лошадиной мочи и
навозной жижи. Совершенно очумев от всего пережитого, он дал
пейсатому еврею за этот стакан воды пять крон и, повернувшись к
Швейку, сказал:
-- Ты чего здесь глазеешь? Пошел домой!
Пять минут спустя Швейк появился в штабном вагоне у
поручика Лукаша, таинственным жестом вызвал его из вагона и
сообщил ему:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, через пять,
самое большее через десять минут я буду совершенно пьян и
завалюсь спать в своем вагоне; смею вас просить, чтобы вы,
господин обер-лейтенант, меня в течение, по крайней мере, трех
часов не звали и никаких поручений не давали, пока я не
высплюсь. Все в порядке, но меня поймал господин лейтенант Дуб.
Я ему сказал, что это вода, и был вынужден при нем выпить
целиком бутылку коньяку, чтобы доказать, что это действительно
вода. Все в порядке. Я, согласно вашему пожеланию, ничего не
выдал и был осторожен. Но теперь, осмелюсь доложить, господин
обер-лейтенант, я уже чувствую, как у меня отнимаются ноги.
Однако осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, пить я
привык, потому что с господином фельдкуратом Кацем...
-- Изыди, бестия! -- крикнул, но без гнева, поручик Лукаш,
зато подпоручик Дуб стал в его глазах, по крайней мере,
процентов на пятьдесят менее симпатичным, чем был до сих пор.
Швейк осторожно влез в свой вагон и, укладываясь на своей
шинели и вещевом мешке, сказал, обращаясь к старшему писарю и
ко всем присутствующим:
-- Жил-был один человек. Как-то раз надрызгался он и
попросил его не будить...
После этих слов Швейк повернулся на бок и захрапел.
Вскоре выдыхаемые им винные пары наполнили все помещение,
так что повар-оккультист Юрайда, втягивая ноздрями воздух,
воскликнул:
-- Черт побери! Пахнет коньяком!
У складного стола сидел вольноопределяющийся Марек,
достигший наконец после всех злоключений должности батальонного
историографа.
Ныне он сочинял впрок героические подвиги батальона, и
видно было, что ему доставляет большое удовольствие заглядывать
в будущее.
Старший писарь Ванек давно с интересом наблюдал, как
прилежно пишет вольноопределяющийся и при этом хохочет во все
горло. Он встал и наклонился к вольноопределяющемуся, который
тут же принялся ему объяснять:
-- Страшно весело писать историю батальона впрок. Главное,
чтобы все развивалось систематически. Во всем должна быть
система.
-- Систематическая система,-- заметил старший писарь
Ванек, скептически улыбаясь.
-- Да,-- небрежно обронил вольноопределяющийся,--
систематизированная систематическая система при написании
истории батальона. Мы не можем с самого начала одержать большую
победу. Все должно развиваться постепенно, согласно
определенному плану. Наш батальон не может сразу выиграть
мировую войну. Nihil nisi bene / Ничего, кроме хорошего (лат.)
/. Для обстоятельного историографа, как я, главное -- составить
план наших побед. Например, вот здесь я описываю, как наш
батальон (это произойдет примерно месяца через два) чуть не
переходит русскую границу, занятую сильными отрядами
неприятеля,-- скажем, полками донских казаков. В это время
несколько арабских дивизий обходят наши позиции. На первый
взгляд кажется, что наш батальон погиб, что нас в лапшу
изрубят, и тут капитан Сагнер дает приказ по батальону: "Бог не
хочет нашей погибели, бежим!" Наш батальон удирает, но
вражеская дивизия, которая нас обошла, видит, что мы,
собственно говоря, мчимся на нее. Она бешено улепетывает от нас
и без единого выстрела попадает в руки резервных частей нашей
армии. Вот, собственно говоря, с этого и начинается история
нашего батальона. Незначительное происшествие, говоря
пророчески, пан Ванек, влечет за собой далеко идущие
последствия. Наш батальон идет от победы к победе. Интересно,
как наши люди нападут на спящего неприятеля, но для описания
этого необходимо овладеть слогом "Иллюстрированного военного
корреспондента", выхолившего во время русско-японской войны в
издательстве Вилимека.
Наш батальон нападает на спящий неприятельский лагерь.
Каждым из наших солдат выбирает себе одного вражеского солдата
и со всей силой втыкает ему штык в грудь. Прекрасно отточенный
штык входит как в масло, только иногда затрещит ребро. Спящие
враги дергаются всем телом, на миг выкатывают удивленные, но
уже ничего не видящие глаза, хрипят и вытягиваются. На губах
спящих врагов выступает кровавая пена. Этим дело заканчивается,
и победа на стороне нашего батальона. А вот еще лучше. Будет
это приблизительно месяца через три. Наш батальон возьмет в
плен русского царя, но об этом, пан Ванек, мы расскажем
несколько позже, а пока что мы должны подготовить про запас
небольшие эпизоды, свидетельствующие о нашем беспримерном
героизме. Для этого мне придется придумать совершенно новые
военные термины. Один я уже придумал. Это способность наших
солдат, нашпигованных осколками гранат, к самопожертвованию.
Взрывом вражеского фугаса одному из наших взводных, скажем,
двенадцатой или тринадцатой роты, оторвет голову.
-- A propos,-- сказал вольноопределяющийся, хлопнув себя
по лбу,-- чуть-чуть не забыл, господин старший писарь, или,
выражаясь по-штатски, пан Ванек, вы должны снабдить меня
списком всех унтер-офицеров. Назовите мне какого-нибудь писаря
из двенадцатой роты. Гоуска? Хорошо, так, значит, взрывом этого
фугаса оторвет голову Гоуске. Голова отлетит, но тело сделает
еще несколько шагов, прицелится и выстрелом собьет вражеский
аэроплан. Само собой разумеется, эти победы будут торжественно
отпразднованы в семейном кругу в Шенбрунне. У Австрии очень
много батальонов, но только один из них, а именно наш, так
отличится, что исключительно в его честь будет устроено
небольшое семейное торжество царствующего дома. Дело
представляется так, как вы это видите в моих заметках: семья