Страница:
человека. Она этого не знала, так он вышиб ей два зуба, а на
третий день получил от управляющего письмо. Тот извинялся за
доставленные неприятности: он, мол, не хотел сказать никакой
грубости, публика его не поняла, потому что "мы на вас, вы на
нас", собственно, означает: "Мы на вас, вы на нас не должны
сердиться". Кто любит говорить двусмысленности, сначала должен
их обдумать. Откровенный человек, у которого что на уме, то и
на языке, редко получает по морде. А если уж получит, так потом
вообще предпочтет на людях держать язык за зубами. Правда, про
такого человека думают, что он коварный и еще бог весть какой,
и тоже не раз отлупят как следует, но это все зависит от его
рассудительности и самообладания. Тут уж он сам должен
учитывать, что он один, а против него много людей, которые
чувствуют себя оскорбленными, и если он начнет с ними драться,
то получит вдвое-втрое больше. Такой человек должен быть
скромен и терпелив. В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в
воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с
Бартуньковой мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке
всадили нож в спину. С этим ножом он пришел домой, и когда жена
снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем
уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из
золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи
никуда не годились -- до того были зазубренные и тупые. Потом
его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких
ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в
Кундратицы; но он был так скромен, что ходил только к Банзетам
в Нусли... Он хорошо знал, что если он у них на кухне, то
скорее его Банзет вышибет, чем кто-нибудь другой тронет.
-- Ты ничуть не изменился,-- заметил Швейку
вольноопределяющийся.
-- Не изменился,-- просто ответил тот.-- На это у меня не
было времени. Они меня хотели даже расстрелять, но и это еще не
самое худшее, главное, я с двенадцатого числа нигде не получал
жалованья!
-- У нас ты теперь его не получишь, потому что мы идем на
Сокаль и жалованье будут выплачивать только после битвы. Нужно
экономить. Если рассчитывать, что там за две недели что-то
произойдет, то мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками
сэкономим двадцать четыре кроны семьдесят два геллера.
-- А еще что новенького у вас?
-- Во-первых, потерялся наш арьергард, затем закололи
свинью, и по этому случаю офицеры устроили в доме священника
пирушку, а солдаты разбрелись по селу и распутничают с местным
женским населением. Перед обедом связали одного солдата из
вашей роты за то, что он полез на чердак за одной
семидесятилетней бабкой. Он не виноват, так как в сегодняшнем
приказе не сказано, до какого возраста это разрешается.
-- Мне тоже кажется,-- выразил свое мнение Швейк,-- что он
не виновен, ведь когда такая старуха лезет вверх по лестнице,
человеку не видно ее лица. Точно такой же случай произошел на
маневрах у Табора. Один наш взвод был расквартирован в
трактире, а какая-то женщина мыла там в прихожей пол. Солдат
Храмоста подкрался к ней и хлопнул ее, как бы это сказать, по
юбкам, что ли. Юбка у нее была подоткнута очень высоко. Он ее
шлепнул раз,-- она ничего, шлепнул другой, третий,-- она все
ничего, как будто это ее не касается, тогда он решился на
действие; она продолжала спокойно мыть пол, а потом обернулась
к нему и говорит: "Вот как я вас поймала, солдатик". Этой
бабушке было за семьдесят; после она рассказала об этом всему
селу. Позволь теперь задать один вопрос. За время моего
отсутствия ты не был ли тоже под арестом?
-- Да как-то случая не подвернулось,-- оправдывался
Марек,-- но что касается тебя, приказ по батальону о твоем
аресте отдан -- это я должен тебе сообщить.
-- Это неважно,-- спокойно сказал Швейк,-- они поступили
совершенно правильно. Батальон должен был это сделать, батальон
должен был отдать приказ о моем аресте, это было их
обязанностью, ведь столько времени они не получали обо мне
никаких известий. Это не было опрометчиво со стороны батальона.
Так ты сказал, что все офицеры находятся в доме священника на
пирушке по случаю убоя свиньи? Тогда мне нужно туда пойти и
доложить, что я опять здесь. У господина обер-лейтенанта Лукаша
и без того со мной немало хлопот.
И Швейк твердым солдатским шагом направился к дому
священника, распевая:
Полюбуйся на меня,
Моя дорогая!
Полюбуйся на меня:
Ишь каким сегодня я
Барином шагаю!
Швейк вошел в дом священника и поднялся наверх, откуда
доносились голоса офицеров.
Болтали обо всем, что придется, и как раз в этот момент
честили бригаду и беспорядки, господствующие в тамошнем штабе,
а адъютант бригады, чтобы подбавить жару, заметил:
-- Мы все же телеграфировали относительно этого Швейка:
Швейк...
-- Hier! -- из-за приоткрытой двери отозвался Швейк и,
войдя в комнату, повторил: -- Hier! Melde gehorsam, Infanterist
Svejk, Kumpanieordonanz 11. Marschkumpanie! / Здесь! Осмелюсь
доложить, пехотинец Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты! (нем.)/
Видя изумление капитана Сагнера и поручика Лукаша, на
лицах которых выражалось беспредельное отчаяние, он, не
дожидаясь вопроса, пояснил:
-- Осмелюсь доложить, меня собирались расстрелять за то,
что я предал государя императора.
-- Бог мой, что вы говорите, Швейк? -- горестно воскликнул
побледневший поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, дело было так, господин
обер-лейтенант...
И Швейк обстоятельно принялся описывать, как это с ним
произошло.
Все смотрели на него и не верили своим глазам, а он
рассказывал обо всем подробно, не забыл даже отметить, что на
плотине пруда, где с ним приключилось несчастье, росли
незабудки. Когда же он начал перечислять фамилии татар, с
которыми познакомился во время своих странствований, и назвал
что-то вроде Галлимулабалибей, а потом прибавил целый ряд
выдуманных им самим фамилий, как, например, Валиволаваливей,
Малимуламалимей, поручик Лукаш не удержался и пригрозил:
-- Я вас выкину, скотина. Продолжайте кратко, но связно.
И Швейк продолжал со свойственной ему обстоятельностью.
Когда он дошел до полевого суда, то подробно описал генерала и
майора. Он упомянул, что генерал косит на левый глаз, а у
майора -- голубые очи.
-- Не дают покоя в ночи! -- добавил он в рифму.
Тут командир двенадцатой роты Циммерман бросил в Швейка
глиняную кружку, из которой пил крепкую еврейскую водку.
Швейк спокойно продолжал рассказывать о духовном
напутствии, о майоре, который до утра спал в его объятиях.
Потом он выступил с блестящей защитой бригады, куда его
послали, когда батальон потребовал его вернуть как пропавшего
без вести. Под конец, уже предъявляя капитану Сагнеру
документы, из которых видно было, что высшая инстанция сняла с
него всякое подозрение, он вспомнил:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант Дуб находится в
бригаде, у него сотрясение мозга, он всем вам просил кланяться.
Прошу выдать мне жалованье и деньги на табак.
Капитан Сагнер и поручик Лукаш обменялись вопросительными
взглядами, но в этот момент двери открылись, и в деревянном
чане внесли дымящийся суп из свиных потрохов. Это было начало
наслаждений, которых ожидали все.
-- Несчастный,-- проворчал капитан Сагнер, придя в хорошее
настроение в предвкушении предстоящего блаженства,-- вас спасла
лишь пирушка в честь заколотой свиньи.
-- Швейк,-- добавил поручик Лукаш,-- если с вами еще раз
случится нечто подобное, вам придется плохо.
-- Осмелюсь доложить, со мною должно быть плохо,--
подтвердил, отдавая честь, Швейк.-- Когда человек на военной
службе, то ему должно знать и понимать...
-- Исчезните! -- заорал капитан Сагнер.
Швейк исчез и спустился в кухню.
Туда же вернулся удрученный Балоун и попросил разрешения
прислуживать поручику Лукашу на пирушке.
Швейк пришел как раз в самый разгар спора повара Юрайды с
Балоуном.
Юрайда пользовался не совсем понятными выражениями.
-- Ты прожорливая тварь,-- говорил он Балоуну,-- ты бы
жрал до седьмого пота. Вот натерпелся бы ты мук пепельных,
позволь я тебе отнести наверх ливерную колбасу.
Кухня теперь выглядела совсем по-иному. Старшие писаря
батальонов и рот лакомились согласно разработанному поваром
Юрайдой плану. Батальонные писаря, ротные телефонисты и
несколько унтер-офицеров жадно ели из ржавого умывального таза
суп из свиных потрохов, разбавленный кипятком, чтобы хватило на
всех.
-- Здорово,-- приветствовал Швейка старший писарь Ванек,
обгладывая ножку.-- Только что здесь был вольноопределяющийся
Марек и сообщил, что вы снова в роте и что на вас новый мундир.
В хорошенькую историю я влип из-за вас. Марек меня пугает,
говорит, что из-за вашего обмундирования мы теперь никогда не
рассчитаемся с бригадой. Ваш мундир нашли на плотине пруда, и
мы через канцелярию батальона сообщили об этом бригаде. У меня
вы числитесь как утонувший во время купания. Вы вообще не
должны были возвращаться и причинять нам неприятности с двойным
мундиром. Вы и понятия не имеете, какую свинью вы подложили
батальону. Каждая часть вашего обмундирования у нас
заприходована. В моих списках наличия обмундирования роты это
обмундирование значится как излишек. В роте одним комплектом
обмундирования больше. Это я уже довел до сведения батальона.
Теперь нам пришлют из бригады уведомление, что вы получили
новое обмундирование, а между тем батальон в списке о наличии
обмундирования отметил, что имеется излишек одного комплекта. Я
знаю, чем это кончится, из-за этого могут назначить ревизию. А
когда дело касается такой мелочи, обязательно приедут из самого
интендантства. Вот когда пропадает две тысячи пар сапог, этим
никто не поинтересуется.
-- Но у нас ваше обмундирование потерялось,-- трагически
сообщил Ванек, высасывая мозг из попавшей ему в руки кости, а
остаток выковыривая спичкой, которая заменяла ему также
зубочистку.-- Из-за такой мелочи сюда непременно явится
инспекция. Когда я служил на Карпатах, так инспекция прибыла
из-за того, что мы плохо выполняли распоряжение стаскивать с
замерзших солдат сапоги, не повреждая их. Стаскивали,
стаскивали,-- и на двоих они лопнули. Правда, у одного они были
разбиты еще перед смертью. И несчастье-- как снег на голову.
Приехал полковник из интендантства, и, не угоди ему тут же по
прибытии русская пуля в голову и не свались он в долину, не
знаю, чем бы все это кончилось.
-- С него тоже стащили сапоги? -- полюбопытствовал Швейк.
-- Стащили,-- задумчиво ответил Ванек,-- но неизвестно
кто, так что полковничьи сапоги мы не смогли указать в отчете.
Повар Юрайда снова вернулся сверху, и его взгляд упал на
сокрушенного Балоуна, который, опечаленный и уничтоженный,
сидел на лавке у печи и с невыразимой тоской разглядывал свой
ввалившийся живот.
-- Твое место в секте гезихастов,-- с состраданием
произнес ученый повар Юрайда,-- те по целым дням смотрели на
свой пупок, пока им не начинало казаться, что вокруг пупка
появилось сияние. После этого они считали, что достигли третьей
степени совершенства.
Юрайда открыл духовку и достал оттуда одну кровяную
колбаску.
-- Жри, Балоун,-- сказал он ласково,-- жри, пока не
лопнешь, подавись, обжора.
У Балоуна на глазах выступили слезы.
-- Дома, когда мы кололи свинью,-- жалобно рассказывал он,
пожирая маленькую кровяную колбаску,-- я сперва съедал кусок
буженины, все рыло, сердце, ухо, кусок печенки, почки,
селезенку, кусок бока, язык, а потом...-- И тихим голосом, как
бы рассказывая сказку, прибавил: -- А потом шли ливерные
колбаски, шесть, десять штучек, пузатые кровяные колбаски,
крупяные и сухарные, так что не знаешь, с чего начать: то ли с
сухарной, то ли с крупяной. Все тает во рту, все вкусно пахнет,
и жрешь, жрешь...
-- Я думаю,-- продолжал Балоун,-- пуля-то меня пощадит, но
вот голод доконает, и никогда в жизни я больше не увижу такого
противня кровяного фарша, какой я видывал дома. Вот студень я
не так любил, он только трясется, и никакого от него толку.
Жена, та, наоборот, готова была умереть из-за студня. А мне на
этот студень и куска уха было жалко, я все хотел сам сожрать и
так, как мне было больше всего по вкусу. Не ценил я этого, всех
этих прелестей, всего этого благополучия. Как-то раз у тестя,
жившего на содержании детей, я выспорил свинью, зарезал ее и
сожрал всю один, а ему, бедному старику, пожалел послать даже
маленький гостинец. Он мне потом напророчил, что я подохну с
голоду, оттого что нечего мне будет есть.
-- Так, видно, оно и есть,-- сказал Швейк, у которого
сегодня сами собой с языка срывались рифмы.
Повар Юрайда, только что пожалевший Балоуна, потерял
всякое к нему сочувствие, так как Балоун быстро подкрался к
плите, вытащил из кармана целую краюху хлеба и попытался
макнуть ее в соус, в котором на большом противне лежала груда
жареной свинины.
Юрайда так сильно ударил его по руке, что краюха упала в
соус, подобно тому как пловец прыгает с мостков в реку.
И, не давая Балоуну вытащить этот лакомый кусок из
противня, Юрайда схватил и выбросил обжору за дверь.
Удрученный Балоун уже в окно увидел, как Юрайда вилкой
достал его краюху, которая вся пропиталась соусом так, что
стала совершенно коричневой, прибавил к ней срезанный с самого
верха жаркого кусок мяса и подал все это Швейку со словами:
-- Ешьте, мой скромный друг!
-- Дева Мария! -- завопил за окном Балоун.-- Мой хлеб в
сортире! -- Размахивая длинными руками, он отправился на село,
чтобы хоть там перехватить чего-нибудь.
Швейк, поедая великодушный дар Юрайды, говорил с набитым
ртом:
-- Я, право, рад. что опять среди своих. Мне было бы очень
досадно, если бы я не мог и дальше быть полезным нашей роте.--
Вытирая с подбородка соус и сало, он закончил: -- Не знаю, не
знаю, что бы вы тут делали, если бы меня где-нибудь задержали,
а война затянулась бы еще на несколько лет.
Старший писарь Ванек с интересом спросил:
-- Как вы думаете, Швейк, война еще долго протянется?
-- Пятнадцать лет,-- ответил Швейк.-- Дело ясное. Ведь раз
уже была Тридцатилетняя война, теперь мы наполовину умнее, а
тридцать поделить на два -- пятнадцать.
-- Денщик нашего капитана,-- отозвался Юрайда,--
рассказывал, и будто он сам это слышал: как только нами будет
занята граница Галиции, мы дальше не пойдем; после этого
русские начнут переговоры о мире.
-- Тогда не стоило и воевать,-- убежденно сказал Швейк.--
Коль война, так война. Я решительно отказываюсь говорить о мире
раньше, чем мы будем в Москве и Петрограде. Уж раз мировая
война, так неужели мы будем валандаться возле границ? Возьмем,
например, шведов в Тридцатилетнюю войну. Ведь они вон откуда
пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и до Липниц, где
устроили такую резню, что еще нынче в тамошних трактирах
говорят по-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те
тоже не из соседней деревни пришли, а в Липницах после них
пруссаков хоть отбавляй. Добрались они даже до Едоухова и до
Америки, а затем вернулись обратно.
-- Впрочем,-- сказал Юрайда, которого сегодняшнее
пиршество совершенно выбило из колеи и сбило с толку,-- все
люди произошли от карпов. Возьмем, друзья, эволюционную теорию
Дарвина...
Дальнейшие его рассуждения были прерваны вторжением
вольноопределяющегося Марека.
-- Спасайся кто может! -- завопил Марек.-- Только что к
штабу батальона подъехал на автомобиле подпоручик Дуб и привез
с собой вонючего кадета Биглера.
-- С Дубом происходит что-то страшное,-- информировал
далее Марек.-- Когда они с Биглером вылезли из автомобиля, он
ворвался в канцелярию. Вы помните, уходя отсюда, я сказал, что
немного вздремну. Растянулся я, значит, в канцелярии на
скамейке и только стал засыпать, он на меня и налетел. Кадет
Биглер заорал: "Habacht!" Подпоручик Дуб поднял меня и
набросился: "Ага! Удивляетесь, что я застиг вас в канцелярии
при неисполнении вами своих обязанностей? Спать полагается
только после отбоя". А Биглер определил: "Раздел шестнадцатый,
параграф девятый казарменного устава". Тут Дуб стукнул кулаком
по столу и разорался: "Видно в батальоне хотели от меня
избавиться, не думайте, что это было сотрясение мозга, мой
череп выдержит". Кадет Биглер в это время перелистывал на столе
бумаги и для себя прочел вслух выдержку из одного документа:
"Приказ по дивизии номер двести восемьдесят". Подпоручик Дуб,
думая, что тот насмехается над его последней фразой насчет
крепкого черепа, стал упрекать кадета в недостойном и дерзком
поведении по отношению к старшему по чину офицеру и теперь
ведет его сюда, к капитану, чтобы на него пожаловаться.
Спустя несколько минут Дуб и Биглер пришли на кухню, через
которую нужно было пройти, чтобы попасть наверх, где находился
офицерский состав и где, наевшись жареной свинины, пузатый
прапорщик Малый распевал арии из оперы "Травиата", рыгая при
этом после капусты и жирного обеда.
Когда подпоручик Дуб вошел, Швейк закричал:
-- Habacht! Всем встать!
Подпоручик Дуб вплотную подошел к Швейку и крикнул ему
прямо в лицо:
-- Теперь радуйся, теперь тебе аминь! Я велю из тебя
сделать чучело на память Девяносто первому полку.
-- Zum Befehl, господин лейтенант,-- козырнул Швейк,--
однажды я читал, осмелюсь доложить, что некогда была великая
битва, в которой пал шведский король со своим верным конем.
Обоих павших отправили в Швецию. и из их трупов набили чучела,
и теперь они стоят в Стокгольмском музее.
-- Откуда у тебя такие познания, хам? -- взвизгнул
подпоручик Дуб.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, от моего брата,
преподавателя гимназии.
Подпоручик Дуб круто повернулся, плюнул и, подталкивая
вперед кадета Биглера, прошел наверх, в зал. Однако в дверях он
все же не преминул обернуться к Швейку и с неумолимой
строгостью римского цезаря, решающего в цирке судьбу раненого
гладиатора, сделал движение большим пальцем правой руки и
крикнул:
-- Большой палец книзу!
-- Осмелюсь доложить.-- прокричал вслед ему Швейк,--
пальцы всегда книзу!
Кадет Биглер был слаб, как муха. За это время он успел
побывать в нескольких холерных пунктах и после манипуляций,
которые проделывали с ним, как с бациллоносителем холеры,
естественно, привык совершенно непроизвольно делать в штаны,
пока наконец на одном из таких пунктов не попал в руки
специалиста. Тот в его испражнениях не нашел холерных бацилл,
закрепил ему кишечник танином, как сапожник дратвой рваные
башмаки, и направил в ближайшее этапное управление, признав
легкого, как пар над горшком, кадета Биглера
"frontdiensttauglich" / Годным к строевой службе (нем.)/.
Доктор был сердечный человек.
Когда кадет Биглер обратил внимание врача на то, что
чувствует себя очень слабым, тот, улыбаясь, ответил: "Золотую
медаль за храбрость у вас еще хватит сил унести. Ведь вы же
добровольно пошли на войну".
Итак, кадет Биглер отправился за золотой медалью.
Его укрепленный кишечник уже не выделял жидкость в штаны,
но частые позывы все еще мучили кадета, так что весь путь
Биглера от последнего этапного пункта до самого штаба бригады,
где он встретился с подпоручиком Дубом, был воистину
торжественным шествием по всевозможным уборным. Он несколько
раз опаздывал на поезд, потому что подолгу просиживал в
вокзальных клозетах и поезд уходил. Несколько раз он не успевал
пересесть с поезда на поезд из-за того, что не мог выйти из
уборной вагона.
И все же, несмотря на это, несмотря на все уборные,
которые стояли на его пути, кадет Биглер приближался к бригаде.
Подпоручик Дуб еще некоторое время должен был оставаться
под врачебным надзором в бригаде. Однако в день отъезда Швейка
в батальон штабной врач передумал, узнав, что после обеда в
расположение батальона Девяносто первого полка идет санитарная
автомашина.
Врач был очень рад избавиться от подпоручика Дуба, который
в качестве лучшего доказательства разных своих утверждений
приводил единственный довод: "Об этом мы еще до войны говорили
с господином окружным начальником".
"Mit deinern Bezirkshauptrnann kannst du mir Arsch lecken"
/ Вместе с твоим окружным начальником можешь поцеловать меня в
задницу (нем.)/-- подумал штабной врач и возблагодарил судьбу
за то, что санитарные автомашины отправляются на
Каменку-Струмилову через Золтанец.
Швейк не видел в бригаде кадета Биглера, потому что тот
уже свыше двух часов сидел в офицерском ватерклозете. Можно
смело утверждать, что кадет Биглер в подобных местах, никогда
не терял напрасно времени, так как повторял в уме все славные
битвы доблестной австро-венгерской армии, начиная со сражения 6
сентября 1634 года у Нердлингена и кончая Сараевом 19 августа
1888 года. Несчетный раз дергая за цепочку в ватерклозете и
слушая, как вода с шумом устремляется в унитаз, он, зажмурив
глаза, представлял себе рев битвы, кавалерийскую атаку и грохот
пушек.
Встреча подпоручика Дуба с кадетом Биглером была не
особенно приятной и, несомненно, явилась причиной их дальнейшей
обоюдной неприязни как на службе, так и вне ее.
Пытаясь в четвертый раз проникнуть в уборную, Дуб,
разозлившись, крикнул:
-- Кто там?
-- Кадет одиннадцатой маршевой роты М-ского батальона
Девяносто первого полка Биглер,-- гласил гордый ответ.
-- Здесь,-- представился за дверью конкурент,-- подпоручик
той же роты Дуб.
-- Сию минуту, господин подпоручик.
-- Жду.
Подпоручик Дуб нетерпеливо смотрел на часы. Никто не
поверит, сколько требуется энергии и упорства, чтобы в таком
состоянии выдержать у двери пятнадцать минут, потом еще пять,
затем следующие пять и на стук и волчки рукой и ногами получать
все один и тот же ответ: "Сию минуту, господин подпоручик".
Подпоручика Дуба бросило в жар, особенно когда после
обнадеживающего шуршания бумаги прошло еще семь минут, а дверь
все не открывалась. Кадет Биглер был еще столь тактичен, что не
каждый раз спускал воду. Охваченный легкой лихорадкой,
подпоручик Дуб стал подумывать, не пожаловаться ли ему
командующему бригадой, который, может быть, отдаст приказ
взломать дверь и вынести кадета Биглера. Ему пришло также в
голову, что это, может быть, является нарушением субординации.
Спустя пять минут подпоручик Дуб почувствовал, что ему,
собственно, уже нечего делать там, за дверью, что ему уже давно
расхотелось. Но он не отходил от уборной из принципа, продолжая
колотить ногой в дверь, из-за которой раздавалось одно и то же:
"In einer Minute fertig, Herr Leutnant!" / Сию минуту, господин
лейтенант! (нем.)/
Наконец подпоручик услышал, как Биглер спускает воду, и
через минуту оба стояли лицом к лицу.
-- Кадет Биглер,-- загремел подпоручик Дуб,-- не думайте,
что я пришел сюда с той же целью, что и вы. Я пришел сюда
потому, что вы, прибыв в штаб бригады, не явились ко мне с
рапортом. Не знаете правил, что ли? Известно ли вам, кому вы
отдали предпочтение?
Кадет Биглер старался вспомнить, не допустил ли он чего
противоречащего дисциплине и инструкциям, касающимся отношений
низших офицерских чинов с более высокими.
В его познаниях в этой области был большой пробел.
В школе им не читали лекций о том, как в таких случаях
низший офицерский чин обязан вести себя по отношению к
старшему, должен ли он, недоделав, вылететь из уборной, одной
рукой придерживая штаны, а другой отдавая честь.
-- Ну, отвечайте, кадет Биглер! -- вызывающе крикнул
подпоручик Дуб.
И тут кадету Биглеру пришел на ум самый простой ответ:
-- Господин подпоручик, по прибытии в штаб бригады я не
имел сведений о том, что вы находитесь здесь, и, покончив со
своими делами в канцелярии, немедленно отправился в уборную,
где и находился вплоть до вашего прихода.-- И он торжественно
прибавил: -- Кадет Биглер докладывает о себе господину
подпоручику Дубу!
-- Видите, это не мелочь,-- с горечью сказал подпоручик
Дуб.-- По моему мнению, кадет Биглер, вы должны были сейчас же
по прибытии в штаб бригады справиться в канцелярии, не
находится ли здесь случайно офицер вашего батальона и вашей
роты. О вашем поведении мы вынесем решение в батальоне. Я еду
туда на автомобиле, вы едете со мною. Никаких "но"!
Кадет Биглер возразил было, что у него имеется
составленный штабом бригады железнодорожный маршрут. Этот вид
транспорта для него намного удобнее, если принять во внимание
слабость его прямой кишки. Каждому ребенку известно, что
автомобили не приспособлены для таких случаев. Пока пролетишь
сто восемьдесят километров, наложишь в штаны.
Черт знает, как это случилось, но вначале, когда они
выехали, тряска автомобиля никак не подействовала на желудок
Биглера.
Подпоручик Дуб был в полном отчаянии от того, что ему не
удается осуществить свой план мести.
Дело в том, что, когда они выезжали, подпоручик Дуб
подумал про себя: "Подожди, кадет Биглер, ты думаешь, что я
позволю остановить, когда тебя схватит!"
Следуя этому плану, Дуб, насколько позволяла скорость, с
которой они проглатывали километр за километром, начинал
приятный разговор о том, что военные автомашины, получившие
определенный маршрут, не должны зря расходовать бензин и делать
остановки.
Кадет Биглер совершенно справедливо возразил, что на
стоянке бензин вообще не расходуется, так как шофер выключает
мотор.
-- Поскольку,-- неотвязно твердил подпоручик Дуб, --
машина должна прибыть на место в установленное время, никакие
остановки не разрешаются.
третий день получил от управляющего письмо. Тот извинялся за
доставленные неприятности: он, мол, не хотел сказать никакой
грубости, публика его не поняла, потому что "мы на вас, вы на
нас", собственно, означает: "Мы на вас, вы на нас не должны
сердиться". Кто любит говорить двусмысленности, сначала должен
их обдумать. Откровенный человек, у которого что на уме, то и
на языке, редко получает по морде. А если уж получит, так потом
вообще предпочтет на людях держать язык за зубами. Правда, про
такого человека думают, что он коварный и еще бог весть какой,
и тоже не раз отлупят как следует, но это все зависит от его
рассудительности и самообладания. Тут уж он сам должен
учитывать, что он один, а против него много людей, которые
чувствуют себя оскорбленными, и если он начнет с ними драться,
то получит вдвое-втрое больше. Такой человек должен быть
скромен и терпелив. В Нуслях живет пан Гаубер. Как-то раз, в
воскресенье, возвращался он с загородной прогулки с
Бартуньковой мельницы, и на шоссе в Кундратицах ему по ошибке
всадили нож в спину. С этим ножом он пришел домой, и когда жена
снимала с него пиджак, она аккуратненько вытащила нож, а днем
уже рубила им мясо на гуляш. Прекрасный был нож, из
золингенской стали, на славу отточенный, а дома у них все ножи
никуда не годились -- до того были зазубренные и тупые. Потом
его жене захотелось иметь в хозяйстве целый комплект таких
ножей, и она каждое воскресенье посылала мужа прогуляться в
Кундратицы; но он был так скромен, что ходил только к Банзетам
в Нусли... Он хорошо знал, что если он у них на кухне, то
скорее его Банзет вышибет, чем кто-нибудь другой тронет.
-- Ты ничуть не изменился,-- заметил Швейку
вольноопределяющийся.
-- Не изменился,-- просто ответил тот.-- На это у меня не
было времени. Они меня хотели даже расстрелять, но и это еще не
самое худшее, главное, я с двенадцатого числа нигде не получал
жалованья!
-- У нас ты теперь его не получишь, потому что мы идем на
Сокаль и жалованье будут выплачивать только после битвы. Нужно
экономить. Если рассчитывать, что там за две недели что-то
произойдет, то мы на каждом павшем солдате вместе с надбавками
сэкономим двадцать четыре кроны семьдесят два геллера.
-- А еще что новенького у вас?
-- Во-первых, потерялся наш арьергард, затем закололи
свинью, и по этому случаю офицеры устроили в доме священника
пирушку, а солдаты разбрелись по селу и распутничают с местным
женским населением. Перед обедом связали одного солдата из
вашей роты за то, что он полез на чердак за одной
семидесятилетней бабкой. Он не виноват, так как в сегодняшнем
приказе не сказано, до какого возраста это разрешается.
-- Мне тоже кажется,-- выразил свое мнение Швейк,-- что он
не виновен, ведь когда такая старуха лезет вверх по лестнице,
человеку не видно ее лица. Точно такой же случай произошел на
маневрах у Табора. Один наш взвод был расквартирован в
трактире, а какая-то женщина мыла там в прихожей пол. Солдат
Храмоста подкрался к ней и хлопнул ее, как бы это сказать, по
юбкам, что ли. Юбка у нее была подоткнута очень высоко. Он ее
шлепнул раз,-- она ничего, шлепнул другой, третий,-- она все
ничего, как будто это ее не касается, тогда он решился на
действие; она продолжала спокойно мыть пол, а потом обернулась
к нему и говорит: "Вот как я вас поймала, солдатик". Этой
бабушке было за семьдесят; после она рассказала об этом всему
селу. Позволь теперь задать один вопрос. За время моего
отсутствия ты не был ли тоже под арестом?
-- Да как-то случая не подвернулось,-- оправдывался
Марек,-- но что касается тебя, приказ по батальону о твоем
аресте отдан -- это я должен тебе сообщить.
-- Это неважно,-- спокойно сказал Швейк,-- они поступили
совершенно правильно. Батальон должен был это сделать, батальон
должен был отдать приказ о моем аресте, это было их
обязанностью, ведь столько времени они не получали обо мне
никаких известий. Это не было опрометчиво со стороны батальона.
Так ты сказал, что все офицеры находятся в доме священника на
пирушке по случаю убоя свиньи? Тогда мне нужно туда пойти и
доложить, что я опять здесь. У господина обер-лейтенанта Лукаша
и без того со мной немало хлопот.
И Швейк твердым солдатским шагом направился к дому
священника, распевая:
Полюбуйся на меня,
Моя дорогая!
Полюбуйся на меня:
Ишь каким сегодня я
Барином шагаю!
Швейк вошел в дом священника и поднялся наверх, откуда
доносились голоса офицеров.
Болтали обо всем, что придется, и как раз в этот момент
честили бригаду и беспорядки, господствующие в тамошнем штабе,
а адъютант бригады, чтобы подбавить жару, заметил:
-- Мы все же телеграфировали относительно этого Швейка:
Швейк...
-- Hier! -- из-за приоткрытой двери отозвался Швейк и,
войдя в комнату, повторил: -- Hier! Melde gehorsam, Infanterist
Svejk, Kumpanieordonanz 11. Marschkumpanie! / Здесь! Осмелюсь
доложить, пехотинец Швейк, ординарец одиннадцатой маршевой
роты! (нем.)/
Видя изумление капитана Сагнера и поручика Лукаша, на
лицах которых выражалось беспредельное отчаяние, он, не
дожидаясь вопроса, пояснил:
-- Осмелюсь доложить, меня собирались расстрелять за то,
что я предал государя императора.
-- Бог мой, что вы говорите, Швейк? -- горестно воскликнул
побледневший поручик Лукаш.
-- Осмелюсь доложить, дело было так, господин
обер-лейтенант...
И Швейк обстоятельно принялся описывать, как это с ним
произошло.
Все смотрели на него и не верили своим глазам, а он
рассказывал обо всем подробно, не забыл даже отметить, что на
плотине пруда, где с ним приключилось несчастье, росли
незабудки. Когда же он начал перечислять фамилии татар, с
которыми познакомился во время своих странствований, и назвал
что-то вроде Галлимулабалибей, а потом прибавил целый ряд
выдуманных им самим фамилий, как, например, Валиволаваливей,
Малимуламалимей, поручик Лукаш не удержался и пригрозил:
-- Я вас выкину, скотина. Продолжайте кратко, но связно.
И Швейк продолжал со свойственной ему обстоятельностью.
Когда он дошел до полевого суда, то подробно описал генерала и
майора. Он упомянул, что генерал косит на левый глаз, а у
майора -- голубые очи.
-- Не дают покоя в ночи! -- добавил он в рифму.
Тут командир двенадцатой роты Циммерман бросил в Швейка
глиняную кружку, из которой пил крепкую еврейскую водку.
Швейк спокойно продолжал рассказывать о духовном
напутствии, о майоре, который до утра спал в его объятиях.
Потом он выступил с блестящей защитой бригады, куда его
послали, когда батальон потребовал его вернуть как пропавшего
без вести. Под конец, уже предъявляя капитану Сагнеру
документы, из которых видно было, что высшая инстанция сняла с
него всякое подозрение, он вспомнил:
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант Дуб находится в
бригаде, у него сотрясение мозга, он всем вам просил кланяться.
Прошу выдать мне жалованье и деньги на табак.
Капитан Сагнер и поручик Лукаш обменялись вопросительными
взглядами, но в этот момент двери открылись, и в деревянном
чане внесли дымящийся суп из свиных потрохов. Это было начало
наслаждений, которых ожидали все.
-- Несчастный,-- проворчал капитан Сагнер, придя в хорошее
настроение в предвкушении предстоящего блаженства,-- вас спасла
лишь пирушка в честь заколотой свиньи.
-- Швейк,-- добавил поручик Лукаш,-- если с вами еще раз
случится нечто подобное, вам придется плохо.
-- Осмелюсь доложить, со мною должно быть плохо,--
подтвердил, отдавая честь, Швейк.-- Когда человек на военной
службе, то ему должно знать и понимать...
-- Исчезните! -- заорал капитан Сагнер.
Швейк исчез и спустился в кухню.
Туда же вернулся удрученный Балоун и попросил разрешения
прислуживать поручику Лукашу на пирушке.
Швейк пришел как раз в самый разгар спора повара Юрайды с
Балоуном.
Юрайда пользовался не совсем понятными выражениями.
-- Ты прожорливая тварь,-- говорил он Балоуну,-- ты бы
жрал до седьмого пота. Вот натерпелся бы ты мук пепельных,
позволь я тебе отнести наверх ливерную колбасу.
Кухня теперь выглядела совсем по-иному. Старшие писаря
батальонов и рот лакомились согласно разработанному поваром
Юрайдой плану. Батальонные писаря, ротные телефонисты и
несколько унтер-офицеров жадно ели из ржавого умывального таза
суп из свиных потрохов, разбавленный кипятком, чтобы хватило на
всех.
-- Здорово,-- приветствовал Швейка старший писарь Ванек,
обгладывая ножку.-- Только что здесь был вольноопределяющийся
Марек и сообщил, что вы снова в роте и что на вас новый мундир.
В хорошенькую историю я влип из-за вас. Марек меня пугает,
говорит, что из-за вашего обмундирования мы теперь никогда не
рассчитаемся с бригадой. Ваш мундир нашли на плотине пруда, и
мы через канцелярию батальона сообщили об этом бригаде. У меня
вы числитесь как утонувший во время купания. Вы вообще не
должны были возвращаться и причинять нам неприятности с двойным
мундиром. Вы и понятия не имеете, какую свинью вы подложили
батальону. Каждая часть вашего обмундирования у нас
заприходована. В моих списках наличия обмундирования роты это
обмундирование значится как излишек. В роте одним комплектом
обмундирования больше. Это я уже довел до сведения батальона.
Теперь нам пришлют из бригады уведомление, что вы получили
новое обмундирование, а между тем батальон в списке о наличии
обмундирования отметил, что имеется излишек одного комплекта. Я
знаю, чем это кончится, из-за этого могут назначить ревизию. А
когда дело касается такой мелочи, обязательно приедут из самого
интендантства. Вот когда пропадает две тысячи пар сапог, этим
никто не поинтересуется.
-- Но у нас ваше обмундирование потерялось,-- трагически
сообщил Ванек, высасывая мозг из попавшей ему в руки кости, а
остаток выковыривая спичкой, которая заменяла ему также
зубочистку.-- Из-за такой мелочи сюда непременно явится
инспекция. Когда я служил на Карпатах, так инспекция прибыла
из-за того, что мы плохо выполняли распоряжение стаскивать с
замерзших солдат сапоги, не повреждая их. Стаскивали,
стаскивали,-- и на двоих они лопнули. Правда, у одного они были
разбиты еще перед смертью. И несчастье-- как снег на голову.
Приехал полковник из интендантства, и, не угоди ему тут же по
прибытии русская пуля в голову и не свались он в долину, не
знаю, чем бы все это кончилось.
-- С него тоже стащили сапоги? -- полюбопытствовал Швейк.
-- Стащили,-- задумчиво ответил Ванек,-- но неизвестно
кто, так что полковничьи сапоги мы не смогли указать в отчете.
Повар Юрайда снова вернулся сверху, и его взгляд упал на
сокрушенного Балоуна, который, опечаленный и уничтоженный,
сидел на лавке у печи и с невыразимой тоской разглядывал свой
ввалившийся живот.
-- Твое место в секте гезихастов,-- с состраданием
произнес ученый повар Юрайда,-- те по целым дням смотрели на
свой пупок, пока им не начинало казаться, что вокруг пупка
появилось сияние. После этого они считали, что достигли третьей
степени совершенства.
Юрайда открыл духовку и достал оттуда одну кровяную
колбаску.
-- Жри, Балоун,-- сказал он ласково,-- жри, пока не
лопнешь, подавись, обжора.
У Балоуна на глазах выступили слезы.
-- Дома, когда мы кололи свинью,-- жалобно рассказывал он,
пожирая маленькую кровяную колбаску,-- я сперва съедал кусок
буженины, все рыло, сердце, ухо, кусок печенки, почки,
селезенку, кусок бока, язык, а потом...-- И тихим голосом, как
бы рассказывая сказку, прибавил: -- А потом шли ливерные
колбаски, шесть, десять штучек, пузатые кровяные колбаски,
крупяные и сухарные, так что не знаешь, с чего начать: то ли с
сухарной, то ли с крупяной. Все тает во рту, все вкусно пахнет,
и жрешь, жрешь...
-- Я думаю,-- продолжал Балоун,-- пуля-то меня пощадит, но
вот голод доконает, и никогда в жизни я больше не увижу такого
противня кровяного фарша, какой я видывал дома. Вот студень я
не так любил, он только трясется, и никакого от него толку.
Жена, та, наоборот, готова была умереть из-за студня. А мне на
этот студень и куска уха было жалко, я все хотел сам сожрать и
так, как мне было больше всего по вкусу. Не ценил я этого, всех
этих прелестей, всего этого благополучия. Как-то раз у тестя,
жившего на содержании детей, я выспорил свинью, зарезал ее и
сожрал всю один, а ему, бедному старику, пожалел послать даже
маленький гостинец. Он мне потом напророчил, что я подохну с
голоду, оттого что нечего мне будет есть.
-- Так, видно, оно и есть,-- сказал Швейк, у которого
сегодня сами собой с языка срывались рифмы.
Повар Юрайда, только что пожалевший Балоуна, потерял
всякое к нему сочувствие, так как Балоун быстро подкрался к
плите, вытащил из кармана целую краюху хлеба и попытался
макнуть ее в соус, в котором на большом противне лежала груда
жареной свинины.
Юрайда так сильно ударил его по руке, что краюха упала в
соус, подобно тому как пловец прыгает с мостков в реку.
И, не давая Балоуну вытащить этот лакомый кусок из
противня, Юрайда схватил и выбросил обжору за дверь.
Удрученный Балоун уже в окно увидел, как Юрайда вилкой
достал его краюху, которая вся пропиталась соусом так, что
стала совершенно коричневой, прибавил к ней срезанный с самого
верха жаркого кусок мяса и подал все это Швейку со словами:
-- Ешьте, мой скромный друг!
-- Дева Мария! -- завопил за окном Балоун.-- Мой хлеб в
сортире! -- Размахивая длинными руками, он отправился на село,
чтобы хоть там перехватить чего-нибудь.
Швейк, поедая великодушный дар Юрайды, говорил с набитым
ртом:
-- Я, право, рад. что опять среди своих. Мне было бы очень
досадно, если бы я не мог и дальше быть полезным нашей роте.--
Вытирая с подбородка соус и сало, он закончил: -- Не знаю, не
знаю, что бы вы тут делали, если бы меня где-нибудь задержали,
а война затянулась бы еще на несколько лет.
Старший писарь Ванек с интересом спросил:
-- Как вы думаете, Швейк, война еще долго протянется?
-- Пятнадцать лет,-- ответил Швейк.-- Дело ясное. Ведь раз
уже была Тридцатилетняя война, теперь мы наполовину умнее, а
тридцать поделить на два -- пятнадцать.
-- Денщик нашего капитана,-- отозвался Юрайда,--
рассказывал, и будто он сам это слышал: как только нами будет
занята граница Галиции, мы дальше не пойдем; после этого
русские начнут переговоры о мире.
-- Тогда не стоило и воевать,-- убежденно сказал Швейк.--
Коль война, так война. Я решительно отказываюсь говорить о мире
раньше, чем мы будем в Москве и Петрограде. Уж раз мировая
война, так неужели мы будем валандаться возле границ? Возьмем,
например, шведов в Тридцатилетнюю войну. Ведь они вон откуда
пришли, а добрались до самого Немецкого Брода и до Липниц, где
устроили такую резню, что еще нынче в тамошних трактирах
говорят по-шведски и друг друга не понимают. Или пруссаки, те
тоже не из соседней деревни пришли, а в Липницах после них
пруссаков хоть отбавляй. Добрались они даже до Едоухова и до
Америки, а затем вернулись обратно.
-- Впрочем,-- сказал Юрайда, которого сегодняшнее
пиршество совершенно выбило из колеи и сбило с толку,-- все
люди произошли от карпов. Возьмем, друзья, эволюционную теорию
Дарвина...
Дальнейшие его рассуждения были прерваны вторжением
вольноопределяющегося Марека.
-- Спасайся кто может! -- завопил Марек.-- Только что к
штабу батальона подъехал на автомобиле подпоручик Дуб и привез
с собой вонючего кадета Биглера.
-- С Дубом происходит что-то страшное,-- информировал
далее Марек.-- Когда они с Биглером вылезли из автомобиля, он
ворвался в канцелярию. Вы помните, уходя отсюда, я сказал, что
немного вздремну. Растянулся я, значит, в канцелярии на
скамейке и только стал засыпать, он на меня и налетел. Кадет
Биглер заорал: "Habacht!" Подпоручик Дуб поднял меня и
набросился: "Ага! Удивляетесь, что я застиг вас в канцелярии
при неисполнении вами своих обязанностей? Спать полагается
только после отбоя". А Биглер определил: "Раздел шестнадцатый,
параграф девятый казарменного устава". Тут Дуб стукнул кулаком
по столу и разорался: "Видно в батальоне хотели от меня
избавиться, не думайте, что это было сотрясение мозга, мой
череп выдержит". Кадет Биглер в это время перелистывал на столе
бумаги и для себя прочел вслух выдержку из одного документа:
"Приказ по дивизии номер двести восемьдесят". Подпоручик Дуб,
думая, что тот насмехается над его последней фразой насчет
крепкого черепа, стал упрекать кадета в недостойном и дерзком
поведении по отношению к старшему по чину офицеру и теперь
ведет его сюда, к капитану, чтобы на него пожаловаться.
Спустя несколько минут Дуб и Биглер пришли на кухню, через
которую нужно было пройти, чтобы попасть наверх, где находился
офицерский состав и где, наевшись жареной свинины, пузатый
прапорщик Малый распевал арии из оперы "Травиата", рыгая при
этом после капусты и жирного обеда.
Когда подпоручик Дуб вошел, Швейк закричал:
-- Habacht! Всем встать!
Подпоручик Дуб вплотную подошел к Швейку и крикнул ему
прямо в лицо:
-- Теперь радуйся, теперь тебе аминь! Я велю из тебя
сделать чучело на память Девяносто первому полку.
-- Zum Befehl, господин лейтенант,-- козырнул Швейк,--
однажды я читал, осмелюсь доложить, что некогда была великая
битва, в которой пал шведский король со своим верным конем.
Обоих павших отправили в Швецию. и из их трупов набили чучела,
и теперь они стоят в Стокгольмском музее.
-- Откуда у тебя такие познания, хам? -- взвизгнул
подпоручик Дуб.
-- Осмелюсь доложить, господин лейтенант, от моего брата,
преподавателя гимназии.
Подпоручик Дуб круто повернулся, плюнул и, подталкивая
вперед кадета Биглера, прошел наверх, в зал. Однако в дверях он
все же не преминул обернуться к Швейку и с неумолимой
строгостью римского цезаря, решающего в цирке судьбу раненого
гладиатора, сделал движение большим пальцем правой руки и
крикнул:
-- Большой палец книзу!
-- Осмелюсь доложить.-- прокричал вслед ему Швейк,--
пальцы всегда книзу!
Кадет Биглер был слаб, как муха. За это время он успел
побывать в нескольких холерных пунктах и после манипуляций,
которые проделывали с ним, как с бациллоносителем холеры,
естественно, привык совершенно непроизвольно делать в штаны,
пока наконец на одном из таких пунктов не попал в руки
специалиста. Тот в его испражнениях не нашел холерных бацилл,
закрепил ему кишечник танином, как сапожник дратвой рваные
башмаки, и направил в ближайшее этапное управление, признав
легкого, как пар над горшком, кадета Биглера
"frontdiensttauglich" / Годным к строевой службе (нем.)/.
Доктор был сердечный человек.
Когда кадет Биглер обратил внимание врача на то, что
чувствует себя очень слабым, тот, улыбаясь, ответил: "Золотую
медаль за храбрость у вас еще хватит сил унести. Ведь вы же
добровольно пошли на войну".
Итак, кадет Биглер отправился за золотой медалью.
Его укрепленный кишечник уже не выделял жидкость в штаны,
но частые позывы все еще мучили кадета, так что весь путь
Биглера от последнего этапного пункта до самого штаба бригады,
где он встретился с подпоручиком Дубом, был воистину
торжественным шествием по всевозможным уборным. Он несколько
раз опаздывал на поезд, потому что подолгу просиживал в
вокзальных клозетах и поезд уходил. Несколько раз он не успевал
пересесть с поезда на поезд из-за того, что не мог выйти из
уборной вагона.
И все же, несмотря на это, несмотря на все уборные,
которые стояли на его пути, кадет Биглер приближался к бригаде.
Подпоручик Дуб еще некоторое время должен был оставаться
под врачебным надзором в бригаде. Однако в день отъезда Швейка
в батальон штабной врач передумал, узнав, что после обеда в
расположение батальона Девяносто первого полка идет санитарная
автомашина.
Врач был очень рад избавиться от подпоручика Дуба, который
в качестве лучшего доказательства разных своих утверждений
приводил единственный довод: "Об этом мы еще до войны говорили
с господином окружным начальником".
"Mit deinern Bezirkshauptrnann kannst du mir Arsch lecken"
/ Вместе с твоим окружным начальником можешь поцеловать меня в
задницу (нем.)/-- подумал штабной врач и возблагодарил судьбу
за то, что санитарные автомашины отправляются на
Каменку-Струмилову через Золтанец.
Швейк не видел в бригаде кадета Биглера, потому что тот
уже свыше двух часов сидел в офицерском ватерклозете. Можно
смело утверждать, что кадет Биглер в подобных местах, никогда
не терял напрасно времени, так как повторял в уме все славные
битвы доблестной австро-венгерской армии, начиная со сражения 6
сентября 1634 года у Нердлингена и кончая Сараевом 19 августа
1888 года. Несчетный раз дергая за цепочку в ватерклозете и
слушая, как вода с шумом устремляется в унитаз, он, зажмурив
глаза, представлял себе рев битвы, кавалерийскую атаку и грохот
пушек.
Встреча подпоручика Дуба с кадетом Биглером была не
особенно приятной и, несомненно, явилась причиной их дальнейшей
обоюдной неприязни как на службе, так и вне ее.
Пытаясь в четвертый раз проникнуть в уборную, Дуб,
разозлившись, крикнул:
-- Кто там?
-- Кадет одиннадцатой маршевой роты М-ского батальона
Девяносто первого полка Биглер,-- гласил гордый ответ.
-- Здесь,-- представился за дверью конкурент,-- подпоручик
той же роты Дуб.
-- Сию минуту, господин подпоручик.
-- Жду.
Подпоручик Дуб нетерпеливо смотрел на часы. Никто не
поверит, сколько требуется энергии и упорства, чтобы в таком
состоянии выдержать у двери пятнадцать минут, потом еще пять,
затем следующие пять и на стук и волчки рукой и ногами получать
все один и тот же ответ: "Сию минуту, господин подпоручик".
Подпоручика Дуба бросило в жар, особенно когда после
обнадеживающего шуршания бумаги прошло еще семь минут, а дверь
все не открывалась. Кадет Биглер был еще столь тактичен, что не
каждый раз спускал воду. Охваченный легкой лихорадкой,
подпоручик Дуб стал подумывать, не пожаловаться ли ему
командующему бригадой, который, может быть, отдаст приказ
взломать дверь и вынести кадета Биглера. Ему пришло также в
голову, что это, может быть, является нарушением субординации.
Спустя пять минут подпоручик Дуб почувствовал, что ему,
собственно, уже нечего делать там, за дверью, что ему уже давно
расхотелось. Но он не отходил от уборной из принципа, продолжая
колотить ногой в дверь, из-за которой раздавалось одно и то же:
"In einer Minute fertig, Herr Leutnant!" / Сию минуту, господин
лейтенант! (нем.)/
Наконец подпоручик услышал, как Биглер спускает воду, и
через минуту оба стояли лицом к лицу.
-- Кадет Биглер,-- загремел подпоручик Дуб,-- не думайте,
что я пришел сюда с той же целью, что и вы. Я пришел сюда
потому, что вы, прибыв в штаб бригады, не явились ко мне с
рапортом. Не знаете правил, что ли? Известно ли вам, кому вы
отдали предпочтение?
Кадет Биглер старался вспомнить, не допустил ли он чего
противоречащего дисциплине и инструкциям, касающимся отношений
низших офицерских чинов с более высокими.
В его познаниях в этой области был большой пробел.
В школе им не читали лекций о том, как в таких случаях
низший офицерский чин обязан вести себя по отношению к
старшему, должен ли он, недоделав, вылететь из уборной, одной
рукой придерживая штаны, а другой отдавая честь.
-- Ну, отвечайте, кадет Биглер! -- вызывающе крикнул
подпоручик Дуб.
И тут кадету Биглеру пришел на ум самый простой ответ:
-- Господин подпоручик, по прибытии в штаб бригады я не
имел сведений о том, что вы находитесь здесь, и, покончив со
своими делами в канцелярии, немедленно отправился в уборную,
где и находился вплоть до вашего прихода.-- И он торжественно
прибавил: -- Кадет Биглер докладывает о себе господину
подпоручику Дубу!
-- Видите, это не мелочь,-- с горечью сказал подпоручик
Дуб.-- По моему мнению, кадет Биглер, вы должны были сейчас же
по прибытии в штаб бригады справиться в канцелярии, не
находится ли здесь случайно офицер вашего батальона и вашей
роты. О вашем поведении мы вынесем решение в батальоне. Я еду
туда на автомобиле, вы едете со мною. Никаких "но"!
Кадет Биглер возразил было, что у него имеется
составленный штабом бригады железнодорожный маршрут. Этот вид
транспорта для него намного удобнее, если принять во внимание
слабость его прямой кишки. Каждому ребенку известно, что
автомобили не приспособлены для таких случаев. Пока пролетишь
сто восемьдесят километров, наложишь в штаны.
Черт знает, как это случилось, но вначале, когда они
выехали, тряска автомобиля никак не подействовала на желудок
Биглера.
Подпоручик Дуб был в полном отчаянии от того, что ему не
удается осуществить свой план мести.
Дело в том, что, когда они выезжали, подпоручик Дуб
подумал про себя: "Подожди, кадет Биглер, ты думаешь, что я
позволю остановить, когда тебя схватит!"
Следуя этому плану, Дуб, насколько позволяла скорость, с
которой они проглатывали километр за километром, начинал
приятный разговор о том, что военные автомашины, получившие
определенный маршрут, не должны зря расходовать бензин и делать
остановки.
Кадет Биглер совершенно справедливо возразил, что на
стоянке бензин вообще не расходуется, так как шофер выключает
мотор.
-- Поскольку,-- неотвязно твердил подпоручик Дуб, --
машина должна прибыть на место в установленное время, никакие
остановки не разрешаются.