Страница:
ходить в чужой форме.
Разъяснив эту свою ошибку, Швейк понял, что говорил
совершенно напрасно: писарь уснул еще раньше, чем дорога
привела к пруду. Швейк приблизился к нему и слегка коснулся
плеча, чего было вполне достаточно, чтобы писарь-фельдфебель
свалился со стула на пол, где и продолжал спокойно спать.
-- Извиняюсь, господин писарь! -- сказал Швейк, отдал
честь и вышел из канцелярии.
Рано утром военно-инженерное управление изменило
диспозицию, и было приказано группу пленных, в которой
находился Швейк, отправить прямо в Перемышль для восстановления
железнодорожного пути Перемышль -- Любачов.
Все осталось по-старому. Швейк продолжал свою одиссею
среди пленных русских. Конвойные мадьяры всех и вся быстрым
темпом гнали вперед. В одной деревне на привале пленные
столкнулись с обозным отделением. У повозок стоял офицер и
глядел на пленных. Швейк выскочил из строя, вытянулся перед
офицером и крикнул: "Herr Leutnant, ich melde gehorsam!"
Больше, однако, он сказать ничего не успел, ибо тут же к
нему подскочили два солдата-мадьяра и ударами кулака в спину
отбросили обратно к пленным.
Офицер бросил вслед Швейку окурок сигареты, но его быстро
поднял другой пленный и стал докуривать. После этого офицер
начал рассказывать стоящему рядом капралу, что в России есть
немцы-колонисты и что они также обязаны воевать.
Затем до самого Перемышля Швейку не представилось
подходящего случая пожаловаться и рассказать, что он,
собственно говоря, ординарец одиннадцатой маршевой роты
Девяносто первого полка. Такой случай представился только в
Перемышле, когда их вечером загнали в разрушенный форт во
внутренней зоне крепости, где находились конюшни для лошадей
крепостной артиллерии.
В соломенной подстилке на полу кишело столько вшей, что
она шевелилась; казалось, что это не вши, а муравьи, и тащат
они материал для постройки своего муравейника.
Пленным раздали тут немного черной бурды из чистого
цикория и по куску черствого кукурузного хлеба.
Потом их принял майор Вольф, в то время владыка всех
пленных, занятых на восстановительных работах в крепости
Перемышль и ее окрестностях. Это был весьма солидный человек.
Он держал целый штаб переводчиков, отбиравшихся из пленных
специалистов по строительству соответственно их способностям и
полученному образованию.
Майор Вольф был твердо уверен, что пленные русские
притворяются дурачками, так как бывали случаи, когда на его
вопрос: "Умеешь ли строить железные дороги?" -- все пленные
давали стереотипный ответ: "Ни о чем не знаю, ни о чем таком
даже не слыхал, жил честно-благородно".
Когда пленные были выстроены перед майором Вольфом и перед
всем его штабом, майор Вольф спросил по-немецки, кто из них
знает немецкий язык.
Швейк решительно выступил вперед, вытянулся перед майором,
взял под козырек и отрапортовал, что говорит по-немецки. Майор
Вольф, явно довольный, сразу спросил Швейка, не инженер ли он.
-- Осмелюсь доложить, господин майор,-- ответил Швейк,-- я
не инженер, но ординарец одиннадцатой маршевой роты Девяносто
первого полка. Я попал к нам в плен. Случилось это, господин
майор, вот как...
-- Что? -- заорал Вольф.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, случилось это так...
-- Вы чех,-- не унимался майор Вольф,-- вы переоделись в
русскую форму?
-- Так точно, господин майор, так оно и было, я искренне
рад, что господин майор сразу вошел в мое положение. Может
быть, наши уже сражаются, а я тут безо всякой пользы могу
прогулять всю войну. Разрешите, господин майор, еще раз
объяснить все по порядку.
-- Хватит,-- отрубил майор Вольф, призвал двух солдат и
приказал им немедленно отвести этого человека на гауптвахту.
Сам же с одним офицером медленно пошел вслед за Швейком и,
разговаривая на ходу, яростно размахивал руками. В каждой фразе
он поминал чешских псов. Второй офицер чувствовал, как безмерно
счастлив майор, благодаря проницательности которого удалось
поймать одну из этих птичек. Уже в течение многих месяцев
командирам воинских частей рассылались секретные инструкции
относительно предательской деятельности за границей некоторых
перебежчиков из чешских полков. Было установлено, что эти
перебежчики, забывая о присяге, вступают в ряды русской армии и
служат неприятелю, оказывая ему наиболее ценные услуги в
шпионаже.
В вопросе о местонахождении какой-либо боевой организации
перебежчиков австрийское министерство внутренних дел пока что
действовало вслепую. Оно еще не знало ничего определенного о
революционных организациях за границей, и только в августе,
находясь на линии Сокаль -- Милятин -- Бубново, командиры
батальонов получили секретные циркуляры о том, что бывший
австрийский профессор Масарик бежал за границу, где ведет
пропаганду против Австрии. Какой-то идиот в дивизии дополнил
циркуляр следующим приказом: "В случае поимки немедленно
доставить в штаб дивизии".
Майор Вольф в то время еще и понятия не имел, что именно
готовят Австрии перебежчики, которые позднее, встречаясь в
Киеве и других местах, на вопрос: "Чем ты здесь занимаешься?"
-- весело отвечали: "Я предал государя императора".
Из этих циркуляров он знал только о перебежчиках-шпионах,
из которых один, а именно тот, которого ведут на гауптвахту,
так легко попался в его ловушку. Майор Вольф был несколько
тщеславен и легко представил себе, как он получит благодарность
от высшего начальства, награду за бдительность, осторожность и
способности.
Прежде чем они дошли до гауптвахты, он уже уверил себя,
что вопрос: "Кто говорит по-немецки?" -- он задал умышленно,
так как при первом же взгляде на пленных этот тип показался ему
подозрительным.
Сопровождающий майора офицер кивал головой и высказал
мысль, что об аресте необходимо сообщить командованию гарнизона
для дальнейшего расследования дела и предания подсудимого
военному суду высшей инстанции. Поступить так, как предлагает
господин майор, а именно: допросить преступника на гауптвахте и
немедленно повесить за гауптвахтой,-- решительно нельзя. Он
будет повешен, но законным путем, согласно военному судебному
уставу. Подробный допрос перед повешением позволит раскрыть его
связи с другими подобными преступниками. Кто знает, что еще при
этом вскроется?
Майора Вольфа внезапно охватило упрямство, его обуяла
скрытая до сих пор в тайниках души звериная жестокость. Он
заявил, что повесит перебежчика-шпиона немедленно после
допроса, на свой собственный страх и риск. Он может себе это
позволить, так как у него есть знакомства в высших сферах и ему
все нипочем. Здесь как на фронте. Если бы шпиона поймали и
разоблачили в непосредственной близости от поля сражения, он
был бы немедленно допрошен и повешен, с ним бы не разводили
церемоний. Впрочем, господину капитану известно, что в
прифронтовой полосе каждый командир от капитана и выше имеет
право вешать всех подозрительных людей. Однако в вопросе
полномочий военных чинов на повешение майор Вольф немного
напутал.
В Восточной Галиции по мере приближения к фронту эти
правомочия переходили от высших к низшим чинам, и бывали
случаи, когда, например, капрал, начальник патруля, приказывал
повесить двенадцатилетнего мальчика, показавшегося ему
подозрительным лишь потому, что в покинутой и разграбленной
деревне в развалившейся хате варил себе картофельную шелуху.
Спор между капитаном и майором обострялся.
-- Вы не имеете на это никакого права! -- раздраженно
кричал капитан.-- Он будет повешен на основании приговора
военного суда.
-- Будет повешен без приговора! -- шипел майор Вольф.
Швейк, которого вели несколько поодаль, слышал этот
увлекательный разговор с начала до конца и только заметил
сопровождавшим его конвойным:
-- Что в лоб, что по лбу. В одном трактире в Либени мы не
могли решить, как поступить со шляпником Вашаком, который
постоянно хулиганил на танцульках: выкинуть сразу, как только
он появится в дверях, после того как он закажет пиво, заплатит
и выпьет, или же снять с него ботинки, когда он протанцует
первый тур. Трактирщик предложил выбросить его не в начале
танцульки, а после того, как он напьет и наест: пусть за все
заплатит и сразу же вылетает. А знаете, что устроил этот
негодяй? Не пришел. Ну, что вы на это скажете?
Оба солдата, которые были откуда-то из Тироля, в один
голос ответили:
-- Nix bohmisch / Не знаем по-чешски (нем.)/.
-- Verstehen sie deutsch? -- спокойно спросил Швейк / Вы
понимаете по-немецки? (нем.)/.
-- Jawohl! / Да! ( нем.)/-- ответили оба, на что Швейк
заметил:
-- Это хорошо,-- по крайней мере, среди своих не
пропадете.
Коротая время в дружеской беседе, они дошли до гауптвахты,
где майор Вольф с капитаном продолжал дебаты о судьбе Швейка, а
Швейк скромно уселся позади на лавке.
Майор Вольф в конце концов склонился к мнению капитана,
что этого человека должно повесить только после продолжительной
процедуры, мило именуемой "законный путь".
Если бы они спросили Швейка, что он сам думает на этот
счет, он бы ответил: "Мне очень жаль, господин майор, но, хотя
вы по чину выше господина капитана, однако прав господин
капитан. Всякая поспешность вредна. Однажды сошел с ума судья
одного из пражских районных судов. Долгое время за ним ничего
не замечали, но во время разбирательства дела об оскорблении
личности это выяснилось. Некий Знаменачек, повстречав на улице
капеллана Гортика, который на уроке закона божьего надавал
пощечин его сынишке, сказал: "Ах ты, осел, ах ты, черная
уродина, религиозный идиот, черная свинья, поповский козел,
осквернитель Христова учения, лицемер и шарлатан в рясе!"
Сумасшедший судья был очень набожный человек. Три его сестры
служили у ксендзов кухарками, а он был крестным их детей. Он
так разволновался, что вдруг лишился рассудка и заорал на
подсудимого: "Именем его величества императора и короля
присуждаю вас к смертной казни через повешение! Приговор суда
обжалованию не подлежит. Пан Горачек,-- обратился он к
судебному надзирателю,-- возьмите вот этого господина и
повесьте его там, ну, знаете, там, где выбивают ковры, а потом
зайдите сюда, получите на пиво!" Само собой разумеется, пан
Знаменачек и надзиратель остолбенели, но судья топнул ногой и
заорал: "Вы будете повиноваться или нет?"
Тут надзиратель так напугался, что потащил пана
Знаменачека вниз, и, не будь адвоката, который вмешался и
вызвал Скорую помощь, не знаю, чем бы все это кончилось для
Знаменачека. Судью уже сажали в карету Скорой помощи, а он все
кричал: "Если не найдете веревки, повесьте его на простыне,
стоимость учтем после в полугодовом отчете".
Швейка под конвоем отвели в комендатуру гарнизона, после
того как он подписал составленный майором Вольфом протокол,
гласивший, что Швейк, солдат австрийской армии, сознательно и
без давления с чьей бы то ни было стороны переоделся в русскую
форму и после отступления русских был задержан за линией фронта
полевой жандармерией.
Все это было истинной правдой, и Швейк как человек честный
возражать не мог. При составлении протокола он неоднократно
пытался вставить замечание, которое, быть может, уточнило бы
ситуацию, но всякий раз раздавался повелительный окрик
господина майора: "Молчать! Я вас об этом не спрашиваю. Дело
совершенно ясное!"
И Швейку ничего иного не оставалось, как только отдавать
честь и соглашаться: "Так точно, молчу, дело совершенно ясное".
В комендатуре гарнизона он был отведен в какую-то дыру,
где прежде находился склад риса и одновременно пансион для
мышей. Рис был рассыпан повсюду, и мыши, ничуть не смущаясь
Швейка, весело бегали вокруг, поедая зерна. Швейку пришлось
сходить за соломенным тюфяком, но, когда глаза привыкли к
темноте, он увидел, что в его тюфяк переселяется целая мышиная
семья. Не было никакого сомнения, что они намерены свить себе
новое гнездо на развалинах славы истлевшего австрийского
соломенного тюфяка. Швейк принялся стучать в запертую дверь.
Подошел капрал-поляк, и Швейк попросил, чтобы его перевели в
другое помещение, так как на своем тюфяке он может заспать
мышей и тем нанести ущерб казне, ибо все, что хранится на
военных складах, является казенным имуществом.
Поляк частично понял, погрозил Швейку кулаком перед
запертой дверью, упомянув при этом о "вонючей дупе /Задница
(польск.)/", и удалился, гневно проворчав что-то о холере, как
будто Швейк бог весть как его оскорбил.
Ночь Швейк провел спокойно, так как мыши не предъявляли к
нему больших претензий. По-видимому, у них была своя ночная
программа, они выполняли ее в соседнем складе военных шинелей и
фуражек, которые мыши грызли спокойно и в полной безопасности,
так как интендантство опомнилось только год спустя и завело на
военных складах казенных кошек, без права на пенсию; кошки
значились в интендантствах под рубрикой "К. u k.
Militarmagazinkatze" / Императорская и королевская кошка
военных складов (нем.)/. Этот кошачий чин был, собственно
говоря, только восстановлением старого института, упраздненного
после войны шестьдесят шестого года.
Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на
военных складах тоже были кошки, а господа из интендантства все
свои делишки с обмундированием сваливали на несчастных мышей.
Однако императорские и королевские кошки во многих случаях
не выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в
царствование императора Леопольда на военном складе на
Погоржельце по приговору военного суда были повешены шесть
кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все, кто имел
отношение к этому складу.
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-то
человека в русской фуражке и в русской шинели.
Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То был
один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса,
штаб которого находился в Перемышле. Агент военной тайной
полиции даже не дал себе труда сколько-нибудь тонко выведать
тайны у Швейка.
Он начал прямо:
-- Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в
Двадцать восьмом полку и сразу перешел на службу к русским и
вот так глупо влип. У русских я вызвался пойти в разведку...
Служил я в Шестой киевской дивизии. А ты, товарищ, в каком
русском полку служил? Сдается мне, что мы где-то встречались. В
Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронт и
перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из
каких мест они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с
кем ты там служил? Мне хотелось бы знать, кто остался из нашего
Двадцать восьмого полка.
Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбу
незнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к
маленькому окошечку, попросил его высунуть язык. Всей этой
процедуре негодяй не противился, думая, что Швейк объясняется с
ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк начал колотить
в дверь, и, когда надзиратель пришел спросить, почему
арестованный так шумит, он по-чешски и по-немецки потребовал,
чтобы немедля позвали доктора, так как человек, которого сюда
поместили, бредит в горячке.
Однако это не произвело должного впечатления: за больным
человеком никто не пришел. Он преспокойно остался сидеть в
камере и без умолку болтал что-то о Киеве, о Швейке, которого
он, безусловно, видел маршировавшим среди русских солдат.
-- Вы наверняка напились болотной воды,-- сказал Швейк,--
как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то раз
пустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о
чем другом не говорил, только об этой самой Италии, дескать,
там одни болотные воды и никаких других достопримечательностей.
Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку. Трясла она его
четыре раза в год: на всех святых -- на святого Иосифа, на
Петра и Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта
самая лихорадка, он, вроде вот вас, начинал узнавать чужих,
незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае мог сказать
незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого ни
встретит на улице,-- всех он или видел на вокзале в Милане, или
выпивал с ними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце.
Если эта самая болотная горячка нападала на него, когда он
сидел в трактире, он начинал узнавать посетителей и говорил,
что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Против этой
болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал
новый санитар в Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за
помешанным, который целый божий день ничего не делал, а только
сидел в углу и считал: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть", и
опять: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть". Это был какой-то
профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что
сумасшедший не может перескочить через шестерку. Сначала
санитар по-хорошему просил его сосчитать: "Семь, восемь,
девять, десять". Куда там! Профессор и в ус не дует, сидит себе
в уголку и считает: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть".
Санитар не выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда
тот проговорил "шесть", дал ему подзатыльник. "Вот вам,
говорит, семь, а вот восемь, девять, десять". Что ни цифра, то
подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он
находится. Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме,
профессор сразу припомнил, что попал туда из-за какой-то
кометы. Он высчитал, что она появится через год, восемнадцатого
июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета
сгорела уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим
санитаром был знаком. Когда профессор окончательно выздоровел и
выписался, он взял этого санитара в слуги. Никаких других
обязанностей у него не было, только каждое утро давать
господину профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял
добросовестно и аккуратно.
-- Я знал всех ваших киевских знакомых,-- неутомимо
продолжал агент контрразведки.-- Не с вами ли был один такой
толстый и один такой худой? Никак не припомню, как их звали и
какого они полка.
-- Пусть это вас не беспокоит,-- успокаивал его Швейк,-- с
каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и
всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить,
потому что их на свете больше. Они, как говорится, составляют
большинство.
-- Товарищ,-- захныкал императорский и королевский
мерзавец,-- ты мне не веришь! А ведь нас ждет одинаковая
участь!
-- На то мы и солдаты,-- невозмутимо ответил Швейк,-- для
того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы
наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идем с
радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить
понапрасну. Мы падем за государя императора и его августейшую
семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Из наших костей
будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже
несколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант
Циммер. "Вы свиная банда,-- говорил он,-- кабаны вы
необразованные, вы никчемные, ленивые обезьяны, вы своим
ножищам покоя не даете, точно они никакой цены не имеют. Если
вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет
полкило костяного угля, а из целого солдата со всеми костями
его рук и ног -- свыше двух кило. Сквозь вас, идиоты, на
сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы и понятия не
имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети
будут пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости,
олухи". Я, помнится, задумался, а он ко мне: "О чем
размышляешь?" -- "Осмелюсь доложить, говорю, я полагаю, что
костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно
дороже, чем из простых солдат". За это я получил три дня
одиночки.
Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чем-то
договариваться со стражей, а та доложила канцелярии.
Вскоре за компаньоном пришел штабной писарь, и Швейк опять
остался один.
Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышание
заявила:
-- Это мой старый товарищ по Киеву.
Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве,
если не считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.
Ночью он убедился, что русская шинель теплее и больше
австрийской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь
обнюхивает спящего. Швейку казалось, что кто-то нежно шепчет
ему на ухо. На рассвете "шепот" этот был прерван конвоирами,
пришедшими за арестованным.
Швейк до сих пор не может точно определить, что,
собственно, это был за суд, куда привели его в то печальное
утро. Но что это был суд военный, в этом не могло быть никаких
сомнений. Там заседали генерал, полковник, майор, поручик,
подпоручик, писарь и какой-то пехотинец, который, собственно
говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим
спички.
Допрос длился недолго.
Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Швейку
майор, говоривший по-чешски.
-- Вы предали государя императора! -- рявкнул он.
-- Иисус Мария! Когда? -- воскликнул Швейк.-- Чтобы я
предал государя императора, нашего светлейшего монарха, из-за
которого я столько выстрадал?!
-- Бросьте эти глупости,-- сказал майор.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, предать государя
императора -- не глупость. Мы народ служивый и присягали
государю императору на верность, а присягу эту, как пели в
театре, я, как верный муж, сдержал.
-- Вот,-- сказал майор,-- вот здесь доказательства вашей
вины, и вот где правда.-- Он указал на объемистую кипу бумаг.
Основной материал дал суду человек, которого подсадили к
Швейку.
-- Вы и теперь не желаете сознаваться? -- спросил майор.--
Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах австрийской
армии, вы добровольно переоделись в русскую форму. Спрашиваю в
последний раз: принуждал вас кто-нибудь к этому?
-- Я сделал это без всякого принуждения.
-- Добровольно?
-- Добровольно.
-- Без давления?
-- Без давления.
-- А вы знаете, что вы пропали?
-- Знаю: в Девяносто первом полку меня, безусловно, уже
ждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое
примечание о том, как люди добровольно переодеваются в чужое
платье. В тысяча девятьсот восьмом году, в июле, в старом
рукаве реки Бероунки в Збраславе купался переплетчик Божетех с
Пршичной улицы в Праге. Одежду он повесил на вербах и очень
обрадовался, когда спустя некоторое время в воду влез еще один
господин. Слово за слово, баловались, брызгались, ныряли до
самого вечера. Но из воды этот незнакомый господин вылез
первым: пора-де ужинать. Пан Божетех остался посидеть еще
немного в воде, а когда пошел одеваться к вербам, то вместо
своей одежды нашел босяцкие лохмотья и записку: "Я долго
размышлял: брать, не брать, ведь мы так хорошо веселились, тут
я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел: брать!
А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они
очищены от вшей неделю назад в окружной тюрьме в Добржиши. В
другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем
купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже
если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того
стоило. К вечеру вода самая приятная. Влезьте в воду еще разок,
чтоб прийти в себя".
Пану Божетеху не оставалось ничего другого, как дождаться
темноты. Потом он завернулся в босяцкие лохмотья и направился в
Прагу. Он старался обойти шоссе, шел лугами, окольными тропками
и встретился с жандармским патрулем из Хухли, который арестовал
бродягу и на другой день утром отвел его в районный суд в
Збраслав, ведь каждый может назваться Йозефом Божетехом,
переплетчиком с Пршичной улицы в Праге, дом номер шестнадцать.
Секретарь, который не так уж блестяще знал чешский язык,
решил, что обвиняемый сообщает адрес своего соучастника, и
переспросил:
-- Ist das genau Prag, No 16, Josef Bozetech? / Это точно:
Прага No 16, Йозеф Божетех? (нем.)/
-- Живет ли он сейчас там, я не знаю,-- ответил Швейк,--
но тогда, в тысяча девятьсот восьмом году, жил. Он очень
красиво переплетал книги, но долго держал, потому что сперва
прочитывал их, а потом переплетал соответственно содержанию.
Если он делал на книге черный обрез, то ее не стоило читать:
каждому сразу было понятно, что у романа очень плохой конец.
Может, вы желаете узнать более точные подробности? Да, чтобы не
забыть: он каждый день сидел "У Флеков" и рассказывал
содержание всех книг, которые ему перед тем отдали в переплет.
Майор подошел к секретарю и что-то шепнул ему на ухо. Тот
зачеркнул в протоколе адрес нового мнимого заговорщика,
опасного военного преступника Божетеха.
Странное судебное заседание протекало под
председательством генерала Финка фон Финкенштейна,
приспособившего этот суд к типу полевого суда.
У некоторых людей мания собирать спичечные коробки, а у
этого господина была мания организовывать полевые суды, хотя в
большинстве случаев это противоречило воинскому уставу.
Генерал объявил, что никаких аудиторов ему не нужно, что
он сам созовет суд, а через три часа обвиняемый должен висеть.
Пока генерал был на фронте, в полевых судах недостатка у него
не ощущалось.
Как иной во что бы то ни стало должен сыграть партию в
шахматы. в бильярд или "марьяж", так этот знаменитый генерал
ежедневно должен был устраивать срочные заседания полевых
судов. Он председательствовал на них и с величайшей
серьезностью и радостью объявлял подсудимому мат.
Разъяснив эту свою ошибку, Швейк понял, что говорил
совершенно напрасно: писарь уснул еще раньше, чем дорога
привела к пруду. Швейк приблизился к нему и слегка коснулся
плеча, чего было вполне достаточно, чтобы писарь-фельдфебель
свалился со стула на пол, где и продолжал спокойно спать.
-- Извиняюсь, господин писарь! -- сказал Швейк, отдал
честь и вышел из канцелярии.
Рано утром военно-инженерное управление изменило
диспозицию, и было приказано группу пленных, в которой
находился Швейк, отправить прямо в Перемышль для восстановления
железнодорожного пути Перемышль -- Любачов.
Все осталось по-старому. Швейк продолжал свою одиссею
среди пленных русских. Конвойные мадьяры всех и вся быстрым
темпом гнали вперед. В одной деревне на привале пленные
столкнулись с обозным отделением. У повозок стоял офицер и
глядел на пленных. Швейк выскочил из строя, вытянулся перед
офицером и крикнул: "Herr Leutnant, ich melde gehorsam!"
Больше, однако, он сказать ничего не успел, ибо тут же к
нему подскочили два солдата-мадьяра и ударами кулака в спину
отбросили обратно к пленным.
Офицер бросил вслед Швейку окурок сигареты, но его быстро
поднял другой пленный и стал докуривать. После этого офицер
начал рассказывать стоящему рядом капралу, что в России есть
немцы-колонисты и что они также обязаны воевать.
Затем до самого Перемышля Швейку не представилось
подходящего случая пожаловаться и рассказать, что он,
собственно говоря, ординарец одиннадцатой маршевой роты
Девяносто первого полка. Такой случай представился только в
Перемышле, когда их вечером загнали в разрушенный форт во
внутренней зоне крепости, где находились конюшни для лошадей
крепостной артиллерии.
В соломенной подстилке на полу кишело столько вшей, что
она шевелилась; казалось, что это не вши, а муравьи, и тащат
они материал для постройки своего муравейника.
Пленным раздали тут немного черной бурды из чистого
цикория и по куску черствого кукурузного хлеба.
Потом их принял майор Вольф, в то время владыка всех
пленных, занятых на восстановительных работах в крепости
Перемышль и ее окрестностях. Это был весьма солидный человек.
Он держал целый штаб переводчиков, отбиравшихся из пленных
специалистов по строительству соответственно их способностям и
полученному образованию.
Майор Вольф был твердо уверен, что пленные русские
притворяются дурачками, так как бывали случаи, когда на его
вопрос: "Умеешь ли строить железные дороги?" -- все пленные
давали стереотипный ответ: "Ни о чем не знаю, ни о чем таком
даже не слыхал, жил честно-благородно".
Когда пленные были выстроены перед майором Вольфом и перед
всем его штабом, майор Вольф спросил по-немецки, кто из них
знает немецкий язык.
Швейк решительно выступил вперед, вытянулся перед майором,
взял под козырек и отрапортовал, что говорит по-немецки. Майор
Вольф, явно довольный, сразу спросил Швейка, не инженер ли он.
-- Осмелюсь доложить, господин майор,-- ответил Швейк,-- я
не инженер, но ординарец одиннадцатой маршевой роты Девяносто
первого полка. Я попал к нам в плен. Случилось это, господин
майор, вот как...
-- Что? -- заорал Вольф.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, случилось это так...
-- Вы чех,-- не унимался майор Вольф,-- вы переоделись в
русскую форму?
-- Так точно, господин майор, так оно и было, я искренне
рад, что господин майор сразу вошел в мое положение. Может
быть, наши уже сражаются, а я тут безо всякой пользы могу
прогулять всю войну. Разрешите, господин майор, еще раз
объяснить все по порядку.
-- Хватит,-- отрубил майор Вольф, призвал двух солдат и
приказал им немедленно отвести этого человека на гауптвахту.
Сам же с одним офицером медленно пошел вслед за Швейком и,
разговаривая на ходу, яростно размахивал руками. В каждой фразе
он поминал чешских псов. Второй офицер чувствовал, как безмерно
счастлив майор, благодаря проницательности которого удалось
поймать одну из этих птичек. Уже в течение многих месяцев
командирам воинских частей рассылались секретные инструкции
относительно предательской деятельности за границей некоторых
перебежчиков из чешских полков. Было установлено, что эти
перебежчики, забывая о присяге, вступают в ряды русской армии и
служат неприятелю, оказывая ему наиболее ценные услуги в
шпионаже.
В вопросе о местонахождении какой-либо боевой организации
перебежчиков австрийское министерство внутренних дел пока что
действовало вслепую. Оно еще не знало ничего определенного о
революционных организациях за границей, и только в августе,
находясь на линии Сокаль -- Милятин -- Бубново, командиры
батальонов получили секретные циркуляры о том, что бывший
австрийский профессор Масарик бежал за границу, где ведет
пропаганду против Австрии. Какой-то идиот в дивизии дополнил
циркуляр следующим приказом: "В случае поимки немедленно
доставить в штаб дивизии".
Майор Вольф в то время еще и понятия не имел, что именно
готовят Австрии перебежчики, которые позднее, встречаясь в
Киеве и других местах, на вопрос: "Чем ты здесь занимаешься?"
-- весело отвечали: "Я предал государя императора".
Из этих циркуляров он знал только о перебежчиках-шпионах,
из которых один, а именно тот, которого ведут на гауптвахту,
так легко попался в его ловушку. Майор Вольф был несколько
тщеславен и легко представил себе, как он получит благодарность
от высшего начальства, награду за бдительность, осторожность и
способности.
Прежде чем они дошли до гауптвахты, он уже уверил себя,
что вопрос: "Кто говорит по-немецки?" -- он задал умышленно,
так как при первом же взгляде на пленных этот тип показался ему
подозрительным.
Сопровождающий майора офицер кивал головой и высказал
мысль, что об аресте необходимо сообщить командованию гарнизона
для дальнейшего расследования дела и предания подсудимого
военному суду высшей инстанции. Поступить так, как предлагает
господин майор, а именно: допросить преступника на гауптвахте и
немедленно повесить за гауптвахтой,-- решительно нельзя. Он
будет повешен, но законным путем, согласно военному судебному
уставу. Подробный допрос перед повешением позволит раскрыть его
связи с другими подобными преступниками. Кто знает, что еще при
этом вскроется?
Майора Вольфа внезапно охватило упрямство, его обуяла
скрытая до сих пор в тайниках души звериная жестокость. Он
заявил, что повесит перебежчика-шпиона немедленно после
допроса, на свой собственный страх и риск. Он может себе это
позволить, так как у него есть знакомства в высших сферах и ему
все нипочем. Здесь как на фронте. Если бы шпиона поймали и
разоблачили в непосредственной близости от поля сражения, он
был бы немедленно допрошен и повешен, с ним бы не разводили
церемоний. Впрочем, господину капитану известно, что в
прифронтовой полосе каждый командир от капитана и выше имеет
право вешать всех подозрительных людей. Однако в вопросе
полномочий военных чинов на повешение майор Вольф немного
напутал.
В Восточной Галиции по мере приближения к фронту эти
правомочия переходили от высших к низшим чинам, и бывали
случаи, когда, например, капрал, начальник патруля, приказывал
повесить двенадцатилетнего мальчика, показавшегося ему
подозрительным лишь потому, что в покинутой и разграбленной
деревне в развалившейся хате варил себе картофельную шелуху.
Спор между капитаном и майором обострялся.
-- Вы не имеете на это никакого права! -- раздраженно
кричал капитан.-- Он будет повешен на основании приговора
военного суда.
-- Будет повешен без приговора! -- шипел майор Вольф.
Швейк, которого вели несколько поодаль, слышал этот
увлекательный разговор с начала до конца и только заметил
сопровождавшим его конвойным:
-- Что в лоб, что по лбу. В одном трактире в Либени мы не
могли решить, как поступить со шляпником Вашаком, который
постоянно хулиганил на танцульках: выкинуть сразу, как только
он появится в дверях, после того как он закажет пиво, заплатит
и выпьет, или же снять с него ботинки, когда он протанцует
первый тур. Трактирщик предложил выбросить его не в начале
танцульки, а после того, как он напьет и наест: пусть за все
заплатит и сразу же вылетает. А знаете, что устроил этот
негодяй? Не пришел. Ну, что вы на это скажете?
Оба солдата, которые были откуда-то из Тироля, в один
голос ответили:
-- Nix bohmisch / Не знаем по-чешски (нем.)/.
-- Verstehen sie deutsch? -- спокойно спросил Швейк / Вы
понимаете по-немецки? (нем.)/.
-- Jawohl! / Да! ( нем.)/-- ответили оба, на что Швейк
заметил:
-- Это хорошо,-- по крайней мере, среди своих не
пропадете.
Коротая время в дружеской беседе, они дошли до гауптвахты,
где майор Вольф с капитаном продолжал дебаты о судьбе Швейка, а
Швейк скромно уселся позади на лавке.
Майор Вольф в конце концов склонился к мнению капитана,
что этого человека должно повесить только после продолжительной
процедуры, мило именуемой "законный путь".
Если бы они спросили Швейка, что он сам думает на этот
счет, он бы ответил: "Мне очень жаль, господин майор, но, хотя
вы по чину выше господина капитана, однако прав господин
капитан. Всякая поспешность вредна. Однажды сошел с ума судья
одного из пражских районных судов. Долгое время за ним ничего
не замечали, но во время разбирательства дела об оскорблении
личности это выяснилось. Некий Знаменачек, повстречав на улице
капеллана Гортика, который на уроке закона божьего надавал
пощечин его сынишке, сказал: "Ах ты, осел, ах ты, черная
уродина, религиозный идиот, черная свинья, поповский козел,
осквернитель Христова учения, лицемер и шарлатан в рясе!"
Сумасшедший судья был очень набожный человек. Три его сестры
служили у ксендзов кухарками, а он был крестным их детей. Он
так разволновался, что вдруг лишился рассудка и заорал на
подсудимого: "Именем его величества императора и короля
присуждаю вас к смертной казни через повешение! Приговор суда
обжалованию не подлежит. Пан Горачек,-- обратился он к
судебному надзирателю,-- возьмите вот этого господина и
повесьте его там, ну, знаете, там, где выбивают ковры, а потом
зайдите сюда, получите на пиво!" Само собой разумеется, пан
Знаменачек и надзиратель остолбенели, но судья топнул ногой и
заорал: "Вы будете повиноваться или нет?"
Тут надзиратель так напугался, что потащил пана
Знаменачека вниз, и, не будь адвоката, который вмешался и
вызвал Скорую помощь, не знаю, чем бы все это кончилось для
Знаменачека. Судью уже сажали в карету Скорой помощи, а он все
кричал: "Если не найдете веревки, повесьте его на простыне,
стоимость учтем после в полугодовом отчете".
Швейка под конвоем отвели в комендатуру гарнизона, после
того как он подписал составленный майором Вольфом протокол,
гласивший, что Швейк, солдат австрийской армии, сознательно и
без давления с чьей бы то ни было стороны переоделся в русскую
форму и после отступления русских был задержан за линией фронта
полевой жандармерией.
Все это было истинной правдой, и Швейк как человек честный
возражать не мог. При составлении протокола он неоднократно
пытался вставить замечание, которое, быть может, уточнило бы
ситуацию, но всякий раз раздавался повелительный окрик
господина майора: "Молчать! Я вас об этом не спрашиваю. Дело
совершенно ясное!"
И Швейку ничего иного не оставалось, как только отдавать
честь и соглашаться: "Так точно, молчу, дело совершенно ясное".
В комендатуре гарнизона он был отведен в какую-то дыру,
где прежде находился склад риса и одновременно пансион для
мышей. Рис был рассыпан повсюду, и мыши, ничуть не смущаясь
Швейка, весело бегали вокруг, поедая зерна. Швейку пришлось
сходить за соломенным тюфяком, но, когда глаза привыкли к
темноте, он увидел, что в его тюфяк переселяется целая мышиная
семья. Не было никакого сомнения, что они намерены свить себе
новое гнездо на развалинах славы истлевшего австрийского
соломенного тюфяка. Швейк принялся стучать в запертую дверь.
Подошел капрал-поляк, и Швейк попросил, чтобы его перевели в
другое помещение, так как на своем тюфяке он может заспать
мышей и тем нанести ущерб казне, ибо все, что хранится на
военных складах, является казенным имуществом.
Поляк частично понял, погрозил Швейку кулаком перед
запертой дверью, упомянув при этом о "вонючей дупе /Задница
(польск.)/", и удалился, гневно проворчав что-то о холере, как
будто Швейк бог весть как его оскорбил.
Ночь Швейк провел спокойно, так как мыши не предъявляли к
нему больших претензий. По-видимому, у них была своя ночная
программа, они выполняли ее в соседнем складе военных шинелей и
фуражек, которые мыши грызли спокойно и в полной безопасности,
так как интендантство опомнилось только год спустя и завело на
военных складах казенных кошек, без права на пенсию; кошки
значились в интендантствах под рубрикой "К. u k.
Militarmagazinkatze" / Императорская и королевская кошка
военных складов (нем.)/. Этот кошачий чин был, собственно
говоря, только восстановлением старого института, упраздненного
после войны шестьдесят шестого года.
Когда-то давно, при Марии-Терезии, во время войны на
военных складах тоже были кошки, а господа из интендантства все
свои делишки с обмундированием сваливали на несчастных мышей.
Однако императорские и королевские кошки во многих случаях
не выполняли своего долга, и дело дошло до того, что как-то в
царствование императора Леопольда на военном складе на
Погоржельце по приговору военного суда были повешены шесть
кошек. Воображаю, как посмеивались тогда в усы все, кто имел
отношение к этому складу.
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру втолкнули какого-то
человека в русской фуражке и в русской шинели.
Человек этот говорил по-чешски с польским акцентом. То был
один из негодяев, служивших в контрразведке армейского корпуса,
штаб которого находился в Перемышле. Агент военной тайной
полиции даже не дал себе труда сколько-нибудь тонко выведать
тайны у Швейка.
Он начал прямо:
-- Попал я в лужу из-за своей неосторожности. Я служил в
Двадцать восьмом полку и сразу перешел на службу к русским и
вот так глупо влип. У русских я вызвался пойти в разведку...
Служил я в Шестой киевской дивизии. А ты, товарищ, в каком
русском полку служил? Сдается мне, что мы где-то встречались. В
Киеве я знал чехов, которые вместе с нами пошли на фронт и
перешли в русскую армию. Теперь я уже перезабыл их фамилии и из
каких мест они были, но ты-то, должно быть, помнишь кое-кого, с
кем ты там служил? Мне хотелось бы знать, кто остался из нашего
Двадцать восьмого полка.
Вместо ответа Швейк заботливо приложил свою руку ко лбу
незнакомца, потом пощупал пульс и, наконец, подведя к
маленькому окошечку, попросил его высунуть язык. Всей этой
процедуре негодяй не противился, думая, что Швейк объясняется с
ним тайными заговорщицкими знаками. Потом Швейк начал колотить
в дверь, и, когда надзиратель пришел спросить, почему
арестованный так шумит, он по-чешски и по-немецки потребовал,
чтобы немедля позвали доктора, так как человек, которого сюда
поместили, бредит в горячке.
Однако это не произвело должного впечатления: за больным
человеком никто не пришел. Он преспокойно остался сидеть в
камере и без умолку болтал что-то о Киеве, о Швейке, которого
он, безусловно, видел маршировавшим среди русских солдат.
-- Вы наверняка напились болотной воды,-- сказал Швейк,--
как наш молодой Тынецкий, человек вообще неглупый. Как-то раз
пустился он путешествовать и добрался до самой Италии. Он ни о
чем другом не говорил, только об этой самой Италии, дескать,
там одни болотные воды и никаких других достопримечательностей.
Вот он тоже от болотной воды схватил лихорадку. Трясла она его
четыре раза в год: на всех святых -- на святого Иосифа, на
Петра и Павла и на успение богородицы. Как его схватит эта
самая лихорадка, он, вроде вот вас, начинал узнавать чужих,
незнакомых ему людей. Ну, например, в трамвае мог сказать
незнакомому человеку, что видел его на вокзале в Вене. Кого ни
встретит на улице,-- всех он или видел на вокзале в Милане, или
выпивал с ними в винном погребке при ратуше в штирийском Граце.
Если эта самая болотная горячка нападала на него, когда он
сидел в трактире, он начинал узнавать посетителей и говорил,
что все они ехали с ним на пароходе в Венецию. Против этой
болезни нет никаких лекарств, кроме одного, которое выдумал
новый санитар в Катержинках. Велели этому санитару ухаживать за
помешанным, который целый божий день ничего не делал, а только
сидел в углу и считал: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть", и
опять: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть". Это был какой-то
профессор. Санитар чуть не лопнул от злости, видя, что
сумасшедший не может перескочить через шестерку. Сначала
санитар по-хорошему просил его сосчитать: "Семь, восемь,
девять, десять". Куда там! Профессор и в ус не дует, сидит себе
в уголку и считает: "Раз, два, три, четыре, пять, шесть".
Санитар не выдержал, подскочил к своему подопечному и, когда
тот проговорил "шесть", дал ему подзатыльник. "Вот вам,
говорит, семь, а вот восемь, девять, десять". Что ни цифра, то
подзатыльник. Больной схватился за голову и спрашивает, где он
находится. Когда санитар сказал, что в сумасшедшем доме,
профессор сразу припомнил, что попал туда из-за какой-то
кометы. Он высчитал, что она появится через год, восемнадцатого
июня, в шесть часов утра, а ему доказали, что эта комета
сгорела уже несколько миллионов лет тому назад. Я с этим
санитаром был знаком. Когда профессор окончательно выздоровел и
выписался, он взял этого санитара в слуги. Никаких других
обязанностей у него не было, только каждое утро давать
господину профессору четыре подзатыльника, что он и выполнял
добросовестно и аккуратно.
-- Я знал всех ваших киевских знакомых,-- неутомимо
продолжал агент контрразведки.-- Не с вами ли был один такой
толстый и один такой худой? Никак не припомню, как их звали и
какого они полка.
-- Пусть это вас не беспокоит,-- успокаивал его Швейк,-- с
каждым может случиться! Разве запомнишь фамилии всех толстых и
всех худых? Фамилии худых людей, конечно, труднее запомнить,
потому что их на свете больше. Они, как говорится, составляют
большинство.
-- Товарищ,-- захныкал императорский и королевский
мерзавец,-- ты мне не веришь! А ведь нас ждет одинаковая
участь!
-- На то мы и солдаты,-- невозмутимо ответил Швейк,-- для
того нас матери и на свет породили, чтобы на войне, когда мы
наденем мундиры, от нас полетели клочья. И мы на это идем с
радостью, потому как знаем, что наши кости не будут гнить
понапрасну. Мы падем за государя императора и его августейшую
семью, ради которой мы отвоевали Герцеговину. Из наших костей
будут вырабатывать костяной уголь для сахарных заводов. Это уже
несколько лет тому назад объяснял нам господин лейтенант
Циммер. "Вы свиная банда,-- говорил он,-- кабаны вы
необразованные, вы никчемные, ленивые обезьяны, вы своим
ножищам покоя не даете, точно они никакой цены не имеют. Если
вас убьют на поле сражения, то из каждой вашей ноги выйдет
полкило костяного угля, а из целого солдата со всеми костями
его рук и ног -- свыше двух кило. Сквозь вас, идиоты, на
сахароваренных заводах будут фильтровать сахар. Вы и понятия не
имеете, как после смерти будете полезны потомкам. Ваши дети
будут пить кофе с сахаром, процеженным сквозь ваши кости,
олухи". Я, помнится, задумался, а он ко мне: "О чем
размышляешь?" -- "Осмелюсь доложить, говорю, я полагаю, что
костяной уголь из господ офицеров должен быть значительно
дороже, чем из простых солдат". За это я получил три дня
одиночки.
Компаньон Швейка постучал в дверь и стал о чем-то
договариваться со стражей, а та доложила канцелярии.
Вскоре за компаньоном пришел штабной писарь, и Швейк опять
остался один.
Уходя, эта тварь, указывая на Швейка, во всеуслышание
заявила:
-- Это мой старый товарищ по Киеву.
Целых двадцать четыре часа пробыл Швейк в одиночестве,
если не считать тех нескольких минут, когда ему приносили еду.
Ночью он убедился, что русская шинель теплее и больше
австрийской и что нет ничего неприятного, если ночью мышь
обнюхивает спящего. Швейку казалось, что кто-то нежно шепчет
ему на ухо. На рассвете "шепот" этот был прерван конвоирами,
пришедшими за арестованным.
Швейк до сих пор не может точно определить, что,
собственно, это был за суд, куда привели его в то печальное
утро. Но что это был суд военный, в этом не могло быть никаких
сомнений. Там заседали генерал, полковник, майор, поручик,
подпоручик, писарь и какой-то пехотинец, который, собственно
говоря, ничего другого не делал, только подносил курящим
спички.
Допрос длился недолго.
Несколько больший интерес, чем другие, проявил к Швейку
майор, говоривший по-чешски.
-- Вы предали государя императора! -- рявкнул он.
-- Иисус Мария! Когда? -- воскликнул Швейк.-- Чтобы я
предал государя императора, нашего светлейшего монарха, из-за
которого я столько выстрадал?!
-- Бросьте эти глупости,-- сказал майор.
-- Осмелюсь доложить, господин майор, предать государя
императора -- не глупость. Мы народ служивый и присягали
государю императору на верность, а присягу эту, как пели в
театре, я, как верный муж, сдержал.
-- Вот,-- сказал майор,-- вот здесь доказательства вашей
вины, и вот где правда.-- Он указал на объемистую кипу бумаг.
Основной материал дал суду человек, которого подсадили к
Швейку.
-- Вы и теперь не желаете сознаваться? -- спросил майор.--
Ведь вы сами подтвердили, что, находясь в рядах австрийской
армии, вы добровольно переоделись в русскую форму. Спрашиваю в
последний раз: принуждал вас кто-нибудь к этому?
-- Я сделал это без всякого принуждения.
-- Добровольно?
-- Добровольно.
-- Без давления?
-- Без давления.
-- А вы знаете, что вы пропали?
-- Знаю: в Девяносто первом полку меня, безусловно, уже
ждут, но разрешите мне, господин майор, сделать небольшое
примечание о том, как люди добровольно переодеваются в чужое
платье. В тысяча девятьсот восьмом году, в июле, в старом
рукаве реки Бероунки в Збраславе купался переплетчик Божетех с
Пршичной улицы в Праге. Одежду он повесил на вербах и очень
обрадовался, когда спустя некоторое время в воду влез еще один
господин. Слово за слово, баловались, брызгались, ныряли до
самого вечера. Но из воды этот незнакомый господин вылез
первым: пора-де ужинать. Пан Божетех остался посидеть еще
немного в воде, а когда пошел одеваться к вербам, то вместо
своей одежды нашел босяцкие лохмотья и записку: "Я долго
размышлял: брать, не брать, ведь мы так хорошо веселились, тут
я сорвал ромашку, и последний оторванный лепесток вышел: брать!
А посему я обменялся с вами тряпками. Не бойтесь надеть их: они
очищены от вшей неделю назад в окружной тюрьме в Добржиши. В
другой раз внимательнее приглядывайтесь к тому, с кем
купаетесь: в воде всякий голый человек похож на депутата, даже
если он убийца. Вы даже не знаете, с кем купались. Купание того
стоило. К вечеру вода самая приятная. Влезьте в воду еще разок,
чтоб прийти в себя".
Пану Божетеху не оставалось ничего другого, как дождаться
темноты. Потом он завернулся в босяцкие лохмотья и направился в
Прагу. Он старался обойти шоссе, шел лугами, окольными тропками
и встретился с жандармским патрулем из Хухли, который арестовал
бродягу и на другой день утром отвел его в районный суд в
Збраслав, ведь каждый может назваться Йозефом Божетехом,
переплетчиком с Пршичной улицы в Праге, дом номер шестнадцать.
Секретарь, который не так уж блестяще знал чешский язык,
решил, что обвиняемый сообщает адрес своего соучастника, и
переспросил:
-- Ist das genau Prag, No 16, Josef Bozetech? / Это точно:
Прага No 16, Йозеф Божетех? (нем.)/
-- Живет ли он сейчас там, я не знаю,-- ответил Швейк,--
но тогда, в тысяча девятьсот восьмом году, жил. Он очень
красиво переплетал книги, но долго держал, потому что сперва
прочитывал их, а потом переплетал соответственно содержанию.
Если он делал на книге черный обрез, то ее не стоило читать:
каждому сразу было понятно, что у романа очень плохой конец.
Может, вы желаете узнать более точные подробности? Да, чтобы не
забыть: он каждый день сидел "У Флеков" и рассказывал
содержание всех книг, которые ему перед тем отдали в переплет.
Майор подошел к секретарю и что-то шепнул ему на ухо. Тот
зачеркнул в протоколе адрес нового мнимого заговорщика,
опасного военного преступника Божетеха.
Странное судебное заседание протекало под
председательством генерала Финка фон Финкенштейна,
приспособившего этот суд к типу полевого суда.
У некоторых людей мания собирать спичечные коробки, а у
этого господина была мания организовывать полевые суды, хотя в
большинстве случаев это противоречило воинскому уставу.
Генерал объявил, что никаких аудиторов ему не нужно, что
он сам созовет суд, а через три часа обвиняемый должен висеть.
Пока генерал был на фронте, в полевых судах недостатка у него
не ощущалось.
Как иной во что бы то ни стало должен сыграть партию в
шахматы. в бильярд или "марьяж", так этот знаменитый генерал
ежедневно должен был устраивать срочные заседания полевых
судов. Он председательствовал на них и с величайшей
серьезностью и радостью объявлял подсудимому мат.