Страница:
надоело.
-- С вашего разрешения, я ординарец вашей маршевой роты, а
вы, с вашего разрешения, изволите быть командиром одиннадцатой
роты. Я знаю, это выглядит очень странно, но я знаю также и то,
что господин лейтенант Дуб подчинен вам.
-- Вы, Швейк, окончательно спятили! -- прервал его поручик
Лукаш. -- Вы пьяны и лучше всего сделаете, если уйдете отсюда.
Понимаешь, дурак, скотина?!
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- сказал
Швейк, подталкивая вперед Кунерта,-- это похоже на то, как
однажды в Праге испытывали защитную решетку, чтоб никого не
переехало трамваем. В жертву принес себя сам изобретатель, а
потом городу пришлось платить его вдове возмещение.
Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал в знак
согласия головой, в то время как лицо поручика Лукаша выражало
полнейшее отчаяние.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, обо всем
следует рапортовать,-- неумолимо продолжал Швейк.-- Еще в Бруке
вы говорили мне, господин обер-лейтенант, что уж если я стал
ординарцем роты, то у меня есть и другие обязанности, кроме
всяких приказов. Я должен быть информирован обо всем, что
происходит в роте. На основании этого распоряжения я позволю
себе доложить вам, господин обер-лейтенант, что господин
лейтенант Дуб ни с того ни с сего надавал пощечин своему
денщику. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я об этом
и говорить бы не стал, но раз господин лейтенант Дуб является
вашим подчиненным, я решил, что мне следует рапортовать.
-- Странная история,-- задумался капитан Сагнер.-- Почему
вы все время, Швейк, подталкиваете к нам Кунерта?
-- Осмелюсь доложить, господин батальонный командир, обо
всем следует рапортовать. Он глуп, ему господин лейтенант Дуб
набил морду, а ему совестно одному идти с рапортом. Господин
капитан, извольте только взглянуть, как у него трясутся колени,
он еле жив, оттого что должен идти с рапортом. Не будь меня, он
никогда не решился бы пойти с рапортом. Вроде того Куделя из
Бытоухова, который на действительной службе до тех пор ходил на
рапорт, пока его не перевели во флот, где он дослужился до
корнета, а потом на каком-то острове в Тихом океане был
объявлен дезертиром. Потом он там женился и беседовал как-то с
путешественником Гавласой, который никак не мог отличить его от
туземца. Вообще очень печально, когда из-за каких-то идиотских
пощечин приходится идти на рапорт. Он вообще не хотел сюда
идти, говорил, что сюда не пойдет. Он получил этих оплеух
столько, что теперь даже не знает, о которой оплеухе идет речь.
Он сам никогда бы не пошел сюда и вообще не хотел идти на
рапорт. Он и впредь, позволит себя избивать сколько влезет.
Осмелюсь доложить, господин капитан, посмотрите на него: он со
страху обделался. С другой же стороны, он должен был тотчас же
пожаловаться, потому что получил несколько пощечин. Но он не
отважился, так как знал, что лучше, как писал один поэт, быть
"скромной фиалкой". Он ведь состоит денщиком у господина
лейтенанта Дуба.
Подталкивая Кунерта вперед, Швейк сказал ему:
-- Да не трясись же ты как осиновый лист!
Капитан Сагнер спросил Кунерта, как было дело. Кунерт,
дрожа всем телом, заявил, что господин капитан могут обо всем
расспросить самого господина лейтенанта. Вообще господин
лейтенант Дуб по морде его не бил.
Иуда Кунерт, не переставая дрожать, заявил даже, что Швейк
все выдумал.
Этому печальному событию положил конец сам подпоручик Дуб,
который вдруг появился и закричал на Кунерта:
-- Хочешь получить новые оплеухи?
Все стало ясно, и капитан Сагнер прямо заявил подпоручику
Дубу:
-- С сегодняшнего дня Кунерт прикомандировывается к
батальонной кухне, что же касается нового денщика, обратитесь к
старшему писарю Ванеку.
Подпоручик Дуб взял под козырек и, уходя, бросил Швейку:
-- Бьюсь об заклад, вам не миновать петли!
Когда Дуб ушел, Швейк растроганно и по-дружески обратился
к поручикy Лукашу:
-- В Мниховом Градиште был один такой же господин. Он то
же самое сказал другому господину, а тот ему в ответ: "Под
виселицей встретимся".
-- Ну и идиот же вы, Швейк! -- с сердцем воскликнул
поручик Лукаш.-- Но не вздумайте, по своему обыкновению,
ответить: "Так точно -- я идиот".
-- Frappant! / Поразительно! (франц.)/ -- воскликнул
капитан Сагнер, высовываясь в окно. Он с радостью спрятался бы
обратно, но было поздно; несчастье уже совершилось: под окном
стоял подпоручик Дуб.
Подпоручик Дуб выразил свое сожаление по поводу того, что
капитан Сагнер ушел, не выслушав его выводов относительно
наступления на Восточном фронте.
-- Если мы хотим как следует понять это колоссальное
наступление,-- кричал подпоручик Дуб в окно,-- мы должны отдать
себе отчет в том, как развернулось наступление в конце апреля.
Мы должны были прорвать русский фронт и наиболее выгодным
местом для этого прорыва сочли фронт между Карпатами и Вислой.
-- Я с тобой об этом не спорю,-- сухо ответил капитан
Сагнер и отошел от окна.
Через полчаса, когда поезд снова двинулся в путь по
направлению к Саноку, капитан Сагнер растянулся на скамье и
притворился спящим, чтобы подпоручик Дуб не приставал к нему со
своими глупостями относительно наступления.
В вагоне, где находился Швейк, недоставало Балоуна. Он
выпросил себе разрешение вытереть хлебом котел, в котором
варили гуляш. В момент отправления Балоун находился на
платформе с полевыми кухнями и, когда поезд дернуло, очутился в
очень неприятном положении, влетев головой в котел. Из котла
торчали только ноги. Вскоре он привык к новому положению, и из
котла опять раздалось чавканье, вроде того, какое издает еж,
охотясь за тараканами. Потом послышался умоляющий голос
Балоуна:
-- Ради бога, братцы, будьте добренькие, бросьте мне сюда
еще кусок хлеба. Здесь много соуса.
Эта идиллия продолжалась до ближайшей станции, куда
одиннадцатая рота приехала с котлом, вычищенным до блеска.
-- Да вознаградит вас за это господь бог, товарищи,--
сердечно благодарил Балоун.-- С тех пор как я на военной
службе, мне впервой посчастливилось.
И он был прав. На Лупковском перевале Балоун получил две
порции гуляша. Кроме того, поручик Лукаш, которому Балоун
принес из офицерской кухни нетронутый обед, на радостях оставил
ему добрую половину. Балоун был счастлив вполне. Он болтал
ногами, свесив их из вагона. От военной службы на него вдруг
повеяло чем-то теплым и родным.
Повар начал его разыгрывать. Он сообщил, что в Саноке им
сварят ужин и еще один обед в счет тех ужинов и обедов, которые
солдаты недополучили в пути. Балоун только одобрительно кивал
головою и шептал: "Вот увидите, товарищи, господь бог нас не
оставит".
Все откровенно расхохотались, а кашевар, сидя на полевой
кухне, запел:
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда,
Коли нас посадит в лужу,
Сам же вытащит наружу,
Коли в лес нас заведет,
Сам дорогу нам найдет.
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда.
За станцией Шавне, в долине, опять начали попадаться
военные кладбища. С поезда был виден каменный крест с
обезглавленным Христом, которому снесло голову при обстреле
железнодорожного пути.
Поезд набирал скорость, летя по лощине к Саноку. Все чаще
пoпадались разрушенные деревни. Они тянулись по обеим сторонам
железной дороги до самого горизонта.
Около Кулашны, внизу, в реке лежал разбитый поезд Красного
Креста, рухнувший с железнодорожной насыпи.
Балоун вылупил глаза, его особенно поразили раскиданные
внизу части паровоза. Дымовая труба врезалась в железнодорожную
насыпь и торчала, словно двадцативосьмисантиметровое орудие.
Эта картина привлекла внимание всего вагона. Больше других
возмущался повар Юрайда:
-- Разве полагается стрелять в вагоны Красного Креста?
-- Не полагается, но допускается,-- ответил Швейк.--
Попадание было хорошее, ну, а потом каждый может оправдаться,
что случилось это ночью, красного креста не заметили. На свете
вообще много чего не полагается, что допускается. Главное,
попытаться сделать то, чего делать нельзя. Во время
императорских маневров под Писеком пришел приказ, что в походе
запрещается связывать солдат "козлом". Но наш капитан додумался
сделать это иначе. Над приказом он только смеялся, ведь ясно,
что связанный "козлом" солдат не может маршировать. Так он, в
сущности, этого приказа не обходил, а просто-напросто бросал
связанных солдат в обозные повозки и продолжал поход. Или вот
еще случай, который произошел на нашей улице лет пять-шесть
назад. В одном доме, во втором этаже, жил пан Карлик, а этажом
выше -- очень порядочный человек, студент консерватории Микеш.
Этот Микеш был страшный бабник, начал он, между прочим,
ухаживать за дочерью пана Карлика, у которого была транспортная
контора и кондитерская да где-то в Моравии переплетная
мастерская на чужое имя. Когда пан Карлик узнал, что студент
консерватории ухаживает за его дочерью, он пошел к нему на
квартиру и сказал: "Я вам запрещаю жениться на моей дочери,
босяк вы этакий! Я не выдам ее за вас".-- "Хорошо,-- ответил
пан Микеш,-- что же делать, нельзя так нельзя! Не пропадать же
мне совсем!" Через два месяца пан Карлик снова пришел к
студенту да еще привел свою жену, и оба они в один голос
воскликнули: "Мерзавец! Вы обесчестили нашу дочь!" --
"Совершенно верно,-- подтвердил он.-- Я, милостивая государыня,
попортил девчонку!" Пан Карлик стал орать на него, хоть это
было совсем ни к чему. Он, мол, говорил, что не выдаст дочь за
босяка. А тот ему в ответ совершенно резонно заявил, что он и
сам не женится на такой: тогда же не было речи о том, что он
может с ней сделать. Об этом они никаких разговоров не вели, а
он свое слово сдержит, пусть не беспокоятся. Жениться на ней он
не хочет; человек он с характером, не ветрогон какой: что
сказал, то свято. А если его будут преследовать,-- ну что же,
совесть у него чиста. Покойная мать на смертном одре взяла с
него клятву, что он никогда в жизни лгать не будет. Он ей это
обещал и дал на то руку, а такая клятва нерушима. В его семье
вообще никто не лгал, и в школе он тоже всегда за поведение
имел "отлично". Вот видите, кое-что допускается, чего не
полагается, могут быть пути различны, но к единой устремимся
цели!
-- Дорогие друзья,-- воскликнул вольноопределяющийся,
усердно делавший какие-то заметки,-- нет худа без добра! Этот
взорванный, полусожженный и сброшенный с насыпи поезд Красного
Креста в будущем обогатит славную историю нашего батальона
новым геройским подвигом. Представим себе, что этак около
шестнадцатого сентября, как я уже наметил, от каждой роты
нашего батальона несколько простых солдат под командой капрала
вызовутся взорвать вражеский бронепоезд, который обстреливает
нас и препятствует переправе через реку. Переодевшись
крестьянами, они доблестно выполнят свое задание. Что я вижу!
-- удивился вольноопределяющийся, заглянув в свою тетрадь.--
Как попал сюда наш пан Ванек? Послушайте, господин старший
писарь,-- обратился он к Ванеку,-- какая великолепная глава в
истории батальона посвящена вам! Вы как будто уже упоминались
где-то, но это, безусловно, лучше и ярче.
Вольноопределяющийся прочел патетическим тоном:
-- "Геройская смерть старшего писаря Ванека. На отважный
подвиг -- подрыв неприятельского бронепоезда-- среди других
вызвался и старший писарь Ванек. Для этого он, как и все
остальные, переоделся в крестьянскую одежду. Произведенным
взрывом он был оглушен, а когда пришел в себя, то увидел, что
окружен врагами, которые немедленно доставили его в штаб своей
дивизии, где он, глядя в лицо смерти, отказался дать какие-либо
показания о расположении и силах нашего войска. Ввиду того что
он был найден переодетым, его приговорили, как шпиона, к
повешению, кое наказание, принимая во внимание его высокий чин,
было заменено расстрелом.
Приговор был немедленно приведен в исполнение у
кладбищенской стены. Доблестный старший писарь Ванек попросил,
чтобы ему не завязывали глаз. На вопрос, каково его последнее
желание, он ответил: "Передайте через парламентера моему
батальону мой последний привет. Передайте, что я умираю, твердо
веря, что наш батальон продолжит свой победный путь. Передайте
еще господину капитану Сагнеру, что, согласно последнему
приказу по бригаде, ежедневная порция консервов увеличивается
на две с половиной банки".
Так умер наш старший писарь Ванек, вызвав своей последней
фразой панический страх у неприятеля, полагавшего, что,
препятствуя нашей переправе через реку, он отрежет нас от базы
снабжения и тем вызовет голод, а вместе с ним деморализацию в
наших рядах. О спокойствии, с которым Ванек глядел в глаза
смерти, свидетельствует тот факт, что перед казнью он играл с
неприятельскими штабными офицерами в карты: "Мой выигрыш
отдайте русскому Красному Кресту",-- сказал он, глядя в упор на
наставленные дула ружей. Это великодушие и благородство до слез
потрясли военных чинов, присутствовавших на казни".
-- Простите, пан Ванек,-- продолжал
вольноопределяющийся,-- что я позволил себе распорядиться вашим
выигрышем. Сначала я думал передать его австрийскому Красному
Кресту, но в конечном счете, с точки зрения гуманности, это
одно и то же, лишь бы передать деньги благотворительному
учреждению.
-- Наш покойник,-- сказал Швейк,-- мог бы передать этот
выигрыш "суповому учреждению" города Праги, но так, пожалуй,
лучше, а то, чего доброго, городской голова на эти деньги купит
себе на завтрак ливерной колбасы.
-- Все равно крадут всюду,-- сказал телефонист Ходоунский.
-- Больше всего крадут в Красном Кресте,-- с озлоблением
сказал повар Юрайда.-- Был у меня в Бруке знакомый повар,
который готовил в лазарете на сестер милосердия. Так он мне
рассказывал, что заведующая лазаретом и старшие сестры посылали
домой целые ящики малаги и шоколаду. Виной всему случай, то
есть предопределение. Каждый человек в течение своей
бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в
определенные периоды своей деятельности должен на этом свете
стать вором. Лично я уже пережил один такой период...
Повар-оккультист Юрайда вытащил из своего мешка бутылку
коньяка.
-- Вы видите здесь,-- сказал он, откупоривая бутылку,--
неопровержимое доказательство моего утверждения. Перед отъездом
я взял эту бутылку из офицерской кухни. Коньяк лучшей марки,
выдан на сахарную глазурь для линцских тортов. Но ему было
предопределено судьбой, чтобы я его украл, равно как мне было
предопределено стать вором.
-- Было бы нескверно,-- отозвался Швейк,-- если бы нам
было предопределено стать вашими соучастниками. По крайней
мере, у меня такое предчувствие.
И предопределение судьбы исполнилось. Несмотря на протесты
старшего писаря Ванека, бутылка пошла вкруговую. Ванек
утверждал, что коньяк следует пить из котелка, по
справедливости разделив его, ибо на одну эту бутылку приходится
пять человек, то есть число нечетное, и легко может статься,
что кто-нибудь выпьет на один глоток больше, чем остальные.
Швейк поддержал его, заметив:
-- Совершенно верно, и если пан Ванек хочет, чтобы было
четное число, пускай выйдет из компании, чтобы не давать повода
ко всякого рода недоразумениям и спорам.
Тогда Ванек отказался от своего проекта и внес другой,
великодушный: пить в таком порядке, который дал бы возможность
угощающему Юрайде выпить два раза. Это вызвало бурю протеста,
так как Ванек уже раз хлебнул, попробовав коньяк при
откупоривании бутылки.
В конечном счете был принят проект вольноопределяющегося
пить по алфавиту. Вольноопределяющийся обосновывал свой проект
тем, что носить ту или иную фамилию тоже предопределено
судьбой.
Бутылку прикончил шедший первым по алфавиту Ходоунский,
проводив грозным взглядом Ванека, который высчитал, что ему
достанется на один глоток больше, так как по алфавиту он самый
последний. Но это оказалось грубым математическим просчетом,
так как всего вышел двадцать один глоток.
Потом стали играть в "простой цвик" из трех карт.
Выяснилось, что, взяв козыря, вольноопределяющийся всякий раз
цитировал отдельные места из Священного писания. Так, забрав
козырного валета, он возгласил:
-- Господи, остави ми валета и се лето дондеже окопаю и
осыплю гноем, и аще убо сотворит плод...
Когда его упрекнули в том, что он отважился взять даже
козырную восьмерку, он гласом велиим возопил:
-- Или коя жена имущи десять драхм, аще погубит драхму
едину, не возжигает ли светильника, и пометет храмину, и ищет
прилежно, дондеже обрящет; и обретши созывает другини и соседы
глаголюще: радуйтеся со мною, ибо взяла я восьмерку и прикупила
козырного короля и туза... Давайте сюда карты, вы все сели.
Вольноопределяющемуся Мареку действительно здорово везло.
В то время как остальные били друг друга козырями, он неизменно
перебивал их козыри старшим козырем, так что его партнеры
проигрывали один за другим, а он брал взятку за взяткой, взывая
к пораженным:
-- И настанет трус великий в градех, глад и мор по всей
земли, и будут знамения велия на небе.
Наконец карты надоели, и они бросили играть, после того
как Ходоунский просадил свое жалованье за полгода вперед. Он
был страшно удручен этим, а вольноопределяющийся неотступно
требовал с него расписку в том, что при выплате жалованья
старший писарь Ванек должен выдать жалованье Ходоунского ему,
Мареку.
-- Не трусь, Ходоунский,-- подбодрил несчастного Швейк.--
Тебе еще повезет. Если тебя убьют при первой схватке, Марек
утрет себе морду твоей распиской. Подпиши!
Это замечание задело Ходоунского за живое, и он с
уверенностью заявил:
-- Я не могу быть убитым: я телефонист, а телефонисты все
время находятся в блиндаже, а провода натягивают или ищут
повреждения после боя.
В ответ на это вольноопределяющийся возразил, что как раз
наоборот -- телефонисты подвергаются колоссальной опасности и
что неприятельская артиллерия точит зуб главным образом против
телефонистов. Ни один телефонист не застрахован в своем
блиндаже от опасности. Заройся телефонист в землю хоть на
десять метров, и там его найдет неприятельская артиллерия.
Телефонисты тают, как летний град под дождем. Лучшим
доказательством этого является то, что в Бруке, когда он
покидал его, был объявлен двадцать восьмой набор на курсы
телефонистов.
Ходоунскому стало очень жаль себя. Он готов был заплакать.
Это побудило Швейка сказать ему несколько теплых слов в
утешение:
-- Здорово тебя объегорили!
Ходоунский приветливо отозвался:
-- Цыц, тетенька!
-- Посмотрим в заметках по истории батальона на букву "X".
Ходоунский... гм... Ходоунский... ага, здесь: "Телефонист
Ходоунский засыпан при взрыве фугаса. Он телефонирует из своей
могилы в штаб: "Умираю. Поздравляю наш батальон с победой!"
-- Этого с тебя достаточно? -- спросил Швейк.-- А может,
ты хочешь что-нибудь прибавить? Помнишь того телефониста на
"Титанике"? Тот, когда корабль уже шел ко дну, еще
телефонировал вниз, в затопленную кухню: "Когда же будет обед?"
-- Это мне нетрудно,-- уверил вольноопределяющийся.-- Если
угодно, предсмертные слова Ходоунского можно дополнить. Под
конец он прокричит у меня в телефон: "Передайте мой привет
нашей железной бригаде!"
Оказалось, что в вагоне, где помещалась полевая кухня
одиннадцатой маршевой роты и где, наевшись до отвала, с шумом
пускал ветры Балоун, были правы, когда утверждали, что в Саноке
батальон получит ужин и паек хлеба за все голодные дни.
Выяснилось также, что как раз в Саноке находится штаб "железной
бригады", к которой, согласно своему метрическому
свидетельству, принадлежал батальон Девяносто первого полка.
Так как железнодорожное сообщение отсюда до Львова и севернее,
до Великих Мостов, не было прервано, то оставалось загадкой,
почему штаб восточного участка составил такую диспозицию, по
которой "железная бригада" сосредоточивала маршевые батальоны в
ста пятидесяти километрах от линии фронта, проходившей в то
время от города Броды до реки Буг и вдоль нее на север к
Сокалю.
Этот в высшей степени интересный стратегический вопрос был
весьма просто разрешен, когда капитан Сагнер отправился в штаб
бригады с докладом о прибытии маршевого батальона в Санок.
Дежурным был адъютант бригады капитан Тайрле.
-- Меня очень удивляет,-- сказал капитан Тайрле,-- что вы
не получили точных сведений. Маршрут вполне определенный.
График своего продвижения вы должны были, понятно, сообщить
заранее. Вопреки диспозиции главного штаба ваш батальон прибыл
на два дня раньше.
Капитан Сагнер слегка покраснел, но не догадался повторить
все те шифрованные телеграммы, которые он получал во время
пути.
-- Вы меня удивляете,-- сказал капитан Тайрле.
-- Насколько я знаю,-- успел вставить капитан Сагнер,--
все мы, офицеры, между собой на "ты".
-- Идет,-- сказал капитан Тайрле.-- Скажи, кадровый ты или
штатский? Кадровый? Это совсем другое дело... Ведь на лбу у
тебя не написано! Сколько здесь перебывало этих балбесов--
лейтенантов запаса! Когда мы отступали от Лимановой и Красника,
все эти "тоже лейтенанты" теряли голову, завидев казачий
патруль. Мы в штабе не жалуем этих паразитов. Какой-нибудь
идиот, выдержав "интеллигентку", в конце концов становится
кадровым. А то еще штатским сдаст офицерский экзамен, да так и
останется в штатских дурак дураком; а случись война, из него
выйдет не лейтенант, а засранец.
Капитан Тайрле сплюнул и дружески похлопал капитана
Сагнера по плечу:
-- Задержитесь тут денька на два. Я вам все покажу.
Потанцуем. Есть смазливые девочки, "Engeihuren" / Ангельские
шлюхи (нем.)/. Здесь сейчас дочь одного генерала которая раньше
предавалась лесбийской любви. Мы все переоденемся в женские
платья, и ты увидишь, какие номера она выкидывает. По виду
тощая, стерва, никогда не подумаешь! Но свое дело знает,
товарищ. Это, брат, такая сволочь! Ну да сам увидишь...
Пардон,-- смущенно извинился он,-- пойду блевать, сегодня уже в
третий раз.
Чтоб лишний раз доказать капитану Сагнеру, как весело им
живется, он, возвратившись, сообщил, что рвота -- последствие
вчерашней вечеринки, в которой приняли участие также и
офицеры-саперы.
С командиром саперного подразделения, тоже капитаном,
Сагнер очень скоро познакомился. В канцелярию влетел дылда в
офицерской форме, с тремя золотыми звездочками, и, словно в
тумане, не замечая присутствия незнакомого капитана, фамильярно
обратился к Тайрле:
-- Что поделываешь, поросенок? Недурно ты вчера обработал
нашу графиню! -- Он уселся в кресло и, похлопывая себя стеком
по голени, громко захохотал.-- Ох, не могу, когда вспомню, как
ты ей в колени наблевал.
-- Да,-- причмокнув от удовольствия, согласился Тайрле,--
здорово весело было вчера.
Только теперь он догадался познакомить капитана Сагнера с
новым офицером. Они вышли из канцелярии штаба бригады и
направились в кафе, под которое спешно была переоборудована
пивная.
Когда они проходили через канцелярию, капитан Тайрле взял
у командира саперного подразделения стек и ударил им по
длинному столу, вокруг которого по этой команде встали во фронт
двенадцать военных писарей. Это были одетые в экстра-форму
приверженцы спокойной, безопасной работы в тылу армии, с
большими гладкими брюшками.
Желая показать себя перед Сагнером и вторым капитаном,
капитан Тайрле обратился к этим двенадцати толстым апостолам
"отлынивания от фронта" со словами:
-- Не думайте, что я держу вас здесь на откорме, свиньи!
Меньше жрать и пьянствовать -- больше бегать! Теперь я вам
покажу еще один номер,-- объявил Тайрле своим компаньонам. Он
снова ударил стеком по столу и спросил у двенадцати: -- Когда
лопнете, поросята?
Все двенадцать в один голос ответили.
-- Когда прикажете, господин капитан.
Смеясь над собственной глупостью и идиотизмом, капитан
Тайрле вышел из канцелярии.
Когда они втроем расположились в кафе, Тайрле велел
принести бутылку рябиновки и позвать незанятых барышень.
Оказалось, что кафе не что иное, как публичный дом. Свободных
барышень не оказалось, и это крайне разозлило капитана Тайрле.
Он грубо обругал "мадам" в передней и закричал:
-- Кто у мадемуазель Эллы?
Получив ответ, что она занята с каким-то подпоручиком,
капитан стал ругаться еще непристойнее.
Мадемуазель Элла была занята с подпоручиком Дубом. После
того как маршевый батальон расквартировали в здании гимназии,
подпоручик Дуб собрал всех солдат и в длинной речи предупредил
их, что русские, отступая, повсюду открывали публичные дома и
оставляли в них персонал, зараженный венерическими болезнями,
чтобы нанести таким образом австрийской армии большой урон. Он
предостерегал солдат от посещения подобных заведений. Он-де сам
обойдет эти дома, чтобы убедиться, не ослушался ли кто его
приказа. Ввиду того что они во фронтовой полосе, всякий,
застигнутый в таком доме, будет предан полевому суду.
Подпоручик Дуб лично пошел убедиться, не нарушил ли
кто-нибудь его приказа, и поэтому, вероятно, исходным пунктом
своей ревизии избрал диван в комнатке Эллы на втором этаже так
называемого "городского кафе" и очень мило развлекался на этом
диване.
Между тем капитан Сагнер вернулся в свой батальон.
Компания Тайрле распалась: капитана Тайрле вызвали в бригаду,
так как бригадный командир уже больше часа искал своего
-- С вашего разрешения, я ординарец вашей маршевой роты, а
вы, с вашего разрешения, изволите быть командиром одиннадцатой
роты. Я знаю, это выглядит очень странно, но я знаю также и то,
что господин лейтенант Дуб подчинен вам.
-- Вы, Швейк, окончательно спятили! -- прервал его поручик
Лукаш. -- Вы пьяны и лучше всего сделаете, если уйдете отсюда.
Понимаешь, дурак, скотина?!
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант,-- сказал
Швейк, подталкивая вперед Кунерта,-- это похоже на то, как
однажды в Праге испытывали защитную решетку, чтоб никого не
переехало трамваем. В жертву принес себя сам изобретатель, а
потом городу пришлось платить его вдове возмещение.
Капитан Сагнер, не зная, что сказать, кивал в знак
согласия головой, в то время как лицо поручика Лукаша выражало
полнейшее отчаяние.
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, обо всем
следует рапортовать,-- неумолимо продолжал Швейк.-- Еще в Бруке
вы говорили мне, господин обер-лейтенант, что уж если я стал
ординарцем роты, то у меня есть и другие обязанности, кроме
всяких приказов. Я должен быть информирован обо всем, что
происходит в роте. На основании этого распоряжения я позволю
себе доложить вам, господин обер-лейтенант, что господин
лейтенант Дуб ни с того ни с сего надавал пощечин своему
денщику. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я об этом
и говорить бы не стал, но раз господин лейтенант Дуб является
вашим подчиненным, я решил, что мне следует рапортовать.
-- Странная история,-- задумался капитан Сагнер.-- Почему
вы все время, Швейк, подталкиваете к нам Кунерта?
-- Осмелюсь доложить, господин батальонный командир, обо
всем следует рапортовать. Он глуп, ему господин лейтенант Дуб
набил морду, а ему совестно одному идти с рапортом. Господин
капитан, извольте только взглянуть, как у него трясутся колени,
он еле жив, оттого что должен идти с рапортом. Не будь меня, он
никогда не решился бы пойти с рапортом. Вроде того Куделя из
Бытоухова, который на действительной службе до тех пор ходил на
рапорт, пока его не перевели во флот, где он дослужился до
корнета, а потом на каком-то острове в Тихом океане был
объявлен дезертиром. Потом он там женился и беседовал как-то с
путешественником Гавласой, который никак не мог отличить его от
туземца. Вообще очень печально, когда из-за каких-то идиотских
пощечин приходится идти на рапорт. Он вообще не хотел сюда
идти, говорил, что сюда не пойдет. Он получил этих оплеух
столько, что теперь даже не знает, о которой оплеухе идет речь.
Он сам никогда бы не пошел сюда и вообще не хотел идти на
рапорт. Он и впредь, позволит себя избивать сколько влезет.
Осмелюсь доложить, господин капитан, посмотрите на него: он со
страху обделался. С другой же стороны, он должен был тотчас же
пожаловаться, потому что получил несколько пощечин. Но он не
отважился, так как знал, что лучше, как писал один поэт, быть
"скромной фиалкой". Он ведь состоит денщиком у господина
лейтенанта Дуба.
Подталкивая Кунерта вперед, Швейк сказал ему:
-- Да не трясись же ты как осиновый лист!
Капитан Сагнер спросил Кунерта, как было дело. Кунерт,
дрожа всем телом, заявил, что господин капитан могут обо всем
расспросить самого господина лейтенанта. Вообще господин
лейтенант Дуб по морде его не бил.
Иуда Кунерт, не переставая дрожать, заявил даже, что Швейк
все выдумал.
Этому печальному событию положил конец сам подпоручик Дуб,
который вдруг появился и закричал на Кунерта:
-- Хочешь получить новые оплеухи?
Все стало ясно, и капитан Сагнер прямо заявил подпоручику
Дубу:
-- С сегодняшнего дня Кунерт прикомандировывается к
батальонной кухне, что же касается нового денщика, обратитесь к
старшему писарю Ванеку.
Подпоручик Дуб взял под козырек и, уходя, бросил Швейку:
-- Бьюсь об заклад, вам не миновать петли!
Когда Дуб ушел, Швейк растроганно и по-дружески обратился
к поручикy Лукашу:
-- В Мниховом Градиште был один такой же господин. Он то
же самое сказал другому господину, а тот ему в ответ: "Под
виселицей встретимся".
-- Ну и идиот же вы, Швейк! -- с сердцем воскликнул
поручик Лукаш.-- Но не вздумайте, по своему обыкновению,
ответить: "Так точно -- я идиот".
-- Frappant! / Поразительно! (франц.)/ -- воскликнул
капитан Сагнер, высовываясь в окно. Он с радостью спрятался бы
обратно, но было поздно; несчастье уже совершилось: под окном
стоял подпоручик Дуб.
Подпоручик Дуб выразил свое сожаление по поводу того, что
капитан Сагнер ушел, не выслушав его выводов относительно
наступления на Восточном фронте.
-- Если мы хотим как следует понять это колоссальное
наступление,-- кричал подпоручик Дуб в окно,-- мы должны отдать
себе отчет в том, как развернулось наступление в конце апреля.
Мы должны были прорвать русский фронт и наиболее выгодным
местом для этого прорыва сочли фронт между Карпатами и Вислой.
-- Я с тобой об этом не спорю,-- сухо ответил капитан
Сагнер и отошел от окна.
Через полчаса, когда поезд снова двинулся в путь по
направлению к Саноку, капитан Сагнер растянулся на скамье и
притворился спящим, чтобы подпоручик Дуб не приставал к нему со
своими глупостями относительно наступления.
В вагоне, где находился Швейк, недоставало Балоуна. Он
выпросил себе разрешение вытереть хлебом котел, в котором
варили гуляш. В момент отправления Балоун находился на
платформе с полевыми кухнями и, когда поезд дернуло, очутился в
очень неприятном положении, влетев головой в котел. Из котла
торчали только ноги. Вскоре он привык к новому положению, и из
котла опять раздалось чавканье, вроде того, какое издает еж,
охотясь за тараканами. Потом послышался умоляющий голос
Балоуна:
-- Ради бога, братцы, будьте добренькие, бросьте мне сюда
еще кусок хлеба. Здесь много соуса.
Эта идиллия продолжалась до ближайшей станции, куда
одиннадцатая рота приехала с котлом, вычищенным до блеска.
-- Да вознаградит вас за это господь бог, товарищи,--
сердечно благодарил Балоун.-- С тех пор как я на военной
службе, мне впервой посчастливилось.
И он был прав. На Лупковском перевале Балоун получил две
порции гуляша. Кроме того, поручик Лукаш, которому Балоун
принес из офицерской кухни нетронутый обед, на радостях оставил
ему добрую половину. Балоун был счастлив вполне. Он болтал
ногами, свесив их из вагона. От военной службы на него вдруг
повеяло чем-то теплым и родным.
Повар начал его разыгрывать. Он сообщил, что в Саноке им
сварят ужин и еще один обед в счет тех ужинов и обедов, которые
солдаты недополучили в пути. Балоун только одобрительно кивал
головою и шептал: "Вот увидите, товарищи, господь бог нас не
оставит".
Все откровенно расхохотались, а кашевар, сидя на полевой
кухне, запел:
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда,
Коли нас посадит в лужу,
Сам же вытащит наружу,
Коли в лес нас заведет,
Сам дорогу нам найдет.
Жупайдия, жупайда,
Бог не выдаст никогда.
За станцией Шавне, в долине, опять начали попадаться
военные кладбища. С поезда был виден каменный крест с
обезглавленным Христом, которому снесло голову при обстреле
железнодорожного пути.
Поезд набирал скорость, летя по лощине к Саноку. Все чаще
пoпадались разрушенные деревни. Они тянулись по обеим сторонам
железной дороги до самого горизонта.
Около Кулашны, внизу, в реке лежал разбитый поезд Красного
Креста, рухнувший с железнодорожной насыпи.
Балоун вылупил глаза, его особенно поразили раскиданные
внизу части паровоза. Дымовая труба врезалась в железнодорожную
насыпь и торчала, словно двадцативосьмисантиметровое орудие.
Эта картина привлекла внимание всего вагона. Больше других
возмущался повар Юрайда:
-- Разве полагается стрелять в вагоны Красного Креста?
-- Не полагается, но допускается,-- ответил Швейк.--
Попадание было хорошее, ну, а потом каждый может оправдаться,
что случилось это ночью, красного креста не заметили. На свете
вообще много чего не полагается, что допускается. Главное,
попытаться сделать то, чего делать нельзя. Во время
императорских маневров под Писеком пришел приказ, что в походе
запрещается связывать солдат "козлом". Но наш капитан додумался
сделать это иначе. Над приказом он только смеялся, ведь ясно,
что связанный "козлом" солдат не может маршировать. Так он, в
сущности, этого приказа не обходил, а просто-напросто бросал
связанных солдат в обозные повозки и продолжал поход. Или вот
еще случай, который произошел на нашей улице лет пять-шесть
назад. В одном доме, во втором этаже, жил пан Карлик, а этажом
выше -- очень порядочный человек, студент консерватории Микеш.
Этот Микеш был страшный бабник, начал он, между прочим,
ухаживать за дочерью пана Карлика, у которого была транспортная
контора и кондитерская да где-то в Моравии переплетная
мастерская на чужое имя. Когда пан Карлик узнал, что студент
консерватории ухаживает за его дочерью, он пошел к нему на
квартиру и сказал: "Я вам запрещаю жениться на моей дочери,
босяк вы этакий! Я не выдам ее за вас".-- "Хорошо,-- ответил
пан Микеш,-- что же делать, нельзя так нельзя! Не пропадать же
мне совсем!" Через два месяца пан Карлик снова пришел к
студенту да еще привел свою жену, и оба они в один голос
воскликнули: "Мерзавец! Вы обесчестили нашу дочь!" --
"Совершенно верно,-- подтвердил он.-- Я, милостивая государыня,
попортил девчонку!" Пан Карлик стал орать на него, хоть это
было совсем ни к чему. Он, мол, говорил, что не выдаст дочь за
босяка. А тот ему в ответ совершенно резонно заявил, что он и
сам не женится на такой: тогда же не было речи о том, что он
может с ней сделать. Об этом они никаких разговоров не вели, а
он свое слово сдержит, пусть не беспокоятся. Жениться на ней он
не хочет; человек он с характером, не ветрогон какой: что
сказал, то свято. А если его будут преследовать,-- ну что же,
совесть у него чиста. Покойная мать на смертном одре взяла с
него клятву, что он никогда в жизни лгать не будет. Он ей это
обещал и дал на то руку, а такая клятва нерушима. В его семье
вообще никто не лгал, и в школе он тоже всегда за поведение
имел "отлично". Вот видите, кое-что допускается, чего не
полагается, могут быть пути различны, но к единой устремимся
цели!
-- Дорогие друзья,-- воскликнул вольноопределяющийся,
усердно делавший какие-то заметки,-- нет худа без добра! Этот
взорванный, полусожженный и сброшенный с насыпи поезд Красного
Креста в будущем обогатит славную историю нашего батальона
новым геройским подвигом. Представим себе, что этак около
шестнадцатого сентября, как я уже наметил, от каждой роты
нашего батальона несколько простых солдат под командой капрала
вызовутся взорвать вражеский бронепоезд, который обстреливает
нас и препятствует переправе через реку. Переодевшись
крестьянами, они доблестно выполнят свое задание. Что я вижу!
-- удивился вольноопределяющийся, заглянув в свою тетрадь.--
Как попал сюда наш пан Ванек? Послушайте, господин старший
писарь,-- обратился он к Ванеку,-- какая великолепная глава в
истории батальона посвящена вам! Вы как будто уже упоминались
где-то, но это, безусловно, лучше и ярче.
Вольноопределяющийся прочел патетическим тоном:
-- "Геройская смерть старшего писаря Ванека. На отважный
подвиг -- подрыв неприятельского бронепоезда-- среди других
вызвался и старший писарь Ванек. Для этого он, как и все
остальные, переоделся в крестьянскую одежду. Произведенным
взрывом он был оглушен, а когда пришел в себя, то увидел, что
окружен врагами, которые немедленно доставили его в штаб своей
дивизии, где он, глядя в лицо смерти, отказался дать какие-либо
показания о расположении и силах нашего войска. Ввиду того что
он был найден переодетым, его приговорили, как шпиона, к
повешению, кое наказание, принимая во внимание его высокий чин,
было заменено расстрелом.
Приговор был немедленно приведен в исполнение у
кладбищенской стены. Доблестный старший писарь Ванек попросил,
чтобы ему не завязывали глаз. На вопрос, каково его последнее
желание, он ответил: "Передайте через парламентера моему
батальону мой последний привет. Передайте, что я умираю, твердо
веря, что наш батальон продолжит свой победный путь. Передайте
еще господину капитану Сагнеру, что, согласно последнему
приказу по бригаде, ежедневная порция консервов увеличивается
на две с половиной банки".
Так умер наш старший писарь Ванек, вызвав своей последней
фразой панический страх у неприятеля, полагавшего, что,
препятствуя нашей переправе через реку, он отрежет нас от базы
снабжения и тем вызовет голод, а вместе с ним деморализацию в
наших рядах. О спокойствии, с которым Ванек глядел в глаза
смерти, свидетельствует тот факт, что перед казнью он играл с
неприятельскими штабными офицерами в карты: "Мой выигрыш
отдайте русскому Красному Кресту",-- сказал он, глядя в упор на
наставленные дула ружей. Это великодушие и благородство до слез
потрясли военных чинов, присутствовавших на казни".
-- Простите, пан Ванек,-- продолжал
вольноопределяющийся,-- что я позволил себе распорядиться вашим
выигрышем. Сначала я думал передать его австрийскому Красному
Кресту, но в конечном счете, с точки зрения гуманности, это
одно и то же, лишь бы передать деньги благотворительному
учреждению.
-- Наш покойник,-- сказал Швейк,-- мог бы передать этот
выигрыш "суповому учреждению" города Праги, но так, пожалуй,
лучше, а то, чего доброго, городской голова на эти деньги купит
себе на завтрак ливерной колбасы.
-- Все равно крадут всюду,-- сказал телефонист Ходоунский.
-- Больше всего крадут в Красном Кресте,-- с озлоблением
сказал повар Юрайда.-- Был у меня в Бруке знакомый повар,
который готовил в лазарете на сестер милосердия. Так он мне
рассказывал, что заведующая лазаретом и старшие сестры посылали
домой целые ящики малаги и шоколаду. Виной всему случай, то
есть предопределение. Каждый человек в течение своей
бесконечной жизни претерпевает бесчисленные метаморфозы и в
определенные периоды своей деятельности должен на этом свете
стать вором. Лично я уже пережил один такой период...
Повар-оккультист Юрайда вытащил из своего мешка бутылку
коньяка.
-- Вы видите здесь,-- сказал он, откупоривая бутылку,--
неопровержимое доказательство моего утверждения. Перед отъездом
я взял эту бутылку из офицерской кухни. Коньяк лучшей марки,
выдан на сахарную глазурь для линцских тортов. Но ему было
предопределено судьбой, чтобы я его украл, равно как мне было
предопределено стать вором.
-- Было бы нескверно,-- отозвался Швейк,-- если бы нам
было предопределено стать вашими соучастниками. По крайней
мере, у меня такое предчувствие.
И предопределение судьбы исполнилось. Несмотря на протесты
старшего писаря Ванека, бутылка пошла вкруговую. Ванек
утверждал, что коньяк следует пить из котелка, по
справедливости разделив его, ибо на одну эту бутылку приходится
пять человек, то есть число нечетное, и легко может статься,
что кто-нибудь выпьет на один глоток больше, чем остальные.
Швейк поддержал его, заметив:
-- Совершенно верно, и если пан Ванек хочет, чтобы было
четное число, пускай выйдет из компании, чтобы не давать повода
ко всякого рода недоразумениям и спорам.
Тогда Ванек отказался от своего проекта и внес другой,
великодушный: пить в таком порядке, который дал бы возможность
угощающему Юрайде выпить два раза. Это вызвало бурю протеста,
так как Ванек уже раз хлебнул, попробовав коньяк при
откупоривании бутылки.
В конечном счете был принят проект вольноопределяющегося
пить по алфавиту. Вольноопределяющийся обосновывал свой проект
тем, что носить ту или иную фамилию тоже предопределено
судьбой.
Бутылку прикончил шедший первым по алфавиту Ходоунский,
проводив грозным взглядом Ванека, который высчитал, что ему
достанется на один глоток больше, так как по алфавиту он самый
последний. Но это оказалось грубым математическим просчетом,
так как всего вышел двадцать один глоток.
Потом стали играть в "простой цвик" из трех карт.
Выяснилось, что, взяв козыря, вольноопределяющийся всякий раз
цитировал отдельные места из Священного писания. Так, забрав
козырного валета, он возгласил:
-- Господи, остави ми валета и се лето дондеже окопаю и
осыплю гноем, и аще убо сотворит плод...
Когда его упрекнули в том, что он отважился взять даже
козырную восьмерку, он гласом велиим возопил:
-- Или коя жена имущи десять драхм, аще погубит драхму
едину, не возжигает ли светильника, и пометет храмину, и ищет
прилежно, дондеже обрящет; и обретши созывает другини и соседы
глаголюще: радуйтеся со мною, ибо взяла я восьмерку и прикупила
козырного короля и туза... Давайте сюда карты, вы все сели.
Вольноопределяющемуся Мареку действительно здорово везло.
В то время как остальные били друг друга козырями, он неизменно
перебивал их козыри старшим козырем, так что его партнеры
проигрывали один за другим, а он брал взятку за взяткой, взывая
к пораженным:
-- И настанет трус великий в градех, глад и мор по всей
земли, и будут знамения велия на небе.
Наконец карты надоели, и они бросили играть, после того
как Ходоунский просадил свое жалованье за полгода вперед. Он
был страшно удручен этим, а вольноопределяющийся неотступно
требовал с него расписку в том, что при выплате жалованья
старший писарь Ванек должен выдать жалованье Ходоунского ему,
Мареку.
-- Не трусь, Ходоунский,-- подбодрил несчастного Швейк.--
Тебе еще повезет. Если тебя убьют при первой схватке, Марек
утрет себе морду твоей распиской. Подпиши!
Это замечание задело Ходоунского за живое, и он с
уверенностью заявил:
-- Я не могу быть убитым: я телефонист, а телефонисты все
время находятся в блиндаже, а провода натягивают или ищут
повреждения после боя.
В ответ на это вольноопределяющийся возразил, что как раз
наоборот -- телефонисты подвергаются колоссальной опасности и
что неприятельская артиллерия точит зуб главным образом против
телефонистов. Ни один телефонист не застрахован в своем
блиндаже от опасности. Заройся телефонист в землю хоть на
десять метров, и там его найдет неприятельская артиллерия.
Телефонисты тают, как летний град под дождем. Лучшим
доказательством этого является то, что в Бруке, когда он
покидал его, был объявлен двадцать восьмой набор на курсы
телефонистов.
Ходоунскому стало очень жаль себя. Он готов был заплакать.
Это побудило Швейка сказать ему несколько теплых слов в
утешение:
-- Здорово тебя объегорили!
Ходоунский приветливо отозвался:
-- Цыц, тетенька!
-- Посмотрим в заметках по истории батальона на букву "X".
Ходоунский... гм... Ходоунский... ага, здесь: "Телефонист
Ходоунский засыпан при взрыве фугаса. Он телефонирует из своей
могилы в штаб: "Умираю. Поздравляю наш батальон с победой!"
-- Этого с тебя достаточно? -- спросил Швейк.-- А может,
ты хочешь что-нибудь прибавить? Помнишь того телефониста на
"Титанике"? Тот, когда корабль уже шел ко дну, еще
телефонировал вниз, в затопленную кухню: "Когда же будет обед?"
-- Это мне нетрудно,-- уверил вольноопределяющийся.-- Если
угодно, предсмертные слова Ходоунского можно дополнить. Под
конец он прокричит у меня в телефон: "Передайте мой привет
нашей железной бригаде!"
Оказалось, что в вагоне, где помещалась полевая кухня
одиннадцатой маршевой роты и где, наевшись до отвала, с шумом
пускал ветры Балоун, были правы, когда утверждали, что в Саноке
батальон получит ужин и паек хлеба за все голодные дни.
Выяснилось также, что как раз в Саноке находится штаб "железной
бригады", к которой, согласно своему метрическому
свидетельству, принадлежал батальон Девяносто первого полка.
Так как железнодорожное сообщение отсюда до Львова и севернее,
до Великих Мостов, не было прервано, то оставалось загадкой,
почему штаб восточного участка составил такую диспозицию, по
которой "железная бригада" сосредоточивала маршевые батальоны в
ста пятидесяти километрах от линии фронта, проходившей в то
время от города Броды до реки Буг и вдоль нее на север к
Сокалю.
Этот в высшей степени интересный стратегический вопрос был
весьма просто разрешен, когда капитан Сагнер отправился в штаб
бригады с докладом о прибытии маршевого батальона в Санок.
Дежурным был адъютант бригады капитан Тайрле.
-- Меня очень удивляет,-- сказал капитан Тайрле,-- что вы
не получили точных сведений. Маршрут вполне определенный.
График своего продвижения вы должны были, понятно, сообщить
заранее. Вопреки диспозиции главного штаба ваш батальон прибыл
на два дня раньше.
Капитан Сагнер слегка покраснел, но не догадался повторить
все те шифрованные телеграммы, которые он получал во время
пути.
-- Вы меня удивляете,-- сказал капитан Тайрле.
-- Насколько я знаю,-- успел вставить капитан Сагнер,--
все мы, офицеры, между собой на "ты".
-- Идет,-- сказал капитан Тайрле.-- Скажи, кадровый ты или
штатский? Кадровый? Это совсем другое дело... Ведь на лбу у
тебя не написано! Сколько здесь перебывало этих балбесов--
лейтенантов запаса! Когда мы отступали от Лимановой и Красника,
все эти "тоже лейтенанты" теряли голову, завидев казачий
патруль. Мы в штабе не жалуем этих паразитов. Какой-нибудь
идиот, выдержав "интеллигентку", в конце концов становится
кадровым. А то еще штатским сдаст офицерский экзамен, да так и
останется в штатских дурак дураком; а случись война, из него
выйдет не лейтенант, а засранец.
Капитан Тайрле сплюнул и дружески похлопал капитана
Сагнера по плечу:
-- Задержитесь тут денька на два. Я вам все покажу.
Потанцуем. Есть смазливые девочки, "Engeihuren" / Ангельские
шлюхи (нем.)/. Здесь сейчас дочь одного генерала которая раньше
предавалась лесбийской любви. Мы все переоденемся в женские
платья, и ты увидишь, какие номера она выкидывает. По виду
тощая, стерва, никогда не подумаешь! Но свое дело знает,
товарищ. Это, брат, такая сволочь! Ну да сам увидишь...
Пардон,-- смущенно извинился он,-- пойду блевать, сегодня уже в
третий раз.
Чтоб лишний раз доказать капитану Сагнеру, как весело им
живется, он, возвратившись, сообщил, что рвота -- последствие
вчерашней вечеринки, в которой приняли участие также и
офицеры-саперы.
С командиром саперного подразделения, тоже капитаном,
Сагнер очень скоро познакомился. В канцелярию влетел дылда в
офицерской форме, с тремя золотыми звездочками, и, словно в
тумане, не замечая присутствия незнакомого капитана, фамильярно
обратился к Тайрле:
-- Что поделываешь, поросенок? Недурно ты вчера обработал
нашу графиню! -- Он уселся в кресло и, похлопывая себя стеком
по голени, громко захохотал.-- Ох, не могу, когда вспомню, как
ты ей в колени наблевал.
-- Да,-- причмокнув от удовольствия, согласился Тайрле,--
здорово весело было вчера.
Только теперь он догадался познакомить капитана Сагнера с
новым офицером. Они вышли из канцелярии штаба бригады и
направились в кафе, под которое спешно была переоборудована
пивная.
Когда они проходили через канцелярию, капитан Тайрле взял
у командира саперного подразделения стек и ударил им по
длинному столу, вокруг которого по этой команде встали во фронт
двенадцать военных писарей. Это были одетые в экстра-форму
приверженцы спокойной, безопасной работы в тылу армии, с
большими гладкими брюшками.
Желая показать себя перед Сагнером и вторым капитаном,
капитан Тайрле обратился к этим двенадцати толстым апостолам
"отлынивания от фронта" со словами:
-- Не думайте, что я держу вас здесь на откорме, свиньи!
Меньше жрать и пьянствовать -- больше бегать! Теперь я вам
покажу еще один номер,-- объявил Тайрле своим компаньонам. Он
снова ударил стеком по столу и спросил у двенадцати: -- Когда
лопнете, поросята?
Все двенадцать в один голос ответили.
-- Когда прикажете, господин капитан.
Смеясь над собственной глупостью и идиотизмом, капитан
Тайрле вышел из канцелярии.
Когда они втроем расположились в кафе, Тайрле велел
принести бутылку рябиновки и позвать незанятых барышень.
Оказалось, что кафе не что иное, как публичный дом. Свободных
барышень не оказалось, и это крайне разозлило капитана Тайрле.
Он грубо обругал "мадам" в передней и закричал:
-- Кто у мадемуазель Эллы?
Получив ответ, что она занята с каким-то подпоручиком,
капитан стал ругаться еще непристойнее.
Мадемуазель Элла была занята с подпоручиком Дубом. После
того как маршевый батальон расквартировали в здании гимназии,
подпоручик Дуб собрал всех солдат и в длинной речи предупредил
их, что русские, отступая, повсюду открывали публичные дома и
оставляли в них персонал, зараженный венерическими болезнями,
чтобы нанести таким образом австрийской армии большой урон. Он
предостерегал солдат от посещения подобных заведений. Он-де сам
обойдет эти дома, чтобы убедиться, не ослушался ли кто его
приказа. Ввиду того что они во фронтовой полосе, всякий,
застигнутый в таком доме, будет предан полевому суду.
Подпоручик Дуб лично пошел убедиться, не нарушил ли
кто-нибудь его приказа, и поэтому, вероятно, исходным пунктом
своей ревизии избрал диван в комнатке Эллы на втором этаже так
называемого "городского кафе" и очень мило развлекался на этом
диване.
Между тем капитан Сагнер вернулся в свой батальон.
Компания Тайрле распалась: капитана Тайрле вызвали в бригаду,
так как бригадный командир уже больше часа искал своего