Страница:
Фельдфебель начал свертывать цигарку. Швейк между тем
разглядывал номер винтовки и вдруг воскликнул:
-- Четыре тысячи двести шестьдесят восемь! Такой номер был
у одного паровоза в Печках. Этот паровоз стоял на шестнадцатом
пути. Его собирались увести на ремонт в депо Лысую-на-Лабе, но
не так-то это оказалось просто, господин фельдфебель, потому
что у старшего машиниста, которому поручили его туда перегнать,
была прескверная память на числа. Тогда начальник дистанции
позвал его в свою канцелярию и говорит: "На шестнадцатом пути
стоит паровоз номер четыре тысячи двести шестьдесят восемь. Я
знаю, у вас плохая память на цифры, а если вам записать номер
на бумаге, то вы бумагу эту также потеряете. Если у вас такая
плохая память на цифры, послушайте меня повнимательней. Я вам
докажу, что очень легко запомнить какой угодно номер. Так
слушайте: номер паровоза, который нужно увести в депо в
Лысую-на-Лабе,-- четыре тысячи двести шестьдесят восемь.
Слушайте внимательно. Первая цифра -- четыре, вторая -- два.
Теперь вы уже помните сорок два, то есть дважды два -- четыре,
это первая цифра, которая, разделенная на два, равняется двум,
и рядом получается четыре и два. Теперь не пугайтесь! Сколько
будет дважды четыре? Восемь, так ведь? Так запомните, что
восьмерка в номере четыре тысячи двести шестьдесят восемь будет
по порядку последней. После того как вы запомнили, что первая
цифра -- четыре, вторая -- два, четвертая -- восемь, нужно
ухитриться и запомнить эту самую шестерку, которая стоит перед
восьмеркой, а это очень просто. Первая цифра-- четыре, вторая--
два. а четыре плюс два -- шесть. Теперь вы уже точно знаете,
что вторая цифра от конца -- шесть; и теперь у вас этот порядок
цифр никогда не вылетит из головы. У вас в памяти засел номер
четыре тысячи двести шестьдесят восемь. Но вы можете прийти к
этому же результату еще проще...
Фельдфебель перестал курить, вытаращил на Швейка глаза и
только пролепетал:
-- Карре аb! / Снять головной убор! (нем.)/
Швейк продолжал вполне серьезно:
-- Тут он начал объяснять более простой способ запоминания
номера паровоза четыре тысячи двести шестьдесят восемь. "Восемь
без двух -- шесть. Теперь вы уже знаете шестьдесят восемь, а
шесть минус два -- четыре, теперь вы уже знаете четыре и
шестьдесят восемь, и если вставить эту двойку, то все это
составит четыре -- два -- шесть -- восемь. Не очень трудно
сделать это иначе, при помощи умножения и деления. Результат
будет тот же самый. Запомните,-- сказал начальник дистанции,--
что два раза сорок два равняется восьмидесяти четырем. В году
двенадцать месяцев. Вычтите теперь двенадцать из восьмидесяти
четырех, и останется семьдесят два, вычтите из этого числа еще
двенадцать месяцев, останется шестьдесят. Итак, у нас
определенная шестерка, а ноль зачеркнем. Теперь уже у нас сорок
два, шестьдесят восемь, четыре. Зачеркнем ноль, зачеркнем и
четверку сзади, и мы преспокойно опять получили четыре тысячи
двести шестьдесят восемь, то есть номер паровоза, который
следует отправить в депо в Лысую-на-Лабе. И с помощью деления,
как я уже говорил, это также очень легко. Вычисляем
коэффициент, согласно таможенному тарифу..." Вам дурно,
господин фельдфебель? Если хотите, я начну, например, с
"General de charge! Fertig! Hoch an! Feuer!" / Стрельба
залпами! (франц.) Готовьсь! На прицел! Пли! (нем.)/ Черт
подери! Господину капитану не следовало посылать вас на солнце.
Побегу за носилками.
Пришел доктор и констатировал, что налицо либо солнечный
удар, либо острое воспаление мозговых оболочек.
Когда фельдфебель пришел в себя, около него стоял Швейк и
говорил:
-- Чтобы докончить... Вы думаете, господин фельдфебель,
этот машинист запомнил? Он перепутал и все помножил на три, так
как вспомнил святую троицу. Паровоза он не нашел. Так он и до
сих пор стоит на шестнадцатом пути.
Фельдфебель опять закрыл глаза.
Вернувшись в свой вагон, Швейк на вопрос, где он так долго
пропадал, ответил: "Кто другого учит "бегом марш!"-- тот сам
делает стократ "на плечо!".
В заднем углу вагона дрожал Балоун. Он, когда часть курицы
уже сварилась, сожрал половину порции Швейка.
Незадолго до отхода эшелон нагнал смешанный воинский
поезд, составленный из разных частей. Это были опоздавшие или
вышедшие из госпиталей и догонявшие свои части солдаты, а также
всякие подозрительные личности, возвращающиеся из командировок
или из-под ареста.
С этого поезда сошел вольноопределяющийся Марек,
судившийся как бунтовщик,-- он не захотел чистить отхожие
места. Однако дивизионный суд его освободил. Следствие по его
делу было прекращено, и поэтому вольноопределяющийся Марек
появился теперь в штабном вагоне, чтобы представиться
батальонному командиру. Вольноопределяющийся до сих пор никуда
не был зачислен, так как его постоянно переводили из одной
тюрьмы в другую.
Когда капитан Сагнер увидал вольноопределяющегося и принял
от него бумаги с секретной пометкой "Politisch verdachtig!
Vorsicht!" / Политически неблагонадежен! Остерегаться! (нем.)/,
большого удовольствия он не испытал. К счастью, он вспомнил о
"генерале-от-отхожих мест", который столь занятно рекомендовал
пополнить личный состав батальона историографом.
-- Вы очень нерадивы, вольноопределяющийся,-- сказал
капитан.-- В учебной команде вольноопределяющихся вы были сущим
наказанием; вместо того чтобы стараться отличиться и получить
чин соответственно с вашим образованием, вы путешествовали из
тюрьмы в тюрьму. Вы позорите полк, вольноопределяющийся! Но вы
можете загладить свои проступки. если в дальнейшем будете
добросовестно выполнять свои обязанности и станете примерным
солдатом. Посвятите всего себя батальону. Испытаем вас! Вы
интеллигентный молодой человек, безусловно владеете пером,
обладаете хорошим слогом. Вот что я вам теперь скажу. Каждый
батальон на фронте нуждается в человеке, который вел бы хронику
военных событий, непосредственно касающихся батальона и его
участия в военных действиях. Необходимо описывать все
победоносные походы, все выдающиеся события, в которых принимал
участие батальон, при которых он играл ведущую или заметную
роль. Тем самым будет подготавливаться необходимый материал по
истории армии. Вы меня понимаете?
-- Так точно, господин капитан. Вы имеете в виду, как я
понимаю, боевые эпизоды из жизни всех частей. Батальон имеет
свою историю, полк на основании истории своих батальонов
составляет историю полка. На основании истории полков создается
история бригады, на основании истории бригады составляется
история дивизий и так далее... Я вложу, господин капитан, в это
дело все свое умение.-- Вольноопределяющийся Марек приложил
руку к сердцу.-- Я буду с искренней любовью отмечать все
славные даты нашего батальона, особенно теперь, когда
наступление в полном разгаре и когда со дня на день нужно ждать
упорных боев, в которых наш батальон покроет поле битвы телами
своих героических сынов. С сознанием всей важности дела я буду
отмечать ход всех грядущих событий, дабы страницы истории
нашего батальона были полны побед.
-- Вы, вольноопределяющийся, прикомандировываетесь к штабу
батальона. Вменяю вам в обязанность отмечать представленных к
награде, описывать, конечно, согласно нашим указаниям, походы,
в которых были проявлены исключительная боеспособность и
железная дисциплина батальона. Это не так просто,
вольноопределяющийся, но надеюсь, что вы обладаете достаточной
наблюдательностью и, получив от меня определенные директивы,
выделите наш батальон среди остальных частей. Я посылаю в полк
телеграмму о назначении вас историографом батальона. Явитесь к
старшему писарю одиннадцатой роты Ванеку и скажите ему, чтобы
он поместил вас в своем вагоне. Там вполне достаточно места.
Передайте Ванеку, что я его жду. Итак, вы будете зачислены в
штаб батальона. Это будет проведено приказом по батальону.
Повар-оккультист спал, а Балоун не переставая дрожал, ибо
он уже открыл сардинки поручика. Старший писарь Ванек пошел к
капитану Сагнеру, а телеграфист Ходоунский где-то на вокзале
тайно перехватил бутылку можжевеловки, выпил ее и,
растрогавшись, запел:
Пока я в наслажденьях плавал,
Меня манил земной простор,
Ты мне вселяла в сердце веру,
И мой горел любовью взор.
Когда ж узнал я, горемыка,
Что жизнь коварна, как шакал,
Прошла любовь, угасла вера,
И я впервые возрыдал.
Потом поднялся, подошел к столу старшего писаря Ванека и
написал крупными буквами на листе бумаги:
"Настоящим покорнейше прошу назначить меня батальонным
горнистом.
Телеграфист Ходоунский".
Разговор капитана Сагнера со старшим писарем Ванеком был
краток. Он только предупредил его, что батальонный историограф,
вольноопределяющийся Марек, будет временно находиться в вагоне
вместе со Швейком.
-- Могу вам сказать одно: Марек, я бы выразился, человек
подозрительный, politisch verdachtig. Бог мой! Ныне в этом нет
ничего удивительного. О ком этого не говорят! Но это только
предположение. Ведь вы меня понимаете? Итак, я предупреждаю вас
лишь о том, что, если он начнет что-нибудь такое, его...
понимаете?.. нужно сразу осадить, чтобы у меня не было
каких-либо неприятностей. Скажите ему просто-напросто, чтобы
перестал болтать, и вся недолга! Это не значит, конечно, что вы
тут же должны бежать ко мне. Поговорите с ним по-дружески.
Такой разговор гораздо лучше, чем дурацкие доносы. Одним
словом, я ничего не желаю слышать, потому что... Понимаете?
Такие вещи бросают тень на весь батальон.
Вернувшись в вагон, Ванек отвел в сторону
вольноопределяющегося Марека и сказал ему:
-- Послушайте-ка, вы под подозрением? Впрочем, это не
важно! Только не говорите лишнего в присутствии телеграфиста
Ходоунского.
Только он это сказал, Ходоунский подошел к старшему
писарю, бросился ему в объятия и начал всхлипывать. Эти пьяные
всхлипывания, по-видимому, должны были обозначать пение:
Всеми брошен, одинокий
Полон грусти безнадежной,
Горьких слез я лил потоки
На груди подруги нежной.
И любовью неземной
Светят мне глаза голубки.
И коралловые губки
Шепчут: "Я навек с тобой".
-- Мы навек с тобой,-- орал Ходоунский.-- Все, что я
услышу по телефону, тут же все вам расскажу. Начхать мне на
присягу!
Балоун в углу испуганно крестился и молился вслух:
-- Матерь божия, не отвергай моей мольбы! Но милостиво
внемли мне! Утешь меня, милостивая! Помоги мне, несчастному!
Взываю к тебе с верой живой, надеждой крепкой и любовью
горячей! Взываю к тебе в юдоли печали моей. Царица небесная!
Заступись за меня, дабы милостию божией под покровом твоим до
конца живота моего пребывал!
Благословенная дева Мария и впрямь ходатайствовала за
него, потому что вольноопределяющийся вытащил из своего
видавшего виды походного мешка несколько коробочек сардин и
каждому дал по коробочке.
Балоун отважно открыл чемоданчик поручика Лукаша и положил
туда с неба упавшие сардинки.
Однако когда все открыли коробочки и с наслаждением начали
есть, Балоун поддался искушению, открыл чемоданчик и затем
коробочку и жадно проглотил сардинки.
И тут благословенная и сладчайшая дева Мария от него
отвернулась. Только он допил масло из жестянки, к вагону
подлетел батальонный ординарец Матушич и заорал:
-- Балоун, живо неси сардинки своему обер-лейтенанту!
-- Теперь посыплются оплеухи,-- сказал писарь Ванек.
-- С пустыми руками уж лучше не ходи,-- посоветовал
Швейк,-- возьми, по крайней мере, пять пустых жестянок.
-- В чем вы провинились, отчего это бог вас так
наказывает? -- сочувственно спросил вольноопределяющийся.-- В
прошлом вы, несомненно, содеяли большой грех. Не совершили ли
вы святотатства? Уж не стащили ли вы у своего приходского
священника окорок, коптившийся в печной трубе? Может быть, вы
забрались к нему в погреб и выпили церковное вино? А может, вы
еще мальчишкой лазили за грушами в его сад?
Балоун сокрушенно замахал руками. Лицо его выражало
совершенное отчаяние. Душераздирающий вид этого затравленного
человека взывал: "Когда же настанет конец моим страданиям?"
-- Понимаю,-- догадался вольноопределяющийся, словно
услышав вопль несчастного Балоуна.-- Вы, дружище, потеряли
связь с господом богом. Вы не можете умолить бога, чтобы он вас
поскорее спровадил на тот свет.
Швейк добавил:
-- Балоун до сих пор не может решиться препоручить свою
солдатскую жизнь, свои солдатские убеждения, свои слова,
поступки и свою солдатскую смерть благости "материнского сердца
всевышнего бога", как говаривал мой фельдкурат Кац, когда,
бывало, перепьется и на улице спьяну налетит на солдата.
Балоун завопил, что господь бог вышел у него из доверия.
Уж сколько раз он молил бога о том, чтобы тот дал ему силу
претерпеть и как-нибудь стянул его желудок.
-- Это не с войны началось. Обжорство -- моя старая
болезнь,-- сетовал он.-- Из-за этой самой болезни моя жена с
детьми ходила на богомолье в Клокоты.
-- Знаю,-- кивнул Швейк,-- это возле Табора. У них там
богатая дева Мария с фальшивыми бриллиантами... Как-то хотел ее
обокрасть церковный сторож откуда-то из Словакии. Очень
набожный был человек. Приехал он в Клокоты и решил, что дело у
него пойдет лучше, если он сначала очистится от старых грехов.
На исповеди он покаялся также и в том, что хочет завтра
обокрасть деву Марию. Он и оглянуться не успел, не успел и
триста раз "Отче наш" прочесть -- такую епитимью наложил на
него пан патер, чтобы он не удрал,-- как церковные сторожа
отвели его в жандармский участок.
Повар-оккультист начал спорить с телефонистом Ходоунским о
том, является ли это вопиющим нарушением тайны исповеди и
стоило ли вообще поднимать об этом разговор, раз бриллианты
были фальшивые. Под конец он доказал Ходоунскому, что это была
карма, то есть предопределение судьбы в неведомом далеком
прошлом, когда несчастный церковный сторож из Словакии был еще,
может быть, головоногим на какой-то иной планете. Равным
образом уже давно, когда этот патер из Клокот был еще ехидной
или каким другим сумчатым, ныне уже вымершим млекопитающим,--
судьба предопределила, что он нарушит тайну исповеди, хотя с
юридической точки зрения, по каноническому праву, отпущение
грехов дается даже в случае покушения на монастырское
имущество.
Ко всему этому Швейк присовокупил следующее мудрое
замечание:
-- Что и говорить! Ни один человек не знает, что он
натворит через миллион лет, и ни от чего он не должен
отрекаться. Обер-лейтенант Квасничка -- мы тогда служили в
Карлине в дополнительной команде запасных -- всегда говорил во
время учения: "Не думайте, жуки навозные, ленивые коровы вы
этакие, боровы мадьярские, что ваша военная служба закончится
на этом свете. Мы еще и после смерти увидимся, и я вам такое
чистилище уготовлю, что вы очумеете, свиное отродье!"
Между тем Балоун, думая, что говорят только о нем, в
полном отчаяния продолжал свою публичную исповедь:
-- Даже Клокоты не помогли мне избавиться от обжорства.
Вернется жена с детьми с богомолья, начинает считать кур, одной
или двух недосчитается,-- не удержался я. Ведь я хорошо знаю,
что они нужны в хозяйстве. А как выйду во двор, посмотрю на них
-- чувствую в животе бездну. Через час мне лучше, а курицы-то
уже нет. Раз как-то мои были в Клокотах и молились за меня,
чтобы я -- их тятенька -- опять чего-нибудь не сожрал дома и не
нанес убытку хозяйству. Хожу я по двору, и вдруг на глаза мне
попался индюк. В тот раз я чуть жизнью не поплатился. Застряла
у меня в горле кость от его ножки, и, не будь у меня на
мельнице ученика, совсем еще маленького парнишки,-- он эту
кость вытащил,-- не сидел бы я с вами сегодня и этой мировой
войны не дождался бы. Этот мой мальчонка-ученик такой был
шустрый. Маленький такой бутуз, плотный, толстенький,
жирненький...
Швейк подошел к Балоуну:
-- Покажи язык!
Балоун высунул язык, после чего Швейк обратился к
присутствующим:
-- Так я и знал. Он сожрал своего ученика! Признавайся,
когда ты его сожрал? В тот день, когда ваши опять пошли в
Клокоты? Правда?
Балоун в отчаянии молитвенно сложил руки и воскликнул:
-- Оставьте меня, братцы! Еще и такое слышать от своих
товарищей!
-- Мы вас за это не осуждаем,-- сказал
вольноопределяющийся.-- Наоборот, это доказывает, что из вас
выйдет хороший солдат. Когда во время наполеоновских войн
французы осаждали Мадрид, испанец, комендант города, чтобы с
голоду не сдать крепость, без соли съел своего адъютанта. Это
действительно жертва, потому что посоленный адъютант был бы
безусловно съедобнее. Господин старший писарь, как фамилия
адъютанта нашего батальона? Циглер? Уж очень он тощий. Таким не
накормишь и одну маршевую роту.
-- Посмотрите-ка,-- сказал старший писарь Ванек,-- у
Балоуна в руках четки.
И действительно, Балоун в великом горе своем искал
спасения в фисташковых бусинках производства венской фирмы
Мориц Левенштейн.
-- Они тоже из Клокот,-- печально доложил Балоун,--
раньше, чем мне их принесли, плакали у нас два гусенка. Вот
было мясо! Одна мякоть!
Вскоре пришел приказ по всему эшелону -- через четверть
часа отправляться. Но никто этому не поверил, и случилось так,
что, несмотря на все предосторожности, кое-кто отстал. Когда
поезд тронулся, недосчитались восемнадцати человек, в том числе
и взводного из двенадцатой маршевой роты Насакло. Поезд уже
давно скрылся за Ишатарчей, а взводный все еще торговался в
неглубокой лощине, в акациевой рощице за вокзалом, с какой-то
проституткой, которая требовала с него пять крон, тогда как он
предлагал ей в награду за выполненную уже службу одну крону или
несколько оплеух.
Под конец он произвел с ней расчет оплеухами с такой
силой, что на ее рев сбежались люди с вокзала.
Во время пути по железной дороге в батальоне, которому
предстояло еще пешком пройти от Лаборца в Восточной Галиции до
фронта и там добыть воинскую славу, не прекращались странные
разговоры, в той или иной мере отдававшие душком
государственной измены. Так было в вагоне, где ехали
вольноопределяющийся и Швейк; то же самое, хотя и в меньших
масштабах, происходило повсюду. Даже в штабном вагоне царило
недовольство, так как в Фюзешабони из полка пришел приказ по
армии, согласно которому порция вина офицерам уменьшалась на
одну восьмую литра. Конечно, не был забыт и рядовой состав,
которому паек саго сокращался на десять граммов. Это выглядело
тем загадочнее, что никто на военной службе и не видывал саго.
Тем не менее приказ следовало довести до сведения старшего
писаря Баумтанцеля. Он же страшно оскорбился и почувствовал
себя обворованным, так как, по его словам, саго теперь --
дефицитный продукт, и за кило он мог бы получить не меньше
восьми крон.
В Фюзешабони выяснилось, что в одной из рот пропала
полевая кухня, а между тем именно на этой станции должны были
наконец сварить гуляш с картофелем, на который возлагал такие
надежды "генерал-от-сортиров".
В результате проведенного расследования установили, что
злосчастная полевая кухня вообще не выезжала из Брука и,
наверно, до сих пор стоит где-нибудь там, за бараком No 186,
холодная и забытая.
Как выяснилось впоследствии, персонал этой полевой кухни
накануне был посажен на гауптвахту за дебоширство в городе и
ухитрился остаться там на все время, пока его маршевая рота
проезжала по Венгрии.
Маршевая рота, оставшаяся без кухни, была прикреплена на
довольствие к другой полевой кухне. Правда, здесь не обошлось
без скандала, потому что между солдатами обеих рот, выделенными
для чистки картошки, начались контроверзии; те и другие
заявили, что они не болваны и работать на других не собираются.
Пока они спорили, обнаружилось, что, собственно, вся история с
гуляшом и картошкой была лишь ловким маневром. Солдат
тренировали на тот случай, если на передовой будут варить гуляш
и придет приказ "alles zuruck!". Тогда гуляш выльют из котлов и
солдаты останутся не солоно хлебавши.
Хотя подготовка в дальнейшем не имела трагических
последствий, в данный момент она была весьма полезна. Теперь,
когда дело дошло до раздачи гуляша, послышалась команда: "По
вагонам!" И эшелон повезли дальше, в Мишкольц. Но и в Мишкольце
гуляша не выдавали, так как на другом пути стоял поезд с
русскими пленными, а потому солдат не выпускали из вагонов.
Зато им была предоставлена полная свобода предаваться мечтам о
том, что гуляш раздадут в Галиции, когда они вылезут из поезда.
Тогдa гуляш признают испорченным, негодным к употреблению и
выбросят.
Гуляш отправили в Тисалок, в Зомбор. Солдаты уж совсем
отчаялись получить его, как вдруг поезд остановился в Новом
Месте у Шятора, где под котлами снова развели огонь, гуляш
разогрели и, наконец, раздали.
Станция была перегружена. Сначала должны были отправить
два поезда с боеприпасами, за ними -- два эшелона артиллерии и
поезд с понтонными отрядами. Здесь скопились, можно сказать,
поезда всевозможных частей армии.
За вокзалом гонведы-гусары поймали двух польских евреев,
отняли у них корзину с водкой и, придя в хорошее настроение,
вместо платы били их по мордам. Делали они это, по-видимому, с
разрешения начальства, так как рядом стоял их ротмистр и, глядя
на эту сцену, довольно улыбался. Тем временем за складом другие
гонведы-гусары залезли под юбки чернооких дочерей избитых
евреев.
На станции стоял также состав, в котором на фронт везли
самолеты. На втором пути ждали отправки вагоны, тоже
нагруженные орудиями и самолетами, но уже выбывшими из строя.
Тут были свалены подбитые самолеты и развороченные гаубицы. Все
крепкое и новое ехало туда, на фронт, остатки же былой славы
отправлялись в тыл для ремонта и реконструкции.
Подпоручик Дуб убеждал солдат, собравшихся около разбитых
орудий и самолетов, что это военные трофеи. Но вдруг он
заметил, что неподалеку от него, в центре другой группы, стоит
Швейк и тоже что-то объясняет. Подойдя поближе, подпоручик
услышал рассудительный голос Швейка:
-- Что там ни говори, а все же это трофеи. Оно, конечно,
на первый взгляд очень подозрительно, особливо когда на лафете
ты читаешь "k. u. k. Artillerie-Division" / Императорский и
королевский артиллерийский дивизион (нем.)/. Очевидно, дело
обстояло так: орудие попало к русским, и нам пришлось его
отбивать, а такие трофеи много ценнее, потому что... Потому
что,-- вдохновенно воскликнул он, завидев подпоручика Дуба,--
ничего нельзя оставлять в руках неприятеля. Это все равно как с
Перемышлем или с тем солдатом, у которого во время боя
противник вырвал из рук походную фляжку. Это случилось еще во
времена наполеоновских войн. Ну, солдат ночью отправился во
вражеский лагерь и принес свою флягу обратно. Да еще заработал
на этом, так как ночью у неприятеля выдавали водку.
Подпоручик Дуб просипел только:
-- Чтобы духу вашего не было! Чтобы я вас здесь больше не
видел!
-- Слушаюсь, господин лейтенант.-- И Швейк пошел к другим
вагонам. Если бы подпоручик Дуб слышал все, что сказал Швейк,
он вышел бы из себя, хотя это было совершенно невинное
библейское изречение: "Вмале и узрите мя и паки вмале и не
узрите мя".
Подпоручик был настолько глуп, что после ухода Швейка
снова обратил внимание солдат на подбитый австрийский аэроплан,
на металлическом колесе которого четко было обозначено:
"Wiener-Neustadt" / Винер-Нейштадт (нем.)/.
-- Этот русский самолет мы сбили под Львовом,-- твердил
он.
Эти слова услышал проходивший мимо поручик Лукаш. Он
приблизился к толпе и во всеуслышание добавил:
-- При этом оба русских летчика сгорели.
И, не говоря ни слова, двинулся дальше, обругав про себя
подпоручики Дуба ослом.
Миновав несколько вагонов, Лукаш увидел Швейка и попытался
избежать встречи с ним, так как по лицу Швейка было видно, что
у него многое накопилось на душе и он горит желанием обо всем
доложить своему начальству.
Швейк направлялся прямо к нему.
-- Ich melde gehorsam, Kompanieordonanz / Осмелюсь
доложить, ротный ординарец... (нем.)/ Швейк просит дальнейших
распоряжений. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уже
искал вас в штабном вагоне...
-- Послушайте. Швейк,-- резко и зло обрушился на
подчиненного поручик Лукаш.-- Знаете, кто вы такой? Вы что, уже
забыли, как я вас назвал?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, этого
забыть нельзя. Я не какой-нибудь вольноопределяющийся Железный.
Это еще задолго до войны случилось, находились мы в Карпинских
казармах. Был тогда у нас полковник то ли Флидлер фон Бумеранг,
то ли другой какой "ранг".
Поручик Лукаш невольно усмехнулся этому "ранг", а Швейк
рассказывал дальше:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, наш
полковник ростом был вдвое ниже вас, носил баки, как князь
Лобковиц,-- словом, вылитая обезьяна. Как рассердится, так
прыгает выше своего роста. Мы прозвали его "резиновый дедушка".
Это произошло как раз перед первым мая. Мы находились в полной
боевой готовности. Накануне вечером во дворе он обратился к нам
с большой речью и сказал, что завтра мы все останемся в
казармах и отлучаться никуда не будем, чтобы в случае
надобности по высочайшему приказанию перестрелять всю
социалистическую банду. Поэтому тот, кто опоздает и сегодня не
разглядывал номер винтовки и вдруг воскликнул:
-- Четыре тысячи двести шестьдесят восемь! Такой номер был
у одного паровоза в Печках. Этот паровоз стоял на шестнадцатом
пути. Его собирались увести на ремонт в депо Лысую-на-Лабе, но
не так-то это оказалось просто, господин фельдфебель, потому
что у старшего машиниста, которому поручили его туда перегнать,
была прескверная память на числа. Тогда начальник дистанции
позвал его в свою канцелярию и говорит: "На шестнадцатом пути
стоит паровоз номер четыре тысячи двести шестьдесят восемь. Я
знаю, у вас плохая память на цифры, а если вам записать номер
на бумаге, то вы бумагу эту также потеряете. Если у вас такая
плохая память на цифры, послушайте меня повнимательней. Я вам
докажу, что очень легко запомнить какой угодно номер. Так
слушайте: номер паровоза, который нужно увести в депо в
Лысую-на-Лабе,-- четыре тысячи двести шестьдесят восемь.
Слушайте внимательно. Первая цифра -- четыре, вторая -- два.
Теперь вы уже помните сорок два, то есть дважды два -- четыре,
это первая цифра, которая, разделенная на два, равняется двум,
и рядом получается четыре и два. Теперь не пугайтесь! Сколько
будет дважды четыре? Восемь, так ведь? Так запомните, что
восьмерка в номере четыре тысячи двести шестьдесят восемь будет
по порядку последней. После того как вы запомнили, что первая
цифра -- четыре, вторая -- два, четвертая -- восемь, нужно
ухитриться и запомнить эту самую шестерку, которая стоит перед
восьмеркой, а это очень просто. Первая цифра-- четыре, вторая--
два. а четыре плюс два -- шесть. Теперь вы уже точно знаете,
что вторая цифра от конца -- шесть; и теперь у вас этот порядок
цифр никогда не вылетит из головы. У вас в памяти засел номер
четыре тысячи двести шестьдесят восемь. Но вы можете прийти к
этому же результату еще проще...
Фельдфебель перестал курить, вытаращил на Швейка глаза и
только пролепетал:
-- Карре аb! / Снять головной убор! (нем.)/
Швейк продолжал вполне серьезно:
-- Тут он начал объяснять более простой способ запоминания
номера паровоза четыре тысячи двести шестьдесят восемь. "Восемь
без двух -- шесть. Теперь вы уже знаете шестьдесят восемь, а
шесть минус два -- четыре, теперь вы уже знаете четыре и
шестьдесят восемь, и если вставить эту двойку, то все это
составит четыре -- два -- шесть -- восемь. Не очень трудно
сделать это иначе, при помощи умножения и деления. Результат
будет тот же самый. Запомните,-- сказал начальник дистанции,--
что два раза сорок два равняется восьмидесяти четырем. В году
двенадцать месяцев. Вычтите теперь двенадцать из восьмидесяти
четырех, и останется семьдесят два, вычтите из этого числа еще
двенадцать месяцев, останется шестьдесят. Итак, у нас
определенная шестерка, а ноль зачеркнем. Теперь уже у нас сорок
два, шестьдесят восемь, четыре. Зачеркнем ноль, зачеркнем и
четверку сзади, и мы преспокойно опять получили четыре тысячи
двести шестьдесят восемь, то есть номер паровоза, который
следует отправить в депо в Лысую-на-Лабе. И с помощью деления,
как я уже говорил, это также очень легко. Вычисляем
коэффициент, согласно таможенному тарифу..." Вам дурно,
господин фельдфебель? Если хотите, я начну, например, с
"General de charge! Fertig! Hoch an! Feuer!" / Стрельба
залпами! (франц.) Готовьсь! На прицел! Пли! (нем.)/ Черт
подери! Господину капитану не следовало посылать вас на солнце.
Побегу за носилками.
Пришел доктор и констатировал, что налицо либо солнечный
удар, либо острое воспаление мозговых оболочек.
Когда фельдфебель пришел в себя, около него стоял Швейк и
говорил:
-- Чтобы докончить... Вы думаете, господин фельдфебель,
этот машинист запомнил? Он перепутал и все помножил на три, так
как вспомнил святую троицу. Паровоза он не нашел. Так он и до
сих пор стоит на шестнадцатом пути.
Фельдфебель опять закрыл глаза.
Вернувшись в свой вагон, Швейк на вопрос, где он так долго
пропадал, ответил: "Кто другого учит "бегом марш!"-- тот сам
делает стократ "на плечо!".
В заднем углу вагона дрожал Балоун. Он, когда часть курицы
уже сварилась, сожрал половину порции Швейка.
Незадолго до отхода эшелон нагнал смешанный воинский
поезд, составленный из разных частей. Это были опоздавшие или
вышедшие из госпиталей и догонявшие свои части солдаты, а также
всякие подозрительные личности, возвращающиеся из командировок
или из-под ареста.
С этого поезда сошел вольноопределяющийся Марек,
судившийся как бунтовщик,-- он не захотел чистить отхожие
места. Однако дивизионный суд его освободил. Следствие по его
делу было прекращено, и поэтому вольноопределяющийся Марек
появился теперь в штабном вагоне, чтобы представиться
батальонному командиру. Вольноопределяющийся до сих пор никуда
не был зачислен, так как его постоянно переводили из одной
тюрьмы в другую.
Когда капитан Сагнер увидал вольноопределяющегося и принял
от него бумаги с секретной пометкой "Politisch verdachtig!
Vorsicht!" / Политически неблагонадежен! Остерегаться! (нем.)/,
большого удовольствия он не испытал. К счастью, он вспомнил о
"генерале-от-отхожих мест", который столь занятно рекомендовал
пополнить личный состав батальона историографом.
-- Вы очень нерадивы, вольноопределяющийся,-- сказал
капитан.-- В учебной команде вольноопределяющихся вы были сущим
наказанием; вместо того чтобы стараться отличиться и получить
чин соответственно с вашим образованием, вы путешествовали из
тюрьмы в тюрьму. Вы позорите полк, вольноопределяющийся! Но вы
можете загладить свои проступки. если в дальнейшем будете
добросовестно выполнять свои обязанности и станете примерным
солдатом. Посвятите всего себя батальону. Испытаем вас! Вы
интеллигентный молодой человек, безусловно владеете пером,
обладаете хорошим слогом. Вот что я вам теперь скажу. Каждый
батальон на фронте нуждается в человеке, который вел бы хронику
военных событий, непосредственно касающихся батальона и его
участия в военных действиях. Необходимо описывать все
победоносные походы, все выдающиеся события, в которых принимал
участие батальон, при которых он играл ведущую или заметную
роль. Тем самым будет подготавливаться необходимый материал по
истории армии. Вы меня понимаете?
-- Так точно, господин капитан. Вы имеете в виду, как я
понимаю, боевые эпизоды из жизни всех частей. Батальон имеет
свою историю, полк на основании истории своих батальонов
составляет историю полка. На основании истории полков создается
история бригады, на основании истории бригады составляется
история дивизий и так далее... Я вложу, господин капитан, в это
дело все свое умение.-- Вольноопределяющийся Марек приложил
руку к сердцу.-- Я буду с искренней любовью отмечать все
славные даты нашего батальона, особенно теперь, когда
наступление в полном разгаре и когда со дня на день нужно ждать
упорных боев, в которых наш батальон покроет поле битвы телами
своих героических сынов. С сознанием всей важности дела я буду
отмечать ход всех грядущих событий, дабы страницы истории
нашего батальона были полны побед.
-- Вы, вольноопределяющийся, прикомандировываетесь к штабу
батальона. Вменяю вам в обязанность отмечать представленных к
награде, описывать, конечно, согласно нашим указаниям, походы,
в которых были проявлены исключительная боеспособность и
железная дисциплина батальона. Это не так просто,
вольноопределяющийся, но надеюсь, что вы обладаете достаточной
наблюдательностью и, получив от меня определенные директивы,
выделите наш батальон среди остальных частей. Я посылаю в полк
телеграмму о назначении вас историографом батальона. Явитесь к
старшему писарю одиннадцатой роты Ванеку и скажите ему, чтобы
он поместил вас в своем вагоне. Там вполне достаточно места.
Передайте Ванеку, что я его жду. Итак, вы будете зачислены в
штаб батальона. Это будет проведено приказом по батальону.
Повар-оккультист спал, а Балоун не переставая дрожал, ибо
он уже открыл сардинки поручика. Старший писарь Ванек пошел к
капитану Сагнеру, а телеграфист Ходоунский где-то на вокзале
тайно перехватил бутылку можжевеловки, выпил ее и,
растрогавшись, запел:
Пока я в наслажденьях плавал,
Меня манил земной простор,
Ты мне вселяла в сердце веру,
И мой горел любовью взор.
Когда ж узнал я, горемыка,
Что жизнь коварна, как шакал,
Прошла любовь, угасла вера,
И я впервые возрыдал.
Потом поднялся, подошел к столу старшего писаря Ванека и
написал крупными буквами на листе бумаги:
"Настоящим покорнейше прошу назначить меня батальонным
горнистом.
Телеграфист Ходоунский".
Разговор капитана Сагнера со старшим писарем Ванеком был
краток. Он только предупредил его, что батальонный историограф,
вольноопределяющийся Марек, будет временно находиться в вагоне
вместе со Швейком.
-- Могу вам сказать одно: Марек, я бы выразился, человек
подозрительный, politisch verdachtig. Бог мой! Ныне в этом нет
ничего удивительного. О ком этого не говорят! Но это только
предположение. Ведь вы меня понимаете? Итак, я предупреждаю вас
лишь о том, что, если он начнет что-нибудь такое, его...
понимаете?.. нужно сразу осадить, чтобы у меня не было
каких-либо неприятностей. Скажите ему просто-напросто, чтобы
перестал болтать, и вся недолга! Это не значит, конечно, что вы
тут же должны бежать ко мне. Поговорите с ним по-дружески.
Такой разговор гораздо лучше, чем дурацкие доносы. Одним
словом, я ничего не желаю слышать, потому что... Понимаете?
Такие вещи бросают тень на весь батальон.
Вернувшись в вагон, Ванек отвел в сторону
вольноопределяющегося Марека и сказал ему:
-- Послушайте-ка, вы под подозрением? Впрочем, это не
важно! Только не говорите лишнего в присутствии телеграфиста
Ходоунского.
Только он это сказал, Ходоунский подошел к старшему
писарю, бросился ему в объятия и начал всхлипывать. Эти пьяные
всхлипывания, по-видимому, должны были обозначать пение:
Всеми брошен, одинокий
Полон грусти безнадежной,
Горьких слез я лил потоки
На груди подруги нежной.
И любовью неземной
Светят мне глаза голубки.
И коралловые губки
Шепчут: "Я навек с тобой".
-- Мы навек с тобой,-- орал Ходоунский.-- Все, что я
услышу по телефону, тут же все вам расскажу. Начхать мне на
присягу!
Балоун в углу испуганно крестился и молился вслух:
-- Матерь божия, не отвергай моей мольбы! Но милостиво
внемли мне! Утешь меня, милостивая! Помоги мне, несчастному!
Взываю к тебе с верой живой, надеждой крепкой и любовью
горячей! Взываю к тебе в юдоли печали моей. Царица небесная!
Заступись за меня, дабы милостию божией под покровом твоим до
конца живота моего пребывал!
Благословенная дева Мария и впрямь ходатайствовала за
него, потому что вольноопределяющийся вытащил из своего
видавшего виды походного мешка несколько коробочек сардин и
каждому дал по коробочке.
Балоун отважно открыл чемоданчик поручика Лукаша и положил
туда с неба упавшие сардинки.
Однако когда все открыли коробочки и с наслаждением начали
есть, Балоун поддался искушению, открыл чемоданчик и затем
коробочку и жадно проглотил сардинки.
И тут благословенная и сладчайшая дева Мария от него
отвернулась. Только он допил масло из жестянки, к вагону
подлетел батальонный ординарец Матушич и заорал:
-- Балоун, живо неси сардинки своему обер-лейтенанту!
-- Теперь посыплются оплеухи,-- сказал писарь Ванек.
-- С пустыми руками уж лучше не ходи,-- посоветовал
Швейк,-- возьми, по крайней мере, пять пустых жестянок.
-- В чем вы провинились, отчего это бог вас так
наказывает? -- сочувственно спросил вольноопределяющийся.-- В
прошлом вы, несомненно, содеяли большой грех. Не совершили ли
вы святотатства? Уж не стащили ли вы у своего приходского
священника окорок, коптившийся в печной трубе? Может быть, вы
забрались к нему в погреб и выпили церковное вино? А может, вы
еще мальчишкой лазили за грушами в его сад?
Балоун сокрушенно замахал руками. Лицо его выражало
совершенное отчаяние. Душераздирающий вид этого затравленного
человека взывал: "Когда же настанет конец моим страданиям?"
-- Понимаю,-- догадался вольноопределяющийся, словно
услышав вопль несчастного Балоуна.-- Вы, дружище, потеряли
связь с господом богом. Вы не можете умолить бога, чтобы он вас
поскорее спровадил на тот свет.
Швейк добавил:
-- Балоун до сих пор не может решиться препоручить свою
солдатскую жизнь, свои солдатские убеждения, свои слова,
поступки и свою солдатскую смерть благости "материнского сердца
всевышнего бога", как говаривал мой фельдкурат Кац, когда,
бывало, перепьется и на улице спьяну налетит на солдата.
Балоун завопил, что господь бог вышел у него из доверия.
Уж сколько раз он молил бога о том, чтобы тот дал ему силу
претерпеть и как-нибудь стянул его желудок.
-- Это не с войны началось. Обжорство -- моя старая
болезнь,-- сетовал он.-- Из-за этой самой болезни моя жена с
детьми ходила на богомолье в Клокоты.
-- Знаю,-- кивнул Швейк,-- это возле Табора. У них там
богатая дева Мария с фальшивыми бриллиантами... Как-то хотел ее
обокрасть церковный сторож откуда-то из Словакии. Очень
набожный был человек. Приехал он в Клокоты и решил, что дело у
него пойдет лучше, если он сначала очистится от старых грехов.
На исповеди он покаялся также и в том, что хочет завтра
обокрасть деву Марию. Он и оглянуться не успел, не успел и
триста раз "Отче наш" прочесть -- такую епитимью наложил на
него пан патер, чтобы он не удрал,-- как церковные сторожа
отвели его в жандармский участок.
Повар-оккультист начал спорить с телефонистом Ходоунским о
том, является ли это вопиющим нарушением тайны исповеди и
стоило ли вообще поднимать об этом разговор, раз бриллианты
были фальшивые. Под конец он доказал Ходоунскому, что это была
карма, то есть предопределение судьбы в неведомом далеком
прошлом, когда несчастный церковный сторож из Словакии был еще,
может быть, головоногим на какой-то иной планете. Равным
образом уже давно, когда этот патер из Клокот был еще ехидной
или каким другим сумчатым, ныне уже вымершим млекопитающим,--
судьба предопределила, что он нарушит тайну исповеди, хотя с
юридической точки зрения, по каноническому праву, отпущение
грехов дается даже в случае покушения на монастырское
имущество.
Ко всему этому Швейк присовокупил следующее мудрое
замечание:
-- Что и говорить! Ни один человек не знает, что он
натворит через миллион лет, и ни от чего он не должен
отрекаться. Обер-лейтенант Квасничка -- мы тогда служили в
Карлине в дополнительной команде запасных -- всегда говорил во
время учения: "Не думайте, жуки навозные, ленивые коровы вы
этакие, боровы мадьярские, что ваша военная служба закончится
на этом свете. Мы еще и после смерти увидимся, и я вам такое
чистилище уготовлю, что вы очумеете, свиное отродье!"
Между тем Балоун, думая, что говорят только о нем, в
полном отчаяния продолжал свою публичную исповедь:
-- Даже Клокоты не помогли мне избавиться от обжорства.
Вернется жена с детьми с богомолья, начинает считать кур, одной
или двух недосчитается,-- не удержался я. Ведь я хорошо знаю,
что они нужны в хозяйстве. А как выйду во двор, посмотрю на них
-- чувствую в животе бездну. Через час мне лучше, а курицы-то
уже нет. Раз как-то мои были в Клокотах и молились за меня,
чтобы я -- их тятенька -- опять чего-нибудь не сожрал дома и не
нанес убытку хозяйству. Хожу я по двору, и вдруг на глаза мне
попался индюк. В тот раз я чуть жизнью не поплатился. Застряла
у меня в горле кость от его ножки, и, не будь у меня на
мельнице ученика, совсем еще маленького парнишки,-- он эту
кость вытащил,-- не сидел бы я с вами сегодня и этой мировой
войны не дождался бы. Этот мой мальчонка-ученик такой был
шустрый. Маленький такой бутуз, плотный, толстенький,
жирненький...
Швейк подошел к Балоуну:
-- Покажи язык!
Балоун высунул язык, после чего Швейк обратился к
присутствующим:
-- Так я и знал. Он сожрал своего ученика! Признавайся,
когда ты его сожрал? В тот день, когда ваши опять пошли в
Клокоты? Правда?
Балоун в отчаянии молитвенно сложил руки и воскликнул:
-- Оставьте меня, братцы! Еще и такое слышать от своих
товарищей!
-- Мы вас за это не осуждаем,-- сказал
вольноопределяющийся.-- Наоборот, это доказывает, что из вас
выйдет хороший солдат. Когда во время наполеоновских войн
французы осаждали Мадрид, испанец, комендант города, чтобы с
голоду не сдать крепость, без соли съел своего адъютанта. Это
действительно жертва, потому что посоленный адъютант был бы
безусловно съедобнее. Господин старший писарь, как фамилия
адъютанта нашего батальона? Циглер? Уж очень он тощий. Таким не
накормишь и одну маршевую роту.
-- Посмотрите-ка,-- сказал старший писарь Ванек,-- у
Балоуна в руках четки.
И действительно, Балоун в великом горе своем искал
спасения в фисташковых бусинках производства венской фирмы
Мориц Левенштейн.
-- Они тоже из Клокот,-- печально доложил Балоун,--
раньше, чем мне их принесли, плакали у нас два гусенка. Вот
было мясо! Одна мякоть!
Вскоре пришел приказ по всему эшелону -- через четверть
часа отправляться. Но никто этому не поверил, и случилось так,
что, несмотря на все предосторожности, кое-кто отстал. Когда
поезд тронулся, недосчитались восемнадцати человек, в том числе
и взводного из двенадцатой маршевой роты Насакло. Поезд уже
давно скрылся за Ишатарчей, а взводный все еще торговался в
неглубокой лощине, в акациевой рощице за вокзалом, с какой-то
проституткой, которая требовала с него пять крон, тогда как он
предлагал ей в награду за выполненную уже службу одну крону или
несколько оплеух.
Под конец он произвел с ней расчет оплеухами с такой
силой, что на ее рев сбежались люди с вокзала.
Во время пути по железной дороге в батальоне, которому
предстояло еще пешком пройти от Лаборца в Восточной Галиции до
фронта и там добыть воинскую славу, не прекращались странные
разговоры, в той или иной мере отдававшие душком
государственной измены. Так было в вагоне, где ехали
вольноопределяющийся и Швейк; то же самое, хотя и в меньших
масштабах, происходило повсюду. Даже в штабном вагоне царило
недовольство, так как в Фюзешабони из полка пришел приказ по
армии, согласно которому порция вина офицерам уменьшалась на
одну восьмую литра. Конечно, не был забыт и рядовой состав,
которому паек саго сокращался на десять граммов. Это выглядело
тем загадочнее, что никто на военной службе и не видывал саго.
Тем не менее приказ следовало довести до сведения старшего
писаря Баумтанцеля. Он же страшно оскорбился и почувствовал
себя обворованным, так как, по его словам, саго теперь --
дефицитный продукт, и за кило он мог бы получить не меньше
восьми крон.
В Фюзешабони выяснилось, что в одной из рот пропала
полевая кухня, а между тем именно на этой станции должны были
наконец сварить гуляш с картофелем, на который возлагал такие
надежды "генерал-от-сортиров".
В результате проведенного расследования установили, что
злосчастная полевая кухня вообще не выезжала из Брука и,
наверно, до сих пор стоит где-нибудь там, за бараком No 186,
холодная и забытая.
Как выяснилось впоследствии, персонал этой полевой кухни
накануне был посажен на гауптвахту за дебоширство в городе и
ухитрился остаться там на все время, пока его маршевая рота
проезжала по Венгрии.
Маршевая рота, оставшаяся без кухни, была прикреплена на
довольствие к другой полевой кухне. Правда, здесь не обошлось
без скандала, потому что между солдатами обеих рот, выделенными
для чистки картошки, начались контроверзии; те и другие
заявили, что они не болваны и работать на других не собираются.
Пока они спорили, обнаружилось, что, собственно, вся история с
гуляшом и картошкой была лишь ловким маневром. Солдат
тренировали на тот случай, если на передовой будут варить гуляш
и придет приказ "alles zuruck!". Тогда гуляш выльют из котлов и
солдаты останутся не солоно хлебавши.
Хотя подготовка в дальнейшем не имела трагических
последствий, в данный момент она была весьма полезна. Теперь,
когда дело дошло до раздачи гуляша, послышалась команда: "По
вагонам!" И эшелон повезли дальше, в Мишкольц. Но и в Мишкольце
гуляша не выдавали, так как на другом пути стоял поезд с
русскими пленными, а потому солдат не выпускали из вагонов.
Зато им была предоставлена полная свобода предаваться мечтам о
том, что гуляш раздадут в Галиции, когда они вылезут из поезда.
Тогдa гуляш признают испорченным, негодным к употреблению и
выбросят.
Гуляш отправили в Тисалок, в Зомбор. Солдаты уж совсем
отчаялись получить его, как вдруг поезд остановился в Новом
Месте у Шятора, где под котлами снова развели огонь, гуляш
разогрели и, наконец, раздали.
Станция была перегружена. Сначала должны были отправить
два поезда с боеприпасами, за ними -- два эшелона артиллерии и
поезд с понтонными отрядами. Здесь скопились, можно сказать,
поезда всевозможных частей армии.
За вокзалом гонведы-гусары поймали двух польских евреев,
отняли у них корзину с водкой и, придя в хорошее настроение,
вместо платы били их по мордам. Делали они это, по-видимому, с
разрешения начальства, так как рядом стоял их ротмистр и, глядя
на эту сцену, довольно улыбался. Тем временем за складом другие
гонведы-гусары залезли под юбки чернооких дочерей избитых
евреев.
На станции стоял также состав, в котором на фронт везли
самолеты. На втором пути ждали отправки вагоны, тоже
нагруженные орудиями и самолетами, но уже выбывшими из строя.
Тут были свалены подбитые самолеты и развороченные гаубицы. Все
крепкое и новое ехало туда, на фронт, остатки же былой славы
отправлялись в тыл для ремонта и реконструкции.
Подпоручик Дуб убеждал солдат, собравшихся около разбитых
орудий и самолетов, что это военные трофеи. Но вдруг он
заметил, что неподалеку от него, в центре другой группы, стоит
Швейк и тоже что-то объясняет. Подойдя поближе, подпоручик
услышал рассудительный голос Швейка:
-- Что там ни говори, а все же это трофеи. Оно, конечно,
на первый взгляд очень подозрительно, особливо когда на лафете
ты читаешь "k. u. k. Artillerie-Division" / Императорский и
королевский артиллерийский дивизион (нем.)/. Очевидно, дело
обстояло так: орудие попало к русским, и нам пришлось его
отбивать, а такие трофеи много ценнее, потому что... Потому
что,-- вдохновенно воскликнул он, завидев подпоручика Дуба,--
ничего нельзя оставлять в руках неприятеля. Это все равно как с
Перемышлем или с тем солдатом, у которого во время боя
противник вырвал из рук походную фляжку. Это случилось еще во
времена наполеоновских войн. Ну, солдат ночью отправился во
вражеский лагерь и принес свою флягу обратно. Да еще заработал
на этом, так как ночью у неприятеля выдавали водку.
Подпоручик Дуб просипел только:
-- Чтобы духу вашего не было! Чтобы я вас здесь больше не
видел!
-- Слушаюсь, господин лейтенант.-- И Швейк пошел к другим
вагонам. Если бы подпоручик Дуб слышал все, что сказал Швейк,
он вышел бы из себя, хотя это было совершенно невинное
библейское изречение: "Вмале и узрите мя и паки вмале и не
узрите мя".
Подпоручик был настолько глуп, что после ухода Швейка
снова обратил внимание солдат на подбитый австрийский аэроплан,
на металлическом колесе которого четко было обозначено:
"Wiener-Neustadt" / Винер-Нейштадт (нем.)/.
-- Этот русский самолет мы сбили под Львовом,-- твердил
он.
Эти слова услышал проходивший мимо поручик Лукаш. Он
приблизился к толпе и во всеуслышание добавил:
-- При этом оба русских летчика сгорели.
И, не говоря ни слова, двинулся дальше, обругав про себя
подпоручики Дуба ослом.
Миновав несколько вагонов, Лукаш увидел Швейка и попытался
избежать встречи с ним, так как по лицу Швейка было видно, что
у него многое накопилось на душе и он горит желанием обо всем
доложить своему начальству.
Швейк направлялся прямо к нему.
-- Ich melde gehorsam, Kompanieordonanz / Осмелюсь
доложить, ротный ординарец... (нем.)/ Швейк просит дальнейших
распоряжений. Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я уже
искал вас в штабном вагоне...
-- Послушайте. Швейк,-- резко и зло обрушился на
подчиненного поручик Лукаш.-- Знаете, кто вы такой? Вы что, уже
забыли, как я вас назвал?
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, этого
забыть нельзя. Я не какой-нибудь вольноопределяющийся Железный.
Это еще задолго до войны случилось, находились мы в Карпинских
казармах. Был тогда у нас полковник то ли Флидлер фон Бумеранг,
то ли другой какой "ранг".
Поручик Лукаш невольно усмехнулся этому "ранг", а Швейк
рассказывал дальше:
-- Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, наш
полковник ростом был вдвое ниже вас, носил баки, как князь
Лобковиц,-- словом, вылитая обезьяна. Как рассердится, так
прыгает выше своего роста. Мы прозвали его "резиновый дедушка".
Это произошло как раз перед первым мая. Мы находились в полной
боевой готовности. Накануне вечером во дворе он обратился к нам
с большой речью и сказал, что завтра мы все останемся в
казармах и отлучаться никуда не будем, чтобы в случае
надобности по высочайшему приказанию перестрелять всю
социалистическую банду. Поэтому тот, кто опоздает и сегодня не